Текст книги "Голоса деймонов"

Детская литература без границ
Историям не нужны паспорта

Об историях, детях и взрослых

Эта беседа, по крайней мере, частично будет посвящена детской литературе – так говорится в программе. Я с самого начала хочу подчеркнуть, что не стал бы рассматривать вопрос в академическом ключе, даже если бы мог: мне трудно сколько-нибудь долго (или хоть сколько-нибудь глубоко) думать о чем-то, что не имеет для меня практического применения. Моя способность говорить о детских книгах строго ограничена тем фактом, что я сам их пишу, так что это будут размышления человека, который сочиняет истории и анализирует, как он это делает, а не филолога, досконально изучившего предмет с академической точки зрения.

Я собирался начать с попытки объяснить, что же такое детская литература, но это оказалось не так-то легко. Мы думаем, будто понимаем, что она собой представляет, – об этом написано немало книг; можно даже стать профессором в этой области, но термин все равно останется довольно скользким. Детская литература решительно не похожа ни на какую другую.

Если взять, например, большой книжный магазин, его ассортимент можно будет разместить в торговом зале множеством разных способов. Обычно книги делятся по жанрам: хоррор, детективы, научная фантастика и так далее, но детская литература в этом смысле – не жанр.

Между тем в зале вам попадутся полки, маркированные как «женская литература», «черная литература», «гей– и лесбийская литература». Может быть, детская тоже из таких?

Увы, эта классификация тоже не годится, потому что все такие книги пишутся людьми, которые принадлежат к указанным группам, о них и для них. Все эти таблички на полках вошли в обиход по одной простой причине: люди хотели получить право говорить самим, а не только слушать. Это не «Напишите для нас еще что-нибудь!» – это «Мы пишем и хотим, чтобы нас читали!»

Но детскую литературу пишут не дети. Ее пишут, редактируют, иллюстрируют, публикуют, печатают, продают, рекламируют, критикуют, читают, преподают на всех уровнях от дошкольного до университетского, и чаще всего покупают именно взрослые. Роман, написанный ребенком, – очень редкое явление. Мы охотно принимаем ситуацию, когда ребенок успешно раскрывает свои дарования в музыке, в шахматах или в математике, потому что все эти виды деятельности основываются на распознавании абстрактных паттернов. Но литература состоит из совершенно иного вещества – из жизненного опыта. Десятилетний ребенок, написавший, к примеру, «Танец под музыку времени», «Гордость и предубеждение» или «Том и полночный сад», – это уже не вундеркинд. Это чудовище.

Я говорю сейчас о романах – не о поэзии. Стихи – по крайней мере, в той степени, в которой они представляют собой устойчивые паттерны, – более доступны юному уму: все мы неоднократно видели действительно выдающиеся стихи, написанные маленькими детьми под руководством хороших учителей (таких как Джил Пирри, автор книги «Точки соприкосновения: программа по обучению стихосложению», 1987). Правда, когда я сам учил детей, мне частенько приходило на память одно наблюдение, сделанное философом-досократиком Ионом Хиосским. Он в свое время сказал: «Удача не имеет ничего общего с умением, но приносит плоды, которые невозможно отличить от плодов умения». Я никогда не забываю, какую роль удача играет в моей собственной работе, – и было бы странно, если бы она ничего не значила в работе других. Надо просто давать детям больше возможностей поймать удачу за хвост.

Итак, детская литература – это не то же самое, что женская или черная. Но есть и еще одна существенная разница. Принадлежность к остальным упомянутым группам – дело в общем и целом постоянное: я всегда был белым гетеросексуальным мужчиной, и хотя нельзя быть на сто процентов уверенным в завтрашнем дне, могу с известной уверенностью утверждать, что таким и останусь. Но когда-то я был ребенком, и другие взрослые, занимающиеся детской литературой, – тоже. А те, кто сейчас ее читают, – дети, рано или поздно повзрослеют. Иными словами, между ними, детьми, и нами, взрослыми, нет никакой непреодолимой пропасти – равно как и между книгами для детей и для взрослых. Здесь сохраняется известного рода континуальность: нам, взрослым, должны быть интересны книги для любого возраста, потому что наш собственный жизненный опыт включает все возрасты.

По крайней мере, так кажется. Но, увы, это так не работает. Глядя на сегодняшний мир детской литературы, впору подумать, что это какое-то совершенно отдельное явление – своего рода независимое государство, в котором разные важные люди (литературные редакторы и критики) решают, кому куда пойти и зачем. Они словно охраняют какую-то важную границу: расхаживают с очень серьезным видом, сверяются со списками, изучают документы, решают проблемы, выносят вердикты. Вы идите туда, а вы, будьте добры, стойте здесь. Недавно в литературном приложении к «Таймс» мне встретился превосходный пример. Некий известный поэт и критик обозревал роман, вышедший во взрослой категории. Критик назвал его «слишком простым», сравнил со сказкой Киплинга «Ваш покорный слуга пес Бутс» (уровень «ниже некуда»), заметил, что «словарь австралийского сленга совершенно устарел и чересчур буквален», и поверх всего этого от души припечатал обвинением в сентиментальности.

Впрочем, заключил он свой обзор, «в качестве детской книги вполне сойдет».

Получается, что детские книги – это плохо сделанные книги для взрослых. Если вас угораздило написать не слишком хорошую книгу, отлично, мы поставим ее вон там, вместе с теми, которые читают дети.

Такой подход отнюдь не уникален для нашей страны и вдобавок не ограничивается собственно книгами. Авторы детской литературы ведь тоже не слишком хороши. Год или два назад я видел статью Роберта Стоуна в The New York Review of Books: он писал про последний роман Филипа Рота. Сначала Стоун похвалил Рота за выдающиеся литературные достижения на протяжении последних тридцати лет, воспел весомость его голоса, энергию, маниакальную, но хорошо модулированную виртуозность и все остальное. После чего заявил – и это его подлинные слова – что «рядом с таким серьезным автором все прочие современники выглядят детскими писателями».

Это сразу поставило меня на место. Можете себе представить, как мне стало неудобно за собственную несерьезность и недостаточно весомый голос, не говоря уже о виртуозности, одновременно трезвой и недостаточно модулированной.

За такой позицией стоит совершенно линейное представление критиков о том, как растет человек. Вероятно, они думают, что мы взрослеем, двигаясь вдоль прямой времени, как мартышка, карабкающаяся по шесту. Мне же переход от детства к взрослости представляется, скорее, не движением вперед, а движением наружу, вовне – постепенным расширением сферы восприятия. К. С. Льюис, когда не писал романы, говорил весьма разумные вещи по поводу книг и чтения. В своем эссе «Три способа писать для детей» он замечает: «Сейчас я люблю белый рейнвейн, который, уверен, не слишком понравился бы мне в детстве. Но и содовая с лимонным соком мне тоже все еще нравится. Я называю это ростом или развитием, потому что в результате я стал богаче, чем был: раньше у меня было только одно удовольствие, а теперь их два».

Но стражи границы ничего подобного не потерпят. Они очень суровы и свирепы. Они чеканят шаг с выражением беспримерного презрения на лице, кривят губы, сверяются с документацией и отрывисто отдают приказы. Они ужасно заняты, потому что сейчас в их ведении находится область большого международного напряжения. Многие взрослые нынче стали говорить о детских книгах. И нередко они делают это лишь ради того, чтобы осудить других взрослых, которые их читают и от этого становятся инфантильными, потому что детские книги – сейчас я процитирую недавнюю статью в The Independent – «не способны даже приблизиться к пониманию истин морального, сексуального, социального и политического порядка». В то время как даже в «самой легковесной фантастике и самом омерзительном хорроре ‹…› присутствует понимание сложной человеческой психологии». В детских романах подобного психологического понимания нет, а «между хорошими ребятами и плохими проведены славные, хорошо видимые невооруженным глазом, белые разделительные полосы» (Джонатан Майерсон, The Independent, 14 ноября 2011 года).

Из этого следует вывод: всякий взрослый, читающий подобное барахло, пытается на самом деле убежать от реальности, и за это ему должно быть стыдно.

Впрочем, на той же самой неделе один известный журналист и общественный обозреватель сказал, что детские книги очень даже стоит читать, потому что «люди соскучились по историям, а в нашей постмодернистской, деконструированной, чересчур интеллектуальной культуре старую добрую историю презирают, и хорошее чтиво найти не проще, чем бабочку в темной комнате» (Мелани Филлипс, The Sunday Times, 11 ноября 2001 года).

Как видите, обстановка на границе и вправду весьма напряженная: сплошная гордыня, подозрения, резкие выпады и опасные инциденты. Пламя может вспыхнуть в любую секунду.

Но если отойти на пару шагов от контрольно-пропускного пункта, за спину пограничникам, и оглядеться по сторонам, мы увидим удивительную картину. Стража совершенно не замечает, что люди кругом радостно гуляют туда-сюда через границу и в ус не дуют. Впору подумать, что никакой границы тут и нет. Взрослые с удовольствием читают детские книги, и, более того, дети охотно читают книги для взрослых. Один мой знакомый мальчик тринадцати лет с упоением прочел «Безутешных» Кадзуо Исигуро. И только позавчера я разговаривал с детьми в Оксфордской публичной библиотеке и обнаружил, что, среди всего прочего, они читают книги Дороти Сэйерс, Агаты Кристи, Рут Ренделл, Иэна Рэнкина, Стивена Кинга, Дэвида Эддингса и Хелен Филдинг. Значительная часть этих книг относится к жанру фантастики, но все они поголовно прописаны по взрослую сторону границы.

К тому же я очень хорошо помню собственное детство, когда в моей библиотеке были Олдос Хаксли и Лоренс Даррелл, Супермен с Бэтменом, Артур Рэнсом и Туве Янссон, вместе с ними – Джозеф Конрад и П. Г. Вудхаус, а Капитан Мопсомой соседствовал с Джеймсом Бондом – настоящий калейдоскоп литературы, совершенно определенно взрослой и совершенно определенно нет. Большое впечатление на меня и моих юных однокашников произвел «Любовник леди Чаттерлей». Мы ценили эту книгу так высоко, что она все время ходила по рукам и, как большинство экземпляров этого романа, сама собой открывалась на особенно увлекательных страницах.

Сейчас подобное чтение без границ часто критикуют на том основании, что оно происходит «из неправильных побуждений». Взрослые, дескать, читают «Гарри Поттера», чтобы не отставать от моды или чтобы вернуться в сладостное состояние детской безответственности. Учитель, конфисковавший в свое время нашу «Леди Чаттерлей», думал, что нас интересует не литература, а социология. Ну, то есть я думаю, что он сказал тогда именно это – просто он выражался по-валлийски.

Чтение из неправильных побуждений – стражи границы этим никогда не грешат, зато другие люди грешат постоянно, если за ними не надзирать должным образом. Я смотрю на это так: даже если и существуют правильные и неправильные побуждения, когда читаю я, мне они неведомы, – так что уж говорить о других людях? Более того, это вообще не мое дело. И вдобавок все гораздо сложнее, чем мы думаем. Недостойная причина вполне может обратиться достойной: социология «Леди Чаттерлей» меня, помню, ужасно заинтриговала, но не менее захватывающим оказалось и то, как Лоуренс составлял из слов предложения.

Такая путаница происходит сплошь и рядом, и не только в литературе, но и в других областях знания. Сейчас мы любуемся, как Дега работал пастелью по бумаге, а через мгновение уже пытаемся представить, каково бы это было – поцеловать модель. Но тут мы замечаем что-то интересное в диагоналях композиции, и мысль тут же перескакивает на японскую гравюру на картине Ван Гога на другой стене галереи, а пока мы думаем про японское искусство, на память приходит та чрезвычайно социологическая гравюра с женой рыбака и осьминогом… и мы понимаем, что, пожалуй, уже время обедать. Но на выходе из зала наш взгляд снова падает на Дега, и мы восхищаемся, как же изысканно он все-таки обращается с пастелью: кладет один цвет рядом с другим и получается нечто совершенно третье. А со словами так можно, думаем мы? И что бы из этого вышло?

И так далее. Какие побуждения здесь правильные, а какие нет? Те и другие нерасторжимо перемешаны друг с другом, и никто в целом свете не сможет сказать, что с нами теперь делать – презирать за низменные мотивации или восхвалять за возвышенные. Так что пусть уж все лучше занимаются своим делом, а не чужим.

Точно так же я считаю совершенно бессмысленными попытки решать, кому следует читать вот эту книгу, а кому – вон ту. Откуда решающим знать? Лучше даже не пытаться управлять этим процессом, а просто предоставить ему идти своим чередом. Среди прочих вопросов, о которых мы с вами сегодня говорим, есть и такой: что общего между детской и взрослой литературой? А общее между ними и вправду есть – тот факт, что ту и другую, что бы они собой ни представляли, читают обе возрастные группы – что бы собой в свою очередь не представляли они. Но как я уже говорил, к сочинительству и тому, что ему способствует, я подхожу с сугубо практической стороны. А моему сочинительству способствует видение рынка.

Литературный рынок я представляю себе как настоящий базар – торговую площадь, запруженную народом, который покупает и продает, пьет и ест, останавливается посплетничать или идет себе насквозь куда-то еще – или просто носится между рядами и во что-то играет. В одном углу кто-то наяривает на скрипке, в другом выступает жонглер, а в третьем сидит на коврике сказочник, положив перед собой шляпу, и что-то рассказывает.

И вокруг него собираются слушатели.

У них в руках тяжелые корзины и сумки, и надолго они не останутся, но все же им стало интересно и хочется знать, что будет дальше, так что они, пожалуй, постоят еще минутку… а потом еще одну – просто чтобы выяснить, чем все обернется. Вон старик опирается на палку, а рядом малыш сосет леденец, и оба слушают во все уши. Люди вытягивают шею и привстают на цыпочки, пытаются протиснуться между соседями, заслоняющими вид, толпятся, напирают – и жадно слушают. Другие просто идут мимо, прислушиваются на мгновение, решают, что им это не нужно, и следуют дальше своей дорогой. А третьи спешат и даже не замечают, болтают о чем-то между собой, не слышат историю. Или вот кто-то, кому пора по делам, бежит на автобус и, завидев по дороге друга, бросает ему на ходу: «Вон там хорошую сказку рассказывают – сходи, послушай!»

Когда сказка заканчивается, в шляпу падает несколько монет. Сказочник переводит дух, вытягивает ноги и усаживается поудобнее, чтобы начать новую.

Так выглядит история в некоем воображаемом континууме: один рассказчик, одна сказка, одна аудитория – и никаких границ между кем бы и чем бы то ни было. Ситуация действительно воображаемая, поскольку я намеренно оставляю за рамками разницу между сочинением устной истории и письменной, между чтением и слушанием. Мы имеем дело с абстракцией, и я игнорирую эту разницу с конкретной целью, до которой мы дойдем через минуту.

В реальном мире литературный рынок совсем не так прост и уютен, как тот, который я только что описал. Помимо рассказчика и слушателя в нашем бизнесе много других людей.

Есть, к примеру, такие, которые приходят к рассказчику и говорят: «У меня долгосрочная аренда вон на то козырное место под деревьями, рядом с фонтаном, где ходит много народу. Я гарантирую тебе большую аудиторию, если ты поделишься со мной деньгами из шляпы. Вообще-то я и аванс тебе предложить могу».

Есть и другие. Они приходят к рассказчику и говорят: «Это все очень хорошо, но что это за дележ деньгами, о котором он толкует? Сколько-сколько? Позволь, я сам займусь этой сделкой – я гарантирую тебе куда более высокую прибыль. И возьму, кстати, всего десять процентов».

Что же говорят третьи? «Слушай, ты собираешь большие толпы, но половина уходит, не заплатив. Давай я буду продавать на тебя билеты – так мы точно сможем сделать приличные деньги. Я что, сказал мы? Ты, конечно. Мне просто надо будет покрыть расходы».

А некоторые, верно подметив количество народа, ищущего хорошие истории, с одной стороны, и количество рассказчиков в бизнесе – с другой, организуют консультационную службу. «Я слушал всех этих рассказчиков, – доверительно сообщают они клиенту, – и за весьма небольшую плату готов подсказать вам действительно хороших. Возле цветочных рядов сейчас травят совершенно первоклассные байки – юный талант, очень даже стоит взглянуть. А вон тот, что у автобусной остановки, уже который день перетирает одно и то же, вы все это явно слышали. Честно – я бы не стал тратить на него внимание».

Более того, в последние годы профессиональные услуги стали предлагать и рассказчикам. «Сейчас уже недостаточно просто рассказывать истории – надо привлекать внимание к себе. „Заплатите мне, и я сделаю так, чтобы о вас заговорили. Я не могу купить вашей истории хорошие отзывы от консультантов, но зато могу обещать, что публика станет интересоваться вами. Кстати, вам бы неплохо подстричься… и наденьте завтра что-нибудь голубое“».

Большинство этих чужаков, вклинивающихся между рассказчиком и слушателем, руководствуются самыми лучшими побуждениями. Мало кто из нас там, в реальном мире, захотел бы обойтись без всего того, что делают издатели, книготорговцы, литературные агенты и критики. Я рад, что они есть. Но среди прочих посредников на нашем воображаемом базаре, к несчастью, встречается и охрана. Это еще одно подразделение той же организации, что надзирает за границей. Аудитория интересует их куда больше историй. Их дело – выносить вердикт: «Эта история – только для женщин», или «Эта книга предназначена исключительно для очень умных людей», или «От этой сказки получат удовольствие только те, кому еще не исполнилось десяти».

Они сортируют публику и отправляют этих сюда, а тех – туда, и если бы они только могли, они заставили бы всех выстроиться в очередь и вести себя тихо. Некоторые не отказались бы даже дать читателям по окончании книги несколько проверочных тестов… но о нашей нынешней образовательной системе я больше не скажу ни слова.

В результате вместо описанной выше аудитории, где все вперемешку (стар и млад, мужчины и женщины, образованные и необразованные, черные и белые, богатые и бедные, занятые и праздные), вместо этого демократического коктейля мы получаем сегрегацию: по гендеру, по сексуальным предпочтениям, национальности, образованию, финансовой обеспеченности и, прежде всего прочего, – по возрасту.

Но как я уже сказал, никому на самом деле не известно, что творится в голове человека, который читает или слушает историю. Никто не знает, выбираем ли мы книгу из правильных побуждений или из неправильных, – и вообще, что такое правильно и неправильно. Никто не вправе определять, кто готов, а кто нет, кто умен, а кто нет, кому книга придется по вкусу, а кому не понравится.

Но и это еще не все. Неужели мы и правда думаем, что мужчинам нечему поучиться на историях, написанных женщинами и о женщинах? Что белые люди уже знают все, что нужно, о том, как живут черные? Сегрегация всегда блокирует больше, чем допускает. Заявляя, что книга предназначена для такой-то группы, мы на самом деле говорим (и на самом деле слышим), что больше ни для кого она не годна. Как было бы хорошо надеяться, что нормальное человеческое любопытство заставит нас распахнуть пошире свой разум и поглотить любой доступный опыт – послушать каждого рассказчика на базаре! Не говоря уже о том, как было бы здорово хоть иногда читать в рецензиях на взрослые издания что-нибудь вроде: «Эта книга так интересна, так ясно и красиво написана, что дети тоже получат от нее большое удовольствие».

Но в ближайшем будущем такое вряд ли случится.

Освободимся ли мы когда-нибудь от ярлыков и стереотипов? А если нет, то какой смысл фантазировать про этот всем открытый рынок, которого на самом деле не существует?

С моей точки зрения смысл есть – и при этом совершенно практический. Рассказчики могут поступать как им заблагорассудится. Те, кто хочет говорить исключительно со взрослыми, вольны поступать так, и я охотно остановлюсь послушать. Те, кто желает обращаться только к детям, тоже совершенно свободны в своих действиях, и если их речи будут мне неинтересны, я просто пройду мимо.

Но я и сам рассказчик, и моя ипотека, продуктовая корзина и сбережения на старость напрямую зависят от содержимого шляпы. Поэтому я не хочу, чтобы кто-то выбирал мне аудиторию – напротив, мне нужно, чтобы она была как можно шире. Я хочу, чтобы меня могли слушать все. Чем больше толпа, тем больше в шляпе денег.

К тому же так гораздо интереснее. Заставить слушать смешанную аудиторию – это технически увлекательная задача.

И потому я поддерживаю этот образ свободного рынка из чисто практических побуждений – потому что он на удивление созвучен «естественному состоянию», о котором говорит Джон Ролз в своей «Теории справедливости». Ролз полагает, что в «естественном состоянии» мы находимся как бы за завесой невежества и не знаем, какое положение в социуме на самом деле занимаем. Оттуда, из-за завесы, мы определяем, на каких принципах должно быть основано общество, справедливое и честное для всех, при том что, выйдя, можем оказаться в нем абсолютно на любой позиции. В реальной жизни занимаемая позиция нам известна, а на выбор ее влияют самые разные соображения (и не только эгоистического толка). Иными словами, когда нас отвлекает осознание своего реального положения, понять, как добиться справедливости для всех, становится гораздо сложнее.

Вот так же и на воображаемом базаре, где идея естественного состояния (образ рассказчика, которому необходимо удержать внимание смешанной аудитории, но которого ни в коей мере не касаются причины, по которым люди решают остановиться и послушать, – и неважно, правильные это причины или неправильные) помогает мне адекватно воспринимать то, что я делаю, о чем рассказываю, и как мне делать это самым эффективным образом.

Например, чтобы люди продолжали вас слушать, нужно очень хорошо знать свою историю. Нужно думать о ней, крутить в голове и довести до такой отточенной ясности, чтобы в итоге вы знали ее сюжет не хуже, чем маршрут от своей двери до автобусной остановки. Под сюжетом я подразумеваю связь между событиями. Мир, в котором Красная Шапочка встречает Волка, состоит из всевозможных событий, фактов и историй, и будь у нас время, мы могли бы придумать их все, но сказка под названием «Красная Шапочка» безжалостно игнорирует большую их часть. Она следует сюжету – четкой линии от одного события к другому, и у хорошего рассказчика они расположены в самом эффективном порядке, сменяя друг друга легко и быстро. Все важное окажется на месте, а все неважное – за бортом.

То же самое можно сказать о любом великом романе. Если события происходят в городке Миддлмарч и вокруг него, одноименная книга должна как можно лучше рассказать его историю. Вдобавок она расскажет и о многом другом, но именно эта задача стоит на первом плане.

Еще одно преимущество мышления из точки «естественного состояния» – в том, что оно помогает сделать историю как можно понятнее. Оставив в стороне все прочие соображения, кроме «аудитории, которая включает детей, но не состоит из них целиком», можно работать над своей историей как мастер-ремесленник – спокойно и неторопливо выполняя поставленную задачу и не навязывая ей ни своих целей, ни даже своей личности. Хотите, чтобы вас слушали, не отвлекаясь? Тогда стоит убрать подальше все, что, по вашему мнению, сделало бы интересным вас.

Дело в том, что вы – интеллектуальный, начитанный, образованный рассказчик со всеми своими постмодернистскими размышлениями о нарративе и фикциональности и со всем своим страхом перед наслаждением, – никогда не вызовете у смешанной аудитории такого интереса, как персонажи и события истории, которую вы рассказываете. И понимание этого простого факта очень помогает, когда нужно преодолеть мучительное смущение, свойственное многим сочинителям и рассказчикам историй на протяжении веков – я прекрасно его понимаю, а совсем недавно и разделял. Дело в том, что когда вы рассказываете историю слушателям, среди которых встречаются дети, вы становитесь почти невидимым. Вы больше ничего не значите. И можете теперь относиться к тому, что делаете, безлично.

Эта безличность подводит меня к нашему следующему пункту – а именно к вопросу стиля. Как мы складываем слова в предложения? Какой голос слышим при этом у себя в голове? И какого голоса хочет история?

Отчасти это вопрос вкуса. Но прозрачность и ясность – поистине великая добродетель. Если взять правильный тон, никому не покажется, что ваша история предназначена для кого-то другого. Никто не останется за воротами. Нет никаких специальных приемов, которыми нужно овладеть, чтобы понимать, что в ней происходит. Об этом уже многократно говорили до нас. У. Х. Оден и Джордж Оруэлл сравнивали хорошую прозу с чистым оконным стеклом: вы смотрите сквозь него, а не на него.

А из этого естественным образом вытекает следующий вопрос: на что именно вы приглашаете свою аудиторию посмотреть сквозь стекло вашего рассказа? Что вы ей показываете?

Если хотите, чтобы вашей смешанной аудитории было интересно, нужно придумывать интересные вещи. Вот вам интересная сцена. В маленьком кабачке сельский доктор о чем-то толкует за трубкой и стаканчиком, а в другом углу громко распевает пьяный морской капитан.

Между тем капитан, разгоряченный своим собственным пением, ударил кулаком по столу. Это означало, что он требует тишины.

Все голоса смолкли разом; один только доктор Ливси продолжал свою добродушную и громкую речь, попыхивая трубочкой после каждого слова. Капитан пронзительно взглянул на него, потом снова ударил кулаком по столу, потом взглянул еще более пронзительно и вдруг заорал, сопровождая свои слова непристойною бранью:

– Эй, там, на палубе, молчать!

– Вы ко мне обращаетесь, сэр? – спросил доктор.

Тот сказал, что именно к нему, и притом выругался снова.

– В таком случае, сэр, я скажу вам одно, – ответил доктор. – Если вы не перестанете пьянствовать, вы скоро избавите мир от одного из самых гнусных мерзавцев!

Капитан пришел в неистовую ярость. Он вскочил на ноги, вытащил и открыл свой матросский складной нож и стал грозить доктору, что пригвоздит его к стене.

Доктор даже не шевельнулся. Он продолжал говорить с ним не оборачиваясь, через плечо, тем же голосом – может быть, только немного громче, чтобы все могли слышать. Спокойно и твердо он произнес:

– Если вы сейчас же не спрячете этот нож в карман, клянусь вам честью, что вы будете болтаться на виселице после первой же сессии нашего разъездного суда.

Между их глазами начался поединок. Но капитан скоро сдался. Он спрятал свой нож и опустился на стул, ворча, как побитый пес.

– А теперь, сэр, – продолжал доктор, – так как мне стало известно, что в моем округе находится подобная особа, я буду иметь над вами самый строгий надзор днем и ночью. Я не только доктор, я и судья. И если до меня дойдет хоть одна самая малейшая жалоба – хотя бы только на то, что вы нагрубили кому-нибудь… вот как сейчас, – я приму решительные меры, чтобы вас забрали и выгнали отсюда. Больше я ничего не скажу.

Вскоре доктору Ливси подали лошадь, и он ускакал. Но капитан весь вечер был тих и смирен и оставался таким еще много вечеров подряд.[31]31
  Р. Л. Стивенсон, «Остров сокровищ», перевод Н. Чуковского.


[Закрыть]

Разумеется, это «Остров сокровищ». А вот и другая интересная сцена примерно в таком же ключе – возвращение Одиссея на Итаку и большой лук, который оказался не в силах натянуть ни один из женихов Пенелопы.

 
Так женихи говорили. Меж тем Одиссей многоумный
Взял огромный свой лук и его оглядел отовсюду.
Как человек, искусный в игре на форминге и в пеньи,
Может на новый колок струну натянуть без усилья,
Свитую круто овечью кишку у концов закрепивши,
Так натянул Одиссей тетиву без усилья на лук свой.
После того он ее попробовал правой рукою.
Звон прекрасный струна издала, словно ласточка в небе[32]32
  Гомер, «Одиссея», перевод В. Вересаева.


[Закрыть].
 

Эту историю я как-то рассказывал своему пятилетнему сыну, и он слушал так взволнованно и напряженно, что когда тетива издала прекрасный звон (словно ласточка в небе), он прокусил стакан, из которого пил. Вряд ли на свете бывает больший интерес.

Сцены такого рода – беспроигрышные по своей природе. В них есть опасность, напряжение, отвага и решимость, а на эти обстоятельства и качества реагируют читатели и слушатели всех возрастов. Не во всякой истории должно рассказываться о великих приключениях, но ни один успешный рассказчик не боится очевидного – конфликта и его разрешения, верности и предательства, желания и осуществления. Если ваша история шарахается от сцен, которые рискуют показаться вам банальными; если вы придирчиво морщите нос и отказываетесь следовать за персонажами туда, куда они сами хотят идти (поскольку не желаете, чтобы вас приняли за другого писателя, похуже, из тех, что здесь уже бывали до вас), – будьте готовы к тому, что ваши слушатели пойдут искать себе другого рассказчика. У которого больше куража и меньше самомнения.

В естественном состоянии мы можем найти и еще один важный фактор, а именно – взгляд. Это не то же самое, что голос, и не то же самое, что точка зрения… скорее, это сочетание места, где, так сказать, располагается камера, и направления эмпатии. Недавно я перечитал кое-что из историй об Уильяме писательницы Ричмал Кромптон и нашел ее взгляд гораздо более интересным, чем он мне в свое время запомнился. Рассказ о первой встрече Уильяма и Изгоев с Вайолет Элизабет Ботт заканчивается тем, что они притворяются, будто спасают ее, и получают награду. К несчастью, деньги оказываются слишком незначительным утешением за стыд от того, что ими все утро беззастенчиво манипулировали.

Они зашагали по дороге к дому.

– Ну, по крайней мере, кончилось все хорошо, – мрачно заметил Рыжий, мусоля десятишиллинговую бумажку в кармане. – А ведь могло бы и по-другому повернуться. Утро, можно сказать, совершенно испорчено – если бы не деньги.

– С девчонками всегда так, – отозвался Уильям. – В жизни больше не стану иметь дело ни с одной старой девчонкой.

– Енто ты так говоришь, – заметил Дуглас, на которого нынче утром неотвратимость и настойчивость вопросов пола произвели неизгладимое впечатление. – Енто ты так говоришь. Только они-то с тобой станут.

– И я в жизни не женюсь ни на одной старой девчонке, – закончил свою мысль Уильям.

– Енто ты так говоришь, – мрачно возразил Дуглас и на это. – Да только какая-нибудь старая девчонка наверняка женится на тебе.

Здесь мы видим очень тонкую и динамичную смесь сочувствия и сатиры, симпатии и насмешки, отстраненного знания и воспоминаний о том, каково это – не знать. Это искусство быть рядом с персонажами, но не одним из них, – и именно такой взгляд как нельзя лучше работает со смешанной аудиторией.