Текст книги "Северное сияние"

Глава третья
Лира в Иордане

Среди всех колледжей Оксфорда Иордан-колледж был самым величественным и богатым. Возможно, и самым большим, но в точности этого никто не знал. Здания, сгруппированные в три неправильных четырехугольника, относились к самым разным эпохам, от раннего Средневековья до середины восемнадцатого века. Строился он не по плану, прирастал постепенно, прошлое повсюду переплеталось с настоящим, и в целом Колледж производил впечатление неряшливого великолепия. Что-то где-то постоянно приходило в ветхость, и вот уже пять поколений семейства Парслоу, каменщики и кровельщики, круглый год занимались ремонтом Колледжа. Нынешний мистер Парслоу обучал своему ремеслу сына. С тремя подмастерьями, как трудолюбивые термиты, они сновали по лесам, возведенным возле угла Библиотеки, или по крыше Церкви, втаскивали наверх свежие каменные блоки, рулоны блестящего листового свинца или деревянные балки.

Колледж владел фермами и поместьями по всей Британии. Говорили, что можно пройти от Оксфорда до Бристоля в одну сторону или до Лондона в другую, ни разу не покинув земли Иордан-колледжа. Во всех уголках королевства были красильни, кирпичные фабрики, лесные участки и заводы атомных машин, платившие аренду Иордан-колледжу, и каждый квартал Казначей со своими конторщиками подводил счета, представлял итог Совету и заказывал пару лебедей для праздничной Трапезы. Часть денег откладывали для новых капиталовложений – Совет недавно одобрил покупку конторского здания в Манчестере, – а из остальных выплачивали скромные стипендии Ученым, жалованье слугам (а также Парслоу и еще десятку семей ремесленников и мастеровых, обслуживавших Колледж), закупали вино для богатых винных погребов, книги и антарограммы для громадной Библиотеки, занимавшей целую сторону Мелрозовского Квадрата и на несколько этажей уходившей в землю наподобие кротовой норы; и, наконец, закупали новейшую философскую аппаратуру для Церкви.

Держать Церковь на уровне новейших достижений было очень важно: как центр экспериментальной теологии Иордан-колледж не имел равных ни в Европе, ни в Новой Франции. Это, по крайней мере, Лира знала. Она гордилась славой Колледжа и любила похвастаться им перед уличными мальчишками и оборванцами, с которыми играла возле Канала и на Глинах. А на приезжих ученых и выдающихся профессоров из других мест взирала с презрительной жалостью, потому что они были не из Иордана и знали, наверное, гораздо меньше, бедняги, чем самый скромный Младший Ученый здесь.

А что до экспериментальной теологии, Лире было известно о ней не больше, чем уличным ребятам. Ей представлялось, что она как-то связана с магией, с движениями звезд и планет, с крохотными частицами вещества, но все это были, конечно, догадки. Возможно, у звезд были деймоны, как у людей, и экспериментальная теология занималась общением с ними. Лира воображала, что Капеллан ведет возвышенные беседы со звездными деймонами, выслушивает их, одобрительно кивая или, наоборот, с сожалением качая головой. Но что они обсуждают, Лира вообразить не могла.

Да и не очень этим интересовалась. Во многих отношениях Лира была варваром. Больше всего ей нравилось карабкаться по крышам Колледжа со своим лучшим другом Роджером, кухонным мальчиком, плеваться сливовыми косточками на головы проходящих Ученых, или ухать по-совиному под окном, где шли занятия, или носиться по узким улочкам, красть яблоки на рынке. И воевать. Как ей были неведомы подспудные политические баталии, кипевшие в Колледже, так и Ученые не подозревали о соглашениях и разрывах, союзах и распрях, наполнявших жаром жизнь ребенка в Оксфорде. Дети играют – как приятно это видеть! Сколько в этом невинности и очарования!

А на самом деле, конечно, Лира и ее сверстники вели жестокие войны. Во-первых, дети одного колледжа (малолетние слуги, дети слуг и Лира) воевали с детьми другого. Но если на одного из них нападали городские, эта вражда забывалась: тогда все колледжи объединялись и вступали в битву с городскими. Распря эта была давней, тянулась уже сотни лет и приносила большое удовлетворение.

Но даже она прекращалась, когда приходила угроза со стороны. Один враг был вечный и постоянный: дети кирпичников, которые жили на Глинах и были одинаково презираемы и колледжскими, и городскими. В прошлом году Лира заключила временное перемирие кое с кем из городских и совершила набег на кирпичников: они забросали тамошних тяжелыми кусками глины, развалили их мокрый замок, а самих их валяли в липкой грязи, которая доставляла им пропитание, покуда и побежденные, и сами победители не превратились в стаю вопящих големов.

Другой враг был сезонным. Цыганские семьи, которые жили в каялах – длинных лодках – на канале и появлялись во время весенних и осенних ярмарок, – они всегда были подходящим противником. В особенности одна семья, регулярно возвращавшаяся к своему причалу в той части города, что звалась Иерихоном, – с ней Лира враждовала с тех пор, как научилась бросать камни. Когда они последний раз были в Оксфорде, она с Роджером и другие кухонные мальчики из Иордана и Колледжа святого Михаила устроили им засаду: бросали грязью в их ярко раскрашенный каял, пока вся семья не погналась за ними, – тут засадный отряд во главе с Лирой налетел на лодку и столкнул ее в воду, где она встала на пути у проходящих судов. Лира со своей шайкой обшарила каял с носа до кормы в поисках затычки. Лира была убеждена в существовании такой затычки. Если ее вытащить, уверяла она товарищей, каял сразу утонет; но затычки они не нашли, и когда цыгане догнали их, вынуждены были покинуть лодку и мокрые, с радостным гиканьем бросились наутек по узким улочками Иерихона.

Таков был мир Лиры и таковы ее радости. Она была грубой и жадной дикаркой – по большей части. Но всегда смутно ощущала, что это не весь ее мир, что какая-то ее часть принадлежит великолепию и ритуалу Иордан-колледжа и где-то в ее жизни есть связь с миром высокой политики, олицетворяемой лордом Азриэлом. Хватало ей этого знания только на то, чтобы напускать на себя важность да командовать другими ребятами. Дальше ее интересы не шли.

Так и прожила она детство – словно полудикая кошка. Разнообразие в ее дни вносили только редкие наезды в Колледж лорда Азриэла. Хвастаться богатым и могущественным дядей было приятно, но за хвастовство приходилось платить: ее отлавливал самый проворный Ученый, доставлял к Экономке, где ее мыли и одевали в чистое платье, после чего вели (с многочисленными угрозами) в Общую Комнату Старших пить чай с лордом Азриэлом. Приглашалось обычно и несколько Старших Ученых. Возмущенная Лира сидела, развалясь в кресле, пока Магистр не приказывал ей сесть как подобает, и тогда она обводила их всех сердитым взглядом, так что даже Капеллан начинал смеяться.

Эти тягостные официальные визиты всегда проходили одинаково. После чая Магистр и Ученые оставляли Лиру с дядей вдвоем, а дядя велел ей подойти и рассказать, что она выучила со времени его последнего приезда. Она бормотала, припоминая какие-то обрывки из геометрии, арабского языка, истории или антарологии, а он сидел, закинув ногу на ногу, и смотрел на нее непроницаемым взглядом, пока не исчерпывался ее запас.

В прошлом году, перед экспедицией на Север, он спросил ее:

– А как ты проводишь время, свободное от усердной учебы?

Она пролепетала:

– Так, играю. Ну, около колледжа. Ну… играю, в общем.

Он сказал:

– Покажи мне руки.

Она протянула ему ладони, он взял их и повернул, чтобы посмотреть на ногти. Его деймон лежал рядом на ковре, как сфинкс; он изредка взмахивал хвостом и не мигая глядел на Лиру.

– Грязные, – сказал лорд Азриэл, оттолкнув ее руки. – Тебя что тут, не заставляют мыться?

– Моюсь. Но у Капеллана тоже грязные ногти. Еще грязней, чем у меня.

– Он ученый человек. А у тебя какое оправдание?

– Наверно, запачкались после того, как помылась.

– Где ты играешь, чтобы так пачкаться?

Лира посмотрела на него подозрительно. Она чувствовала, что на крыше играть нельзя, хотя ей ни разу этого не сказали.

– В разных старых комнатах, – сказала она наконец.

– А где еще?

– На Глинах иногда.

– И?

– В Иерихоне или в Порт-Медоу.

– Больше нигде?

– Нет.

– Неправда. Только вчера видел тебя на крыше.

Она прикусила губу и ничего не ответила. Дядя смотрел на нее с насмешкой.

– Так значит, ты и на крыше играешь. А в Библиотеку когда-нибудь заходишь?

– Нет. А на крыше Библиотеки нашла грача.

– Нашла? Поймала его?

– Он был с больной ногой. Я хотела убить его и поджарить, а Роджер сказал, что надо вылечить. Мы давали ему всякие объедки и вино, а потом он выздоровел и улетел.

– Лира, кто такой Роджер?

– Мой друг. Мальчик с Кухни.

– Понятно. Значит, ты облазила все крыши…

– Не все. На крышу Здания Шелдон нельзя попасть, потому что туда надо прыгнуть с Башни Пилигрима. Там на крыше есть люк, но я до него не достаю.

– Итак, ты побывала на всех крышах, кроме Здания Шелдон. А в подземелье?

– В подземелье?

– У Колледжа под землей столько же помещений, сколько сверху. Удивляюсь, что ты до них не добралась. Ну, мне уже пора. Вид у тебя здоровый. На.

Он достал из кармана горсть монет и протянул ей пять золотых долларов.

– Тебя не учили говорить «спасибо»?

– Спасибо, – тихо сказала она.

– Ты слушаешься Магистра?

– Конечно.

– И с Учеными вежлива?

– Да.

Деймон лорда Азриэла тихонько засмеялся. Он впервые подал голос, и Лира покраснела.

– Ну, иди играй, – сказал лорд Азриэл.

Лира повернулась и с облегчением устремилась к двери, но в последнюю секунду спохватилась и выпалила:

– До свидания.

Так проходила жизнь Лиры до того дня, когда она надумала спрятаться в Комнате Отдыха и впервые услышала о Пыли.

И конечно, Библиотекарь был не прав, когда сказал Магистру, что ей это не интересно. Теперь она жадно слушала бы любого, кто захотел бы рассказать ей о Пыли. В последующие месяцы Лире предстояло услышать о ней очень много, и в конце концов она узнала о Пыли больше всех на свете; но пока что богатая жизнь Колледжа давала достаточно пищи ее любопытству.

Во всяком случае, ей было о чем подумать. Вот уже несколько недель по улицам полз слушок; у кого-то он вызывал смех, а кого-то приводил в задумчивость – так же, как одних людей смешат разговоры о призраках, а других пугают. По совершенно непонятной причине стали исчезать дети.

Происходило это так.

Если плыть на восток по великой водной магистрали – реке Айсис, забитой медлительными баржами с кирпичом, судами с асфальтом, мимо Хенли, Мейденхеда и Теддингтона, где уже дают себя знать приливы Германского океана, и дальше – мимо Мортлейка и дома великого мага доктора Ди, мимо Фоксхолла, где раскинулись сады отдыха, днем пестреющие флагами и радугами фонтанов, а вечером озаряемые фейерверками и гирляндами ламп на деревьях, мимо дворца Уайтхолл, где король еженедельно собирает Государственный Совет, мимо Дроболитейной Башни, без конца сеющей свинцовый дождь в чаны с мутной водой, – еще чуть дальше, и река плавной дугой повернет на юг.

Это Лаймхаус, и здесь ребенок, который исчезнет.

Его зовут Тони Макариос. Мать думает, что ему девять лет, но память у нее ослабела от пьянства; ему может быть и восемь, и десять. Фамилия у него греческая, но, как и возраст, это только материнская догадка, потому что он больше похож на китайца, чем на грека, а с материнской стороны в роду у него были ирландцы, скрелинги и ласкары. Тони не очень умный, но есть в нем какая-то неуклюжая нежность – случается, он грубо обнимет мать или влепит ей липкий поцелуй в щеку. Бедная женщина обычно слишком пьяна, чтобы нежничать, но если поймет, что происходит, то на ласку его откликается с благодарностью.

Сейчас Тони слоняется по рынку на Пирожной улице. Он проголодался. Ранний вечер, и дома его не накормят. В кармане у Тони шиллинг – солдат ему дал за то, что он отнес записку его возлюбленной, – но зачем тратить деньги на еду, если можно добыть ее даром?

И вот он бродит по рынку, между киосками со старой одеждой и киосками гадалок, среди торговцев овощами и жареной рыбой, а на плече у него маленький деймон, воробей, – крутит головкой туда и сюда и, увидев, что хозяйка киоска и ее деймон, кошка, отвернулись, коротко чирикает. Рука Тони цапает яблоко, или два-три ореха, или даже горячий пирожок и мгновенно прячет под свободную рубашку.

Хозяйка киоска увидела это и кричит, ее деймон-кошка прыгает, но воробей Тони уже в воздухе, а сам Тони убегает по улице. Вдогонку ему летят проклятия, но недалеко. Он останавливается перед церковью Святой Екатерины, садится на ступеньку и вынимает из-за пазухи свой горячий помятый трофей, оставив на рубашке след от подливки. Пятью ступеньками выше, в дверях церкви, стоит дама в длинной рыжей лисьей шубе, красивая молодая дама с темными волосами, блестящими в тени мехового капюшона. Возможно, служба только что кончилась: дверь позади нее освещена, внутри играет орган, в руках у дамы требник, инкрустированный драгоценными камнями.

Ничего этого Тони не знает. Он поглощен пирогом, босые ноги его с подогнутыми пальцами сдвинуты, он жует и глотает, а его деймон, превратившись в мышь, разглаживает усики.

Из-за лисьей шубы появляется деймон молодой дамы. У него вид обезьяны, но не обыкновенной обезьяны: у него длинный шелковистый мех яркого золотого цвета. Изгибаясь всем телом, он спускается по ступенькам и садится прямо над мальчиком.

Тут мышь, почувствовав что-то, снова превращается в воробья и, наклонив голову набок, отпрыгивает в сторону.

Обезьяна наблюдает за воробьем; воробей смотрит на обезьяну.

Обезьяна медленно протягивает руку. Ладошка у нее черная, с аккуратными коготками, движения мягкие и располагающие. Воробей не в силах противиться. Он подпрыгивает ближе, ближе и, наконец, взмахнув крылышками, садится на ладонь обезьяны.

Обезьяна поднимает ладонь, смотрит на него пристально, а потом встает и возвращается к даме, вместе с деймоном-воробьем. Дама наклоняет надушенную голову и что-то шепчет.

И тогда Тони поворачивается. Что-то заставляет его повернуться.

– Крысолов! – несколько встревожившись, произносит он с полным ртом. Воробей чирикает. Ничего страшного. Тони проглатывает кусок и смотрит.

– Здравствуй, – говорит красивая дама. – Как тебя зовут?

– Тони.

– Где ты живешь, Тони?

– В переулке Кларисы.

– С чем пирог?

– С бифштексом.

– Ты любишь шоколатл?

– Ага!

– Знаешь, у меня столько шоколатла, что я одна не могу выпить. Не хочешь ли пойти со мной и помочь?

Он уже пропал. Он пропал в тот миг, когда его недалекий деймон вскочил на руку к обезьяне. Он идет за красивой молодой дамой и золотой обезьяной по Датской улице, к Пристани Палача, и вниз по Лестнице короля Георга к зеленой дверце в стене высокого склада. Дама постучалась, дверь открылась, они входят, дверь закрывается. Тони отсюда не выйдет – по крайней мере, через эту дверь – и никогда больше не увидит мать. Несчастная пьяница, она будет думать, что он сбежал, и, когда вспомнит его, будет думать, что это ее вина, и будет плакать горькими слезами.

Маленький Тони Макариос был не единственным ребенком, попавшим в плен к даме с золотой обезьяной. В подвале склада он увидел еще десяток ребят, мальчиков и девочек, не старше лет двенадцати – хотя происхождения они были примерно такого же, и своего возраста никто из них точно не знал. Тони, конечно, было невдомек, что у всех у них есть одно общее. Никто из детей в этом теплом сыром подвале еще не достиг возраста половой зрелости.

Добрая дама усадила его на скамью возле стены, и молчаливая служанка налила ему из кастрюли, стоявшей на плите, кружку шоколатла. Тони доел свой пирог и выпил горячий сладкий напиток, не обращая внимания на окружающих. Окружающие тоже не особенно им заинтересовались: он был слишком мал и не представлял опасности и слишком вял, чтобы стать интересной добычей для забияк.

Напрашивался один вопрос, и его задал какой-то мальчик:

– Леди, зачем вы нас сюда привели?

Это был хулиганистого вида оборвыш с деймоном – черной крысой и следом от шоколатла на верхней губе. Дама стояла в дверях, разговаривая с толстым человеком, похожим на морского капитана. Когда она повернулась, чтобы ответить, лицо ее при свете шипящей гарной лампы показалось таким ангельским, что они смолкли.

– Нам нужна ваша помощь, – сказала она. – Вы ведь не откажетесь нам помочь?

Ребята не проронили ни звука, только смотрели на нее, вдруг оробев. Они никогда не видели такой женщины – такой благородной и милой, что даже находиться рядом с ней казалось невероятным везением, и они согласны были на все, о чем бы она ни попросила.

Она сказала им, что они отправляются в путешествие. Их тепло оденут и будут хорошо кормить, а кто хочет, может написать своим родителям и сообщить, что они в безопасном месте. Капитан Магнуссон очень скоро возьмет их на свое судно, и, когда будет прилив, они выйдут в море и возьмут курс на Север.

Потом те, кто хотел написать домой, сели вокруг красивой дамы, а она написала несколько строк под их диктовку, дала им поставить корявый крестик вместо подписи, положила письма в надушенные конверты и написала адреса, которые они продиктовали. Тони тоже не отказался бы написать матери, но насчет ее умения читать у него не было иллюзий. Он дернул даму за лисий рукав и шепотом попросил передать маме, куда он отправляется и вообще, а она наклонила доброе лицо к его дурно пахнущему маленькому телу, чтобы лучше слышать, погладила его по голове и обещала передать его слова.

Потом дети сбились в кучку и стали прощаться с ней. Золотая обезьяна погладила всех их деймонов, а сами они потрогали лисий мех – для удачи или, может быть, надеясь позаимствовать доброты и силы у красивой дамы. Она пожелала им счастливого пути и на пирсе, где их ждал паровой катер, передала бравому капитану. Небо уже стало темным, и в реке отражалась масса зыбких огней. Дама стояла на пирсе и махала рукой, пока их лица не растаяли в темноте.

Потом она вернулась на склад, неся у груди золотую обезьяну, бросила связочку писем в топку и вышла тем же путем, которым пришла.

Трущобных детей заманить было нетрудно, но люди стали замечать их исчезновение, и в конце концов к делу неохотно подключилась полиция. На время таинственные исчезновения прекратились. Но слух уже родился, он ширился и обрастал деталями, а чуть позже, когда исчезло несколько детей в Норидже, потом в Шеффилде, потом в Манчестере, люди там, слышавшие об исчезновениях в других местах, добавили свои подробности, сообщили истории новые краски.

Так родилась легенда о таинственной шайке чародеев, которая похищает детей. Одни говорили, что во главе ее красивая дама, другие – что высокий мужчина с красными глазами, а третьи рассказывали о юноше, который смеется и поет своим жертвам, и они идут за ним, как овцы.

О том, куда забирают детей, все говорили разное. Одни утверждали, что в ад, под землю, в Волшебную страну. Другие – что их держат на ферме и откармливают на мясо. Третьи, будто детей продают в рабство богатым тартарам… И так далее.

Единственное, на чем сходились все, – на имени этих невидимых похитителей. Куда же без имени? Иначе как о них вообще говорить, – а говорить о них, особенно если ты сидишь себе спокойно дома или в Иордан-колледже, – было наслаждением. А имя, само к ним приклеившееся, непонятно даже почему, было «Жрецы».

– Поздно не гуляй, а то Жрецы тебя заберут!

– У моей родственницы в Нортгемптоне есть знакомая, у которой мальчика увели Жрецы…

Жрецы были в Стратфорде. Говорят, они двигаются на юг!

И конечно:

– Давай играть в детей и Жрецов!

Так сказала Лира Роджеру, кухонному мальчику из Иордан-колледжа. Он пошел бы за ней на край света.

– А как в них играть?

– Ты прячешься, а я тебя нахожу и разрезаю сверху донизу, как Жрецы.

– Почем ты знаешь, что они делают? Может, и не режут.

– Ты их боишься, – сказала она. – Я вижу.

– Не боюсь. Я вообще в них не верю.

– А я верю, – решительно сказала она. – Но тоже не боюсь. Я сделаю, как мой дядя сделал последний раз, когда приезжал в Иордан. Сама видела. Он сидел в Комнате Отдыха, а там был один гость невежливый, а мой дядя только посмотрел на него в упор, и тот свалился замертво, только пена изо рта пошла.

– Выдумываешь, – с сомнением сказал Роджер. – На кухне ничего про это не говорили. И вообще тебе в эту комнату нельзя.

– Ясное дело. Слугам они про такое не говорят. А я была в Комнате Отдыха, вот. В общем, дядя всегда так делает. С тартарами так сделал один раз, когда они его поймали. Они его связали и хотели вырезать кишки, но, когда первый подошел с ножом, дядя только посмотрел на него и он упал замертво, тогда второй подошел, и он с ним так же. Потом только один остался. Дядя сказал, что оставит его в живых, если он его развяжет, – он развязал, а дядя все равно его убил, чтобы знал в другой раз.

Роджеру верилось в это еще меньше, чем в Жрецов, но уж больно хороша была история, и они по очереди стали изображать лорда Азриэла и издыхающих тартар, в качестве пены используя шербет.

Но это было так, развлечение; Лира все же настояла на игре в Жрецов и увлекла Роджера в винные погреба Колледжа, куда они проникли с помощью запасных ключей Дворецкого. Они брели по громадным подвалам, где, затянутое вековой паутиной, хранилось токайское, канарское, бургундское и брантвейн Колледжа. Ввысь уходили древние каменные арки, подпираемые столбами толщиной в десять деревьев, пол был вымощен неровными каменными плитами, а по сторонам, полка за полкой, ряд за рядом, лежали бутылки и бочки. Это было увлекательно. На время забыв про Жрецов, они прошли на цыпочках из конца в конец, держа свечи в дрожащих пальцах, заглядывая в каждый темный уголок, и Лиру все сильнее разбирало любопытство: каково вино на вкус?

Выяснить это было несложно. Несмотря на горячие протесты Роджера, Лира выбрала самую старую, самую неровную, самую зеленую бутылку вина и, поскольку вытащить пробку было нечем, отбила горлышко. Они присели в дальнем углу и принялись пить густую багровую жидкость – только непонятно было, когда они опьянеют и как поймут, что опьянели. Вкус Лире не особенно понравился, но она вынуждена была признать, что он замечательный и сложный. Смешнее всего было смотреть на обоих деймонов, постепенно балдевших: они падали, бессмысленно хихикали, принимали разный вид, все больше уподобляясь горгульям и стараясь перещеголять друг друга в уродстве.

Наконец, и почти одновременно, дети поняли, что такое опьянение.

– Неужели им это нравится? – просипел Роджер после того, как его обильно вырвало.

– Да, – сказала Лира, последовав его примеру. И упрямо добавила: – И мне нравится.

Из этого приключения Лира не вынесла ничего, кроме мысли, что, если играть в Жрецов, попадаешь в интересные места. Она вспомнила последний разговор с дядей и стала обследовать подземелье – потому что над землей располагалась лишь небольшая часть Колледжа. Словно огромный гриб, чья грибница пронизывает гектары и гектары земли, Иордан (теснимый на поверхности Колледжем Святого Михаила с одной стороны, Гавриила с другой и Университетской Библиотекой сзади) начал еще в Средние века расти под землю. Туннели и шахты, подвалы, погреба, лестницы настолько издырявили землю под самим Иорданом и на несколько сот метров вокруг, что воздуху там было чуть ли не больше, чем на поверхности; Иордан-колледж стоял на чем-то вроде каменной губки.

Лира вошла во вкус этих исследований, забросила свои горные угодья на крышах Колледжа и погрузилась с Роджером в подземный мир. Вместо игры в Жрецов началась охота за ними – где им еще прятаться от глаз людских, как не в преисподней?

И вот однажды они с Роджером добрались до крипты под Капеллой. Тут во все века хоронили Магистров, каждый в своем свинцовом гробу занимал отдельную нишу в каменных стенах. Снизу на каменных дощечках высечены были их имена:

Саймон Леклер, Магистр 1765–1789 Церебатон

Requiescat in расе

– Что это значит? – спросил Роджер.

– Первая часть – это его имя, а в конце – по-римски. Посередине – годы, когда он был Магистром. А еще одно имя – наверное, его деймон.

Они шли дальше под безмолвными сводами и читали надписи:

Фрэнсис Лайелл, Магистр 1748–1765 Зохариэль

Requiescat in расе

Игнатиус Коул, Магистр 1745–1748

Муска Requiescat in расе

На каждом гробу, заметила Лира, была медная табличка с изображением какого-нибудь существа: где – василиска, где – красивой женщины, где – змеи, где – обезьяны. Она догадалась, что это изображение деймона покойного. Когда люди становятся взрослыми, их деймоны теряют способность меняться и принимают один, постоянный, вид.

– А в гробах-то скелеты! – прошептал Роджер.

– Истлевшая плоть, – шепотом отозвалась Лира. – А в глазницах копошатся черви и личинки.

– Тут и призраки, наверно, водятся, – сказал Роджер, поеживаясь от удовольствия.

За первой усыпальницей они нашли проход, вдоль которого тянулись каменные полки. Каждая полка была разделена на квадратные отсеки, и в каждом лежал череп.

Деймон Роджера поджал хвост, прижался к нему, дрожа, и тихо завыл.

– Тсс, – сказал Роджер.

Пантелеймона Лира не видела, но знала, что мотылек сидит у нее на плече и, наверное, тоже дрожит.

Она протянула руку и осторожно сняла с полки ближайший череп.

– Что ты делаешь? – сказал Роджер. – Их не положено трогать!

Не обратив внимания на его слова, Лира вертела череп в руках. Вдруг что-то выпало из дыры в основании черепа – выпало у нее между пальцев и упало на пол, и Лира от неожиданности чуть не уронила череп.

– Монета! – шаря по полу, сказал Роджер. – Может быть, клад!

Он поднес монету к свече, и оба уставились на нее изумленным взглядом. Это была не монета, а маленький бронзовый диск с грубо вырезанным изображением кошки.

– На гробах похожие, – сказала Лира. – Это его деймон. Наверняка.

– Положи лучше обратно, – с опаской сказал Роджер, и Лира перевернула череп, бросила диск в его вечное хранилище, после чего поставила череп на полку. В остальных черепах тоже оказались монеты с деймонами: прижизненный спутник покойного не расставался с ним и здесь.

– Как думаешь, кто они были, когда были живыми? – сказала Лира. – Ученые, наверно. Гробы только у Магистров. Ученых, наверно, было так много за столько веков, что места не хватит хоронить их целиком. Видно, отрезают головы и только их хранят. Все-таки это у них главная часть.

Жрецов они не нашли, но дел в катакомбах под Капеллой хватило им на несколько дней. Однажды Лира решила сыграть шутку с мертвыми Учеными, поменяв монеты в их черепах, так что они остались не со своими деймонами. Пантелеймон так разволновался при этом, что превратился в летучую мышь и стал носиться вверх и вниз с пронзительными криками, хлопая крыльями ее по лицу; но она не обращала внимания – уж очень удачная была шутка. Правда, позже за это пришлось поплатиться. Когда она спала в своей узкой комнатке наверху Двенадцатой Лестницы, к ней явилась ночная жуть, и, проснувшись с криком, она увидела возле кровати три фигуры в балахонах. Они показывали на нее костлявыми пальцами, а потом откинули капюшоны, обнажив кровавые пеньки на месте голов. И только когда Пантелеймон превратился в льва, они отступили и стали сливаться со стеной, так что вначале снаружи оставались только их руки целиком, потом ороговелые желто-серые кисти, потом дрожащие пальцы, и наконец ничего. С утра она первым делом бросилась в катакомбы, чтобы вернуть монеты с Деймонами на свои места, и прошептала черепам: «Извините!»

Катакомбы были намного больше винных подвалов, но тоже не бесконечны. Когда Лира и Роджер исследовали каждый их уголок и выяснили, что Жрецов здесь не найти, они решили заняться другими местами – но при выходе из крипты замечены были Предстоятелем и приглашены в Капеллу.

Предстоятель был пухлый пожилой человек, и звали его отец Хейст. Он совершал в Колледже все службы, читал проповеди и молитвы и исповедовал. Когда Лира была моложе, он хотел позаботиться о ее духовном развитии, но был сбит с толку ее уклончивостью, равнодушием и неискренними покаяниями. В духовном отношении она глуха, решил он.

Услышав его оклик, Лира и Роджер неохотно повернули и поплелись в большую, затхлую, сумрачную Капеллу. Там и сям перед изображениями святых колебались огоньки свечей, с хоров доносился слабый стук – там что-то чинили; служка надраивал медный аналой. Отец Хейст поманил их из дверей лестницы.

– Где вы были? – спросил он. – Я уже не в первый раз вас тут вижу. Что вы придумали?

В голосе его не было суровости. Казалось, что ему это в самом деле интересно. Его деймон-ящерица сидел у него на плече и выбрасывал в их сторону длинный язычок. Лира сказала:

– Мы хотели посмотреть в крипте.

– Что посмотреть?

– Ну… гробы. Мы хотели посмотреть все гробы.

– Зачем?

Она пожала плечами. Таков был ее обычный ответ, когда на нее нажимали.

– А ты, – продолжал он, обратившись к Роджеру. Деймон Роджера, терьер, подобострастно завилял хвостиком. – Как тебя зовут?

– Роджером, отец.

– Если ты слуга, то где работаешь?

– В Кухне, отец.

– Так сейчас тебе и надо там быть, наверное?

– Да, отец.

– Тогда ступай.

Роджер повернулся и убежал. Лира возила ногой по полу.

– Что до тебя, Лира, – сказал отец Хейст, – я рад, что ты интересуешься Капеллой. Тебе повезло, дитя, что ты живешь в таком историческом месте.

– Угу, – отозвалась Лира.

– Но меня удивляет твой выбор товарищей. Ты чувствуешь себя одинокой?

– Нет.

– Тебе… Тебе не хватает общества других детей?

– Нет.

– Я не имею в виду кухонного мальчика Роджера. Я имею в виду таких детей, как ты. Благородно рожденных. Ты хотела бы такую компанию?

– Нет.

– Или, скажем, других девочек…

– Нет.

– Понимаешь, никто из нас не хочет лишить тебя обычных детских радостей и развлечений. Иногда мне кажется, что тебе должно быть одиноко среди пожилых Ученых. Ты это ощущаешь?

– Нет.

Он сплел пальцы рук и постукивал сверху большими пальцами, не зная, о чем еще спросить этого упрямого ребенка.

– Если тебя что-то огорчит, – проговорил он наконец, – знай, что ты всегда можешь прийти ко мне и рассказать. Надеюсь, ты знаешь, что всегда можешь прийти.

– Да, – сказала она.

– Ты молишься?

– Да.

– Хорошая девочка. Ну, беги.

Едва сдержав вздох облегчения, она повернулась и ушла. Жрецов под землей не оказалось, и Лира снова вышла на улицы. Тут она чувствовала себя как дома.

А потом, когда она почти потеряла к Жрецам интерес, они появились в Оксфорде.

Впервые Лира услышала об этом, когда пропал мальчик из знакомой цыганской семьи.

Случилось это во время Конской ярмарки, и гавань на канале была заполнена длинными лодками с торговцами и путешественниками, а набережные Иерихона пестрели яркими сбруями, оглашались стуком копыт и гомоном торжища. Лира всегда радовалась Конской ярмарке: иногда удавалось прокатиться на лошади, за которой плохо присматривали, и было сколько угодно возможностей затеять войну.