Текст книги "Другая королева"

1569, январь, по дороге из замка Болтон в замок Татбери: Джордж

Она – напасть и головная боль, женщина бесконечных капризов и прихотей, ночной кошмар, сплошное беспокойство и великая, великая королева. В этом ей не откажешь. Каждый ее жест каждый день, даже когда с ней особенно трудно, даже когда она особенно злонамеренна, выдает в ней великую, великую королеву. Я никогда прежде не встречал такую женщину. Я даже никогда прежде не видел такую королеву. Она – удивительное создание: своенравная, переменчивая, вся – ветер и страсть, из всех смертных созданий, что я видел, только она подлинно божественна. Все короли и королевы стоят к Господу ближе, чем простые мужчины и женщины; но она, на моей памяти, первое живое тому доказательство. Она подлинно осенена Господом. Она подобна ангелу.

Она мне не нравится. Она легкомысленна, вздорна и противоречива. То она умоляет меня позволить ей скакать по полям галопом, чтобы сбежать от скучного продвижения по грязной дороге (мне приходится отказать), то слишком больна и устала, чтобы ехать дальше. Она не выносит холода, не может стерпеть ледяной ветер. У нее хрупкое здоровье, бок у нее все время болит. Думаю, она хрупка, как обычная слабая женщина. Но если так, откуда она взяла отвагу и силы, чтобы спуститься по веревке со стены замка Болтон? Или скакать трое суток после сокрушительного поражения под Лэнгсайдом, в Шотландии, до Уайтхейвена, в Англии, трое суток питаясь одной овсянкой, обкорнав волосы, чтобы сойти за мальчишку? Скакала изо всех сил, спала на жестком, и спутниками ее были грубые солдаты. Какие силы, недоступные простым смертным, она может призывать? Должно быть, сам Господь дает ей эту несокрушимую мощь, а ее женская природа подрывает эту мощь в силу естественной хрупкости.

Должен признаться, она не внушает мне ни любви, ни глубокой преданности. Я никогда не принес бы ей обета – какой принес своей королеве. Эта же словно ртуть: сплошной огонь и свет. Королева, желающая удержать свои земли, должна тверже стоять на земле. Королева, надеющаяся побороть ненависть, которую по природе своей питают мужчины к тем женщинам, что преступили божии установления и стали править, должна быть тверда как скала, должна быть земным созданием. Моя королева пустила во власть глубокие корни. Она Тюдор со всеми их смертными желаниями и земной алчностью. Моя королева Елизавета – весьма устойчивое создание, она земная, как мужчина. Но эта королева соткана из воздуха и ангелов. Королева из огня и дыма.

На нашем пути (который, кажется, будет длиться вечно) ее то и дело приветствуют люди: являются, чтобы ей помахать, выкрикивают ей благословения; все это удлиняет тяжелую дорогу в десять раз. Меня поражает, что среди зимы им захотелось оставить свои очаги и целый день ждать на перекрестках холодных дорог, когда мимо проедет ее небольшой кортеж. Они ведь наверняка слышали о скандале, в котором она замешана? Каждый пьяница в каждой пивной в королевстве обсосал слухи, как-то просочившиеся наружу из расследования ее поведения; и все же мне приходится повсюду высылать вперед гонцов с приказом не звонить в церковные колокола при въезде этой королевы в деревни, не приносить ей младенцев для благословения, не приводить больных, чтобы она коснулась их и исцелила от королевской хвори, не срезать зеленые ветви и не бросать их на дорогу перед нами, словно мы едем с триумфом – святотатственно, словно она Иисус, въезжающий в Иерусалим.

Но что бы я ни говорил, их это не останавливает. Суеверные бездумные северяне без ума от этой женщины, такой далекой от них, что они могли бы с тем же успехом любить луну. Они чтят ее, словно она больше, чем королева, больше, чем просто женщина, чья репутация уже омрачена сплетнями. Они чтят ее, словно знают ее лучше, чем я – словно знают высшую правду. Словно знают, что она и в самом деле тот ангел, на которого похожа.

Дело в вере, не в мудрости. Люди здесь упрямые, они не согласны с изменениями, которые наша королева Елизавета ввела в их церкви. Я знаю, что они изо всех сил придерживаются старой веры, что им нужен священник за кафедрой и месса, как раньше. Половина из них, должно быть, по-прежнему слушает по воскресеньям мессу за закрытыми дверями, но умнее от этого они не стали. Они предпочитают сохранять свою веру, своего Бога и надежду на то, что Богоматерь присматривает за ними, только бы не подчиняться новым, вечно меняющимся законам нашей страны. Весь Север всегда упорно оставался равнодушен к реформе религии, и теперь, когда эта, другая королева едет по здешним дорогам, люди показывают, каковы они на самом деле: они ей верны, они верны своей вере. Они принадлежат ей, душою и телом, и я не знаю, учитывал ли это Сесил, когда велел мне отвезти ее в Татбери. Не знаю, понимает ли он, как мало веса имеет королева Елизавета и ее вера в этих северных графствах. Возможно, стоило отвезти Марию подальше на юг? Но, может быть, куда бы она ни поехала, ее везде будут страстно обожать? Паписты, видит бог, есть в Англии повсюду, должно быть, полстраны считает, что она – наша настоящая королева, а другая половина полюбит ее, как только увидит.

Королева эта одинаково знаменита своим благочестием и известна своей похотью, она носит на поясе четки и распятие на шее – я иногда вижу, как ее шея краснеет, она заливается краской, как девчонка. Сам папа поминает ее в своих молитвах, пока она проходит смертельные опасности. В худшие минуты, когда нас едва не окружает толпа, тихо бормочущая благословения, я боюсь, что эти люди предпочтут ее на престоле и неизменную церковь всем благам, что принесла им Елизавета.

Потому что эти люди не похожи на мою Бесс – на тех выходцев из среднего сословия, что увидели возможность и схватились за нее, получив выгоду во время перемен; это бедняки, которые ходили со своими болями и страхами в аббатство, которым нравилось, что священник приходит к их смертному одру и на крестины. Им не нравится, что церкви сносят, что святилища стали небезопасны, что изгнали монахинь, ходивших за ними в больницах. Они не знают, где молиться, когда разрушили алтари, не знают, кто поможет им, раз нельзя поставить свечку перед образом святого. Они не понимают, почему святая вода больше не свята, почему высохли чаши. Не знают, где теперь искать убежище, раз аббатства закрыты, не знают, кто их накормит в час нужды, раз разрушены аббатские кухни и огни в очагах угасли. Бесплодные женщины не могут отправиться в паломничество к святым источникам, больные не могут приковылять к святилищу. Они знают, чего их лишили. Без сомнения, у них отняли многое, что делало их счастливее. И они думают, что эта изысканная королева, облаченная в черное, под белым покрывалом, соблазнительная, как молодая послушница, вернет им все это, и толпятся вокруг нее, и говорят ей, что добрые времена вернутся, что она должна дождаться и они ее дождутся, – пока мне не приходится крикнуть страже, чтобы их разогнали.

Возможно, все попросту объясняется ее красотой. Люди теряют разум при виде красивой женщины, они приписывают ей разные чары лишь за то, как посажены ее темные глаза и как густы темные ресницы. Они подходят к обочине, чтобы с любопытством на нее поглазеть, а потом призывают на ее голову благословения в надежде, что она улыбнется. Она поднимает в знак благодарности руку; должен признать, она необычайно изящна. Она улыбается всем и каждому, словно каждому лично. Все, кто ее видит, теряют разум: отныне они принадлежат ей навечно. Она так заметна, что меня никогда не спрашивают, кто из женщин в черных дорожных плащах королева. Стройная, тонкая, как породистая лошадь, но высокая, высокая, как мужчина. Держится по-королевски, и все взгляды прикованы к ней. Когда она едет мимо, поднимается восторженный шепот, как ветер, и это обожание овевало ее всю жизнь. Она несет свою красоту, как корону, она смеется и пожимает плечами от того, какое неизменное восхищение вызывает, словно это горностаевая мантия, которую кто-то набросил ей на плечи.

Перед ней на дорогу бросают вечнозеленые листья, поскольку цветов среди зимы нет. На каждой стоянке кто-нибудь сует нам горшки с медом и варенье для нее. Женщины подносят ей четки, чтобы она к ним прикоснулась, словно она святая, и мне приходится отводить глаза, потому что и четки теперь вне закона. Или, по крайней мере, так я думаю. Законы так часто меняются, что я не всегда за ними успеваю уследить. У моей матери были коралловые четки, а отец каждый день зажигал свечу перед мраморным распятием; но Бесс все это спрятала в сокровищнице, вместе с иконами, которые ее прежний муж украл из аббатств. Бесс относится к ним как к ценному имуществу. Она не считает их священными, Бесс ничто не считает священным. Так принято у новых людей.

Но когда мы проезжаем придорожный алтарь, где когда-то стояла статуя или распятие, там горит новая свеча, ее маленькое отважное пламя словно говорит, что статую можно разбить, а распятие сбросить, но свет на дороге и пламя в сердце все еще горят. Мария настаивает на том, чтобы мы останавливались перед пустыми святилищами, чтобы склонить голову, и я не могу ее торопить, потому что в ее молитве есть нечто… она так держит голову, словно не только молится, но и слушает. Я не могу заставить себя прервать это краткое молитвенное общение, хотя знаю, что люди ее видят и это поощряет папизм и суеверие. Я вижу, что эти краткие молитвы придают ей сил, словно кто-то (кто? ее мать? ее потерянный муж? может быть, сама ее тезка, сама Богородица?) говорит с ней в молчании.

Откуда мне знать? Я из тех, кто просто следует за своим королем. Если король мой папист, я тоже буду папистом. Если он протестант, я буду протестантом, если станет мусульманином, я, наверное, последую за ним. Я не думаю о такого рода вещах. Никогда не думал о них. Я горжусь тем, что не думаю о таких вещах. Моя семья не боролась за свою веру, мы остались верны королю, и его Бог – наш Бог. Но когда я вижу ее лицо, озаренное свечой возле придорожной иконы, когда она улыбается так отрешенно… по совести, я не знаю, что вижу. Будь я глуп, как простолюдины, я бы подумал, что вижу прикосновение Господа. Подумал бы, что вижу женщину, прекрасную словно ангел, потому что она и есть ангел, ангел на земле – проще простого.

Иногда по вечерам она смеется мне в лицо, беспечная, как девчонка.

– Я для вас великое испытание, – говорит она по-французски. – Не отрицайте! Я знаю, и мне жаль, что это так. Я причиняю вам столько бед, лорд Шрусбери.

Она никак не может выговорить мое имя. Говорит она как француженка; в жизни не скажешь, что ее отец был шотландцем. Она довольно неплохо может сказать «граф». У нее получается «Талбот»; но «Шрусбери» ей никак не дается. Она складывает губы трубочкой, как для поцелуя. И выходит «Чюсбеи», и это так уморительно, что я едва удерживаюсь от смеха. Она обворожительна; но я не забываю, что я женат на женщине, которая многого стоит, и служу королеве несокрушимого достоинства.

– Вовсе нет, – холодно произношу я и вижу, как гаснет ее девичья улыбка.

1569 год, январь, по дороге из замка Болтон в замок Татбери: Мария

Ботвелл, меня перевозят в новый замок, Татбери, возле Бартона-на-Тренте. Я буду гостьей графа Шрусбери, но уехать я не вольна. Приезжай, как только сможешь освободиться.

Мари

Я опускаю голову и еду, как монахиня на мессу, но, куда бы я ни приехала, я все замечаю. Я еду, как учил меня полководец Ботвелл: постоянно высматриваю засаду, возможность, опасность, рисуя в уме карту окрестностей, как делал бы он. Англия – мое королевство, мое наследие, и в этих северных землях будет моя особая твердыня. Мне не нужны тайные письма от моего посла, доброго епископа Росского Джона Лесли, чтобы понять, что половина страны и так моя, что она желает избавиться от тирании узурпатора, моей кузины Елизаветы; куда бы я ни приехала, я вижу простых людей, желающих вернуться к прежним обычаям, к добрым обычаям, желающих, чтобы церковь была восстановлена, а на троне сидела королева, которой они могут верить.

Если бы дело было только в простых людях, я бы приняла их хвалу и их дары, улыбнулась в знак благодарности и знала про себя, что они ничего не могут сделать; но дело не только в них. На каждой стоянке, когда к обеду приносят вино, слуга роняет мне на колени записку или вкладывает мне в ладонь послание. Шрусбери как охранник безнадежен, благослови его Господь. Он следит за дверью, но забывает об окнах. Полдюжины английских лордов прислали мне уверения в том, что не позволят держать меня в плену, что не позволят отослать меня пленницей обратно в Шотландию, что поклялись меня освободить. Они заставят Елизавету сдержать обещание восстановить меня на престоле или бросят ей вызов от моего имени. Против Елизаветы тлеет заговор, как пожар в вереске, разрастаясь и скрываясь у самых корней. Она слишком далеко зашла, мешкая восстановить меня на троне, и двор больше не может ее поддерживать. Все знают, что я – ее единственная законная наследница; и все хотят, чтобы я была в безопасности в своем шотландском королевстве и была признана наследницей английского трона. Здесь нет ничего, кроме простой справедливости, это мое по праву; и английская знать, как и простонародье, хочет защитить мое право. Любая английская королева, будь у нее хоть немного разумения, прояснила бы все для меня, для своих лордов, для своей страны. Любая разумная королева назвала бы меня своей наследницей, вернула на шотландский трон и повелела ждать ее смерти. Если бы она обошлась со мной так, по справедливости, я бы ее почитала.

Для многих здесь Елизавета – претендент на трон, бастард-протестантка, которая только благодаря своим тюдоровским рыжим волосам и моему отсутствию заняла мое место. Вся Европа и половина Англии признают, что я – законная наследница, происходящая по прямой и законной линии от Генриха VII, а она – бастард и, хуже того, – уличенная предательница по отношению к королеве, которая была до нее, к священной Марии Тюдор.

Мне приходится ступать по опасной дороге. Никто не обвинит меня, если я сбегу от этого вынужденного гостеприимства. Но все, даже моя собственная семья, даже враги Елизаветы проклянут меня, если я подниму мятеж в ее королевстве. И сама она будет вправе обвинить меня в беспорядках, а то и в измене, если я подниму против нее восстание; я не смею так рисковать. Лорды должны освободить меня, потому что я должна быть свободна. Но они должны сделать это по своему выбору. Я не могу подстрекать их к восстанию против их коронованного монарха. По правде сказать, я этого и не хочу. Кто сильнее верит в то, что королева-помазанница должна править? Положение законного монарха не подвергается сомнению.

– Но разве она – законный монарх? – робко спрашивает моя дама, Мэри Ситон, зная, что лишь повторяет мне мои собственные слова.

Мы отдыхаем как-то вечером в бедной таверне на пути в Татбери.

– Да, – твердо отвечаю я.

В любом случае, мы в ее руках, у нас нет власти, и мы будем относиться к ней как к таковой.

– Дочь Анны Болейн, зачатая вне брака, когда король был женат на католической принцессе, – напоминает мне Мэри. – Собственный отец объявил ее бастардом, и этот акт так и не был отменен. Даже она сама его не отменила… словно боится задать вопрос… Она наследница трона лишь потому, что отец назвал ее на смертном одре, после сына и законной дочери. Отчаянные последние слова человека, охваченного страхом.

Я отворачиваюсь от Мэри к огню и бросаю самое свежее послание, обещание помощи от верного брата Мэри, лорда Ситона, за бревна. И смотрю, как оно горит.

– Кем бы она ни была, кем бы ни была ее мать, кем бы ни был ее отец, даже если он – Марк Смитон, певец, теперь она – королева и помазанница божья, – твердо говорю я. – Она нашла епископа, который заставил себя ее короновать, и теперь она священна.

– Все епископы отказались, кроме одного. Вся церковь, кроме одного Иуды, ее отвергла. Некоторые предпочли отправиться в тюрьму, лишь бы не короновать ее. Некоторые умерли за свою веру, умерли, отвергая ее. Они называли ее узурпатором, узурпатором на вашем троне.

– Peut-être[15]15
  Возможно (фр.).


[Закрыть]. Но теперь она на нем, и я никогда, никогда не примкну к тем, кто желает свергнуть помазанную королеву. Господь позволил ей стать королевой по каким бы то ни было причинам. Ее помазали освященным маслом, на голове у нее корона, в руках скипетр и держава. Она неприкосновенна. Я не стану той, кто ее свергнет.

– Господь сделал ее королевой, но не давал ей права быть тираном, – тихо замечает Мэри.

– Именно, – говорю я. – Она может править своим королевством, но не быть тираном надо мной. Я буду свободна.

– Аминь, – с чувством произносит Мэри.

Я смотрю, как в красном сердце углей превращается в пепел клочок бумаги.

– Я буду свободна, – повторяю я. – Потому что, в конце концов, ни у кого нет власти меня заточить. Я родилась, выросла, была коронована, помазана и обвенчана с королем. Нет никого в христианском мире, кто был бы больше королевой, чем я. Нет в мире никого, кто был бы королевой больше, чем я. Только сам Господь стоит выше меня. Он может мной повелевать, и его воля – вернуть мне свободу и трон.

1569 год, зима, замок Татбери: Бесс

Мы справляемся. Я справляюсь. С помощью тех добрых людей, хорошо мне служивших и знающих, как мне угодить, которых я привезла с собой из Чатсуорта, с помощью работящих женщин, которых я набрала в Татбери и научила делать все по-моему. Расставляем кругом красивые вещи, которые я привезла из Чатсуорта, латаем, прибиваем и чистим, чиним крыши, как можем. Вешаем поверх сырой штукатурки гобелены, зажигаем огонь в забитых трубах и выкуриваем паразитов, стеклим одни окна и забиваем другие, вешаем занавеси в дверях и приколачиваем ненадежные половицы; в конце концов, у нас получается дом, который, если и не достоин королевы, не может быть сам по себе поводом для жалоб. Сама королева, королева Елизавета, шлет мне дары из Тауэра, чтобы кузине было удобнее. Второсортные вещи, должна признаться, но все, что сделает эти темные пустые комнаты чуть менее похожими на темницу и чуть более – на жилье, нужно рассматривать как серьезное улучшение.

Мы с моими рабочими отлично потрудились. Я не жду за это благодарности, дворянин вроде моего мужа графа думает, что дома строятся сами, полы в них сами собой подметаются, а мебель заходит внутрь и сама расставляется по местам. Но я горжусь своей работой, и она меня радует. Другие в этом королевстве строят корабли и затевают дела в дальних краях, грабят как пираты, открывают новые земли и привозят домой богатства. Моя работа ближе к дому. Я строю, я учреждаю, я стремлюсь к выгоде. Но обо мне ли речь или о сэре Фрэнсисе Дрейке, наша работа похожа; вся она – во славу Бога протестантов, и мой чистый пол, и золото в моем кошельке одинаково славят Его святое имя.

Ожидание, лихорадочные приготовления, прибытие собственных пожитков королевы – все это вылилось в такое волнение, что когда с вершины башни раздается крик парнишки «Вижу! Едут!» – весь дом срывается с места, словно это испанцы нагрянули, а не прибыла одинокая молодая королева.

Я ощущаю, как у меня схватывает живот, словно меня расслабило, снимаю мешковину, которую привязала вокруг пояса, чтобы не запачкать платье, и спускаюсь во двор, чтобы встретить нежеланную гостью.

Опять идет слабый снег, но она натянула на нос капюшон, чтобы укрыться от непогоды, и я поначалу вижу лишь высокого коня и женщину, укутанную в плащи, в седле. Мой муж едет рядом с ней, и меня охватывает странное, очень странное чувство, при виде того, как он склоняется к ней, когда лошади останавливаются. Он клонится к ней так, словно хочет уберечь ее от малейшего неудобства и беспокойства, словно и от холодного ветра бы избавил, если бы мог; и на мгновение я задумываюсь о том, что за время нашего деловитого сватовства, нашего всеми одобряемого брака и его веселого вступления в силу на большой супружеской кровати он ни разу не тянулся ко мне, словно думал, что я хрупкая, словно стремился меня защитить, словно я нуждалась в защите.

Потому что я не такая. Потому что мне это не нужно. И я всегда этим гордилась.

Я встряхиваю головой, чтобы отогнать пустые мысли, и быстро иду вперед. Мой чатсуортский старший конюх держит ее лошадь под уздцы, а мой мажордом придерживает ей стремя.

– Добро пожаловать в Татбери, Ваше Величество, – говорю я.

Так странно снова обращаться «Ваше Величество» к молодой женщине. Елизавета десять лет была в Англии единственной королевой. Мы с ней вместе состарились, мне сейчас сорок один, ей тридцать пять; и вот передо мной молодая женщина двадцати с чем-то лет и с тем же правом на титул. Она – суверенная королева у себя в Шотландии, она наследница английского престола, некоторые скажут, что она – истинная королева Англии. В Англии сейчас две королевы: одна удерживает трон по нашей доброй воле, вторая, возможно, заслуживает его; и я в двусмысленном положении, я служу им обеим.

Мой муж граф уже спешился и поворачивается к ней, не поприветствовав меня – как должен бы, как было бы верно и подобающе, хотя для меня, новобрачной, в этом нет особой странности. Она протягивает к нему обе руки, и он снимает ее с седла. Глядя на бездумную легкость, с которой они обнимаются, я думаю, что он, должно быть, снимал ее с седла каждый день и каждый вечер, все десять дней пути. Она, верно, легкая, как дитя, потому что он держит ее без труда, словно в танце. Я знаю, я бы была для него тяжелее. Она поворачивается поздороваться со мной, пока он еще ее обнимает, небрежно положив одну руку ему на плечо, а вторую, в мягкой кожаной перчатке, протягивает мне, и я опускаюсь в реверансе.

– Благодарю вас, – говорит она.

Голос у нее мелодичный, она говорит по-английски как француженка – с акцентом, который для честных английских ушей звучит как само очарование и вероломство.

– Благодарю вас за теплый прием, леди Шрусбери.

– Прошу, входите, – произношу я, пряча улыбку от того, как она выговаривает «Шрусбери», вот уж нелепое искажение.

Словно младенец учится лепетать, так у нее выходит «Чюсбеи». Я указываю на ее покои. Взволнованный взгляд моего мужа словно спрашивает, можно ли в доме жить, и я отвечаю ему легким кивком. Он может мне довериться. В этом предприятии мы партнеры, такие же, как в нашем браке. Я не подведу его, а он не подведет меня.

В большом зале разведен огонь, и она сразу идет к камину и усаживается в большое деревянное кресло, придвинутое к огню, чтобы ей было удобно. Ветер с востока, и труба не плюет в комнату дымом, слава богу, да и стол Марии должен понравиться – он накрыт прекрасным турецким ковром, и на нем стоят мои лучшие золотые подсвечники из аббатства. Гобелены на стенах самые лучшие, сотканы монахинями, благослови их Господь, а в своей спальне она найдет парчовые занавеси кровати и покрывало самого роскошного красного бархата, когда-то украшавшее постель очень высокопоставленного церковного сановника.

Везде светло и тепло, все озарено толстыми квадратными восковыми свечами, подобающими ей как королеве, а в гнездах на каменных стенах горят факелы. Она откидывает капюшон, и я впервые вижу ее.

У меня перехватывает дыхание. Ничего не могу с собой поделать. Честное слово, дыхание перехватывает при виде самой красивой женщины, какую я встречала за всю свою жизнь. Лицо у нее как картина, такое мог бы нарисовать художник. Лицо ангела. У нее густые черные волосы, остриженные, как у мальчика, надо лбом сейчас блестят капли от тающего снега. Брови у нее высокие и выгнутые, ресницы такие длинные, что касаются щек. Глаза у нее темные, темные и ясные, а кожа словно фарфор, белая и гладкая, без единого изъяна. Лицо ее совершенно словно ангельское, безмятежное бессердечное лицо; но особенной, ни на кого не похожей, ее делает очарование. Она поворачивается ко мне с улыбкой, и ее черты внезапно озаряются, светятся, как солнечный луч, как блики на воде, как прекрасное создание, при одном взгляде на которое сердце воспаряет от радости. Так полет ласточки заставляет тебя радоваться жизни. Вот как она улыбается, мелькает у меня глупая мысль: ее улыбка как полет ласточки в летних сумерках. Следующая моя мысль: королева Елизавета смертельно ее возненавидит.

– Вы меня так тепло приняли, – говорит она по-французски.

Потом замечает, как я хмурюсь, не понимая ее, и переходит на неуверенный английский:

– Вы добры, благодарю вас.

Она протягивает руки к огню, потом встает. К ней бесшумно подходит придворная дама, развязывает меховой воротник и снимает с нее мокрый плащ. Она кивает в знак благодарности.

– Леди Шрусбери, позвольте вам представить моих придворных дам. Это леди Мэри Ситон, а это леди Агнес Ливингстон, – говорит она, и мы с женщинами кланяемся друг другу, а потом я киваю одной из своих служанок, чтобы та унесла мокрый плащ.

– Могу я предложить вам что-нибудь, чтобы подкрепиться? – спрашиваю я.

Я покинула Дербишир совсем девочкой и с тех пор работала над речью; но, несмотря на это, голос мой звучит слишком громко, слишком грубо для этой комнаты. Черт, я жила в лучших домах страны! Я служила королеве Елизавете и считаю Роберта Дадли и Уильяма Сесила своими личными друзьями, но готова прикусить язык, когда слышу, как выходят из моего рта слова, комкаясь от раскатистого дербиширского «р». Я краснею от неловкости.

– Выпьете бокал вина или эля с пряностями, чтобы согреться? – спрашиваю я, выговаривая слова старательно, и они звучат напыщенно и фальшиво.

– А чего бы вы хотели?

Она поворачивается ко мне, словно ее и в самом деле занимает мой вкус.

– Я бы выпила эля с пряностями, – отвечаю я. – Я привезла его из своей пивоварни в Чатсуорте.

Она улыбается. Зубы у нее мелкие и острые, как у котенка.

– Parfait![16]16
  Прекрасно! (фр.)


[Закрыть] Давайте все будем то же! – говорит она, словно речь идет о редкостном угощении. – Ваш муж, его милость, сказал, что вы замечательно ведете дом. Уверена, у вас все самое лучшее.

Я киваю слуге при буфетной и знаю, что он все принесет. Улыбаюсь Джорджу, который снял дорожный плащ и стоит у камина. Мы оба будем стоять, пока она не предложит нам сесть, и, видя, как Джордж, граф, стоит в собственном доме, как парнишка перед хозяином, я впервые понимаю, что мы не впустили гостя в дом, а, скорее, присоединились ко двору королевы, и что отныне все придется делать, как захочет она, а не как предпочитаю я.