Текст книги "Письма к сыну. Максимы. Характеры"

XXXVII

Лондон, 5 сентября ст. ст. 1748 г.

Милый мой мальчик,

Получил твое письмо с вложенным туда немецким письмом на имя м-ра Гревенкопа, которое, как он уверяет, написано отлично, принимая во внимание, что вообще ты этим языком очень мало занимался. Так как самые большие трудности ты уже преодолел, прошу тебя, продолжай заниматься так же прилежно и в совершенстве изучи все остальное. Человек, не владеющий свободно языком, никогда не предстает в выгодном свете или даже таким, каков он есть, когда будет на этом языке говорить или писать: мысли его скованы и кажутся неубедительными и путаными, если он не может найти нужных слов и фраз, для того чтобы их выразить. Поэтому я хочу, чтобы ты непременно писал раз в две недели по-немецки м-ру Гревенкопу: таким образом, ты привыкнешь писать на этом языке. Помимо этого, когда ты уедешь из Германии и будешь жить в Турине, я попрошу тебя писать по-немецки даже мне, чтобы тебе было легко сохранить в памяти то, чему ты с таким трудом научился. Я хочу также, чтобы, живя в Германии, ты пользовался каждым удобным случаем говорить по-немецки, – это единственный способ как следует изучить этот язык. Тебе надо будет непременно попросить твоего учителя немецкого языка, чтобы он научил тебя величать как положено людей разных званий и надписывать им письма. На это в Германии обращают чрезвычайное внимание, и известны многие случаи, когда письма возвращались нераспечатанными из-за того только, что на конверте забывали поставить один какой-нибудь титул из двадцати.

Приближается день св. Фомы, когда ты должен будешь покинуть Саксонию и ехать в Берлин, и смею думать, что, даже если в твоих знаниях об этом курфюршестве и есть кое-какие пробелы, ты восполнишь их перед тем, как уехать. Ты, конечно, понимаешь, что я разумею под этим отнюдь не количество церквей, приходов или городов, а государственное устройство, армию, доходы и ремесла этого курфюршества. Надо только задать несколько благоразумных вопросов благоразумным людям, и ты получишь все необходимые сведения: мне хочется, чтобы ты записал все это в свою книжечку.

Берлин откроет для тебя совершенно новое поприще, и я смотрю на твое появление там, как на первый шаг, который тебе предстоит сделать в незнакомых краях. Постарайся только, чтобы этот первый шаг был правилен, и не споткнись на пороге. Ты встретишь там самое многолюдное общество, в каких тебе до сих пор случалось бывать; тем большее значение там будут иметь предупредительность и манеры. Быть приятным в обществе – это единственный способ сделать пребывание в нем приятным для самого себя. Ум и знания – это первые и самые необходимые условия для того, чтобы понравиться в обществе, но этого отнюдь не достаточно, знай, что качества эти никогда не будут в должной степени оценены, если к ним не присоединятся предупредительность и манеры. Приобрести же и то и другое тебе легче всего, часто бывая в свете; только ты должен взять за правило внимательно все там усваивать, наблюдать и подмечать. А то ведь я знавал людей, которые всю свою жизнь бывали в хорошем обществе, но при этом оставались настолько невнимательны и ненаблюдательны, что сами нисколько не стали лучше и продолжали быть столь же неприятными, неловкими, вульгарными, как будто вообще никогда в жизни не видели ни одного светского человека. Когда ты попадешь в хорошее общество (под хорошим обществом я разумею высшие круги того или иного города), внимательно наблюдай обходительность и манеры этих людей и сообразуйся с ними, вырабатывая свои.

Но и это еще не все – надо заглянуть глубже: присмотрись к их характерам и сумей вникнуть в их сердца и умы с возможно большею полнотой. Сумей отыскать основное их достоинство, владеющую ими страсть или самую большую их слабость – и ты будешь знать, какую приманку насадить на крючок, чтобы легче всего изловить их. Человек состоит из множества разнообразных элементов, и надо потратить немало времени и труда, для того чтобы их все изучить, ибо хотя у каждого из нас есть общие всем составные части, как-то: разум, воля, страсти и влечения, – однако соотношения их и комбинации в разных людях настолько различны, что они-то и образуют великое многообразие характеров, которые в той или иной части отличают одного человека от другого. Управлять всем этим в целом следовало бы разуму, но такие случаи редки. И тот, кто обращается исключительно к разуму другого человека, не пытаясь привлечь на свою сторону также и сердце, никогда не добьется успеха, подобно тому как не добьется его и тот, кто обратится к официальным лицам при дворе короля и минует королевского фаворита.

Я хочу, чтобы сейчас, когда ты вступаешь в свет, ты внимательно прочел две книги, которые раскроют тебе характеры людей настолько, насколько это вообще могут сделать книги. Я имею в виду «Les réflexions morales» [47]47
  «Нравственные размышления» (франц.).


[Закрыть] господина де Ларошфуко и «Caractères» [48]48
  «Характеры» (франц.).


[Закрыть] Лабрюйера,¹ но помни, что я рекомендую их тебе только как некие лучшие географические карты; они помогут тебе в пути, но не рассчитывай найти в них повороты дорог и все малейшие их извилины. В этих случаях на помощь им должны прийти собственная твоя наблюдательность и прозорливость.

Ларошфуко порицают и, как мне кажется, напрасно, за то, что главным побуждением, определяющим все поступки, он считает себялюбие.

Мне думается, что в этом есть значительная доля истины, и уж во всяком случае вреда эта мысль принести не может. Совершенно очевидно, что во всем, что мы делаем, мы стремимся к собственному счастью; и совершенно очевидно, что обрести это счастье мы можем только тогда, когда все будем делать как следует и поступки наши будут сообразовываться с правилами здравомыслия, иначе говоря – великим законом природы. Осуждения заслуживают только мотивы себялюбия ложного, когда немедленное удовлетворение страсти или стремления принимается нами за истинное счастье. Но следует ли порицать меня за доброе деяние потому лишь, что я преисполняюсь счастья от сознания того, что я его совершил? Конечно же нет. Вот размышление, которое больше всего осуждается в книге Ларошфуко как жестокое: «On trouve dans le malheur de son meilleur ami quelque chose qui ne déplait pas».[49]49
  «Человек может находить что-то приятное в горе, которое постигает его лучшего друга» (франц.).


[Закрыть] А почему же нет? Почему я не могу испытывать очень нежное и подлинное участие к другу, которого постигла беда, и вместе с тем наслаждаться приятным сознанием, что выполнил по отношению к нему мой долг, оказав ему, в его несчастье, всемерную поддержку и утешение? Пусть только сами поступки будут добрыми, – и я не стану придираться к вызвавшим их побуждениям. И пусть тогда каждый выбирает одну из двух истин, которые в сущности утверждают одно и то же: «Тот, кто любит больше всего самого себя, – самый честный человек», или «Самый честный человек больше всех любит самого себя».

«Характеры» Лабрюйера – это картины жизни; бóльшая часть их отмечена совершенством рисунка и яркостью красок. Прежде всего запечатлей их в душе, и когда ты в жизни натолкнешься на их подобия, – а это будет случаться каждый день, – изображения эти поразят тебя еще больше. Ты будешь сравнивать каждую черту их с оригиналом, и тогда то и другое поможет тебе находить красоты и недостатки.

Коль скоро женщины составляют значительную часть общества, и уж во всяком случае их достаточно много, и коль скоро мнения их немало значат для репутации человека в свете, а репутация эта очень важна для его карьеры и места в обществе, которое он хочет занять, необходимо нравиться им. Вот почему я хочу посвятить тебя в некие arcana; [50]50
  секреты (лат.).


[Закрыть] тебе будет очень полезно их постичь, но ты должен хранить все это в тайне и никогда не показывать виду, что ты их знаешь. Итак. женщины – это те же дети, только побольше ростом; они прелестно лепечут и бывают иногда остроумны; но что касается рассудительности и здравого смысла, то я за всю мою жизнь не знал ни единой женщины, которая могла бы последовательно рассуждать и действовать в течение двадцати четырех часов кряду. Какое-нибудь пристрастие или прихоть всегда заставляет их изменить самые разумные решения. Если люди не признают за ними красоты или пренебрегают ею, дают им больше лет, чем им на самом деле, или недооценивают их мнимый ум, обида мгновенно оборачивается вспышкой гнева, которая начисто опрокидывает всю ту последовательность, к какой они только сумели прийти в самые осмысленные минуты своей жизни. Здравомыслящий мужчина лишь шутит с ними, играет, старается ублажить их и чем-нибудь им польстить, как будто перед ним и в самом деле живой своевольный ребенок, но он никогда не советуется с ними в серьезных вещах и не может доверить им ничего серьезного, хоть и часто старается убедить их, что делает то и другое – и они этим больше всего на свете гордятся. Они ведь до чрезвычайности любят совать свой нос в дела (которым, между прочим, вмешательство их обычно только вредит), и, по справедливости подозревая мужчин в том, что те чаще всего относятся к ним несерьезно, они начинают просто боготворить того, кто говорит с ними как с равными, притворяется, что доверяет им, и даже спрашивает у них совета. Я говорю «притворяется», потому что люди слабые делают это всерьез, люди же умные только делают вид, что совет этот имеет для них значение.

Никакая лесть не может быть для женщин слишком груба или слишком низка: с жадностью поглотят они самую неприкрытую и с благодарностью примут самую низкую, и ты спокойно можешь льстить любой женщине, превознося в ней все что угодно, начиная от ума и кончая изысканным изяществом ее веера. Женщинам, неоспоримо красивым или неоспоримо безобразным, легче всего льстить, прославляя их ум или по крайней мере их обаяние, ведь каждая женщина, если она не отменный урод, считает себя недурной. Ей, однако, нечасто приходится слышать похвалы своей наружности, и она поэтому чувствует себя особенно благодарной и обязанной тем, кто превозносит ее красоту. Что же касается настоящей красавицы, знающей, что она красива, то такая принимает всякую дань своей красоте лишь как нечто должное, – и ей хочется блистать своим умом и снискать признание именно за то, что она умна. Женщина, до такой степени безобразная, что сама хорошо это знает, прекрасно понимает, что на ее долю не остается ничего, кроме ума, который становится (и, может быть, не только в одном смысле) ее слабою стороной.

Но все это секреты, которые ты должен ревниво хранить, если не хочешь, чтобы все женщины на свете растерзали тебя как Орфея.² Напротив, человек, который собирается вращаться в высшем обществе, должен быть галантным, учтивым и оказывать женщинам знаки внимания, дабы всем им понравиться. Слабость мужчин приводит к тому, что при всех дворах женщины в той или иной степени пользуются влиянием: они, можно сказать, чеканят репутацию человека в высшем свете и либо пускают ее в обращение, либо опротестовывают ее и отказываются принять. Поэтому совершенно необходимо быть с ними обходительным, нравиться им, льстить и никогда не выказывать и тени небрежения, ибо этого они никогда не прощают. Тут они, впрочем, не одиноки, ибо с мужчинами происходит то же самое: любую несправедливость они прощают гораздо легче, чем простую обиду.

Нельзя сказать, что каждый человек тщеславен, алчен или вспыльчив, но у каждого в душе достаточно гордости, чтобы почувствовать самое незначительное пренебрежение и презрение и затаить обиду Поэтому помни, ты должен тщательнейшим образом скрывать свое презрение к человеку, каким бы справедливым оно ни было, если не хочешь нажить в нем непримиримого врага. Мужчины скрывают свои слабости и недостатки более ревниво, чем преступления, и достаточно только намекнуть человеку, что считаешь его глупым, невежественным или просто невоспитанным и неловким, и он ненавидеть тебя будет больше и дольше, чем если ты скажешь ему, что он мошенник. Никогда не поддавайся соблазну, очень свойственному большинству молодых людей, выставлять напоказ слабости и недостатки других, чтобы поразвлечь общество или выказать свое превосходство. В ту минуту это действительно вызовет смех, но зато ты наживешь себе врага навеки, и даже тот, кто будет смеяться с тобой тогда, пораздумав, станет потом тебя бояться и ненавидеть; помимо всего прочего, это безнравственно, и человек с добрым сердцем больше старается скрыть, нежели выставить напоказ чужие слабости и недостатки. Если ты наделен остроумием, употреби его на то, чтобы понравиться, а не на то, чтобы кого-то обидеть: ты можешь светить как солнце в странах с умеренным климатом, не оставляя ожогов. Там оно – желанный гость, а на экваторе люди его боятся.

Таковы некоторые мысли, которые мой долгий опыт жизни в высшем свете позволяет мне сейчас высказать: если ты отнесешься к ним со вниманием, они могут пригодиться тебе в твоем путешествии по свету. Мне хочется, чтобы оно принесло тебе счастье; во всяком случае я уверен, что, если это будет иначе, виноват будешь только ты сам.

Поклонись от меня м-ру Харту, мне очень грустно было узнать, что он нездоров. Надеюсь, теперь он уже поправился. Прощай.

XXXVIII

Лондон, 13 сентября ст. ст. 1748 г.

Милый мой мальчик,

Я не раз уже советовал тебе прочесть «Мемуары» кардинала де Реца ¹ и обратить особенное внимание на рассуждения о политике, рассыпанные в этой великолепной книге. Сейчас мне хочется остановиться на некоторых таких текстах для маленькой проповеди.

Во время беспорядков в Париже месье де Бофор,² который, несмотря на свою слабохарактерность, был человеком весьма популярным, явился орудием в руках кардинала, посредничая между ним и народом. Гордый своей популярностью, он всегда старался устраивать многолюдные сборища парижан и думал, что, возглавляя их, создает себе имя. Кардинал же, будучи настроен достаточно оппозиционно, был вместе с тем и достаточно умен и старался избегать этих сборищ, за исключением тех случаев, когда это было нужно и когда все делалось с заранее намеченной целью. Однако ему не всегда удавалось удержать месье де Бофора: и тот однажды собрал народ без всякой на то необходимости и цели, – толпа взбунтовалась; главари ничего не могли с ней поделать, и все это нанесло значительный вред их делу. По этому поводу кардинал очень рассудительно пишет: «Que monsieur de Beaufort ne savait pas, que qui assemble le peuple l’émeut».[51]51
  «Что месье де Бофор не знал, что тот, кто собирает народ, его и возбуждает» (франц.).


[Закрыть]

Не приходится сомневаться, что, когда большие толпы народа сходятся вместе, они возбуждают друг друга, и это, как правило, приводит к тем или иным действиям, хорошим или плохим, но чаще всего – плохим. Таким образом, люди, которые, находясь порознь, были совершенно спокойны, сойдясь вместе, приходят в возбуждение, и возбуждение это объединяет их всех; они способны тогда совершить любое злое дело, на которое их, натолкнут вожаки; если же тем нечего им предложить, толпа найдет это дело сама. Поэтому демагогам или главарям бунтов следует быть очень осторожными и не собирать народ без надобности и без твердо избранной и хорошо продуманной цели; кроме того, если их устраивать слишком часто, сборища эти становятся очень уж привычным явлением, и противная сторона, разумеется, считается с ними гораздо меньше. Понаблюдай за любым скопищем народа, и ты увидишь, что сила и порывистость растут или спадают в зависимости от многолюдности; когда народу собирается очень уж много, то у людей как будто не остается ни рассудительности, ни разума и всех, в том числе даже самых хладнокровных, охватывает какое-то повальное безумие.

А вот и еще одно справедливое наблюдение кардинала: все, что происходит в наше время и что мы видим собственными глазами, удивляет нас гораздо меньше, нежели события прошлого, о которых мы читаем в книгах, хотя и в наши дни творятся не менее необыкновенные вещи. Он тут же добавляет, что, когда Калигула произвел своего коня в консулы, жителей Рима это не особенно удивило, ибо их уже мало-помалу к этому подготовили его сумасбродства такого же свойства. Это настолько верно, что мы действительно каждый день с изумлением читаем о чем-то и вместе с тем каждый день видим то же самое вокруг себя, однако нас это нисколько не поражает. Мы дивимся мужеству Леонида,³ Кодра ⁴ и Курция ⁵ и без всякого удивления слушаем рассказ о капитане, который взорвал свой корабль со всей командой и погиб сам, лишь бы не попасть в руки врагов отечества. С благоговейным изумлением читаю я о Порсенне ⁶ и Регуле ⁷ и тут же вспоминаю, что спокойно смотрел на казнь Шеперда,⁸ восемнадцатилетнего юноши, который собирался застрелить покойного короля и который несомненно был бы прощен, если бы выказал хоть малейшее раскаяние в своем преступном замысле. Но он, напротив, заявил, что, если его простят, он снова будет пытаться осуществить свое намерение, что это его долг перед родиной и что ему радостно умирать от сознания, что он пытался выполнить этот долг. Если рассуждать разумно, то Шеперда можно приравнять к Регулу, однако, оттого что предрассудки наши закостенели, а память о недавнем еще свежа, Шеперд в наших глазах не более чем обычный злоумышленник, а Регул – герой.

Внимательно вдумайся в те понятия, которые у тебя сложились, и пересмотри, проанализируй, разложи их на составные части, погляди и реши, какие из них главные. А вдруг это всего лишь привычки и предрассудки? Взвесь все данные, на основании которых должно сложиться твое суждение на справедливых и беспристрастных весах разума. Даже невозможно представить себе, сколько людей, способных рассуждать здраво, если бы только они этого захотели, живут и умирают в бесчисленных заблуждениях, вызванных одной только ленью; они с гораздо большей охотой подтвердят чужие предрассудки, нежели дадут себе труд выработать собственные взгляды. Сначала они просто повторяют то, что слышат от других, а потом уже упорствуют в этом, потому что сказали так сами.

И, наконец, еще одно наблюдение кардинала: секрет сохраняется очень многими людьми гораздо легче, чем можно себе представить. Он имеет в виду какой-нибудь важный секрет, в сохранении которого заинтересованы многие. А ведь совершенно очевидно, что люди деловые знают, сколь важен тот или иной секрет, и строго блюдут его, будучи сами в этом заинтересованы. Кардинал далек от мысли, что кто-нибудь может быть настолько глуп, чтобы разболтать этот секрет из одного только пристрастия к болтовне людям, которые ни в какой степени не заинтересованы в том, чтобы его хранить, и не имеют к нему никакого отношения. Пойти и рассказать любому приятелю, жене или любовнице секрет, который к ним никак не относится, – это означает выказать перед тем, и другой, и третьей такую непростительную слабость, которая несомненно убедит их, что ты способен рассказать его еще двум десяткам людей, а следовательно, и они сами могут его рассказать кому-то и никто на них не подумает. Когда же секрет сообщается людям, которых он непосредственно касается, то его скорее всего будут хранить, даже если таких людей окажется очень много. Маленькие секреты обычно переходят из уст в уста, большие же, как правило, сохраняются. Прощай.

XXXIX

Лондон, 27 сентября ст. ст. 1748 г.

Милый мой мальчик,

Получил твое латинское сочинение о воине. Хоть это и не совсем та латынь, на которой говорили Цезарь, Цицерон, Гораций, Вергилий и Овидий, это все же не хуже той, что немецкие эрудиты употребляют, когда говорят или пишут. Я всегда замечал, что люди наиболее ученые, те, что больше всего читали по-латыни, пишут хуже всех. Этим-то отличается латынь просвещенного дворянина от латыни какого-нибудь педанта. Дворянин, может быть, и читал-то только писателей века Августа – поэтому он не может писать по-латыни иначе, чем они, тогда как педант, читавший гораздо больше книг, написанных дурной латынью, нежели хорошей, и пишет соответственно. На лучшие произведения римской классической литературы он смотрит как на книги для школьников, считая их тем самым недостойными своего внимания. Зато он старательно изучает дошедшие до нас отрывки разных безвестных писателей, подбирает встречающиеся у них устарелые слова и употребляет их направо и налево, не рассуждая, годятся они или нет, чтобы выказать свою начитанность в ущерб здравому смыслу. Любимый его автор Плавт,¹ и он любит его отнюдь не за остроумие или за vis comica [52]52
  комизм (лат.).


[Закрыть] его комедий, но за множество устарелых слов и за тот жаргон, на котором у него говорят персонажи низкого звания, каких, кроме как у него, нигде не встретишь. Он с большей охотой употребит слово olli, нежели illi,[53]53
  те (лат.).


[Закрыть] optume, нежели optime,[54]54
  лучше всего (лат.).


[Закрыть] и любое плохое слово скорее, чем любое хорошее, если только он может доказать, что, строго говоря, это все-таки латынь, что писал на этом языке настоящий римлянин. Следуя этому правилу, я мог бы написать тебе сейчас на языке Чосера ² или Спенсера ³ и стал бы уверять, что пишу по-английски, потому что в их времена английский язык был именно таким. Но поступить так – значило бы уподобиться самому отъявленному хлыщу, – ведь ты бы не понял и двух слов из всей моей писанины. По такому вот жеманству и прочим кривляньям подобного рода всегда можно бывает узнать ученого фата или педанта, – люди здравомыслящие тщательно всего этого избегают.

На днях мне случилось заглянуть в предисловие, написанное Питискусом ⁴ к своему словарю, и я обнаружил там слово, которое меня озадачило и которого, насколько помнится, я до того ни разу нигде не встречал. Это наречие praefiscine, что означает «в добрый час», выражение, которое и по звучанию своему выглядит низким и вульгарным. Я стал справляться и, наконец, обнаружил, что слово это раз или два встречается у Плавта. На этом-то основании ученый педант и решил употребить его в своем предисловии. Всякий раз, когда ты пишешь по-латыни, помни, что слово или выражение, которое ты употребляешь, если его нельзя найти у Цезаря, Цицерона, Ливия, Горация, Вергилия и Овидия, – это худая, грубая латынь, пусть даже оно и было когда-то употреблено кем-либо из римлян.

Теперь мне надо кое-что сказать тебе уже по существу твоего сочинения. Должен признаться, я нашел в нем одно утверждение, которое меня поразило. Вот оно: «Quum vero hostis sit lenta, citave morte omnia dira nobis minitans quocunque bellantibus negotium est, parum sane interfuerit quo modo eum obruere et interficere satagamus si ferociam exuere cunctetur. Ergo veneno quoquenti fas est…».[55]55
  «Когда же враг угрожает нам всеми ужасами, сопряженными с медленной либо быстрой смертью, с какими только могут столкнуться воюющие стороны, было бы весьма разумно подумать о том, как его уничтожить и убить, если они не умерят своей ярости. Поэтому [в таких случаях] дозволено применять также и яд…» (лат.).


[Закрыть] Что до меня, то я просто не могу понять, как это употребление яда может быть причислено к законным средствам самозащиты. Сила может несомненно быть отражена силою же, но никак не предательством и обманом, ибо военные хитрости, как-то засады, замаскированные батареи, диверсию, я никак не могу назвать ни предательством, ни обманом – та и другая сторона ожидает их и принимает соответственные предосторожности. Но что касается отравленных стрел, отравления воды в колодцах или подсыпания яда в пищу врагу (что может быть сделано только предательски), то я всегда привык слышать, читать и думать, что, как ни велика грозящая опасность, все эти средства защиты незаконны и бесчестны. Но si ferociam exuere cunctetur,[56]56
  если он [т. е. враг] не умерит своей ярости (лат.).


[Закрыть] то что же, мне тогда лучше умереть, нежели отравить врага? Да, безусловно, гораздо лучше умереть, чем совершить низость или преступление. Да я и не могу быть наперед уверенным, что враг в последнюю минуту не сможет ferociam exuere.[57]57
  умерить ярость (лат.).


[Закрыть] Но думается, что адвокаты наши, пожалуй, искажают законы и скорее оправдывают, нежели сдерживают противозаконные действия государей и государств, которые сделались уже привычными и от этого стали выглядеть менее преступными, хотя укоренившийся обычай сам по себе никак не может изменить природу добра или зла.

Пожалуйста, не допускай, чтобы увертки судейских или ухищрения казуистов вторгались в обычные понятия справедливого и несправедливого, которые подсказывает каждому человеку его собственный разум и здравый смысл. Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой, – вот простое, верное и неоспоримое требование справедливости и морали. Следуй этому правилу, и можешь не сомневаться, что все поступки, в той или иной степени противоречащие ему, как бы благовидно они ни выглядели и как ни трудно было бы против них что-либо возразить, все равно неправомерны, несправедливы и преступны. Я не могу назвать ни одного преступления на свете, которое бы казуисты из числа иезуитов (особливо же те двадцать четыре, которых собрал, если не ошибаюсь, Эскобар ⁵) не сочли бы в некоторых, или даже во многих, случаях не содержащими в себе ничего преступного. Посылки, из которых они исходили, часто бывают похожи на правду, рассуждения обоснованны, но вывод всегда неверен, ибо находится в противоречии с тем очевидным и неоспоримым мерилом справедливости, о котором я упомянул раньше – не поступать с другими так, как ты не хочешь, чтобы поступили с тобой. Однако все такого рода ухищрения казуистов и софистов очень удобны и выгодны для человеческих стремлений и страстей, и поэтому люди легко соглашаются пойти на подобную уступку, не дав себе труда отыскать ошибку в своем рассуждении, на что, кстати сказать, очень многие, я бы даже сказал бóльшая часть людей, совершенно неспособны; по этой причине обнародование подобных уверток и ухищрений становится еще опасней. Я отнюдь не считаю себя ни искусным казуистом, ни тонким спорщиком, и, однако, я готов объяснить и оправдать поступки разбойника, грабящего на большой дороге, причем с такой последовательностью и так убедительно, что у людей неискушенных может даже явиться желание заняться этим ремеслом, как совершенно невинным, более того, похвальным, людям же осведомленным и умным будет далеко не просто ответить мне по пунктам, и они окажутся в затруднительном положении. Мне довелось видеть книгу, озаглавленную «Quidlibet ex quolibet», или «Искусство делать что угодно из чего угодно», что не так уж трудно, как то может показаться, если ты решаешься поступиться некоторыми простыми истинами, вообще-то говоря очевидными для каждого разумного человека, и начинаешь гнаться за изощренными творениями пылкой фантазии и умозрительных рассуждений.

Доктор Беркли,⁶ епископ Клойнский, весьма достойный, способный и ученый человек, написал целую, книгу в доказательство того, что никакой материи не существует, а существует только мысль: что мы с тобой только воображаем, что едим, пьем и спим, ты – в Лейпциге, а я – в Лондоне, что мы только воображаем, что состоим из плоти и крови, что у нас есть ноги, руки и т. п., но что в действительности все это один лишь дух. Доводы его, строго говоря, неопровержимы, и все-таки они настолько бессильны меня убедить, что я намерен по-прежнему есть, и пить, и ходить, и ездить, для того чтобы поддерживать в наилучшем из всех возможных состояний ту самую материю, из которой, как я по слепоте своей склонен считать, состоит сейчас мое тело. Обычный здравый смысл (который на деле не столь уж обычен) – самый лучший из всех смыслов. Будь верен ему, и он даст тебе самый разумный совет. Читай и слушай для собственного развлечения рассказы о хитроумных системах, вникай в интересные вопросы, поставленные там со всей изощренностью, какой только может наделить их пылкая фантазия, но смотри на все это только как на упражнения для ума и возвращайся каждый раз к согласию со здравым смыслом.

На днях у книгопродавца я наткнулся на маленькое двухтомное издание «Графа де Габалиса».⁷ Я перечел его, и еще раз поразился. Большая часть содержащихся там нелепых выдумок заимствована у еврейских раввинов, усвоивших эти дикие идеи и изложивших их на своем малопонятном жаргоне, которым каббалисты ⁸ и розенкрейцеры ⁹ пользуются еще и по сей день. Число тех и других, должно быть, значительно сократилось, но они все же еще есть, и мне самому довелось знать двоих, изучавших всю эту мистическую дребедень и твердо в нее веривших. До каких только нелепостей не доходит человек, когда воображение и предрассудки в нем побеждают разум и, торжествуя, ведут его потом за собою как пленника в оковах! Алхимики в старину уделяли этим вещам очень много внимания, думая, что они помогут им найти философский камень, а кое-кто из самых знаменитых эмпириков прибегал к ним в поисках панацеи жизни.¹⁰ Парацельс,¹¹ смелый эмпирик и неистовый каббалист, уверял, что он открыл его, и называл его своим алькахестом.¹² Бог знает почему и для чего, но эти сумасшедшие ничего не хотят назвать удобопонятным словом. Книгу эту ты легко можешь получить из Гааги, прочти ее, она и позабавит тебя, и поразит, и вместе с тем научит тебя nil admirari,[58]58
  ничему не удивляться (лат.).


[Закрыть] что совершенно необходимо.

Письма твои, за исключением тех случаев, когда они посвящены определенной теме, до крайности лаконичны, и ни одно из них не отвечает ни моим желаниям, ни назначению писем как таковых – быть непринужденной беседой между двумя друзьями, находящимися поодаль друг от друга. Коль скоро я хочу быть для тебя не столько отцом, сколько близким другом, мне хотелось бы, чтобы в своих письмах ко мне ты более подробно писал о себе и о мелочах своей жизни. Начиная писать мне, вообрази, что ты сидишь со мной за непринужденной беседою у камина. При этом ты естественно будешь рассказывать обо всем, что произошло с тобою за день, как-то о том, где ты был, кого видел и каковы твои суждения об этих людях. Рассказывай же обо всем этом в своих письмах, будь добр, познакомь меня и с занятиями своими, и с развлечениями; пиши, с кем ты встретился в обществе и что это за люди, добавь ко всему еще собственные наблюдения над ними, словом, дай мне возможность больше узнать о тебе из твоих писем. Как у тебя идут дела с лордом Полтни и как ему живется в Лейпциге? Что он учен, способен, усидчив? Добр или зол? Короче говоря, что это за человек? Или хотя бы скажи, что ты о нем думаешь? Ты можешь писать мне все без утайки и рассчитывать на мою скромность. Теперь ты в таком возрасте, что мне хочется начать с тобой конфиденциальную переписку, и я, со своей стороны, буду очень откровенно писать тебе, какого я мнения о людях и событиях, причем чаще всего я бы совсем не хотел, чтобы, кроме тебя и м-ра Харта, кто-нибудь эти письма читал. Точно так же и ты можешь писать мне совершенно откровенно, и будь уверен, что я тебя ни при каких обстоятельствах не выдам. Если тебе случалось когда-нибудь заглянуть в «Письма» госпожи де Севинье к ее дочери госпоже Гриньян, ты, верно, обратил внимание на легкость, свободу и дружеский тон этой переписки, и вместе с тем, я надеюсь, и даже убежден, они не любили друг друга так, как мы с тобой. Напиши, какие книги ты читаешь, для занятий или для удовольствия, как ты проводишь вечернее время, когда сидишь дома и когда уезжаешь в гости. Знаю, что иногда ты бываешь на вечерах у госпожи Валантен. Чем ты там занимаешься? Играешь, или ужинаешь, или проводишь время только за belle conversation? [59]59
  светским разговором (франц.).


[Закрыть] Стараешься ли ты как следует танцевать, когда твой учитель танцев с тобою? Так как тебе часто придется танцевать менуэт, мне хочется, чтобы ты умел это делать очень искусно. Помни, что изящные движения плеч, уменье подать руку, красиво надеть и снять шляпу – все это для мужчины является элементами танцев. Но самое большое преимущество танцев в том, что они всегда учат тебя иметь привлекательный вид, красиво сидеть, стоять и ходить, а все это по-настоящему важно для человека светского.