Текст книги "Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти"

Возможно, лечение в американской больнице внушает пациентам больше доверия и проходит более эффективно, но зато атмосфера в больнице Марсден несравненно теплее, менее формальна, а среди пациентов царит дух человеческого равенства.

Профессор Дэвид Каннингем, всемирно известный онколог, должен по праву считаться главным создателем системы химиотерапии MAGIC, которая спасла и продлила так много человеческих жизней. Когда в начале июня мы направились к нему на прием, он встретил нас с некоторой настороженностью. Я ведь вернулся в Марсден на середине прерванного лечебного цикла, отказавшись от услуг авторитетной больницы в США и от химиотерапии на Харли-стрит. Я хорошо понимал, как должен смотреть врач на такого пациента, тем более что наши прежние решения он явно не одобрял.

Я не сомневаюсь в его компетентности и других профессиональных качествах, однако при первой встрече он был с нами скорее холоден, чем радушен. Первое впечатление оказалось не вполне адекватным, и в дальнейшем я имел счастье увидеть все богатство его души, но эта сторона его натуры раскрывалась перед нами в течение долгого времени. Он обладал тем уровнем профессионализма, который требовался в нашем сложном случае. Правильные решения и глубинное видение проблемы приходили к нему именно в те моменты, когда они были нужнее всего.

У Дэвида было достаточно великодушия, чтобы признать все бесспорные достоинства больницы Слоуна – Кеттеринга и согласиться, что, если проходить химиотерапию в Лондоне, лучшим вариантом было лечение у Мориса Слевина. Это было очень мило с его стороны, но, думаю, и мои аргументы сыграли определенную роль.

Он несколько изменил протокол химиотерапии, предписав прием капецитабина не в течение двух недель из трех, а без пропусков, строго каждый день. Я был обеспокоен тем, что, вопреки рекомендациям Мориса, отказался от лучевой терапии. В этом отношении он успокоил меня, сказав, что и сам не рекомендует эту процедуру.

Я спросил его, каковы мои шансы на жизнь. Он не взял на себя какой-то конкретной ответственности, но успокоил меня, сказав, что все не так уж плохо. В общем, когда мы расставались, я был о нем более высокого мнения, чем он обо мне.

Спокойно и уверенно я приступил к послеоперационной химиотерапии. Этот урок мы уже проходили, и мне было нетрудно его повторить. Правда, тут меня ждало еще одно заблуждение, характерное для онкологических больных, – все мы слишком легко доверяемся чужим суждениям.

Процесс заживления шел медленнее, чем под присмотром Мориса, но все-таки шел, а младший медперсонал работал безупречно. Мы приезжали в больницу к девяти, а домой отправлялись в пять. Это были тяжелые дни, но мы как-то справлялись.

Но когда я добирался до дома, все выглядело уже по-другому.

Во время первого цикла химиотерапии мой организм легко справлялся с потоком вливаемых препаратов, но теперь изобилие сильных ядов, закачанных мне в кровеносную систему, явно давало о себе знать. Я ощущал непрерывное болезненное покалывание в пальцах и стопах, так что всякое прикосновение к чему-либо, вынутому из холодильника, было почти невыносимо. Я постоянно ощущал себя во власти циркулирующих по моему телу чуждых мне препаратов. Давнее ощущение холодной шапочки, столь раздражавшее меня во время первого цикла химиотерапии, теперь распространилось с головы до ног.

Ужас химиотерапии состоит в том, что ты круглые сутки пребываешь в ее власти. Эти вещества постоянно в тебе присутствуют, преследуют тебя неприятными ощущениями, совершенно не похожими на обычную боль или послеоперационный дискомфорт. Там вы можете при некотором волевом усилии воздвигнуть ментальный барьер между этими ощущениями и вашим сознанием. А вот в случае химиотерапии этот барьер полностью отсутствует. Ваш организм уже трудно отделить от медикаментозного воздействия, а ваша кровь превращается в ядовитый раствор, омывающий каждую частицу вашего существа.

В течение следующей пары дней стероиды как-то держали меня на ногах, но уже к выходным я почувствовал в горле кислое жжение, за которым последовали слабость и тошнота. Возникли проблемы с приемом таблеток, не говоря уж о простом питании. Мой организм взбунтовался, будто я непрерывно страдал морской болезнью. В таких муках прошли две недели, но на третью стало полегче, и я смог чуть расслабиться.

Второй цикл давался мне гораздо тяжелее. Кислое жжение не просто поселилось в моем горле, а полностью его захватило. Тошнота не отступала ни на миг и сопровождала каждую попытку что-нибудь съесть. Прием таблеток стал настоящей мукой, битый час я сидел в кресле у окна и через силу пропихивал в горло одну таблетку за другой.

Мое время стало отмеряться не днями и часами, а минутами, а потом я отсчитывал его секунду за секундой. Такова жизнь онкологического больного – она не похожа на отчаянное героическое сражение. Это тысячи мелких стычек, крошечных побед, когда вы движетесь к финалу шаг за шагом, преодолевая свое несчастье глоток за глотком, минуту за минутой. Это отвага слабых.

Я лежал, ссутулившись на диване и отдавая все силы процессу существования, глядя прямо перед собой, не желая ни есть, ни говорить, ни даже шевелиться. Гейл потом рассказала мне, что для нее это были самые тяжелые дни, когда я с белым, как у привидения, лицом лежал неподвижно, глядя в одну точку.

В больнице, видя мои мучения, предлагали сократить объемы инъекций, чтобы несколько облегчить химиотерапию, однако я не желал идти ни на какие компромиссы со своей болезнью, хотя, честно говоря, уже был на грани капитуляции.

Ситуация тем временем становилась все хуже и хуже. Это был единственный момент во всей моей онкологической истории, когда я действительно начал падать духом, растекаться, как квашня.

Мне позвонила Маргарет Макдонах, неукротимая личность, бывший генеральный секретарь лейбористской партии. «Эта химиотерапия меня доконает», – сказал я. Маргарет, которая всегда была стальным стержнем в сердцевине движения «новых лейбористов», была просто оскорблена тем, сколь бесстыдно я демонстрирую свою слабость, и заорала на меня в голос: «Филип, ты опять все напутал! Это не химия тебя доканывает, а ты, лично ты вот-вот ее прикончишь!»

Меня так напугало ее бешенство, что ничего не оставалось, кроме как взять себя в руки и продолжить борьбу.

Позвонил Дэвид Бланкетт[7]7
  Бывший министр внутренних дел Великобритании. – Примеч. редактора.


[Закрыть], приказал мне держаться до последнего и выразил уверенность, что меня ничто не остановит. В словах Дэвида была какая-то животная сила. В ней можно было почувствовать след пережитых несчастий и мужество, которое выковалось в борьбе с ними. Нечего и говорить, он вдохнул в меня столь необходимое упорство.

К тому времени у меня скопилась целая коллекция средств от тошноты. Ее хватило бы на небольшую аптеку, причем новинки поступали в нее практически ежедневно. Но все это – увы! – не действовало.

Как-то в субботу в конце дня я почувствовал, что моя правая рука теряет чувствительность. Затем этот эффект перешел на левую руку, потом на шею, лицо, губы. Постепенно меня охватывал паралич. Я запаниковал, уверенный, что это сердечный приступ или удар.

Практически утратив дар речи, я как-то объяснил Гейл, что со мной происходит, и мы поехали в отделение скорой помощи при больнице Университетского колледжа (University College Hospital, UCH). Там в приемном покое было полно народу, как всегда по субботам. Я стоял посреди холла, не чувствуя ни лица, ни рук, ни шеи, молча раскачиваясь из стороны в сторону подобно обветшавшему огородному пугалу. Мое лицо, рассказывала потом Гейл, выглядело как ископаемая окаменелость.

Перед нами в очереди стояли еще двое, и у обоих наверняка были веские причины для обращения к врачу, но мою жену уже ничто не могло остановить. «У него сердечный приступ, и это на фоне рака!» – прокричала она. Через минуту я уже лежал в отдельной палате и мне снимали кардиограмму, после чего сделали еще уйму анализов.

Врачи практически сразу догадались, что все мои симптомы отражали болезненную реакцию на одно из лекарств, которые я принимал от тошноты. Они вкололи мне антидот. Буквально через несколько минут паралич отступил и я почувствовал себя, как прежде. И вообще я благодарен этой больнице – они были очень добры ко мне, и во всех критических ситуациях, через которые я прошел, их помощь была бесценной.

Лечение тем временем продолжалось, как продолжалось и тампонирование моей раны, и этой муке не было конца. И тут появилась Донна Луиза Спенсер. Старшая медсестра из больницы Святого Фомы (St’ Thomas’ Hospital), она по совместительству обслуживала и таких больных, как я. Для меня она стала настоящим спасителем.

Чтобы вырваться из лап онкологического заболевания, человеку требуется помощь, причем она может прийти откуда угодно – от служащей в регистратуре, друзей или врача. Через мучения двух следующих недель меня провела именно Донна. Она сказала, что я принимаю слишком много таблеток от тошноты и нужно умерить мои аппетиты.

Она знала, что в Марсдене должен быть консультант по контролю за симптоматикой. И она нашла этого врача – доктора Джулию Райли. Она была блестящим специалистом, взявшимся отслеживать все меры, которые я принимал против тошноты. Она выдала мне специальное устройство (капельницу-дозатор), которое с нужной скоростью вводило мне в руку все необходимые лекарства.

Короче, так или иначе, но я выкарабкался.

Очень маленькая лодочка

Прямо на следующий день после того, как у меня закончилась химиотерапия, мы с Гейл отправились в путешествие на поезде «Evrostar» от вокзала Сент-Панкрас (нам сказали, что в моем положении летать на самолете опрометчиво). Конечной точкой нашего маршрута должна была стать Венеция. В Париже была пересадка, а потом маленький скрипучий вагон, с парой узких кушеток в купе, понес нас сквозь ночь дальше на юг. Мы проснулись как раз когда поезд въезжал в Венецию. Сияло солнце, лечение моего пищевода подошло к концу, и меня ожидала новая жизнь.

Это были мои лучшие дни, но в каком-то смысле их можно было бы считать и худшими днями. Как ни странно, но впервые услышанный роковой диагноз становится не так страшен из-за той решительности и скорости, с которой свежеиспеченных пациентов направляют на лечение. Эта решительность создает настроение борьбы, целенаправленных действий и надежды на победу. А вот в тот момент, когда лечение завершено, конечная цель как бы исчезает, то есть пациент лишается той структуры, которая его только что поддерживала. И ты оказываешься один на один со своей судьбой.

Я помню свои противоречивые чувства: с одной стороны, радость, что и химиотерапия, и хирургические мытарства уже позади, а с другой стороны, страх перед тем, что мне может готовить будущее. Я вдруг ощутил себя в маленькой лодчонке, плывущей посреди безбрежного моря.

Разумеется, это психологическое состояние давно изучено, и вам предложат определенную помощь, которая подготовит вас к новому повороту судьбы. В Марсдене имеется для этой цели даже небольшой специальный отдел. И все равно в определенный момент вы чувствуете жгучее одиночество.

В сердцевине всех моих страхов крылось сознание, что болезнь может вернуться. При моем типе опухоли опасность рецидива распределяется во времени неравномерно, и самая высокая вероятность метастазов приходится на первые два года после операции с пиком в первый год. Если вы протянете хотя бы пару лет, у вас будет хорошая вероятность, что проживете и пять. А уж если вы будете живы через пять лет, можете считать, что просто выздоровели.

Я сбился со счета, сколько раз врачи рисовали мне этот график, указывали на высокую вероятность первого года, круто снижающуюся в течение второго и далее год за годом остающуюся на уровне, близком к полной безопасности. Итак, передо мной стояла цель продержаться без метастазов ближайшие два года. Казалось бы, не так уж и долго. Но ощущаются эти годы как настоящая вечность.

Перед завершением курса лечения я повидался с Дэвидом Каннингемом, и мы обсудили мои дальнейшие планы. По его словам, выйдя за порог этого кабинета, я должен начать новую жизнь, хотя никто меня не освободит от регулярных компьютерных томограмм – чтобы отслеживать процесс выздоровления и убеждаться в отсутствии метастазов. Первая томография назначена на сентябрь, следующая на декабрь, а потом их нужно будет проводить два раза в год.

Сканирование само по себе совершенно безболезненно. Нервирует только ожидание результатов. Это как сбор данных соцопроса, которые предскажут вашу будущую жизнь.

И никто не облегчит вам эту ситуацию. Нам с Гейл неизбежно придется являться пораньше и дожидаться Дэвида, скрывая изо всех сил свое беспокойство. Самое тяжелое в этом ритуале – первые шаги, когда входишь в приемную. Здороваешься со всеми, вглядываясь в их лица, отслеживая жестикуляцию, выискивая любые мелкие штрихи, которые могли бы что-то сказать о ждущем тебя приговоре. Все это проделываешь очень быстро, с чувством нереальности происходящего, будто во сне.

Если у вас все хорошо, это обычно говорят сразу: «Не беспокойтесь, все благополучно». Однако если у врача для вас плохие новости, он наверняка начнет с какой-то ученой болтовни о вашем состоянии, потом перейдет к описанию случаев, когда все сложилось хорошо, а под конец выдавит из себя огромное «но», которое повиснет в комнате, заслонив все остальное. С тех пор для Гейл нет в языке более ненавистного слова, чем «но».

Первая томограмма, сделанная в сентябре, оказалась чистой, но так и должно было быть. Вторая, в декабре, тоже была благополучной, и я начал расслабляться. Дэвид сказал, что самой важной будет третья томограмма, и в ожидании следующей встречи мы стоя ли перед дверями его кабинета в состоянии, близком к панике. Однако этот скан тоже оказался полностью нормальным.

Так мы дожили до декабря 2009 года, то есть выдержали двухгодичное испытание, прошли через самый коварный скан и встали на пороге будущей здоровой жизни. В тот раз я все-таки не выдержал и немножко сжульничал. Слоняясь под дверями кабинета, где сидел Дэвид, я подслушал его слова: «У Филипа на этот раз с анализами все в порядке», но не сказал об этом жене. Я боялся, что хорошие новости, полученные не совсем официальным способом, могут потом не подтвердиться. Мы вошли в кабинет, и на этот раз Дэвид выглядел таким радостным, будто выиграл в лотерею. Он не сказал, что я выздоровел, даже не намекнул на это, но весь его вид показывал, что он уверовал в мой успех.

«В течение ближайшего года можете ко мне уже не приходить», – сказал он, и прозвучали эти слова как поздравление с победой. Я все-таки настоял на следующем визите через полгода, поскольку осторожность и суеверие проели всю мою душу. Но вот мы с Гейл вышли на вечернюю улицу, вдохнули зимнего воздуха и ощутили, что победа за нами. Двухлетний барьер преодолен, никаких метастазов, а значит, статистика теперь на моей стороне. Все будет хорошо.

Снова закрутилась моя жизнь. Почти сразу же я полетел в США на какие-то переговоры (возможно, тут я все-таки поторопился). На Рождество мы провели сказочную неделю на Ямайке, понежились на солнцепеке и морском ветерке. Я погрузился в работу, занимаясь Фрейдом и не упуская из виду политические заботы. Я был полон решимости вернуться в свою колею и набрать прежнюю скорость.

Мой распорядок дня если и изменился, то совсем чуть-чуть. Каждое утро зарядка, каждый день медитация. От каких-то расплывчатых представлений о духовной сфере я сдвинулся в сторону серьезной, осознанной религиозности. После пары месяцев занятий я принял англиканство, и церковь Всех Святых на Маргарет-стрит стала моим святилищем и духовным приютом. Я даже стал слушать курс философии в колледже Беркбек Лондонского университета (Birkbeck, University of London).

Я продолжал напряженно работать и по самым разным поводам посещал США. Работа приносила мне удовлетворение и отодвинула в прошлое все мои больничные переживания, но к концу года я заметил, что теряю равновесие.

Наша двадцать пятая годовщина свадьбы приходилась на 2010 год, и Рождество мы провели в Индии, в южной Керале, куда ездили в наш медовый месяц. Под руководством одного местного гуру я два раза в день медитировал, часто посещал ашрамы, не облюбованные туристами. Здесь ко мне наконец пришел покой, но, как оказалось, ненадолго. Близилось время всеобщих выборов, и я собирался принять в них самое активное участие. Я считал, что пришла пора таким людям, как я, заявить о себе во всеуслышание.

Глядя на меня, Гейл все больше беспокоилась. Ей не нравилась моя увлеченность политикой, она считала, что именно здесь корни моей болезни. Она стала замечать у меня некоторый упадок сил и апатию, которые связывала с моим диагнозом. Она написала мне записку с просьбой сбавить обороты. Вот ее слова: «У меня разрывается сердце, когда я вижу, как ты губишь себя у меня на глазах. Ничто не стоит твоей жизни. А в центре твоих забот снова стоит политика, такая разрушительная сила. Один раз она тебя чуть не убила, так не дай ей это сделать со второй попытки».

Гейл обладала каким-то шестым чувством относительно меня и моего здоровья, и предвестники несчастья ей были видны наперед. В этом она была не одинока. Примерно в то же время я получил похожее письмо и от Грейс: «ОСТАНОВИСЬ! Ты ведешь себя, как идиот. Тебе нужно расслабиться и отдохнуть. У тебя есть долг перед мамой, вспомни, как она заботилась о тебе, когда ты болел. И было бы просто несправедливо снова заставить ее страдать. У тебя сейчас отличный повод уйти от всей этой политической суеты. Для таких игр у тебя уже кишка тонка (да, прости дочери эти слова!)».

Похоже, я действительно двигался куда-то не в ту сторону.

На само двадцатипятилетие нашей свадьбы мы отправились в Иорданию, и поездка прошла прекрасно. Однако даже там я диктовал в штаб-квартиру текстовки для предвыборных передач, стараясь не подавать виду, когда Гейл оказывалась рядом.

Когда мы вернулись домой, я попробовал устроиться так, чтобы достаточно эффективно заниматься политикой, не нанося в то же время ущерба здоровью. Это было трудно, поскольку политика меня увлекала. Я был полон решимости не дать в обиду лейбористскую партию, но на поверку был уже слишком усталым, и мой вклад в партийное дело все больше становился символическим.

Где-то в разгар предвыборной кампании я полетел в Штаты, чтобы выступить там с речью, и попал в западню из-за облака вулканической пыли, перекрывшей на несколько дней авиационные полеты почти по всему миру. Застрять на другом берегу Атлантики – это было обидно, даже унизительно. Зато эта ситуация заставила меня немного отдохнуть и пересмотреть свои взгляды. Я увидел в этом знак, что пришло время меняться. Правда, потом оказалось, что для меня было уже слишком поздно.

В конце концов я вернулся домой. Наступил день выборов, и они прошли своим порядком. После кампании я заметил потерю веса и почувствовал, что процесс принятия пищи сильно осложнился. Я позвонил Казу Мохлински, онкологу из Марсдена, который специализируется на гастроэнтерологии, – еще недавно он оказал мне неоценимую помощь. Он сразу же направил меня на анализы.

И вот снова томография. На томограмме все было чисто, и я несколько расслабился. Но когда попал на прием к Дэвиду Каннингему, тот выглядел не очень-то уверенно. Он сказал, что по всему томограмма совершенно нормальная и радиолог подписал ее расшифровку, подтвердив, что она не указывает на наличие метастазов, но на его лице было написано сомнение. Некоторое время он сидел перед компьютером, глядя на поделенный пополам экран: на одной половине – мой пищевод по июньской томограмме, на другой – новый скан. Переводя глаза с одного скана на другой, он сказал, что на картинках нет никаких следов опухолей, но тем не менее стоило бы сделать кое-какие дополнительные анализы.

Мне сделали еще одну позитронную томографию, а потом доктор Бенсон провел эндоскопию. Он держался уверенно и, еще не введя зонда, сказал, что это явно не рак. К моменту завершения эндоскопии он свое мнение изменил.

Что-то там есть, сказал доктор Бенсон, но он не уверен, что это именно опухоль. С другой стороны, ему уже стало ясно, что рак вернулся. Осталось только взять биопсию, чтобы развеять все сомнения.

Через пару дней, 9 июня, позвонил Каз и сказал, что биопсия продемонстрировала наличие раковых клеток. Он, как всегда, смотрел на вещи оптимистично и сказал, что дело поправимое. Можно будет, к примеру, на этом раннем этапе снова провести операцию. Впрочем, мне-то уже было ясно, что я переступил какой-то роковой порог и оказался в новой, куда более опасной зоне.

Этот факт я воспринял с тем спокойствием, которое свойственно мне при получении плохих новостей. Я их слышу, но понимаю не до конца, выискивая способ, как бы негатив тут же превратить в позитив. Однако на сей раз ситуация была посложнее. Для меня это было не неудачей, не отчаянием, не поражением. Это был настоящий шок.

Позвонил Дэвид Каннингем и постарался вдохновить меня на борьбу. Он выразил соболезнования, сказал, что был абсолютно уверен в победе, что подобные локальные рецидивы практически никогда не случаются так поздно, тем более при моем типе опухоли и проведенном лечении. Он обещал, что будет поддерживать меня на каждом шагу и не допустит моего поражения. В нашем телефонном разговоре отчетливо проявился его характер, его душевная сила, и это как-то повлияло на мое настроение.

Из Нью-Йорка позвонил Мюррей Бреннан и сказал, что у меня рецидивов он никак не ожидал. Как он сказал, это его потрясло. Впрочем, что бы там ни говорили врачи, спустя два года и четыре месяца после первоначального диагноза болезнь вернулась.

Рецидив всегда сильно отличается от того, что бывает при первом диагнозе.

Моя первая реакция, когда я услышал о раке, – готовность вступить в битву и победить. Я видел перед собой темную дорогу, которая все-таки вела к свету, и это определяло все мои взаимоотношения с болезнью. А вот сообщение о метастазах подействовало совершенно по-другому. Дорога, лежавшая передо мной, куда-то исчезла, и я остался по сути ни с чем, мир превратился в мутную картинку, как в неисправном телевизоре.

Казалось, мой мозг и органы чувств перестали правильно действовать по причине какого-то общего сбоя. А по мере того как приходили новые безрадостные результаты анализов, становилось все хуже. У меня на глазах рушился генный код моей жизни. Я привык сражаться и побеждать, привык держаться за свой оптимизм, поскольку он всегда бывал вознагражден, но сейчас происходило нечто противоположное. Я был полон решимости сражаться, но как?

Десятого июня мы отправились в Ройял Марсден в Саттоне и встретились с Дэвидом Каннингемом. Он выглядел озабоченным. За два дня до этого мне сделали еще одно сканирование, и его расшифровка, очевидно, оказалась совсем плохой. Опухоль была большой и продолжала расти. Действовать следовало без промедления.

Вот такой поворот. Мне представлялось, что где-то в моих внутренностях блуждает пара бесхозных раковых клеток, но уж никак не здоровенная вырвавшаяся из-под контроля опухоль, продирающаяся вверх по пищеводу наподобие злобного пришельца из киноужастика. Дэвид предложил программу возможного лечения. Оно должно было начаться с химиотерапии, за ней могла последовать операция, потом еще химиотерапия, а в завершение – облучение.

И тут я четко увидел свои перспективы – меня ждет все то, что я уже проходил, но теперь, как заботливо указал Дэвид, операция будет не рядовая, а из разряда самых сложных, теперь помимо химии меня ждет радиация, но при этом шансов выжить остается намного меньше.

В первом раунде я как-то обошелся без радикальной хирургии, но во втором я ее получу по полной программе, и это в момент, когда у меня осталось несравненно меньше сил. Было впечатление, что боги наказывают меня за то, что на первом этапе у меня было недостаточно решимости.

Мне было очевидно, что планы Дэвида представляли собой не дорожную карту, указывающую прямой путь к цели, а всего лишь догадки, как можно выкрутиться из этой ситуации. Дэвид записал свои предложения на клочке бумаги, придав им некое подобие серьезности. Но правда состояла в том, что нам предстоял полет вслепую. Если метастазы распространились по организму, никакие меры мне уже не помогут. Если опухоль не уменьшится под воздействием химиотерапии, то продолжать ее будет бессмысленно, а операция станет фантастически сложной, если не вовсе невыполнимой.

Однако при всех сложностях Дэвид подарил мне надежду, а именно это мне и требовалось. Дела обстояли не слишком хорошо, на зато на руках у меня имелся этот клочок бумаги. Передо мной снова замаячило некое подобие дороги.

Терять время было нельзя. Дело происходило в четверг, а химиотерапия должна была начаться уже во вторник. Та оперативность, с которой врачи принялись за дело, вызвала у меня уважение, но при этом и тревогу. Рак нужно было остановить.

На этот раз протокол химиотерапии оказался уже другим, так как Дэвид опасался, что опухоль приобрела некоторый иммунитет к тем лекарствам, которые использовались в первый раз. Он сказал, что мне скоро станет легче глотать, облегчение должно непременно наступить, и оно станет подтверждением, что опухоль уменьшается. Идея состояла в том, чтобы по возможности под воздействием химии сжать опухоль почти до нуля.

Объяснения Дэвида выдали его собственное беспокойство. Каждый раз, когда я обращался в больницу в процессе лечения, они спрашивали, как мне глотается. А с этим у меня не было никаких улучшений. Я уже конкретно ощущал свою опухоль, и она, судя по всему, продолжала расти как ком в горле. И боль нарастала с каждым днем.

После двух сеансов Дэвид прекратил химиотерапию по первому рецепту и снова записал меня на сканирование. Позвонил Каз и попросил, чтобы я зашел к Дэвиду, из чего я сделал вывод, что дела мои совсем плохи. Выяснилось, что рост опухоли прекратился, но ее размеры не изменились. Мне сказали, что это не страшно, но протокол химиотерапии сразу же поменяли, вернувшись к тому, который использовался в первый раз, то есть к EOX. И снова спрашивали, не стало ли легче глотать, но легче не становилось. После первого сеанса Дэвид заказал новую томограмму, но результаты были все те же – рост опухоли прекратился, но ее размеры не изменились.

Дэвид сказал, что нам ничего не остается, кроме хирургического лечения. Никто не знал, возможно ли оно вообще, но если возможно – откладывать нельзя. У меня создалось впечатление: если сейчас эту опухоль не остановить, она сделает завершающий решительный бросок.

Я провел вечер с Тони Блэром. Не то чтобы я плохо себя чувствовал, но решимости у меня уже не было. Я не видел никакого выхода. Но почему так случилось? Первый диагноз я понял и принял. Я подцепил рак, как это может случиться с каждым, и я поборол его, действуя со всей решимостью, которая была мне по силам. Я принимал все прописанные таблетки, соглашался на все процедуры, делал все, что от меня требовалось, прошел через критические два года, и все-таки эта зараза вернулась. Почему она снова здесь?

Тони выдержал секундную паузу и медленно сказал: «Потому что рак не был вылечен. Он не смог покончить с тобой с первого раза, но он хочет реванша. Ты изменился, но не настолько, насколько было нужно. Теперь ты должен перейти на еще более высокий духовный уровень. Используй возвращение болезни для того, чтобы найти истинную цель в жизни».

Тони был прав. От меня требовалось понять, зачем вернулась моя болезнь, требовалось разгадать истинные цели моего рака.

Тем временем около меня возникало нечто вроде заговора. В Марсдене я все чаще слышал разговоры, что такого рода рецидив мог случиться только вследствие каких-то ошибок в первой операции и только тогда он мог локализоваться там, где болезнь проявила себя в первый раз.

Я организовал по телефону конференцию с Мюрреем Бреннаном, руководившим этой операцией, при участии моей жены. Я ожидал, что он с присущей ему самоуверенностью отвергнет с порога все инсинуации насчет хирургических ошибок. Однако я этого не дождался. Проявив определенное мужество, он согласился, что в той операции он мог совершить ошибку и оста вить не удаленной слишком большую часть желудка, в которой оставались спящие раковые клетки.

Он признал, что в той ситуации, возможно, от него требовалось больше решимости.

Я принял эти слова без возмущения и отдал должное его честности. А вот Гейл лишь тихо хмыкнула, выразив этим не печаль, а сдержанную ярость. Такое объяснение ее отнюдь не удовлетворило.

Гейл никогда не умела спокойно воспринимать плохие новости – особенно если их причины можно было бы устранить заранее. По сути, британские хирурги оказались правы: в моей ситуации следовало действовать более радикально. Но тут легко судить зад ним умом. Когда я принимал решение, я переоценил достоинства американского варианта, и теперь вся ответственность ложилась только на меня.

Потом мне еще доводилось беседовать с Мюрреем об этой операции, и я не уставал повторять, что он великий хирург. В жизни не всегда все происходит так, как мы планируем. Такова уж ее природа.

Мюррей звонил мне на всех этапах дальнейшего лечения, выражал свою солидарность и предлагал помощь. В течение всей игры он не покинул нашего поля. Все-таки он остался в моих глазах прекрасным человеком.

Дэвид Каннингем тоже не сдавался. Он порекомендовал нам профессора Майка Гриффина из больницы Ройял Виктория (Royal Victoria Infirmary) в Ньюкасле. Именно Майк организовал Северное отделение по лечению рака пищевода и желудка (Northern Oesophago-Gastric Cancer Unit) – крупнейшую клинику такого рода не только в Великобритании, но и во всей Европе. Дэвид был убежден, что на текущий момент Майк, пожалуй, самый лучший в мире хирург этой специализации, что он поднялся на самую вершину профессиональной карьеры. Майк мог мне честно и объективно сказать, возможна ли операция в моем случае. Короче, мне надлежало как можно скорее ехать в Ньюкасл.

Я позвонил Мюррею Бреннану. Он сказал, что хорошо знаком с Майком Гриффином, не раз бывал в его заведении и что Майк действительно будет лучшим кандидатом на выполнение такой операции. Более того, Мюррей признал, что лучше было бы, чтобы Майк сделал и первую операцию, и теперь остается только сожалеть, что он сразу не высказал этой рекомендации.

Разумеется, это была не его вина. В десятках собеседований с высшими авторитетами госслужбы здравоохранения никто и не упоминал о Ньюкасле или о Майке Гриффине. Алан Милберн[8]8
  Бывший министр здравоохранения Великобритании. – Примеч. редактора.


[Закрыть], который никогда не отказывал мне в помощи, и на этот раз не поленился провести маленькое исследование. Он провел в Интернете целое утро, пытаясь понять, возможно ли обычному онкологическому пациенту связаться с клиникой Майка Гриффина или вообще хоть с одной подобной клиникой, специализирующейся на опухолях пищевода. Ответ был отрицательным. По крайней мере, если глядеть из Лондона, клиника Майка оказывалась в своего рода информационной черной дыре.