Текст книги "Сын"

При свете костра индейцы рассматривали отцовские инструменты, а я запоминал все, что они взяли: подковы, молотки, гвозди, обода для бочек, пилу, топор и колун, револьвер, тесло и рубанок; удила, уздечки, седла и стремена; ружье моего брата. Мой «ягербуш» для них оказался слишком тяжелым, и они разломали его, шмякнув об угол дома. Они забрали наши ножи, напильники, вилы и шилья, сверла, пули, формы для отливки пуль, бочонки с порохом, капсюли, волосяные веревки. Наши три молочные коровы прибрели на шум, индейцы пристрелили их из луков. Они были в прекрасном настроении. Горящие поленья они вытаскивали из огня и швыряли внутрь дома, увязывали в узлы последнее барахло, подтягивали подпруги, готовясь уезжать. Из дверей и окон дома повалил дым, а потом кто-то развязал мне руки и рывком поставил на ноги.

Нашу одежду швырнули в костер вместе со всем остальным, а нас нагишом погнали за ворота, прямо в поле, к большой ремуде[15]15
  Табун лошадей (исп.).


[Закрыть] из индейских пони вперемешку с крупными американскими лошадьми. Индейцы, не обращая на нас внимания, о чем-то лопотали между собой – все умс да угс, это вообще не язык. Было там, конечно, несколько слов, похожих на испанские, да еще одно слово, которое они нам постоянно повторяли, – таибо, таибо то, таибо это. Еще не рассвело, мы были босиком, и я старался не наступить на колючку и чтобы мне не отдавили ногу переминавшиеся в темноте лошади. Все-таки делать хоть что-то было легче, но потом я напомнил себе, что это все равно не имеет смысла.

Нас взгромоздили на лошадей и крепко привязали к их спинам, руки связали впереди. Могло быть хуже, иногда индейцы возили пленных поперек седла, как мешки с мукой. Мой пони все время дергался, ему не нравилось, как я пахну.

Лошади фыркали, топали, индейцы перекрикивались в темноте, и тут мой братец разрыдался, а я жутко разозлился, что он ревет перед индейцами. А потом я и сам заревел. Проехали наше нижнее пастбище – три месяца мы выкорчевывали здесь пни и кустарник – и ореховую рощу, которую я присмотрел для себя. Я подумал о людях, которые выжили нас из Бастропа, называли мою мать черномазой и отсудили наш участок. Когда я убью всех индейцев, вернусь и убью всех новых поселенцев; я сожгу их город до основания. Сначала я надеялся, что появится отец, а потом мне стало стыдно за эти надежды.

Мы перешли на рысь, и высокая трава хлестала по голым ногам. Лошади вытянулись в цепочку, индейцы один за другим исчезали в темноте леса, а потом и мой пони скрылся во мраке.

Грейп-Крик мы пересекли в единственном месте, где не надо было прыгать, перебрались через болотце, о котором я и не подозревал, а у подножия Кедровой горы перешли на галоп. Белыми пятнами по склону рассыпались наши коровы. Мы двигались по дну длинной лощины, то выезжая на открытое пространство, то скрываясь в тени деревьев, из тьмы на свет и обратно во тьму. Индейцы, полагаясь на чутье лошадей, пустили их вперед. Я присматривал за братом. Всадники, скакавшие позади нас, ловко объезжали все препятствия, будто сама темнота ночи вела их.

Мой пони ни разу не споткнулся и не запыхался, несмотря на темноту и кочки под ногами. Мы приближались к подножию Горбатой горы, границе известных мне земель. Можно было свернуть в лес и попробовать ускакать, но я сомневался, что справлюсь, а уж у моего брата точно не было шансов уцелеть в одиночку. Выше по склону я заметил небольшой табун мустангов, которых можно было бы поймать и объездить. Они молча смотрели, как мы скачем мимо.

Через пару часов сменили лошадей. Ноги и ягодицы у меня были в ссадинах, а лицо, грудь и руки исхлестаны ветками. Брату досталось еще больше, у него все тело было покрыто коркой из крови и грязи. Но нас пристроили верхом, как прежде, и мы помчались дальше в том же сумасшедшем темпе. Появилась река, должно быть Льяно. Невероятно, что мы забрались уже так далеко.

– Это то, о чем я думаю? – простонал брат.

Я молча кивнул.

– Нам конец, – продолжал он. – Целый день пути.

Потом мы уткнулись еще в одну реку, на этот раз, наверное, Колорадо, после чего опять меняли лошадей. Судя по запаху, мой брат обделался. Когда меня поставили на землю, я присел, вытянув связанные руки перед собой, и помочился, прямо между лошадей. Ноги сводило судорогой, я едва держался на корточках. Какой-то индеец пнул меня, но я не собирался ехать дальше в собственных испражнениях, поэтому не реагировал, пока не закончил свои дела. Потом они просто подняли меня за волосы. Казалось, ниже пояса у меня уже не осталось ни клочка кожи. Меня пристроили на пони: индейцы не доверяли лошадям белых.

Перед рассветом мы остановились в третий раз, в глубоком каньоне на берегу реки. Кажется, это была все та же Колорадо, но никакая армия сюда не добралась бы. Солнце еще не взошло, но уже можно было различать цвета. Индейцы чего-то ждали. Они напились из реки и теперь потягивались, разминая затекшие спины, перекладывали что-то в седельных сумах. Я впервые увидел их при свете.

У них были луки, колчаны и копья, короткоствольные мушкеты, томагавки и большие ножи, лица их были размалеваны стрелками и дурацкими солнышками, кожа совсем гладкая, даже брови сбриты. А прически как у голландских девочек – две длинные косы по сторонам, но в них вплетены медные, серебряные и разноцветные бусины.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказал брат.

– Они похожи на шлюх, – буркнул я, хотя на самом деле так не думал.

– Скорее на актеров из театра. – И добавил: – Не втягивай нас в новые неприятности.

Потом коренастый воин подошел и, подталкивая копьем, отогнал нас подальше друг от друга. На спине у него остались засохшие кровавые отпечатки ладоней, а на штанах впереди большое пятно. То, что я принял за куски бычьей кожи, свисавшие с его пояса, оказалось человеческими скальпами. Я отвернулся и уставился на реку.

Впереди виднелась небольшая площадка, откуда, наверное, открывался неплохой обзор; позади индейцы прогуливали лошадей по траве вдоль реки. Они о чем-то поспорили, а потом большинство отправилось к той обзорной площадке. Один из них вел в поводу лошадь, к которой было приторочено тело воина, в которого я стрелял. Я не знал, что он умер, по спине пробежал холодок. Брат побрел к реке. Двое из индейцев, охранявших нас, приподняли было топоры, но, когда я открыл глаза, брат все еще оставался целехонек – он плескался в реке, смывая с себя собственное дерьмо. Индейцы разглядывали его бледную щуплую фигуру, чахлую грудь, впалую от чтения книжек.

Отмывшись, он вернулся на берег и уселся рядом со мной.

– Надеюсь, чистая задница стоила того, что тебя чуть не пристрелили.

Он ободряюще похлопал меня по ноге.

– Я хочу, чтобы ты знал, что случилось прошлой ночью.

Я не хотел знать больше того, что уже знал, но не смог возразить ему и просто молчал.

– Мама, конечно, такого не ждала, но, думаю, они не собирались убивать Лиззи. Когда они увидели, что она ранена, очень внимательно осмотрели рану, даже соорудили что-то вроде факела, чтобы их старший оценил положение. Должно быть, дело было совсем плохо, потому что они отошли в сторону и о чем-то совещались, а потом вернулись, раздели ее донага и изнасиловали. – Он смотрел вверх по течению реки, где индейцы взбирались по стене каньона. – Лиззи, Лиззи, Лиззи.

– Она теперь в лучшем мире.

Он пожал плечами:

– Она теперь нигде.

– Но есть еще папа, – напомнил я.

Он лишь фыркнул в ответ.

– Как только папаша узнает, что случилось, он первым делом рванет к своей любовнице в Остине.

– Это подло. Даже для тебя.

– Люди напрасно говорить не станут, Илай. Пора бы тебе и это знать.

Индейцы покосились в нашу сторону. Я надеялся, что они запретят нам болтать, но им и дела не было.

– Мама знала, что сможет тебя спасти, – продолжал он. – Лиззи и меня… вряд ли. Но ты – совсем другое дело.

Я сделал вид, что не понимаю его, и огляделся вокруг. Стены каньона возвышались на несколько сотен футов, из трещин торчали кусты барбариса и соцветия медвежьей травы. Узловатый старый кедр вцепился в склон, он походил на дымовую трубу, в ветвях скрывалось орлиное гнездо. Несколько высоких кипарисов равнодушно стояли над рекой, им и полтысячи лет нипочем.

Солнце коснулось верхнего края каньона, и тут раздались скорбные вопли и пение. Потом грянул выстрел и погребальное шествие двинулось обратно к реке. Вернувшись, индейцы принялись колотить и пинать нас, пока брат опять не обгадился.

– Я не выдержу, – простонал он.

– Держись.

– Не могу.

Некоторые из индейцев считали, что нас надо отвести к могиле убитого воина и пристрелить там, вместе с его лошадью, но главный, тот, кто вытащил меня из дома, был против. Набитеку текванивапи Тошавей[16]16
  Храбрый Тошавей готов сражаться (ком.).


[Закрыть], говорили они. Братец уже начинал понимать отдельные слова языка команчей; Тошавей звали их вождя. Его уговаривали, предлагали, требовали, но Тошавей не уступал. Он видел, что я наблюдаю за ним, но обращал на это внимания не больше, чем на собаку.

Брат философски закатил глаза, и я сразу занервничал.

– Знаешь, – проговорил он, – я все время надеялся. Надеялся, что как только взойдет солнце и они разглядят нас получше, то сразу поймут, что совершили чудовищную ошибку, что мы такие же люди, как они, – или, по крайней мере, поймут, что мы тоже люди, но сейчас надеюсь, что это вовсе не так.

Я молчал.

– До меня дошло, что именно сходство, которое должно бы нас спасти, нас и погубит. Мы, конечно, не властны над судьбой, но и они, в конце концов, тоже, и именно поэтому они нас убьют. Чтобы хоть на время спастись от собственных ужасающих мыслей.

– Прекрати, – взмолился я. – Перестань болтать.

– Да им все равно, – возразил он. – Им безразлично, что мы там лопочем.

Я понимал, что он прав, но тут индейцы прекратили свой спор и те, кто настаивал на нашем убийстве, подошли и вновь начали нас избивать.

Когда они закончили, брат лежал в луже между камней, под странным углом повернув голову и глядя прямо в небеса. Я захлебывался кровью, меня рвало. Стены каньона покачивались, в глазах все плыло. Хорошо бы, чтобы они нас прикончили. Я заметил волка, выглядывавшего из-за края обрыва, но моргнул, и зверь пропал. Я вспомнил того белого волка, что подстрелил накануне, это был дурной знак, потом вспомнил про мать и сестру и подумал, добрались ли до них уже дикие звери. Я громко завыл, зарыдал и тут же получил очередную затрещину.

Мартин словно похудел фунтов на двадцать; колени, локти, подбородок кровоточили, он весь был в грязи и песке. Индейцы седлали свежих лошадей. Я умирал от голода и, прежде чем меня затолкали на лошадь, успел вдоволь напиться из реки.

– Тебе нужно попить, – сказал я брату.

Он только помотал головой и продолжал лежать, прикрывая ладонями свои причиндалы. Индейцы рывком поставили нас на ноги.

– В следующий раз хотя бы, – настаивал я.

– Я думал, как замечательно, что мне никогда больше не придется подняться. А оказалось, что меня не убили. Плохо.

– Могло быть хуже.

Он только пожал плечами.

Мы мчались все так же стремительно, и даже если индейцы устали, они не подавали виду, как не подавали виду, что, возможно, проголодались. Они были настороже, но спокойны. Время от времени я оглядывался на ремуду, скакавшую следом за нами по каньону. А брат не умолкал ни на минуту.

– Знаешь, я все время смотрел на маму и Лиззи, – все никак не мог он остановиться. – Я все думал, где у человека может быть душа, в сердце или, возможно, в костях, и представлял, что она вылетит, если тело разрезать. Но их же изрезали в куски, а я не заметил, чтобы что-то вылетело наружу. Это точно, я бы не прозевал такое.

Я пытался пропускать все мимо ушей.

Потом он спросил:

– Ты можешь представить белого, даже тысячу белых, так легко и беспечно скачущих по индейским территориям?

– Нет.

– Забавно, все называют их дикарями, варварами, красными дьяволами, но теперь, когда мы рассмотрели их так близко, думаю, все ровно наоборот. Они ведут себя, как боги. В смысле, как древние герои или полубоги, поскольку, как ты продемонстрировал, пускай и не без ущерба для себя, эти индейцы определенно смертны.

– Умоляю, заткнись.

– Заставляет задуматься о проблеме негров, верно?

К полудню мы выбрались из каньона. Впереди расстилалась холмистая прерия, усеянная астрами, примулами, чертополохом и красными маками. Стайка куропаток порхнула в кусты. Прерия тянулась до горизонта; вдали паслись антилопы, олени, даже несколько отбившихся от стада бизонов. Индейцы чуть помедлили, оглядываясь, и мы двинулись дальше.

От солнца прикрыться было нечем, и к полудню от меня пахло уже горелой кожей, я периодически проваливался в забытье. Мы ехали в густой траве, через известняковые овраги, ненадолго скрывались в тени деревьев по берегам ручьев – но ни разу так и не остановились напиться – и вновь оказывались на солнцепеке.

Наконец команчи придержали лошадей, и после короткой перебранки нас с братом отвели к ручью, который мы только что преодолели. Грубо сдернули на землю, привязали спинами друг к другу и бросили в тень. Мальчишка-подросток остался нас караулить.

– Рейнджеры?

– Не похоже, что они сильно встревожены.

Очень странно было разговаривать с братом, не видя его лица.

– Может, это отец с остальными.

– Тогда они были бы позади нас, – заметил брат.

Поразмыслив, я решил, что он прав, и окликнул нашего сторожа, показав взглядом на дикий виноград по берегу ручья.

Он отрицательно качнул головой. Umca аите[17]17
  Плохой (ком.).


[Закрыть]. И уточнил: итса кета квасепе[18]18
  Незрелый (ком.).


[Закрыть]. Но поскольку я все равно не понял, добавил по-испански: no en sazon[19]19
  Не созрел (исп.).


[Закрыть].

– Он говорит, еще зеленый.

– Это я понял.

Я так проголодался, что мне было безразлично, каков этот виноград на вкус, и я настаивал. Индеец срезал гроздь, швырнул мне на колени и тут же тщательно сполоснул руки в ручье. Ягоды оказались такими горькими, что меня едва не вывернуло. Но хотя бы рот смочить, губы у меня запеклись и зудели.

– Нормальный, – попытался я подбодрить брата.

– Для выделки кожи, возможно.

– Тебе нужно поесть, – убеждал я.

– Ты не соображаешь, что делаешь, – возразил он.

Я все же съел еще немного. Рот как будто наполнился кипятком.

– Давай рванемся к ручью и просто упадем в него, – предложил я.

Так мы и поступили. Брат, такой же обожженный, как и я, уронил голову в воду, но не сделал ни глотка. От злости мне захотелось поднять муть со дна, но я пил и пил, не в силах остановиться. Индеец молча наблюдал за нами. Наконец мы смогли оторваться от воды и сесть. Моя лихорадка, кажется, немного спала, я сумел вытянуть ноги.

– Как тебя зовут? – окликнул я нашего сторожа. – Como te llamas?

Он долго молчал, затем выговорил: «Неекару». Нервно оглянулся и отошел подальше, будто выдал страшную тайну. Потом он улегся на живот выше по течению ручья и стал жадно хватать ртом воду. Так я впервые увидел, как индеец пьет больше, чем несколько скупых глотков. Поднявшись, он поправил свои косы и одернул штаны.

– Интересно, а может, они мужеложцы? – задумчиво проговорил брат.

– Сомневаюсь.

– Спартанцы же были.

– А кто такие спартанцы? – удивился я.

Он начал было объяснять, но тут вдалеке грохнуло несколько выстрелов, следом беспорядочный ответный залп и снова одиночные выстрелы. Наступила тишина, я догадался, что индейцы стреляют из луков. Кому-то не повезло.

На помощь нашему сторожу примчался еще один подросток, нас опять привязали к лошадиным спинам и куда-то повели. Преодолев каменистое плато, мы спустились в прерии, поросшие шпорником и мальвой. На фоне голубого неба, белоснежных облаков и буйно цветущих трав чернело пятно полусгоревшего фургона.

Индейцы толпились вокруг пары других фургонов, а третий, перед которым застыли ничего не понимающие мулы, валялся, перевернутый, чуть дальше. Кто-то кричал.

– Я не хочу этого видеть, – сказал Мартин.

На обочине дороги что-то белело; светловолосый мальчишка в разорванной рубахе. Между глаз его торчала стрела.

Из фургонов капала кровь, словно внутри пролились целые бочки этой крови. Четверо или пятеро мертвых техасцев лежали прямо посреди дороги, остальные, скорчившись как младенцы, валялись позади фургонов. Индейцы, невидимые за высокой травой и зарослями мальвы, что-то делали с последним оставшимся в живых белым, тот тоненько и страшно визжал, а индейцы с хохотом его передразнивали.

За исключением двоих, занятых с выжившим погонщиком, индейцы не теряли времени даром. Поводья мулов были перерезаны, но животные продолжали стоять, печально повесив головы, как будто чувствуя свою вину. Мертвый крапчатый пони лежал в канаве, хозяин стягивал с него седло. Еще один индейский пони, чалый красавец, пока стоял, но розовая пена пузырилась в дыре на его груди. Хозяин снял с него седло, попону и уздечку, аккуратно уложил на землю. А потом, нежно обнимая и целуя потную шею лошади, добил животное точным выстрелом в ухо.

Из фургонов вытащили все барахло вместе еще с двумя мертвыми телами, мы их раньше не заметили. Стояла жара, красная пыль покрывала цветы вдоль дороги. Карманы покойников обыскали, с тех, кто еще не был скальпирован, сняли скальпы; последний из живых затих. Один из индейцев был перевязан куском ткани, почти на всех щитах виднелись свежие следы от пуль, а высокий воин каранкава чистил пучком травы свое окровавленное копье. Остальные рылись в вещах, вспарывали мешки с мукой и рассыпали по земле. Бочонок с виски разрубили томагавками, а маленькие бочонки с порохом приторочили к седлам вместе с какими-то ящичками, очень тяжелыми на вид. С собой забрали ножи и одеяла, табак, формы для отливки пуль, пару топоров, ручную пилу, рулон ситца и несколько револьверов. Проверив затворы и спусковые механизмы ружей, взяли те, что были исправны. Из-за скальпов возникла короткая перебранка. Затем отыскали пару сливовых пирогов и тут же поделили их между собой, разрезая окровавленными ножами.

Мальчишки подбирали стрелы в траве, мулов подогнали ближе к остальным лошадям, потом наскоро осмотрели окрестности, проверяя, не осталось ли еще чего-нибудь или кого-нибудь. Нашелся еще один полезный кусок тряпки. Потом все оружие перезарядили, стрелы уложили в колчаны, затянули подпруги, прополоскали рты. Волы протестующе промычали в последний раз, когда им перерезали горло; кровь, заливавшая дорогу, к тому моменту уже почернела, а разбросанные вокруг тела укрыла пыль. Казалось, они лежат здесь вечно.

Индейцы разделились на три группы и оставили множество следов, ведущих в сторону обжитых мест, – то есть ровно в обратную. Все были в прекрасном настроении. Один из воинов подскакал ко мне и весело пришлепнул мне на голову свежеснятый скальп с длинными седыми волосами. Сверху нахлобучил окровавленную мужскую шляпу. Индейцев это страшно позабавило. Мы продолжали скакать в густой траве на северо-запад, мимо редких дубовых рощ, мимо мескитовых деревьев с их дрожащими листочками и юкки в пышном белом цветении.

Спустя несколько часов воин решил, что не стоит пачкать ценный трофей, снял его с моей головы, приторочил к своему поясу, а шляпу зашвырнул в кусты. Скальп и шляпа защищали от солнца, и я просил оставить шляпу, но мы мчались не задерживаясь. К тому времени нас нагнали остальные.

Сделав привал для смены лошадей, индейцы перекусили вяленым мясом, найденным в ограбленных фургонах. Нам с братом тоже предложили несколько кусочков. Жара не ослабевала, но индейцы, похоже, совсем не хотели пить. У меня же настолько пересохло все внутри, что, когда один из них сунул мне табак, я не смог даже откусить. Брату табаку не предлагали. Он стоял широко расставив ноги и выглядел очень жалко.

К закату горло у меня пересохло настолько, что я боялся задохнуться. И напоминал себе не забыть при случае сунуть камешек в рот, чтобы пососать, но потом вспомнил про родник около нашего дома, как здорово было сидеть там, слушать журчание воды и глазеть на реку. Сразу стало легче.

Стемнело, мы остановились у какой-то грязной лужи, индейцы нарвали несколько охапок травы, набросали ее поверх грязи, потом по очереди, приникая губами, сделали по паре глотков. Мы с братом упали лицами в мокрую траву и напились до отвала. На вкус вода отдавала лягушками и пахла так, словно в ней валялись животные, но нам было безразлично. Напившись, Мартин заплакал, индейцы тут же жестоко пнули его в живот и приставили нож к горлу. Вейупа’ните, затихни. Нихпе’аите, заткнись.

Они что-то задумали. Сменив лошадей, куда-то исчезли, оставив нас с ремудой.

– Мы проскакали, наверное, сто миль. Добрались, поди, до Сан-Сабы.

– Как думаешь, они разрешат мне еще попить?

– Конечно, – успокоил я брата.

Он опять уткнулся лицом в лужу. Я тоже попытался, но запах был совершенно невыносим. А Мартин все пил и пил. Сидеть было больно даже в мягкой грязи. Пройдет, должно быть, несколько недель, прежде чем раны заживут. Мы прижались теснее друг к другу. Я почувствовал дурной запах и понял, что брат опять обгадился.

– Не могу сдержаться, – извинился он.

– Все нормально.

– Впрочем, это неважно.

– Мы просто должны терпеть, это не так уж сложно.

– А что потом? Что будет, когда мы доберемся туда, куда они нас волокут?

Я промолчал.

– Не хочу этого знать, – заявил он.

Я попытался его успокоить:

– Но были же Джон Таннер, Чарлз Джонстон[20]20
  Известная история похищения индейцами группы молодых людей в 1790 г. Записанный братом Чарлза рассказ, своеобразная энциклопедия индейской жизни, был опубликован в 1827 году и быстро стал бестселлером.


[Закрыть], ты сам читал все эти книжки.

– Я не из тех, кто может прожить на древесной коре и крыжовнике…

– Зато станешь легендой. Поедешь в Бостон и расскажешь своему приятелю Эмерсону, что ты настоящий мужчина, а не какой-нибудь там педерастичный поэт.

Он промолчал.

– Ты должен постараться, – продолжал убеждать я. – Ты рискуешь своим скальпом всякий раз, когда раздражаешь их.

– Я делаю все что могу.

– Это неправда.

– Что ж, я рад, что ты так хорошо все понимаешь.

И он вновь разрыдался. А потом просто захрапел. Я ужасно разозлился, потому что он вел себя как простой лентяй. Нас кормили наравне со всеми, и верхом мы скакали не дольше, чем сами индейцы; нам двоим досталось гораздо больше воды, чем им всем вместе, и еще неизвестно, как давно они в пути. Существует правило, которое мой брат не хотел признавать: если один человек может это сделать, значит, можешь и ты. Та к всегда говорил отец.

Разбудили нас пощечинами, в кромешной тьме пристроили верхом, привязали. Далеко впереди мерцал яркий огонек, я догадался, что это горящая ферма. Удивительно, что белые забрались так далеко, но земли тут такие богатые, что я понимал, почему они рискнули. Подскакали несколько воинов, они, похоже, были довольны, что мальчишки притащили нас сюда.

В темноте я разглядел, что наша ремуда пополнилась примерно дюжиной лошадей. И еще двумя пленниками. Судя по плачу, это были женщины, и кажется, немки, или, как мы их тогда называли, голландки.

К восходу мы проскакали еще полсотни миль, дважды сменив лошадей. Немки ревели всю ночь. Когда рассвело, мы поднялись на месу[21]21
  Холм с плоской вершиной, столовая гора от испанского mesa (стол).


[Закрыть] оглядеть окрестности. Впереди открывались огромные пространства – холмы, холмы до горизонта.

Немки были голыми, как и мы. Одной лет семнадцать-восемнадцать, вторая чуть старше, и обе, несмотря на покрывавшую их кровь и грязь, в расцвете своей женской красоты. Чем дольше я на них смотрел, тем больше ненавидел и надеялся, что индейцы еще будут измываться над ними, а я смогу поглазеть.

– Ненавижу этих голландок, – сказал брат. – Надеюсь, индейцы отымеют их как следует.

– Я тоже.

– Смотрю, ты неплохо держишься.

– Потому что я не сваливаюсь с лошади.

За ночь мы дважды останавливались, и индейцы всякий раз затягивали потуже ремни, державшие Мартина.

– Я пытался вцепиться ногами, но получается плохо.

– Уверен, маме приятно было бы это услышать.

– Ты станешь отличным маленьким индейцем, Илай. Жаль, что я этого не увижу.

Отвечать я не стал.

– Ты же понимаешь, я не стрелял, потому что боялся за маму и Лиззи.

– Ты просто окоченел от страха.

– Они все равно убили бы маму, это ясно, но Лиззи забрали бы вместе с нами. Но она была ранена, только поэтому…

– Заткнись, – не выдержал я.

– Ты не должен был видеть, что они с ней делали.

Он выглядел так же, как всегда: чуть косящие глаза, тонкие губы. Это человек, которого я знал давным-давно.

Чуть погодя он попросил прощения.

Индейцы делили вяленое мясо, отобранное у поселенцев. Одна из немок спросила, не знаю ли я, куда нас везут. Я сделал вид, что не понимаю. Она сообразила, что с Мартином лучше не заговаривать.

На следующий день пространство вокруг нас словно бы вытянулось в длину. Мы двигались по каньону миль в десять шириной, стены из красного камня вздымались на тысячу футов. Из деревьев здесь росли только вязы и тополя, а один раз я заметил драцену, торчащую из песка, – точную копию той, что росла у нашего дома. В каждом ручье попадались удивительные окаменелости: моллюски размером с колесо телеги, рога и кости громадных созданий, гораздо большего размера, чем у любых ныне живущих животных.

Тошавей сказал мне по-испански, что в конце каньона полно бизонов. Он восхищался всем вокруг. С ветвей кедров и мескитовых деревьев свисали длинные пучки черной шерсти: бизоны прятались здесь от зноя.

Индейцы, кажется, вообще не нуждались ни в отдыхе, ни в еде, но постепенно безумная скачка все же замедлилась. Рот мой наполнился слюной. В ручьях, мимо которых мы скакали, плескалась рыба – лови сколько хочешь: сом, угорь, сарган, большеротый буффало. Оленям и антилопам я потерял счет. Коричневый гризли – огромный, я в жизни такого не видел – нежился на солнышке. Прозрачные родники били из скал, образуя озерца у подножия.

Вечером мы устроили первый настоящий привал, я уснул прямо на камнях, обнимая брата. Кто-то накрыл нас сверху бизоньей шкурой, я приоткрыл глаза – Тошавей присел рядом на корточки. Я уже узнавал его запах.

– Завтра мы зажжем костер, – сказал он.

Утром мы проезжали мимо холмов, на каменных склонах которых были изображены шаманы, сражающиеся воины с копьями, щитами, типи[22]22
  Традиционное переносное жилище кочевых индейцев Великих равнин.


[Закрыть].

– Ты понял, что они собираются разлучить нас? – шепнул Мартин.

Я недоуменно обернулся.

– Эти парни, они из разных племен.

– Откуда ты знаешь?

– Твой хозяин – котсотека, а мой – ямпарика.

– Мой хозяин – Тошавей.

– Это его имя. Но он из племени котсотека[23]23
  Котсотека (едоки бизонов) – одно из подплемен команчи.


[Закрыть]. А моего зовут Урват. Они говорили, что до земель Урвата долго ехать, а тот парень, что присматривает за тобой, вроде бы недалеко от своего дома.

– Они нам не хозяева, – возразил я.

– Ты прав. Не пойму, и с чего это мне пришло в голову.

– А кто такие пенатека?

– У пенатека сейчас какая-то эпидемия, что ли. В общем, с ними случилась какая-то беда. Короче говоря, ни одного пенатека среди них нет.

Несмотря на обещание Тошавея, следующая ночевка тоже оказалась холодной. Но зато утром мы выбрались из длинного каньона на равнину. Ни леса, ни зарослей кустарника, отмечающих русла рек, – ничего, кроме травы и неба. При виде этой картины я почувствовал, как в животе у меня все сжалось. Я понял, где мы находимся. Льяно-Эстакадо. Белое пятно на всех картах.

Мы ехали и ехали, а ничего вокруг не менялось. Мне опять стало дурно. Не знаю, какое расстояние мы преодолели к концу дня – десять дюймов или десять миль, в голове у меня было совершенно пусто. Брат все время засыпал и падал с лошади, так что индейцам приходилось останавливаться, колотить его и заново привязывать.

Лагерь разбили на берегу ручья, русло которого утопало настолько глубоко, что заметить его можно было, лишь зная о его существовании. Здесь разожгли первый за все время костер. В отсутствие деревьев, отражающих свет, огонь был незаметен даже вблизи. Индейцы добыли пару антилоп, освежевали и все такое, и Тошавей принес нам несколько ломтей дымящегося полусырого мяса. У брата не было сил даже поесть. Я разрывал мясо на маленькие кусочки и вкладывал ему в рот.

А потом взобрался повыше над ручьем, чтобы оглядеться. Со всех сторон нас окружало звездное небо, индейцы выставили дозорных, высматривающих другие костры. На меня они не обращали внимания, и я вернулся к своей подстилке.

Почти целый час неподалеку рычала пума, и волчий вой разносился над долиной. Брат заплакал во сне; я хотел было разбудить его, но передумал. Никакой сон не мог быть хуже нашей яви.

Наутро нас не стали связывать. Бежать было некуда.

Брат вроде бы хорошо поел и проспал не меньше шести часов, но чувствовал себя все равно паршиво. А вот индейцы хохотали, гарцевали на отдохнувших лошадях, весело дурачились, перебрасывались шуточками. По пути я уснул и очнулся уже на траве. Меня вновь привязали, наградив парой оплеух, но всерьез уже не били. Тошавей подскакал ближе и дал мне напиться. Потом разжевал немного табаку и втер кашицу мне в глаза. Но все равно остаток дня я провел в полузабытьи. Мне чудилось, что там, далеко впереди, уже виднеется край земли, но, добравшись до него, мы так и рухнем прямо в бездну.

Около полудня индейцы приметили небольшое стадо бизонов. Обсудив что-то между собой, они стащили нас наземь и подвели к одному из телят. Ему вспороли брюхо, вынули внутренности. Тошавей разрезал желудок и протянул мне пригоршню свернувшегося молока. Другой индеец сунул моего брата головой прямо в желудок теленка, но Мартин стиснул губы и зажмурил глаза. Тогда попытку повторили со мной. Я попробовал проглотить молоко, но меня тут же вырвало.

Это повторялось несколько раз. Брат упирался, а я пробовал, но меня тошнило. В конце концов индейцы сдались и выгребли себе все молоко из телячьего желудка. Потом пришла очередь печени. Брат отказывался даже прикоснуться, но я, увидев, как смотрят на него индейцы, заставил себя смириться. Свежая кровь полилась мне в горло. Я всегда думал, что у крови металлический привкус, но это только если ее попало в рот совсем немного. По-настоящему она мускусно-солоноватая на вкус. На радость индейцам, я потянулся за добавкой и ел, пока меня не отогнали прочь. Остатки печени они съели сами, поливая сверху желчью, как соусом.

Покончив с внутренностями, они содрали шкуру с животного, кусок мяса оставили как жертву солнцу, а остальное разделили поровну на всех, примерно по пять фунтов. За несколько минут индейцы разделались каждый со своей долей, и я, беспокоясь, как бы не отобрали мою, ел быстро. Впервые за неделю я наелся досыта и почувствовал умиротворение. Между тем Мартин обессиленно сидел рядом, обгоревший на солнце, грязный, залитый собственной рвотой.

– Тебе нужно поесть.

– Знаешь, – усмехнулся он, – я не представлял, что такие места вообще существуют на свете. Держу пари, наши следы исчезнут при первом же порыве ветра.

– Тебя убьют, если ты не будешь есть.

– Они в любом случае убьют меня, Илай.

– Поешь, – умолял я. – Папа всегда ел сырое мясо.

– Папа – рейнджер, он делал много чего. Но я – не он. Прости. – Он похлопал меня по колену. – Я начал писать стихи о Лиззи. Хочешь послушать?