Текст книги "Урок анатомии. Пражская оргия"

3
Палата

Всего через несколько дней, одним очень мрачным утром декабря 1973 года, после того как он полночи тщетно пытался записать на магнитофон более вразумительный ответ Милтону Аппелю, Цукерман в ортопедическом воротнике спустился к почтовому ящику – проверить, зачем звонил почтальон. И пожалел, что не надел пальто – хотелось выйти на холод, на улицу, дойти до угла и прыгнуть с крыши отеля “Стэнхоуп”. Он больше не видел смысла оставаться в живых. С часа ночи до четырех утра с узкой пластиной электрогрелки, змеившейся по шее, он провел еще пятнадцать раундов с Аппелем. А теперь настал новый день: и что еще полезного он может сделать в эти нескончаемые часы бодрствования? Разве что куннилингус. Чтобы встала строго над, села строго на. Больше он ни на что не годен. Со всем остальным он напортачил. И что осталось – только это да ненависть к Аппелю. Затравлен матерями и ругает евреев. Да, болезнь сделала свое дело: Цукерман стал Карновским. Журналисты с самого начала это знали.

Вот только если прыгать, череп расколется. Малоприятное зрелище. А если он просто повредит позвоночник, приземлившись на матерчатый навес у входа в отель, то будет до конца жизни прикован к постели, и эта участь в сотни тысяч раз горше той, которая так тяготила его сейчас. С другой стороны, неудавшееся самоубийство если не сделает его полным калекой, то даст ему новую тему – тему получше, чем успех. Но что, если боль исчезнет на полпути вниз, уйдет туда, откуда пришла, выскочит из тела, пока он будет лететь с крыши – тогда что? Что, если в каждой яркой детали он видит новую книгу, новое начало? Вдруг это случается именно на полпути вниз? Что, если пойти в “Стэнхоуп” просто ради эксперимента. Боль либо пройдет до того, как я добреду до угла, либо когда войду в отель и буду ждать лифта. Либо пройдет перед тем, как я войду в лифт, либо я поднимусь на верхний этаж и пройду через пожарный выход на крышу. Подойду к парапету, посмотрю с высоты шестнадцати этажей на машины внизу, и тогда боль поймет, что я не шучу, что шестнадцать этажей – не шутка, что через полтора года пора оставить меня в покое. Я наклонюсь, посмотрю на улицу и скажу боли, причем всерьез: “Еще миг, и я прыгну!” Напугаю ее так, что она уйдет.

Но пугал он такими мыслями только себя.

В почтовом ящике два коричневых конверта, засунуты так плотно, что он ободрал костяшки пальцев, пока их вытаскивал. Каталог от медицинской школы, заполненная им анкета! Дайане не сказал – не осмелился, – что уже несколько недель назад послал запрос в Чикагский университет. Сидя в приемных у врачей, наблюдая за чередой пациентов, он стал думать: а почему бы и нет? Четыре десятка лет, четыре романа, два умерших родителя и брат, с которым мне больше никогда не поговорить, – судя по всем доказательствам, процедура изгнания бесов пройдена. Почему бы не избрать такой путь для второй жизни? Каждый день они общаются с полусотней страдальцев. С утра до ночи на них сыплются истории из жизни, и все – сочиненные не ими. Истории, ждущие четкой, полезной, значимой развязки. Истории с ясной практической целью: исцели меня! Они внимательно изучают все в подробностях и приступают к работе. И работа эта либо выполнима, либо нет, а моя – и такая, и этакая одновременно, в основном – невыполнимая.

Он вскрыл тот конверт, что побольше, – такого волнения он не испытывал с осени 1948 года, когда стали поступать первые ответы из университетов. Каждый день после уроков он мчался домой и за стаканом молока судорожно читал о том, какая его ждет жизнь; эти университетские буклеты обещали такое полное освобождение, какого не обещал даже первый тираж его первой книги. Сейчас у него в руках буклет с рисунком на обложке: светотень университетской башни, строгий, взмывающий вверх гибралтар науки, символ несокрушимости призвания врача. Внутри – университетский календарь. Янв. 4–5: регистрация на зимний семестр… Янв. 4: собрания курсов. Он быстро долистал до “Требований к поступающим”, дочитал в “Принципах отбора” до слов, которые должны были поменять все.

Приемная комиссия принимает решения, исходя из способностей, достижений, личностных особенностей, характера и мотивации кандидатов. Раса, цвет кожи, религия, пол, семейное положение, возраст, национальное или этническое происхождение, место проживания при рассмотрении заявок на поступление в Медицинскую школу Притцкера в расчет не принимаются.

Их не волновало, что ему сорок. Его берут!

Но следующая страница огорчала. Шестнадцать часов химии, двенадцать биологии, восемь физики – это только чтобы пройти отбор, в два раза больше учебных курсов, чем он рассчитывал. По естественным наукам. Ну, чем раньше, тем лучше. Когда 4 января будет собрание курса, я явлюсь туда – зажечь горелку Бунзена. Соберу чемодан и полечу в Чикаго – через месяц буду сидеть за микроскопом! Полно женщин его возраста этим занимаются – а ему что мешает? Год, чтобы получить бакалавра, четыре года учебы на медика, три – интернатура, и в сорок восемь он сможет открыть собственную практику. И работать еще лет двадцать пять – если здоровье позволит. Но такая смена профессии восстановит его здоровье. Боль постепенно пройдет, а нет – он сам себя вылечит, это будет в его силах. И никогда больше не придется доверять себя врачам, которые недостаточно заинтересованы, или недостаточно терпеливы, или недостаточно любопытны, чтобы разгадать его загадку до конца.

Вот где пригодятся годы писательства. Врач думает: “Плохо все кончается у всех, я ничего поделать не могу. Он просто умирает, а исцелить жизнь мне не по силам”. А хороший писатель не может бросить своего героя, когда он страдает, мучается под наркотиками или умирает. Как и не может оставить героя на произвол его судьбы, намекнув, что боль герой сам на себя накликал. Писатель учится быть рядом, должен быть рядом, чтобы осмыслять неисцелимую жизнь, чтобы фиксировать все стадии неизвестной кары, даже когда и осмыслять нечего. Из опыта общения со всеми докторами, ставившими неправильные диагнозы, когда опухоль его матери была на ранней стадии, а потом ничем не помогли и ему, Цукерман убедился, что даже если он кончился как писатель, он с их работой точно справится не хуже, чем они.

Он все еще стоял в холле, вынимал пачки листов с анкетами из университетского конверта, и тут в дверях появился курьер из почтовой службы и сообщил, что у него посылка для Цукермана. Да, похоже, началось: как только самое худшее миновало, даже посылки приходят тебе. Всё – тебе. Стоило пригрозить самоубийством, и судьба взялась действовать – вот такая по сути идиотская мысль пришла ему в голову.

В коробке лежала прямоугольная уретановая подушка сантиметров сорока пяти в длину и тридцати в ширину. Ее на прошлой неделе обещали доставить, а он с тех пор о ней и позабыл. В этой бездейственной монотонности пятисот пустых дней он обо всем забывал. И марихуана по вечерам не помогала. Вся его умственная деятельность уходила на то, как справиться с болью и как справиться с женщинами: он либо прикидывал, какие таблетки принять, либо продумывал расписание приходов и уходов, чтобы свести на нет вероятность столкновений.

Подушку ему подложили в банке. Он стоял в очереди, чтобы обналичить чек – наличные нужны были для Дайаниного пушера, – и старался терпеть, несмотря на то что жгло края левой лопатки, и тут его сзади легонько похлопал по плечу крохотный седовласый джентльмен с равномерно загоревшим лицом, выражавшим сочувствие. На нем было отличное двубортное серо-сизое пальто. Серо-сизую шляпу держала рука в перчатке. Серо-сизой, замшевой.

– Я знаю, как избавиться от такой штуки, – сказал он Цукерману, имея в виду ортопедический воротник. Легкий акцент со старой родины. Располагающая улыбка.

– Как?

– Подушка доктора Котлера. Избавляет от хронической боли, накапливающейся во время сна. На основании исследований доктора Котлера. Научно разработанная подушка, созданная специально для таких страдальцев. Плечи у вас широкие, шея длинная, и на обычной подушке нервы у вас защемляются, отсюда и боль. Плечи тоже? – спросил он. – И в руки переходит?

Цукерман кивнул. Боль везде.

– И рентген ничего не показывает? Травмы, аварии, ушибы? Так вот – ни с того ни с сего?

– Именно так.

– Все это накапливается во время сна. Доктор Котлер, когда это понял, сделал свою подушку. Его подушка поможет вам вернуться к жизни без боли. Двадцать долларов плюс доставка почтой. В комплекте атласная наволочка. Цвет – только синий.

– А вы, случайно, не отец доктора Котлера?

– Никогда не был женат. Чей я отец, мы никогда не узнаем. – Он достал из кармана пустой конверт и протянул его Цукерману. – Напишите свое имя и почтовый адрес. Я прослежу, чтобы завтра вам все выслали. Оплата наличными при получении.

Что ж, все остальное он перепробовал, а этот живенький старичок явно не имел в виду ничего плохого. Седые кудряшки, лицо цвета грецкого ореха, серо-сизые пальто и перчатки – он казался Цукерману персонажем из детской сказки, этакий престарелый еврей-эльф, огромные уши в форме сердечек, с отвисшими, как у Будды, мочками и глубокими – словно в них прорыли ходы мыши – ушными раковинами; нос для человека ростом по грудь Цукерману впечатляющей длины, нос, расширяющийся книзу, так что ноздри, каждая – мощной дугой, были почти скрыты широким тяжелым кончиком носа; а глаза – глаза вне времени, блестящие, карие глаза навыкате – такие видишь на фотографиях скрипачей-вундеркиндов трех лет от роду.

Старичок, наблюдая за тем, как Цукерман выводит свое имя, спросил:

– “Н” – как в “Натане”?

– Нет, – ответил Цукерман, – как в “нагрузке”.

– Ну конечно! Вы же тот самый молодой человек, который подарил мне столько веселых минут. Мне показалось, что это вы и есть, но я не был до конца уверен – на последнем вашем фото у вас было куда больше волос. – Он снял перчатку и протянул ему руку. – Я – доктор Котлер. Посторонним людям я этого не сообщаю. Но вы, Н. Цукерман, вы – не посторонний. Я много лет имел практику в Ньюарке, начинал задолго до вашего рождения. У меня был кабинет в отеле “Ривьера”, на углу Клинтон и Хай, еще до того, как его купил отец Дивайн[29]29
  Отец Дивайн (1876–1965; наст. имя Джордж Бейкер) – проповедник, считал себя посланником, сыном Божьим, создатель Движения миссий мира, общины которого имелись по всей Америке.


[Закрыть].

– В “Ривьере”? – Цукерман расхохотался и на минутку забыл о лопатке. “Н” как в “ностальгии”. Действительно, персонаж детской сказки – его собственной. – В “Ривьере” мои родители провели свой медовый уикенд.

– Счастливчики! В те времена это был роскошный отель. Мой первый кабинет находился на Академи-стрит, рядом с редакцией “Ньюарк леджер”. Начинал я с прострелов у ребят из газеты, купил подержанный стол для обследований. У подружки комиссара пожарной команды был на той же улице магазинчик нижнего белья. У Майка Шумлина, брата театрального продюсера Германа Шумлина, были магазины “Джаптекс”. Так вы – наш писатель. Поскольку вы действуете обычно по принципу “Бей – беги”, я думал, что вы – как я, в весе петуха. Читал я вашу книгу. Честно признаться, первых пятисот пенисов мне совершенно хватило, но какие шлюзы вы открыли – на меня хлынул поток воспоминаний о молодости. На каждой странице что-то меня да цепляло. Вы упоминаете сад Лорел на Спрингфилд-авеню. Я ходил на третий в США бой Макса Шмелинга, его устраивал Ник Клайн в саду Лорел. В январе 1929 года. Его соперник, итальянец Корри, получил нокаут на второй минуте первого раунда. Все немцы Ньюарка там собрались – слышали бы вы их! В то лето я видел, как Уилли Ла Морте победил Капрала Иззи Шварца – бой за звание чемпиона в легком весе, пятнадцать раундов. Вы упоминаете “Империю бурлеска” на Вашингтон, рядом с Маркет. Я знал управляющего, седого старика по имени Сазерленд. Хинда Вассау, блондинка-полька, королева стриптиза – я знал ее лично. Была моей пациенткой. Знал продюсера Руба Бернштейна, за которого Хинда вышла замуж. Вы упоминаете и старых “Ньюаркских медведей”. Юному Чарли Келлеру я лечил колено. Менеджер Джордж Селкирк – мой ближайший друг. Вы упоминаете аэропорт Ньюарка. Когда его открывали, мэром был Джером Конглтон. Я был на церемонии. В те времена там был один-единственный ангар. И в то утро, когда перерезали ленточку на эстакаде Пуласки, я тоже был. Что за вид – на джерсийских болотах вырос древнеримский виадук. Вы упоминаете театр “Брэнфорд”. Мое любимое место. Видел их первые шоу, с Чарли Мелсоном и его ансамблем. Джо Пеннера с песней “Хочу купить уточку”. Ньюарк был мой. Ростбиф в “Мюррее”. Лобстеры в “Дитче”. Станция метро – до Нью-Йорка! Акации на улицах, увешанные тощими кривенькими стручками. Радио “Дабл-ю-джей-зет” с Винсентом Лопесом. “Дабл-ю-оу-ар” с Джоном Б. Гэмблингом. Яша Хейфец в театре “Моск”. Театр Б. Ф. Кита – бывший “Проктор”, там давали представления с бродвейского “Пэлэса”. Китти Донер с сестрой Роуз и братом Тедом. Тед пел. Роуз танцевала. Мэй Мюррей – с каким шиком она выходила на сцену. Александер Моисси, великий австрийский актер в “Шуберте” на Брод-стрит. Джордж Арлисс. Лесли Говард. Этель Барримор. В те времена наш дорогой Ньюарк был чудо что за городок. Достаточно большой – сколько в нем происходило всего примечательного, и достаточно маленький – идешь по улице и здороваешься со знакомыми. Всего этого больше нет. Все, что было для меня дорого, утекло в сточную канаву двадцатого века. Мой родной город, Вильно, сначала его уничтожил Гитлер, а потом украл Сталин. Ньюарк, моя Америка – сначала его оставили белые, а потом разрушили цветные. Вот что я подумал в ту ночь в шестьдесят восьмом, когда случились пожары. Сначала Вторая мировая, потом железный занавес, теперь Ньюаркские пожары. Я плакал, когда начались бунты. Мой чудесный Ньюарк. Я обожал этот город!

– Как и мы все, доктор Котлер. А что вы делаете в Нью-Йорке?

– Хороший практический вопрос. Живу. Уже восемь лет. В изгнании. Я – дитя своего времени. Я оставил прекрасную практику, любимых друзей, собрал свои книги и памятные вещи, упаковал оставшиеся подушки и в семьдесят лет обосновался здесь. На восьмом десятке земного существования начал жизнь заново. Сейчас вот иду в Метрополитен. Смотреть великого Рембрандта. Изучаю его шедевры по кусочкам. Есть чему поучиться. Очень много дает. Он был кудесник. Еще я изучаю Священное Писание. Вчитываюсь во все переводы. Просто удивительно, сколько там всего! Но стиль мне не нравится. Библейские евреи всегда попадали в драматические ситуации, но описывать драму не умели. Не то что греки. Грекам достаточно услышать, как кто-то чихнул, и пошло-поехало. Чихавший становится героем, тот, кто сообщил о чихе, гонцом, те, кто услышал чих, назначаются хором. Сколько сострадания, сколько ужаса, сколько опасностей и напряженности! Ничего такого от библейских евреев не получишь. Только переговоры с Богом с утра до ночи.

– Похоже, вы научились жить дальше.

Ах, если бы я мог то же самое сказать о себе! Ах, если бы вы могли научить меня этому, по-детски подумал он.

– Делаю то, что хочу, Натан. Всегда так делал. Никогда не отказывал себе в том, что существенно. И, думаю, я всегда знал, что существенно. И другим пользу приносил. Можно сказать, соблюдал баланс. Хочу послать вам подушку. Бесплатно. За те чудесные воспоминания, которые вы пробудили. Нечего вам мучиться от боли. Как я понимаю, вы на животе не спите?

– На спине и на боку, насколько мне известно.

– Тыщу раз слышал подобные истории. Пришлю вам подушку и наволочку.

И вот они прибыли. В коробке была еще и записка, напечатанная на именном врачебном бланке. “Помните: не надо класть подушку доктора Котлера поверх обычной подушки. Она сама делает все, что нужно. Если за две недели не почувствуете существенных улучшений, звоните мне по телефону RE4–4482. Если случай застарелый, может потребоваться массаж. В трудных случаях применяются гипнотические практики”. И подпись: “Доктор Чарльз Л. Котлер, долорологист”.

А что, если подушка возьмет да и сработает и боль совсем уйдет? Он с нетерпением ждал вечера, чтобы опробовать ее. Он с нетерпением ждал 4 января и начала занятий. Ждал 1981 года, когда он откроет свой кабинет. Самое позднее – в 1982-м. Подушку долорологиста он возьмет в Чикаго, а гарем оставит здесь. С Глорией Галантер он зашел слишком далеко – даже для инвалида. С “Тезаурусом” Роже под головой и Глорией, сидящей у него на лице, Цукерман понял: нечего и рассчитывать, что страдание облагораживает. Она была супругой, обласканной и незаменимой супругой доброго волшебника, который потихоньку отучил Цу-кермана от высоконадежных облигаций и за три года почти удвоил его капитал. Марвин Галантер был таким рьяным поклонником “Карновского”, что поначалу даже отказывался брать с Цукермана деньги за услуги; при их первой встрече финансовый консультант сказал Натану, что, если налоговая служба оспорит его налоговые прикрытия, он оплатит все штрафы из собственного кармана. Марвин утверждал, что “Карновский” – это история его жизни, и для автора этой книги он готов на что угодно.

Да, ему нужно избавиться хотя бы от Глории – но вот против ее груди невозможно устоять. Иногда, лежа в одиночестве на коврике и пытаясь по советам ревматолога отвлечься от боли, он мог думать только о ее груди. Из четырех женщин гарема совсем беспомощным он становился только с Глорией, Глория же казалась самой счастливой, странным и упоительным образом казалась самой игриво независимой, хотя и была загнана в рамки его убогими потребностями. Она отвлекала его своей грудью и приносила ему еду: шоколадные кексы от Гринберга, штрудель миссис Хербст, пумперникели от Забара, белугу в судках из “Икротерии”, курицу в лимонном соусе из китайского ресторана “Перла”, горячую лазанью из “21”. Посылала шофера аж на Аллен-стрит за фаршированными перцами от “Сеймура”, а потом приезжала на машине, чтобы разогреть их к ужину. Она мчалась в своем лисьем тулупе на кухоньку, а возвращалась с дымящейся кастрюлькой в одних туфлях на каблуках. Глория была крепкая крупная брюнетка под сорок, с круглыми выпирающими грудями, напоминавшими мишени, и наэлектризованными кущами волос. В лице ее было что-то от испанской мулатки: широкий внушительный подбородок, округленный рот с полными губами, странно изогнутыми в уголках. Зад у нее был в синяках. Он был не единственным самцом под ее опекой, но его это не волновало.

Он ел принесенные ею блюда и припадал к ее груди. Он ел с ее груди. Чего только не было у нее в сумке – бюстгальтер с открытыми сосками, трусы без промежности, “полароид”, дилдо-вибратор, вазелин, повязка на глаза от Гуччи, плетеный бархатный канат и в качестве угощения, на его день рождения, грамм кокаина.

– Времена изменились, – сказал Цукерман. – Раньше нужен был только презерватив.

– Больному ребенку, – ответила она, – нужно побольше игрушек.

Не поспоришь – когда-то считалось, что дионисийские игрища врачуют страдающих телесно. Существовала еще и старинная традиция наложения рук. Глория опиралась на традицию. Его мама, когда он лежал дома с температурой, садилась к нему на кровать играть в рулетку и считала это самым эффективным способом лечения. Чтобы успеть переделать домашнюю работу, она ставила гладильную доску в его комнате, и они болтали о школе и его приятелях. С тех пор он полюбил запах глажки. Глория, смазав палец и засунув его ему в анус, рассказывала о своей жизни с Марвином.

– Глория, ты самая непристойная из всех известных мне женщин, – сказал Цукерман.

– Если самая непристойная из всех известных тебе женщин я, у тебя проблемы. Я трахаюсь с Марвином дважды в неделю. Откладываю книгу, тушу сигарету, выключаю свет и переворачиваюсь. – На спину?

– Куда ж еще? Он сует его в меня, и я отлично знаю, что делать, чтобы он кончил. Потом он бормочет что-то о сиськах и о любви и кончает. Тогда я включаю свет, поворачиваюсь на бок, закуриваю и снова беру книгу. Я читаю ту, что ты мне посоветовал. Джин Рис.

– А что ты делаешь, чтобы он кончил?

– Три круговых движения в одну сторону, три в другую, потом вот так вот провожу ногтями по его позвоночнику, и он кончает.

– Итого семь движений.

– Ага, семь. А потом он говорит что-то о моих сиськах и о любви и кончает. И засыпает, а я могу включить свет и читать. Эта Джин Рис нагоняет на меня ужас. Тут недавно, прочитав ее книжку о тетке, оказавшейся в полном дерьме и без денег, я развернулась к нему, поцеловала и сказала: “Я люблю тебя, милый”. Но трахаться с ним, Натан, трудно. И становится все труднее. В браке всегда думаешь: “Ну, хуже уже не будет”, а на следующий год – глядишь, еще хуже. Самое постылое дело из всего, чем мне приходилось заниматься. Иногда, силясь кончить, он говорит: “Глория, Глория, скажи что-нибудь непристойное”. Мне приходится крепко задуматься, но я говорю. Он чудесный отец и чудесный муж, он заслуживает, чтобы ему помогали. И все же как-то ночью я поняла, что больше не вытерплю. Я отложила книгу, выключила свет и наконец сказала. Я сказала: “Марв, в нашем браке что-то разладилось”. Но он к тому времени уже начинал похрапывать. “Тихо, – пробормотал он. – Ш-шшш, спи давай”. Я не знаю, что делать. Я ничего не могу поделать. Самое странное, самое ужасное, самое непонятное это то, что, вне всякого сомнения, Марвин был любовью моей жизни, а я была любовью его жизни, и хотя мы никогда не были счастливы, лет десять мы жили исполненной страстью жизнью, со всем, что полагается, – здоровье, деньги, дети, “мерседес”, двойная мойка, загородные дома и все такое. Несчастные и так привязанные друг к другу. Чушь какая-то. А теперь у меня три ночных кошмара – отсутствие денег, смерть и старость. Я не могу его бросить. Я тогда распадусь на части. И он тоже. Дети совсем спятят, а они и так психованные. Но мне нужно что-то увлекательное. Мне тридцать восемь лет, мне нужно больше внимания.

– И поэтому ты заводишь романы.

– Это тоже пытка, поверь мне. В таких делах не всегда получается контролировать свои чувства. И чувства другого человека тоже. У меня сейчас есть один, так он хочет сбежать со мной в Британскую Колумбию. Говорит, мы там будем кормиться тем, что сами вырастим. Он красивый. Молодой. С копной волос. Очень брутальный. Пришел к нам восстанавливать какую-то антикварную мебель, а начал с того, что восстановил меня. Он живет в каком-то мерзком лофте. Он говорит: “Поверить не могу, что я тебя трахаю”. Когда он меня трахает, Натан, это меня заводит. Мы вместе принимаем ванну. Да, это весело! Но разве это повод сбежать, оставить Адама с Тоби и Марвина? Когда дети что-нибудь потеряют, кто им это найдет, если я буду в Британской Колумбии? “Мам, где ластик?” – “Минутку, дорогой, я в ванной. Подожди, сейчас найду”. Когда кто-нибудь что-нибудь ищет, я помогаю – как все матери. Ты потерял, а я должна искать. “Мам, нашел!” – “Очень хорошо, что нашел, дорогой”. И я, когда они находят ластик, Натан, я счастлива. Вот так я влюбилась в Марвина. Я впервые пришла к нему домой, он через пять минут взглянул на меня и сказал: “Глория, где моя зажигалка? Моя любимая зажигалка!” Я встала, огляделась и нашла ее. “Вот она, Марвин”. – “Отлично!” И я попалась на крючок. Вот и всё. Да, я живу ради ванн, которые я принимаю со своим итальянским бамбино с копной волос и железными бицепсами, но разве я могу бросить своих и рассчитывать, что они сами найдут то, что потеряли? С тобой мне отлично – ты мне как брат. У тебя есть нужда, есть нужда и у меня, вот и всё. К тому же ты знаешь, что у тебя есть и хорошая девочка, эта хитренькая шлюшка из Кос-Коба. – Однажды Глория случайно встретилась с Дайаной – заехала как-то днем без предупреждения, ее шофер притащил пальму в горшке – оживить комнату больного. – Она тебе идеально подходит. Несовершеннолетняя, из высшего класса и такая распутная в своей игрушечной юбочке, сок из нее так и брызжет – как из крепкого яблочка или из сочной груши. И разговаривает как уголовница. Умно – на контрасте с интеллектуалками. Пока мы обсуждали, куда поставить пальму, я видела, как она отправилась в ванную, наводить марафет. Да взорвись тут бомба, она бы не заметила. Ты ее не бросай.

– В моем положении, – сказал Цукерман, пригвожденный пальцем Глории, – мне и бросать-то некуда.

– Вот и отлично. Некоторые женщины видят в тебе жертву. Некоторым женщинам только и нужен страдающий самец, во всех остальных смыслах вполне состоявшийся. Долгое лечение, за которое он благодарен, а если не дай бог он лечения не переживет, после его смерти все его заслуги – твои. Покажи мне женщину, которая не мечтает стать вдовой знаменитого человека. Чтобы владеть всем.

– Мы обо всех женщинах разговариваем или о тебе?

– Натан, если на то воля божья и это случится, никакая женщина такого не упустит. Тебе повезло, что эта детка слишком юная и наглая, основ еще не изучила. Вот и хорошо. Пусть ей будет в новинку, когда ты начнешь ныть. Тебе повезло. Никакая еврейская мамочка вроде меня не станет преуменьшать роли патологического влечения. Если не веришь, почитай “Карновского”. Еврейские мамочки знают, как держать при себе своих страдающих мальчиков. На твоем месте я бы об этом не забывала.

Когда он впервые пришел в “Трихологическую клинику Энтона”, Яга в белой бандане и в длинном белом халате напомнила ему послушницу из монашеского ордена, а когда она заговорила, ее славянский акцент, равно как и образ сотрудницы клиники, и добросовестный усталый профессионализм, с каким она массировала кончиками пальцев его скальп, напомнили ему женщин-врачей из “Ракового корпуса”, еще одного произведения, из которого он черпал суровые инструкции, когда неделю лежал на вытяжке шеи. Он был последним пациентом в этот день, и после второго сеанса, покинув “Коммодор”, он направился домой и около небоскреба “1 Вандербильт” заметил впереди ее. На ней было задрипанное черное драповое пальто, сзади свисал край красной вышитой подкладки. И вид этого убогого, но некогда стильного в иных краях пальто почему-то разрушал ощущение отстраненного превосходства, исходившего от нее в каморке, где она колдовала над лысеющим мужчиной. Шла она нервно, быстро – словно бежала от кого-то. А может, и бежала – от новой порции вопросов, которые он начал задавать, когда она нежно массировала ему голову. Она была маленькая и хрупкая, с лицом цвета снятого молока, с крохотным остреньким усталым личиком: оно казалось ему немного крысиным, пока она не сняла после массажа бандану и он не увидел шелковистую гриву пепельных волос, а еще утонченность, которая скрывалась за маской – такой крохотной и такой искаженной напряжением. Его вдруг поразил таинственный фиалковый цвет ее глаз. Однако на улице он не попытался ее догнать. Он не мог бежать из-за боли, а вспомнив, как язвительно она отбивалась от его дружелюбных вопросов, решил, что и окликать ее по имени не стоит. “Людям помогаю, – ответила она, когда он спросил, что привело ее в трихологию. – Мне нравится помогать людям”. Почему она эмигрировала в Америку? “Всю жизнь мечтала об Америке”. Как ей здесь? “Все очень милые. Все желают хорошего дня. У нас в Варшаве люди не такие милые”.

На следующей неделе он пригласил ее выпить, и она сказала “да” – так резко, словно сказала “нет”. Она торопилась, времени у нее было только быстро выпить один бокал вина. За столиком в баре она быстро выпила три бокала и даже без его вопроса объяснила, почему перебралась в Америку.

– В Варшаве мне было скучно. Я там тосковала. Хотелось перемен.

На следующей неделе она снова сказала “да” так, как говорят “нет”, и на этот раз выпила пять бокалов.

– Трудно поверить, что вы уехали просто потому, что вам было скучно.

– Давайте без банальностей, – ответила она. – Мне ваше сострадание ни к чему. Сострадание нужно клиенту, а не массажистке, у которой полно волос.

Еще через неделю она пришла к нему домой, и он через призматические очки наблюдал, как она в одиночку выпила бутылку, которую он попросил ее откупорить. Ему было больно вытаскивать пробки из бутылок. Сам он потягивал водку через изогнутую стеклянную соломинку.

– Почему вы лежите на полу? – спросила она.

– Скучно объяснять.

– Вы попали в аварию?

– Вроде не было такого. А вы, Яга, попадали в аварию?

– Вам нужно больше жить с людьми, – сказала она.

– Откуда вам знать, как мне жить?

Выпив, она попыталась развить тему:

– Вам надо учиться жить через других людей.

Из-за вина и из-за акцента он понимал примерно треть того, что она говорила.

У двери он помог ей надеть пальто. Она подшила подкладку, которая подпоролась и свисала, когда он впервые увидел, как она поспешно проходит “1 Вандербильт”, но пальто нуждалось в новой подкладке. Сама Яга, казалось, живет без подкладки. С нее будто срезали кожуру, обнажив полупрозрачное белое нутро, и это были даже не пленки, как у апельсина, а сама бледная мякоть ее сущности. Он подумал, что если дотронется до нее, то она закричит просто от прикосновения.

– В нас обоих есть что-то извращенное, – сказала она.

– О чем это вы?

– Мы с вами оба мономаньяки. Мне нельзя сюда больше приходить.

Вскоре она стала заходить каждый вечер, по дороге домой. Начала подкрашивать глаза и пользоваться духами с перечным ароматом, а лицо по-крысиному напрягалось, только когда он продолжал задавать глупейшие вопросы. Она приходила в новой шелковой блузке такого же фиалкового цвета, как ее глаза; и хотя верхняя пуговка бывала игриво расстегнута, к его коврику Яга не приближалась. Нет, она укладывалась на диван, уютно устраивалась под вязаным пледом, пила бокал за бокалом красное вино, а потом мчалась в Бронкс. Залезала в чулках на библиотечную стремянку и рассматривала книги на полках. С верхней ступеньки спрашивала, можно ли взять книгу почитать, а потом забывала ее унести. И каждый день у его стола росла стопка американской классики XIX века. Не без презрения, высмеивая себя, его, библиотеку, стремянку, исподволь глумясь над всеми человеческими мечтами и упованиями, она называла место, куда складывала эти книги, “мое место”.

– Почему ты их не забираешь? – спросил Цукерман.

– Нет, только не великие романы! Для таких соблазнов я слишком стара. А почему ты вообще меня сюда пускаешь, в это святилище искусства? Я же не “интересный персонаж”.

– Чем ты занималась в Варшаве?

– В Варшаве я занималась тем же, чем и здесь.

– Яга, может, сжалишься надо мной? Ответь прямо хоть на один дурацкий вопрос, а?

– Если ты ищешь, о ком интересном тебе бы написать, пожалуйста, пригласи какую-нибудь другую девушку из клиники Энтона. Они моложе, красивее, глупее, им будет лестно отвечать на твои дурацкие вопросы. Их жизнь богаче приключениями, чем моя, они с удовольствием тебе все расскажут. Ты будешь залезать им под юбки, а они – в твои книги. Если ты рассчитываешь на секс со мной, предупреждаю: меня это не интересует. Я ненавижу похоть. Она меня раздражает. Мне не нравятся запахи, не нравятся звуки. Пару раз с кем-нибудь – это даже приятно, ну а дальше – это общее похабство.