Текст книги "Перекресток: путешествие среди армян"

Когда рано утром мы прибыли в Бухарест, там было темно и холодно. Адвокат погрузил свое оборудование в такси и отправился в «Интерконтиненталь». Я выбрался из вокзала и вошел в первую подвернувшуюся гостиницу. Она была битком набита подгулявшими турками. Они сидели в фойе с бутылками пива; турецкая лира котировалась здесь достаточно высоко. Я нашел свою комнату на третьем этаже. Смех сидевших внизу, казалось, тоненьким ручейком струился вверх по лестнице. Пока я возился с ключом, из тени появилась женская фигура.

– У вас есть мадам? – промурлыкала она.

– Я устал.

– Я есть для вас очень хороший мадам. – Она прижалась ко мне, и я почувствовал, как ее пальцы скользнули по передней части моих джинсов.

– Нет. Спокойной ночи, – сказал я и закрыл дверь.

Я повернул выключатель. Пусто и тихо. Лишь капли воды из крана с долгими промежутками стучали по раковине; кусок обвалившейся штукатурки лежал на кровати. Сквозь окно небо над городом мерцало, как уличные фонари. Румыния показалась мне в большей разрухе, чем Болгария.

Не сожалейте о красивой шевелюре узника.

Мулла Насреддин

Первое, что я должен был сделать в Бухаресте, – получить свою советскую визу. Я отправился на Главпочтамт, намереваясь позвонить армянке с Брент-Кросс и попросить ее содействия в оформлении визы здесь, а не в Софии. Но это оказалось не так просто. В Лондоне мне сказали, что она в Москве. В Москве мне сказали, что она в Ереване, а с Ереваном вообще не было связи. Собственно говоря, попытку Дозвониться куда-либо из Румынии можно было приравнять к участию в войне. Я провел два бесплодных дня возле телефонных будок на почтамте, так и не добившись никакого результата. Тогда я отправился в одну из больших гостиниц. Здесь имелись десятки международных линий, и я завязал дружеские отношения с одной из телефонисток; после пары совместных выпивок она помогла мне дозвониться до нужных мне людей.

Я передал всю информацию через армян в Лондоне, Москве и Иерусалиме. Однако никаких следов армянки с Брент-кросс найти не удалось. Дело оказалось безнадежно запутанным, но все-таки к концу третьего дня мои усилия увенчались успехом. Одно из моих посланий дошло до адресата. Я подарил блок американских сигарет благоволившей ко мне телефонистке и приготовился ждать. А пока я решил поискать армян в Бухаресте.

Однажды, долгим дремотным утром бродя по городу, я вышел к гостинице «Ханул Луи Манук». Отмеченная в справочнике как «самый знаменитый бар и ресторан», гостиница в действительности является перестроенным караван-сараем, открытым в 1808 году – когда Бухарест лежал на перекрестке торговых путей. Манук-бей, ее легендарный владелец, был армянином. Я провел часа два во дворе старой гостиницы, пытаясь представить себе, как она выглядела в те времена. Но мне было трудно это сделать. Снаружи две женщины шумно хлопотали над печью для выпечки хлеба, а два официанта тащили в сторону кухни сильно перебравшего любителя возлияний, причем его рука с надеждой шарила по широкому бедру одной из женщин. Когда он, шатаясь, вновь появился в поле зрения, по его щеке сбегала тонкая струйка крови.

Возможно, что и в постосманскую эпоху Манука пища была столь же скудной, а его служащим приходилось иметь дело с еще более неотесанными посетителями. По крайней мере, тогда у этого заведения была определенная роль – роль ячейки в сети армянской торговли: копыта лошадей постукивали по булыжнику, склады были наполнены пряностями и шелком, шепотом передавались новости из Одессы, Вены, Исфагана. Эпоха Чаушеску окончательно отрезала Бухарест от основных торговых путей, вынудив армян покинуть страну или уйти в тень. Теперь постоялый двор Манука был не более чем второразрядным баром.

Но Страда Арменеаска оставила более отрадное впечатление. Перед армянской церковью стоял белый «понтиак». Со своими хромированными дисками и ливанскими номерными знаками он выглядел инородным телом в унылом Бухаресте. Священник сказал мне, что это машина бейрутского армянина, который приехал из Ливана, через четыре напряженнейшие границы, чтобы открыть здесь торговлю импортными сигаретами. Армянский дух возвращался в Румынию. Страда Арменеаска издавна была средоточием румынских армян. За скоплением армянских зданий – церковью, библиотекой, музеем, резиденцией епископа стояла ветхая вилла в стиле барокко, построенная давно умершим армянским купцом. В помпезных гостиных виллы (стены бледно-персикового цвета, настенные зеркала, украшенные лепниной потолки) теперь разместились редакции двух армянских газет – «Арарат» и «Нор кянк» («Новая жизнь»).

Большую часть своего пребывания в Бухаресте я провел в этих комнатах. Здесь я ожидал поворота далекого, невидимого колеса, в результате чего мне выдали бы советскую визу – или отказали в ней. Здесь, томясь в ожидании, я рассеянно блуждал взглядом по армянским книгам редакционной библиотеки и пачкам отзывов на газетные публикации: здесь я написал статью для «Арарата», посвященную Рас-эль-Айну и Ани. Но большая часть времени протекала в разговорах. Разговаривали все. Как и во все редакции газет, люди приходили сюда просто договорить. Сегодня я не припоминаю, о чем именно шла речь. Беседа была просто частью медленного ритма безрадостной жизни, она снимала напряжение от гнева, дарила возможность поделиться горем или внезапной вспышкой надежды. Все контакты в Румынии проходили с каким-то животным подтекстом, напряжением и жадностью, точно на поверхность все время грозило выплеснуться что-то связанное с насилием или эротикой.

Варужан Восканян, представлявший армянскую общину в парламенте периода после Чаушеску, часто бывал на старой вилле. Он отличался экспансивной манерой говорить и энергичными жестами истинного политика.

– О! Я опаздываю в парламент, – воскликнул он однажды днем. – Пойдемте со мной, Филип, поможете мне бороться с коммунистами.

– Я думал, вы от них уже избавились.

– Если бы!

Но парламент был закрыт, и коммунистов в нем не было. На площади Георге Георгиу-Дежа перед зданиями правительства бушевал антикоммунистический митинг. Демонстранты заполонили площадь. Они заняли строительные леса вокруг опустевшей университетской библиотеки и министерства безопасности и забрались даже на деревья. Сама площадь, эпицентр революции 1989 года, выставляла на всеобщее обозрение израненные, в шрамах от пуль и ожогов, здания. Это напомнило мне Бейрут.

Над морем раскачивающихся голов колыхались румынские трехцветные флаги, слабо хлопая на ветру, словно паруса над попавшим в штиль судном. Всего неделю назад я видел подобный митинг в Софии. Там это действо шло в сопровождении оркестра, зычные голоса ораторов нередко перекрывались взрывами рок-музыки. Это тоже был митинг оппозиции. Несмотря на революцию, как Болгария, так и Румыния все еще оставались в тисках прежнего порядка. Коммунисты держались у власти, «сдав» своих вождей (в цивилизованной Болгарии Живков был, в согласии с законом, арестован, в дикой Румынии Чаушеску расстрелян взводом солдат).

Митинг оппозиции. София.

Митинг был хаотичным. Между речами зияли долгие паузы, а сами речи производили впечатление суетливых попыток использовать политический скандал в своих целях: призывы к возвращению короля, повторяющиеся нестройные выкрики об отставке правительства. Система власти, построенная при Чаушеску, доказывала свою эффективность хотя бы тем, что даже после падения режима никто, кроме его приспешников, не имел организованной политической поддержки.

Я потерял Варужана в толпе, но стоял рядом с его спутником, умудренным жизнью армянином из Бессарабии.

– Слова, – вздохнул он. – Слова, и больше ничего. Некоторые люди легко покупаются на слова.

– Что еще им остается делать?

Он пожал плечами.

– Во всяком случае, парламент реальной властью не обладает. Если бы не бесплатная столовая, туда вообще никто бы не ходил.

В воскресенье я был приглашен на обед, посвященный памяти армянского врача. В центре Бухареста есть закоулки, известные немногим, с мощеными двориками, воротами с кариатидами, сохранившиеся, точно в коконе, с довоенных времен. Квартира доктора и снаружи и изнутри была именно такого рода. Большая комната была завешена тяжеловесной масляной живописью и буквально утыкана фигурками в стиле модерн. Стены были различных оттенков фруктов: лимонные в столовой, бледно-оранжевые – в холле, цвета спелого абрикоса – в ванной. Даже гости, все не моложе семидесяти, с их высокими шляпами, твидовыми пиджаками, казалось, вышли на свет из далекого начала тридцатых годов.

Один старичок услаждал мой слух сбивчивым рассказом о времени, проведенном в Англии, – четырех счастливых годах между войнами в английской начальной школе.

– Я любил крикет – никогда толком не мог усвоить правила игры, но, ей-богу, это было очень здорово. – Взяв в руку кочергу, он встал перед воображаемыми воротами. – Смотрите: я в полузащите – вперед – удар отражен. Правильно?

– Очень хорошо, – одобрил я. – Хотя отражать удары – это скорее дело боулера.

– Боулинг, конечно! Я любил боулинг…

Получив короткий выговор от жены на армянском, старичок послушно отложил кочергу и спросил:

– Ну, где же священник?

– Он опоздает, – сказала ему жена. – У него сегодня венчание.

– Свадьба, а? Не припомню, когда я в последний раз был на свадьбе.

Я тоже не мог вспомнить. На армянской свадьбе я не был ни разу. Все сборища, на которых мне пришлось присутствовать, так или иначе были связаны со смертью: похороны в Иерусалиме, поминовение жертв землетрясения и резни, плач о погибших в Карабахе… Все эти траурные даты словно брались за руки, образуя освященный армянской традицией и хорошо отрепетированный фестиваль скорби.

Когда священник наконец появился, его осанистая фигура с бородой, в черном одеянии, казалось, наполнила собою всю комнату. Старики безмолвно наблюдали, как он откинул замок на своем чемодане и достал оттуда изумрудно-зеленый головной убор, надеваемый на похоронах; водрузив его на голову, он сделал круг, обойдя стол, произнес несколько молитв, поднял стакан вьетнамской водки и воткнул вилку в ломтик ветчины. Пиршество началось.

Все сразу разговорились. За несколько минут я услышал разговоры как минимум на пяти разных языках: румынском, армянском, английском, венгерском и турецком. Справа от меня сидел восьмидесятидвухлетний старик, которому пришлось бежать из Коньи в 1915 году. Окружающие перемывали косточки его новой жене:

– …вдохнула в него новую жизнь…

– …отправляет его спать пораньше…

– …и в могилу тоже отправит пораньше…

Старик счастливо улыбнулся и опрокинул свою рюмку водки.

– Она армянка? – спросил я.

– Нет, румынка. У меня первые две жены были армянки, но когда встретилась эта, я подумал: почему бы и нет? Она очень красивая, и ей всего только пятьдесят три года.

С другой стороны сидел игрок в крикет. Его английский звучал словно в ролике с новостями.

– Извините, – сказал он. – Вам придется говорить громче. Я на это ухо туговат. Сталинград, знаете ли.

– Русские или немцы?

– Немцы, кавалерия. Это был настоящий ад. Доскакал верхом до Сталинграда, съел собственную лошадь и вернулся назад пешком. Две тысячи километров, знаете ли. Ад кромешный, одним словом. Потом пришли русские, и я сражался на их стороне.

– А кто вам больше пришелся по душе?

– Никто. Но мне нравилась война – лошади, опасность. Знаете, какая была самая большая опасность?

– Какая?

Он наклонился ко мне и понизил голос:

– Сифилис, старина. Адская болезнь. Отец умер еще в Первую мировую, и некому было меня просветить на этот счет. Но я всегда очень тщательно мыл руки.

У армян еще шла Пасха, и в течение трапезы священник время от времени возглашал: «Кристос ареав!» – «Христос воскрес!», после чего все поднимали рюмки и пили.

По завершении обеда сестра хозяина внесла пирог и поставила его перед священником. На пироге были разноцветные украшения и одна свеча. Священник зажег ее и поднял тарелку. Затем он начал читать долгое благословение всей жизни умершего доктора. Старики поднялись и взялись за край тарелки, а те, кому было трудно стоять, взялись за руки стоявших, образовав хрупкое старческое сообщество. Я обвел взглядом стол, призрачный круг лиц, бриллиантовые броши и шелковые перчатки и шляпы – и понял: передо мною было нечто почти исчезнувшее из жизни – последние могикане, прошлое румынских армян.

– Знаете ли вы, что определяет характер народа?

Мы сидели вокруг стола в помещении редакции «Арарата» с обычной группой праздных интеллигентов, любителей кофе, математиков и теоретиков. Варужан – скорее Варужан-астроном, чем Варужан – политический деятель – делился с нами своими мыслями о человеческих расах.

– Осадки, – объяснил он. – Осадки, ландшафт и погода. Возьмем англичан, – сказал он, указывая на меня. – В Англии всегда туманно. В Лондоне туман настолько густой, что они называют его «гороховый суп». Туман повсюду. О чем это нам говорит?

– Что англичане туманно мыслят?

– Что англичане любят гороховый суп?

– Что англичане сдержанны и холодны. Они смотрят на вас словно сквозь густой туман – сквозь «гороховый суп».

– А что вы скажете о румынах? – спросил я.

– В Румынии только невысокие холмы – настоящих гор нет. Поэтому румыны любят маленькие вещицы. Аккуратные упаковки. Посмотрите, как охотно они пользуются уменьшительными: вместо кофе они скажут кофеек, пирожное они назовут пирожницей, сигару – сигарочкой и тому подобное.

– А об армянах? Варужан улыбнулся:

– Вы достаточно давно знаете армян – что вы о них думаете?

Я не был уверен, что безоговорочно подписываюсь под его детерминистической теорией.

– Трудно сказать. На тех, с кем мне приходилось встречаться, сильное влияние оказало изгнание – потеря своей земли, а не ее особенности.

– Но как это повлияло на характер? Должны же у вас быть какие-то соображения по этому поводу. Не будьте туманным англичанином.

Я ответил, что, по моему мнению, изгнание и жизнь в изгнании выработали в армянах внутреннюю силу, силу духа, и это качество восхищает меня. Но возможно, это просто попытка сохранить память о своей утраченной земле.

Варужан кивнул.

– Но вы были в Западной Армении – возле Вана и прочих мест, что эта земля говорит вам об армянах?

– Западная Армения – пустынное место. Его посещают тени ушедших армян. Я пока не встречался с армянами, живущими на своей собственной земле. Вот почему я хочу добраться до Армении. Но могу сказать, что Западная Армения – одно из красивейших мест, которые я видел.

Варужан покачал головой и вздохнул. Одна из женщин произнесла:

– Говорят, что Ван – место, где находился рай.

– Да, мне приходилось слышать об этом. Вы считаете, что Адам был армянином?

– Должно быть!

– Поэтому, когда армяне были изгнаны из Анатолии, это было подобно изгнанию из Эдема, из райского сада. Дважды изгнаны: сначала Господом, затем турками. Возможно, именно это делает их вдвойне живучими.

Варужан задумался.

– Я думаю, что эта особая армянская сила духа появилась гораздо раньше 1915 года. Армяне всегда интересовались идеями. Возьмем астрономию…

– Варужан, – съязвила собеседница, – все разговоры сводит к астрономии.

– Астрономия – древнее армянское занятие. Знаете, почему? Потому что в Армении всюду горы, только горы. Поэтому армяне видели только небо и камни – камни, куда ни посмотри, и что они делали поэтому?

– Бросались камнями! – сказал его сосед.

– Они изучали звезды. Они открывали законы математики. Они соединяли законы и камни и строили храмы, великолепные храмы…

В один из дней недели, проведенной в Бухаресте, когда я по-прежнему ждал ответа из Еревана по поводу визы, мне удалось найти книгу, которая ускользала от меня со времени пребывания в Иерусалиме. Там я лишь перелистал ее, но здесь, в Бухаресте, в квартире армянского поэта, я смог уделить ей то внимание, которого она заслуживает. Я посвятил целый день тому, чтобы беспрепятственно бродить по просторам ее страниц.

«Жизнь и приключения Овсепа Эмина: Армянин» впервые была опубликована в восемнадцатом веке в Калькутте. Эмин сам написал ее, и если бы его фантастические истории не были бы подтверждены его современниками, он легко мог быть обвинен в буйном фантазировании. Однако его жизнь остается яркой страницей армянской истории. Никто другой, ни один купец, монах или военный авантюрист, о которых мне приходилось читать или встречаться лично, не воплотил гений армянской нации с такой силой, как Овсеп Эмин. Гений армянской науки выражался разными способами, но у Эмина – своеобразной и неотразимой бравадой. Мир для него не имел границ, и он передвигался в нем, одержимый лишь одной идеей – освобождением собственного народа (я полагаю, именно он был прототипом таинственного армянина в «Лавенгро» Джорджа Ворроу).

Повествование начинается более чем за столетие до рождения Эмина, с Теодора, его прапрадеда. На календаре – 1604 год, и шах Аббас только что одержал победу над турками. Возвращаясь в Персию через Армению, шах-победитель брал с собой каждого встречного армянина. Тысячи утонули при переходе через реку Аракс, еще сорок тысяч погибли от малярии в Мазандеране. Колонна, которая тянулась через северные пустыни Персии, была настолько длинна, что, как утверждают, требовалось три дня, чтобы пройти ее от головы до хвоста. Однако в течение жизни одного поколения армяне стали неотделимой частью Сефевидской империи. Они получили от шаха монополию на торговлю шелком. Они помогли построить некоторые из прекраснейших зданий Исфагана и беззаветно воевали с турками.

Сам Теодор поселился в Хамадане. Его сын вступил в персидскую армию и, оказавшись первым среди взявших штурмом крепостные стены Багдада, получил чин полковника. В возрасте ста десяти лет он погиб, защищая свою семью от пяти янычар; прежде чем пасть, он успел обезвредить двоих ударами дубины. Несколькими годами позже, в 1722 году, в Хамадане в эпоху непрерывных войн родился Овсеп Эмин. Мать увезла его в Калькутту.

Уже в ранние годы Овсеп Эмин посвятил себя идее освобождения Армении. В возрасте семнадцати лет, надеясь изучить европейское военное искусство, он отправился в Лондон на корабле Ист-Индской компании, оплатив проезд своим трудом. У него не было ни денег, ни друзей. Он жил впроголодь; чтобы не умереть с голоду, брался за поденную работу в доках, пил портер с гринвичскими грузчиками и часами бродил по незнакомому городу. Одна из таких прогулок привела его в парк Святого Якова, где он случайно наткнулся на Эдмунда Бурке. Эмин понятия не имел, кто такой Бурке, но на Бурке, как записал в своем дневнике сам Бурке, армянский юноша произвел такое впечатление, что он дал ему полгинеи. Позже историк навестил его со списком необходимых ему книг. В другой раз Эмин встретил земляка-армянина из Алеппо который был конюхом у графа Нортумберлендского (позднее эрцгерцога). Скоро Эмин сидел в гостиной лорда.

– Я вижу, – сказал Нортумберленд Эмину, – что у тебя на уме нечто необычное. Не скрывай от меня ничего.

Рассказ Эмина о своей жизни и надеждах вызвал в душе графа понимание, сочувствие и желание покровительствовать юноше (Эмин тепло относился к своим английским покровителям и много лет спустя, на Кавказе, с нежностью вспоминал как он обязан герцогу Ричмондскому, – подаренным им пистолетом он как-то разнес голову какому-то лезгину).

Его военная карьера началась во Франции под руководством герцога Кэмберлендского. Получив назначение в какие-то отдаленные части, Эмин вскоре перебрался к генералу. Часто в среде офицеров, за обедом, он делился своими планами освобождения Армении и в свою очередь дотошно перенимал у них тонкости военного искусства. А после заключения мира Эмин вступил в войско короля Пруссии Фридриха, и вскоре он уже верхом сопровождал короля, объезжавшего свои войска. Герцог Мальборо в Вестфалии называл его «своим львом» и держал всегда при себе. Однако сам Эмин постоянно думал об оккупированной персами Армении. В то время как он покорял гостиные и военные лагеря в Европе, сердце его оставалось на Востоке. Однако первая поездка Эмина в Армению оказалась неудачной. Монахи в Эчмиадзине упрятали его за решетку за то, что он убил их собаку. Эмин вернулся в Лондон несколько упавший духом. В салоне миссис Монтегю, к которой Эмин обращается по-разному, именуя ее то Прекраснейшей королевой, то Владычицей вселенной, то Мудростью Европы, граф Батский обратил внимание на Эмина и понял причины его подавленного состояния. В тот момент молодого армянина терзал вопрос, каким образом он мог бы быть представленным ко двору русского царя, у которого надеялся найти поддержку своей армянской кампании. Лорд снабдил его рекомендательным письмом – с этого началось планирование следующей экспедиции. Эмин заручился также письмом епископа Кентерберийского, финансовой поддержкой миссис Монтегю, леди Софии Эгертон и герцога Нортумберлендского. Свою поддержку ему обещали армяне Амстердама. Он был принят Питтом. Даже принц Уэльский, услышав об усилиях Эмина, обещал помощь. Но герцог объяснил: «Он уже не нуждается ни в чем. Он может взять любую сумму денег, какую пожелает».

В 1761 году Эмин морем отправился в Россию и, подавив бунт на борту судна, в начале 1762 года прибыл в Петербург. Вскоре он стал членом придворного кружка, встречался с императором Петром III и получил поддержку Екатерины Великой и императрицы Елизаветы Петровны (ее отец Петр Великий очень ценил помощь, оказанную ему армянами в его борьбе за власть на Кавказе. Он назначил своим личным представителем при дворе в Исфагане армянина, но подозрительные персы избавились от него, когда поняли, что имя его – Israel Ori – таит в себе подлинные намерения царя: Il sera roi (Он будет королем).

В середине марта 1762 года Овсеп Эмин выехал из Москвы на санях и по заснеженным просторам России отправился на Юг. Уверенный в союзничестве грузинского царя Ираклия, Эмин имел теперь, кажется, все для осуществления своих замыслов. Но с этого момента повествование о нем превращается в печальный перечень разочарований, вызванных кавказским предательством и внутренними распрями в самой Армении. Его положение менялось самым отчаянным образом. Только что он имел под своим командованием двенадцать тысяч человек – в следующий момент он бредет по горам в одиночестве, ночью, «словно вор или убийца». Иногда армяне встречают его как принца, но несколько раз его жизнь висит на волоске. Он покинул Армению и вернулся в Индию, лишившись всех своих иллюзий.

Овсеп Эмин умер в 1809 году в Калькутте.

Мне так и не удалось точно выяснить, каким образом был решен вопрос с моей визой, но на шестой день ожидания я позвонил в посольство, и мне сказали – да, виза есть. Консул, по-видимому, был сбит с толку. Он не любил армян, и им было непонятно, зачем, собственно, мне было ехать туда и почему я должен был получать визу в Бухаресте.

Стоя возле своего стола, он набирал телекс. Он прочитал мне условия, словно объявлял приговор:

– Через десять дней вы летите рейсом Бухарест—Киев-Москва. Понятно?

– Да.

– Затем рейсом Москва—Ереван. Я кивнул.

– В первый день после прибытия в Москву зарегистрируетесь у властей. Понятно?

– Да.

– Хорошо. Счастливого пути. С вас четыре доллара США. Он пожал мне руку и дал маленькую карточку. Я мог отправляться в Советский Союз. Но я не имел намерения ехать в Москву, тем более в Киев и вообще садиться в самолет. Облегчение, которое я испытал, на краткий миг подарило мне счастливое чувство собственного могущества, и, подумав, что в Советском Союзе документы мне больше не понадобятся, я в приподнятом настроении отправился ловить поезд на Трансильванию.