Текст книги "Дитя среди чужих"

9

Войдя в дом, Генри сразу же тянется, чтобы оценить людей, встретивших его и Лиама. Сейчас он чувствует себя лучше, сильнее. Видимо, дело в том, что он скрылся от пронизывающего лесного холода в убежище – пусть и ветхое,– а еще действие наркотика, который ему вкололи, наконец-то спало. Его разум снова свободен, и мальчик запускает его, как белую сеть, в просторную темноту дома.

Ему не нравится то, что он видит.

Тощий латиноамериканец плохой. Вокруг него черный и темно-пурпурный ореол с темно-красными тонами грубого насилия и праздной ненависти, а еще грязно-золотые завитки коварной жестокости. Судя по всему, этот человек с золотыми зубами легко может перерезать вам горло во сне из-за кошелька в кармане. «Как пират,– думает Генри, и совсем не как комплимент.– Как старый мерзкий пират». В голове мужчины есть и другие цвета, другие мысли – об этой женщине и о других женщинах. Есть даже скользкие намерения по отношению к самому Генри, которые мальчик даже не осмеливается слушать, а еще особое скопление чувств к Лиаму, болезненное и пульсирующее, как мокрый, наполненный гноем нарыв.

Женщина еще хуже.

Генри вспоминает давний разговор с дядей Дэйвом о человеке, убившем множество людей. Его звали Дамер, и его тогда убили в тюрьме. И хоть дядя Дэйв и не был в восторге, что Генри об этом услышал, но все же решил, что будет полезно дать Генри определенный контекст.

– У этого человека была психопатическая личность, Генри,– сказал ему Дэйв.– Скорее всего, он социопат.

– Социалпат? – переспросил Генри, встревоженный и взволнованный этим свежим потоком взрослых знаний.

– Социопат,– поправляет Дэйв.– Значит, он не чувствует так, как мы. Ему не страшно вредить людям. У него нет совести. И поэтому он опасен.

Объяснение Дэйва напомнило кое о чем другом, много лет назад.

Генри пошел с папой на утренний сеанс «Пиноккио». В мультике был забавный сверчок со шляпой, он был совестью Пиноккио. Говорил, что правильно, а что – неправильно.

Узрев сознание женщины, Генри понял, что там нет никакого сверчка в шляпе. Никакой совести. Вместо этого там была лишь пустая клетка. А там, где обычно пестрили цветами эмоции и чувства… была дыра. Пустое место.

Социалпат.

«Милый парень»,– подумала она, когда увидела Генри, но у этих мыслей не было эмоций. Так же она могла описывать книгу, насекомое или цвет платья. Эта женщина пугала Генри совсем иначе, нежели Лиам и другой мужчина. Потому, что она может ранить Генри без рассуждений, без нежелания, без вины. В какой-то степени Лиам тоже был таким, мальчик почувствовал это с самого начала. Но судя по мыслям Лиама, его этому научили, он долго работал над этим, выстроил со временем стены в своей голове, крепость.

А для женщины это было естественно.

Сам же дом ничего не представляет для Генри. Пустая оболочка. Разбитое яйцо, содержимое которого вытекло в грязь, а скорлупа высохла и зачерствела – да, плохо пахнет, дерево прогнило, а стены заплесневели, но это все равно обычный дом.

«Никаких призраков»,– думает Генри.

А затем, словно ветерок на щеке, Генри все же что-то чувствует.

Что-то еще.

Но оно пропадает так же быстро.

Он тянется, пытается еще раз это уловить, но не может найти, не может вычислить направление.

Здесь есть что-то еще.

Не успевает он об этом подумать, как Лиам начинать орать и всем приказывать. Он заставляет Генри выпить виски, и он ужасный, горький и жгучий. Сразу же начинает болеть горло и мутить. Мальчику становится не теплее, а просто хуже.

Лиам подталкивает его вглубь дома, к лестнице с обветшалыми деревянными ступеньками.

– Куда мы идем? – спрашивает мальчик.

– В твою комнату,– отвечает Лиам.– Больше никаких вопросов.

Наверху все как-то странно. Узкий коридор с шаткими перилами идет прямо над главным фойе. Им приходится обходить дыру в полу, заполненную густой темнотой, похожей на лужу черных чернил. Генри понял, что дыра ведет на первый этаж и если туда кто-нибудь случайно наступит, то повредит лодыжку или колено. Он осторожно обходит дыру, даже кладет руку на запястье Лиама – ту, что сжимает его шею.

– Направо, вон туда,– говорит Лиам, и Генри видит черный как смоль прямоугольник, вставленный в грязно-серую стену.

Он инстинктивно, с приливом ужаса, понимает, куда ведет эта чернота.

В его комнату.

Когда он проходит внутрь, свет от фонаря Лиама выхватывает что-то блестящее на двери, и мальчик быстро изучает это. Новый толстый засов приделан к массивной, тяжелой на вид пластине, ввинченной в стену рядом с дверью. Он серебристо поблескивает на фоне потускневшего дерева и облупившейся краски, которая, возможно, когда-то была белой, а теперь стала желто-коричневой – цвета болезни.

Лиам стоит в дверях, высоко держа фонарь, и Генри заполняет густой, холодный страх. Он висит у него на плечах, как мешок с черными червями, извивающийся и тяжелый. Его тело хочет обмякнуть, упасть на колени, лечь на пол и ждать, пока все это закончится. Он тяжело вздыхает и чувствует, как опускаются его плечи, но все же заставляет тело выпрямиться – быть готовым, а не избитым; внимательным, а не испуганным.

– Вздыхаешь, как старик,– говорит Лиам, и Генри не отвечает. Вместо этого он изучает свою тюрьму.

В углу стоит ржавая кровать с железным каркасом, поверх которой накинут тонкий матрас. Подушек нет, но зато есть куча сложенных шерстяных одеял. Генри так холодно, что он с тоской осматривает их, прежде чем оценить остальную часть темной комнаты, углы которой погружены во мрак.

Больше смотреть и не на что. Ведро в углу напротив кровати. Керосиновый обогреватель у стены. Окно, блестящее и черное, как глаз акулы. Генри подходит к нему, выглядывает наружу и удивляется, что не видит звезд.

– Оно заколочено снаружи,– говорит Лиам, отступая к двери, будто не желая находиться непосредственно в комнате. Генри задается вопросом, страх или стыд удерживают Лиама у двери, и выбирает последнее. Вряд ли этого серьезного австралийца многое пугает, если вообще хоть что-то.

У дальней стены разбросано несколько заплесневелых коробок, грязных и разорванных. Пустых.

– Я хочу есть,– говорит Генри, пока что завершив осмотр. Он проведет более тщательный обход при свете дня.– И мне холодно.

Лиам наконец входит, ставит фонарь на пол и подходит к керосиновому обогревателю. Он достает из кармана коробок спичек и поворачивает ручку так, что обогреватель начинает шипеть, как змея. Потом втыкает спичку в маленькую открытую дверцу, и раздается тихое пуф. Через какое-то время маленькое окошко обогревателя начинает светиться тускло-красным, как глаз пробудившегося демона.

– Вот тебе тепло,– говорит мужчина и возвращается к двери, прихватив на ходу фонарь.– А накормят тебя утром. Если не будешь заниматься херней, я сейчас принесу тебе бутылку воды. Или можешь лечь спать. Мне плевать.

Генри смотрит на Лиама широко раскрытыми глазами при мысли о том, что еда будет только с утра. Желудок сжимается от голода, и мальчик задумывается, как давно ел в последний раз. «За завтраком»,– осознает он и вспоминает, как игрался с глазуньей и боялся, что Мэри его наругает.

Его накрывает волна жалости к себе и отчаяния, и он внезапно скучает по Дэйву и Мэри больше, чем когда-либо скучал за всю жизнь, включая даже собственных родителей. Ужасно хочется заплакать, но он сдерживается. Пока что. Он подождет, пока мужчина не уйдет и оставит его в покое.

Генри подходит к кровати и начинает разворачивать одеяла.

– Эй, Генри,– говорит Лиам, но Генри не собирается поворачиваться, и Лиаму точно насрать на это маленькое неповиновение,– я тебе кое-что скажу, ладно? За этим домом, где-то в двадцати футах, стоит старый сарай. Может, там был гараж, или там держали лошадей со свиньями, не знаю. Наверняка там охренеть как холодно и грязно. А теперь самое главное… ты слушаешь, Генри?

Генри продолжает разворачивать одеяла, но кивает. Не хочет бесить Лиама, потому что это будет ошибкой.

– Хорошо. Тогда вот тебе расклад, дружок. Веди себя тихо и не вздумай творить всякую дичь, ясно? Не носись по лестнице, не лезь в окно, и тогда останешься здесь, в своей уютной комнате, с хорошим обогревателем, матрасом и теплыми одеялами. Все удобства цивилизации, да?

Лиам делает пару шагов в комнату. Генри слышит, как доски скрипят под его весом.

– Но если будешь рыпаться, я свяжу тебе руки и ноги, отнесу в тот сарай, брошу в грязь и просто запру. Никакой кровати. Никаких одеял. Никакого обогревателя. А что еще хуже,– продолжает он,– никакой защиты.

Генри не может сдержаться. Он поворачивает голову и снова смотрит на Лиама – уродливую черную тень, держащую грязно-оранжевый огонь, этот мерцающий свет тусклого пламени, приглушенный измазанным сажей стеклом, ложится на его тело, как инфекция.

– Именно. Думаешь, я плохой? Тогда ты не захочешь знать, что ночью бродит по этим лесам. Они там все ждут, как бы тобой вкусно позавтракать. Все эти лесные твари. Крысы, паразиты и насекомые. Будут грызть тебя, пока ты кричишь. И жрать твои кишки, пока твое сердце перекачивает все больше и больше крови в их жаждущие рты.

Генри чувствует острую боль в мочевом пузыре и с трудом сдерживает мочу. Но страх не пропадает, и теперь мальчик правда начинает плакать, временами тихо икая, он не может сдержаться, как бы сильно ни старался; стыд поглощает его, и ему остается лишь глубоко дышать и сдерживать крупные слезы, безудержные рыдания и завывания, что давят на глаза, сидят в горле и заполняют грудь.

– Так что на твоем месте я бы вел себя тихо,– говорит Лиам и выходит обратно в коридор.– Хорошие мальчики выживают, чтобы было, о чем рассказать, Генри.

Лиам берется за ручку и закрывает дверь. Свет, наполняющий комнату, исчезает, будто щелкнули выключателем.

Генри слышит, как защелкивается засов. Несколько мгновений он не двигается, ждет, пока его глаза привыкнут. Теперь он один. Впервые с тех пор, как его забрали, он один.

Генри поворачивается и снова начинает разворачивать одеяла. У него трясутся руки, и он разговаривает сам с собой, но не понимает, что говорит. Слова подобны накопившемуся пару, который разум выпускает наружу, чтобы рассеять давление, заполниться чем-то иным, помимо мягкого шипения обогревателя, запаха керосина и гнили.

Генри забирается на кровать, свешивает ноги с конца и закутывается в одеяла.

– Папа? – зовет он. Это слово, едва слышное, как шепот, наполняет комнату.

«Я здесь, сынок,– раздается знакомый голос. Он звучит натянуто, грустно и беспомощно.– Я здесь, и мне очень, очень жаль».

10

Быстрее!

Существо – гибкое и достаточно маленькое, чтобы перепрыгивать через корни, скользить между стволами и пробегать под ветвям,– мчится за своей добычей, как танцующая тень в лунном свете. С гортанным рычанием и последним прыжком оно настигает маленького оленя на полпути, и они падают на размокшую землю.

Острые когти глубоко впиваются в горло олененка, пробивают толстую шкуру и мышцы. Она шепчет в дергающееся ухо хриплые звуки утешения. Олень перестает брыкаться и вырываться. Когда он обмякает, она хватает его за скользкие вены на шее и разрывает. Яркая кровь хлещет из разорванной артерии в почву. Через минуту сердце останавливается.

Тварь поднимает морду к ночному небу и издает сдавленный вой. Убийственный крик.

Она потрошит олененка, отрывает кусочек сырого мяса и ест. А то, что останется, будет передано нерожденным. Дань уважения удачной охоте.

Из тени появляется лоснящаяся рысь, золотисто-коричневая и сильная, подкрадывается ближе к добыче и убийце. Ее уши навострены, а глаза – словно серебряные диски в тусклом лунном свете. Животное обнажает зубастую пасть, и из его горла вырывается низкое рычание. Тварь обращает желтые глаза на зверя и издает несколько быстрых, тихих щелкающих звуков, затем спокойно возвращается к мясу оленя.

Рысь прекращает предупреждающе рычать и прячет клыки. Она описывает небольшой круг, отойдя на несколько футов, послушно садится и наблюдает с небольшого расстояния, ожидая своей очереди, чтобы забрать то, что оставит это странное существо.

Кошачьи глаза опускаются, полуприкрытые веками. Рысь безмятежно мурлычет под звуки и запахи разрываемой плоти. Вонь сырого мяса заполняет свежий воздух.

Часть пятая: Игры разума

1

Грязно-коричневый «дастер» вкатывается в узкий переулок, все еще погруженный в пыльно-фиолетовые предрассветные тени. Кузов автомобиля помят, но его недавно перекрасили; задние фонари, поворотники и фары работают так же хорошо, как у нового «Кадиллака», только сошедшего с конвейера, а на колесах совершенно новые шины с тяжелым протектором.

Грег паркуется на одном из трех мест, отведенных за зданием для сотрудников бара и жильцов на втором этаже. Он смотрит вверх через ветровое стекло и удивляется тому, что в окнах не горит свет.

Его ведь ждали.

Убедившись, что обе двери заперты, он кладет ключи в карман и стучит в дверь, отделяющую лестницу на верхний этаж от переулка. Проходит мгновение, и у Грега начинается то, что он называет «подергиваниями» – дрожащее, нервное электричество, зажигающееся глубоко внутри сухожилий, которое покалывает кожу. Ощущение какой-то ошибки.

– Твою мать,– бормочет он, его дыхание белым шлейфом разносится в декабрьском воздухе раннего утра. Грег стряхивает озноб, что пробирается в нутро сквозь тяжелую куртку.

Он стучит снова, на этот раз чуть громче, но при этом зная, что стучать вообще не стоило, ведь Джим должен был смотреть в чертово окно и ждать его машину. Джим никогда не опаздывал. Это не в его характере.

Грег поворачивается, смотрит на машину и начинает раскидывать варианты. Мне бежать? Забрать сестренку и что, валить в Мексику? А на какие деньги, идиотина?

– Черт-черт-черт,– бормочет он и уже собирается обойти здание, чтобы поискать хоть какой-то знак, но тут щелкает служебная дверь, а потом открывается.

Джим стоит в тени, и Грег не только не радуется при виде этого человека (живого, здорового и без наручников, слава богу), но по какой-то причине боится еще сильнее. Тело почти сводит судорога, спина и плечи сжимаются, обжигая нервы, как бекон на раскаленной сковороде.

Мне просто надо немного поспать, вот и все. Одна ночь хорошего сна, чтобы сбить страх.

– Ты зайдешь или как? – спрашивает Джим.

– Я думал, ты наверху? – слабо, будто защищаясь, говорит Грег.

Джим пожимает плечами.

– Все меняется,– говорит он, затем поворачивается и исчезает в темном помещении бара, оставляя за собой открытую пасть черного дверного проема.

После минутного колебания Грег пожимает плечами и следует за ним.

Уже внутри он поворачивается и тянется к искореженной ручке металлической служебной двери. Бросает последний тоскливый взгляд на машину, аллею и светлеющее голубое небо, пока над городом разгорается рассвет. У него мелькает иррациональная мысль, что он, возможно, последний раз видит восход солнца, затем ухмыляется про себя за такие сопливые мысли и захлопывает тяжелую дверь, запирая себя в темноте.

– Садись, брат,– говорит Джим, грациозно плюхаясь на диванчик из рваной красной искусственной кожи.

Грег никогда еще не был внутри бара, поэтому улучает момент, чтобы провести инвентаризацию выходов, окон и слепых зон – привычка, выработанная много лет назад, когда он задолжал парням, которым нравилось брать проценты сломанными костями и срезанной кожей. Джим был одной из причин, по которой он выбрался из этих долгов, и с тех пор Грег был частью его команды; даже отсидел срок за здоровяка, когда все пошло наперекосяк с хреновым ограблением ломбарда в Бейкерсфилде. Джиму удалось сбежать с желанными драгоценностями (за которых можно было получить пятьдесят штук чистыми), а Грега схватил сраный охранник, которого должны были накачать наркотой до летаргического ступора – так что, когда завыла сирена, и пока Грег отбивался от слегка обдолбанного охранника, Джим сложил два и два и смылся с добычей на машине.

Грег его не винил. Существовало негласное правило – первым делом спасай прибыль. Если кому-то приходилось отсиживать срок, его доля хранилась до конца срока, иногда даже с процентами.

Грег отсидел, не выдал своего сообщника, вел себя тихо и вышел через восемнадцать месяцев. Копы могли повесить на него только мелкую кражу со взломом, потому что украденные ими драгоценности были крадеными еще до них, и Джим это знал. Раздраженный владелец мог сказать копам только о «попытке ограбления», иначе известной как взлом с проникновением (о чем адвокат защиты повторял снова и снова), поэтому Грег отделался довольно маленьким сроком.

В тюрьме он делил камеру с сомнительным латиноамериканцем по имени Пит Скалера, которого всей душой ненавидел до того момента, пока Пит не спас его задницу, когда на Грега напали «друзья врагов», пока тот складывал отбеленные простыни в прачечной. После этого мужчины начали разговаривать уже цивильно и поняли, что у них схожее воспитание и взгляд на мир в целом – он похож на устрицу, которую нужно только расколоть, чтобы добраться до спрятанной внутри грязной жемчужины.

Как только они вышли, Пита познакомили с Джимом, и после пары небольших дел они сформировали команду.

Однако в этот раз все было гораздо серьезнее. Месяцы сложного планирования. Пришлось привлечь еще двоих – Грег позвал единственного человека в мире, которому доверял, свою сестру Дженни, а Джим позвонил бывшему партнеру. Австралийцу.

Грег не был против Лиама, но и не доверял ему. Не до конца. Грег думал, что, возможно, Джим питал слабость к этому мужику. Может, это все ревность, но Грега что-то немного беспокоит в Лиаме. Напрягает.

К сожалению, на такое пальцем не укажешь. Сначала Грег подумал, что австралиец мягковат, но быстро поменял мнение. Лиам хитрый, да, но не мягкий. Мужик ведь согласился похитить ребенка. Нет, наверное, это все нервы. Или, черт побери, и правда ревность. В конце концов, раньше Грег был правой рукой Джима, а теперь он… кто? Водитель.

Как бы то ни было, Грег решил присматривать за Лиамом на протяжении всего дела. Грег решил, что, возможно, наконец-то выяснит, что его так сильно тревожит – чему он не доверяет,– даже если сам Джим ничего не замечает.

– Видимо, все хорошо,– говорит Джим, и Грег снова фокусируется на боссе и кивает.

В баре тихо, как в могиле, и мрачно, как в пещере. За исключением нескольких огней за стойкой бара и разноцветного свечения музыкального автомата, никакого света нет. Как и окон, не считая стеклянного ромба, выбитого на запертой входной двери, который постепенно светлеет от тускло-голубого до молочно-белого по мере усиления солнечного света.

– Конечно,– говорит Грег.– Оставил посылку у дома в почтовом ящике, о котором мы говорили – первый вариант,– поменял машины. Все безупречно, босс.

Джим кивает. Грег замечает, что на нем форма уборщика – наверняка ему скоро нужно будет вернуться в школу, может, ответить на какие-то вопросы. Но он все знает и готов к этому.

– Вот бы и мне так,– говорит Джим.– Владелец бара обнаглел, захотел в долю и все такое. Даже угрожал мне, представляешь?

Джим засмеялся, и Грег нервно хихикнул с ним. Интересно, где сейчас труп, но, наверное, лучше не знать.

– Между этим и… другим вопросом… – Джим пожимает плечами и проводит огромной рукой по сухой столешнице, покрытой черным лаком.– Короче, мне показалось, что все как-то не очень, понял? Но сейчас все хорошо. Все супер.

– Конечно-конечно,– отвечает Грег, все еще кивая.– Мы уезжаем вечером, да? Тот же план?

– Всегда,– подтверждает Джим и смотрит на часы.– Мне пора. В морозилке есть еда, можешь пользоваться кухней. Только не включай свет. Сегодня все должно быть закрыто. На двери уже висит табличка. Я вернусь около четырех, а потом мы свалим.

– И привет зимним каникулам,– говорит Грег, улыбаясь.

– Еще бы,– соглашается Джим, медленно выскальзывая из-за стола.– Старый тупица Фред берет отпуск. Поеду повидаться с семьей.

– Звучит здорово,– говорит Грег и зевает.

– Это точно. Поспи немного, но не наверху. В той квартире больше не сидим.

– Без проблем,– отвечает Грег, даже не сомневаясь, что именно найдет в маленькой квартирке на втором этаже, где последние несколько месяцев жил уборщик Фред.– Будь сегодня осторожен.

Джим забирает кое-какие вещи со стойки.

– Не о чем беспокоиться. Но надеюсь, что в доме все хорошо, понимаешь? Мне не нравится, что я не там.

– Что может пойти не так? – спрашивает Грег, уже направляясь на кухню и молясь, чтобы в морозилке его ждал замороженный стейк.– Ладно тебе, он же маленький мальчик.

Джим хмыкает и исчезает в тени. Грег слышит, как открывается служебная дверь, а затем с грохотом захлопывается, заставляя вздрогнуть. Словно встряхнутый этим звуком, Грег в мгновение ока понимает, что именно его беспокоит в Лиаме:

Этот мужик абсолютно непредсказуем.

Волнуясь, Грег открывает большую морозилку в поисках стейка для гриля и снова чувствует эти хреновы подергивания. «Нет ничего хуже в деле, чем непредсказуемый напарник»,– думает он, а затем отбрасывает эту мысль – и подергивания,– когда замечает толстый стейк, завернутый в прозрачный целлофан.

– Завтрак чемпионов,– язвит он и сразу напрочь забывает о Лиаме, подергиваниях и о том, что – или кто – лежит в квартире наверху.