Текст книги "Шабоно. Истинное приключение в магической глуши южноамериканских джунглей"

Глава 8

Красный закат пронизывал воздух багряным свечением. Несколько минут небо пылало перед тем, как быстро погрузиться в темноту. Шел третий день праздника. Сидя в гамаке с детьми Этевы и Арасуве, я наблюдала, как около полусотни мужчин итикотери и их гостей с самого полудня без еды и отдыха пляшут в центре поляны. В ритме собственных пронзительных криков, под трескучее постукивание луков о стрелы, они поворачивались то в одну сторону, то в другую, ступая вперед и назад. Над всем властвовал глухой назойливый ритм звуков и движений, колыхание перьев и тел, смешение алых и черных узоров.

Над деревьями взошла полная луна, ярко высветив поляну. На мгновение непрерывный гул и движение стихли. Затем плясуны разразились дикими гортанными криками, наполнив воздух оглушительным ревом, и отшвырнули прочь луки и стрелы.

Забежав в хижины, танцоры выхватили из очагов горящие головни и с бешеной яростью принялись лупить ими по столбам, поддерживающим крышу шабоно. Полчища всевозможных ползучих насекомых со всех ног бросились спасаться в пальмовой крыше, а оттуда дождем посыпались вниз.

Испугавшись, что хижины могут рухнуть либо разлетающиеся искры подожгут крыши, я с детьми выбежала наружу. Земля дрожала от топота ног мужчин, разворотивших очаги во всех хижинах. Размахивая над головой горящими головнями, они выбежали в центр поляны и возобновили пляску со все нарастающим неистовством. Они обошли поляну по кругу, болтая головами во все стороны, словно марионетки с оборванными ниточками. Пышные белые перья в их волосах, трепеща, ниспадали на блестящие от пота плечи.

Луна скрылась за черной тучей. Поляну освещали теперь только искры, слетающие с горящих головней. Пронзительные крики мужчин взвились еще выше; размахивая палицами над головой, они стали приглашать женщин принять участие в пляске.

С криками и смехом женщины бросились врассыпную, ловко уворачиваясь от свистящих в воздухе дубинок. Неистовство плясунов неумолимо нарастало и достигло наивысшей точки, когда юные девушки с гроздьями желтых бананов в высоко поднятых руках влились в их круг, покачиваясь в чувственном самозабвении.

Не помню точно, Ритими или кто другой втащил меня в пляшущую толпу, потому что в следующее мгновение я очутилась одна посреди бешеного круговорота исступленных лиц. Зажатая между мраком и телами, я попыталась пробраться к Хайяме, стоявшей на безопасном расстоянии в своей хижине, но не знала, куда мне идти. Я не узнала мужчину, который, размахивая палицей, снова втолкнул меня в гущу пляски.

Я закричала и с ужасом поняла, что мои крики словно онемели, выдохлись внутри меня бесчисленными отголосками. Ничком падая на землю, я почувствовала резкую боль в голове за ухом. Я открыла глаза, стараясь что-нибудь увидеть сквозь густеющий вокруг меня мрак, и только успела подумать, заметил ли хоть кто-то в неистовой круговерти скачущих ног, что я упала. А потом была темнота, помеченная искорками света, влетающими и вылетающими у меня из головы, словно ночные светляки.

Потом я смутно осознала, что кто-то оттаскивает меня подальше от топота пляски и укладывает в гамак. Я с огромным усилием открыла глаза, но склонившаяся надо мной фигура была как в тумане. На лице и затылке я ощутила легкое прикосновение чуть дрожащих рук. На мгновение мне показалось, что это Анхелика. Но услышав этот ни на что не похожий голос, идущий из глубины живота, я поняла, что это старый шаман Пуривариве распевает свои заклинания. Я попыталась сосредоточить на нем взгляд, но его лицо оставалось размытым, словно видимое сквозь толстый слой воды. Я хотела спросить его, где он был, почему я не видела его с первого дня праздника, но слова оставались лишь образами у меня в голове.

Не знаю, то ли я потеряла сознание, то ли спала, но, когда я очнулась, Пуривариве уже не было. Вместо него я увидела лицо Этевы, склоненное надо мной так низко, что я могла бы потрогать красные круги на его щеках, между бровями и в уголках глаз. Я протянула руки. Но рядом уже никого не было. Я снова прикрыла глаза; в голове, словно в черной пустоте, красной вуалью плясали круги. Я покрепче зажмурилась, пока это видение не рассыпалось на тысячи осколков. Огонь в очаге разожгли снова; он наполнил хижину уютным теплом, а меня словно спеленало плотное покрывало дыма. Вырванные из темноты пляшущие тени отражались в золотистом налете на свисающих со стропил калабашах.

Весело смеясь, в хижину вошла старая Хайяма и уселась возле меня на земляной пол.

– Я думала, ты будешь спать до утра. – Подняв обе руки к моей голове, она стала ощупывать ее, пока не отыскала шишку, вздувшуюся за ухом. – Большая, – заметила она. Ее иссохшее лицо выражало сдержанную грусть; в глазах теплился тихий ласковый свет. Я села в лубяном гамаке. Только теперь до меня дошло, что я нахожусь не в хижине Этевы.

– Ирамамове, – сказала Хайяма, опередив мой вопрос. – Его хижина была ближе всех, вот Пуривариве и притащил тебя сюда после того, как тебя толкнули на чью-то дубинку.

Луна уже высоко забралась в небо. Ее бледный мерцающий свет сеялся на поляну. Пляски закончились, но в воздухе все еще висела неуловимая дрожь.

Крича и ударяя стрелами о луки, несколько мужчин встали полукругом перед хижиной. Ирамамове и один из его гостей шагнули в центр группы живо жестикулирующих мужчин. Я не могла сказать, из какой деревни был этот гость, так как совершенно запуталась в разных группах, приходивших и уходивших с начала праздника.

Ирамамове крепко уперся ногами в землю и поднял левую руку над головой, выпятив грудь.

– Ха, ха, ахаха, опта, аита! – прокричал он, притопывая ногой. Этим бесстрашным кличем он вызывал противника нанести ему удар.

Молодой гость отмерил вытянутой рукой расстояние до тела Ирамамове; он несколько раз замахивался, и наконец, его сжатый кулак нанес мощный удар в левую сторону груди Ирамамове.

Потрясенная, я сжалась всем телом. На меня накатила тошнота, словно боль прошила мою собственную грудь.

– Почему они дерутся? – спросила я Хайяму.

– Они не дерутся, – смеясь, ответила та. – Они хотят услышать, как звучат хекуры, жизненные сущности, обитающие у них в груди. Они хотят слышать, как при каждом ударе вибрируют хекуры.

Толпа взорвалась подбадривающими криками. Бурно дыша от возбуждения, юный гость отступил и ударил Ирамамове еще раз. С презрительно вздернутым подбородком, твердым взглядом, замерев в гордой стойке, Ирамамове принял одобрительные возгласы мужчин. Только после третьего удара он изменил стойку. На мгновение его губы скривились в одобрительной усмешке, и тут же снова появилась ухмылка презрения и равнодушия. Постоянное притопывание ногой, как объяснила мне Хайяма, выражало не что иное, как раздражение: противник еще не нанес ему достаточно сильного удара.

С нездоровым оттенком праведного удовлетворения я надеялась, что Ирамамове хорошенько прочувствует каждый удар. Поделом ему, думала я. Увидев однажды, как он колотит свою жену, я стала испытывать к нему все нарастающую неприязнь. И все же я не могла не восхищаться тем, как он храбро держится среди этой толпы. В его прямой, как стрела, спине, в том, как он выпячивает разукрашенную ссадинами грудь, было что-то по-детски задиристое. Его круглое плоское лицо с узким лбом и распухшей верхней губой казалось таким ранимым, когда он в упор глядел на стоящего перед ним молодого противника. Интересно, подумала я, не выдает ли его чуть дрогнувший взгляд, что ему крепко досталось.

Четвертый удар с сокрушительной силой врезался ему в грудь. Его отголоски походили на катящиеся по реке камни во время бури.

– Пожалуй, я слышала его хекуры, – сказала я, уверенная, что у Ирамамове сломано ребро.

– Он ваитери! – хором воскликнули итикотери и их гости. Они восторженно запрыгали на корточках, колотя над головой стрелами о луки.

– Да. Это храбрец, – повторила Хайяма, не сводя глаз с Ирамамове. Тот, весьма довольный тем, как мощно прозвучали его хекуры, стоял, выпрямившись в толпе приветствовавших его мужчин, а его покрытая синяками грудь раздувалась от гордости.

Успокоив зрителей, вождь Арасуве шагнул к брату.

– А теперь ты прими удар Ирамамове, – сказал он тому, кто нанес ему четыре удара.

Гость встал перед Ирамамове в такую же задиристую позицию. Кровь брызнула у него изо рта, когда он рухнул на землю под третьим ударом Ирамамове.

Ирамамове высоко подпрыгнул и пустился в пляс вокруг упавшего. Пот блестел на его лице, на вздувшихся мускулах шеи и плеч. Но голос его звучал ясно, звеня радостью, когда он воскликнул:

– Ай, ай, айайайай, айай!

Две женщины из числа гостей отнесли побитого в пустой гамак рядом с тем, в котором сидели мы с Хайямой. Одна из них плакала; другая склонилась над мужчиной и стала отсасывать кровь и слюну из его рта, пока тот не задышал короткими медленными вздохами.

Ирамамове вызвал еще одного гостя нанести ему удар. После первого он упал на колени и в таком положении потребовал, чтобы противник ударил еще раз. После следующего удара изо рта у него показалась кровь. Гость присел на корточки лицом к Ирамамове. Они обхватили друг друга руками и крепко обнялись.

– Ты хорошо ударил, – едва слышно прошептал Ирамамове. – Мои хекуры полны жизни, могущественны и счастливы. Пролилась наша кровь. Это хорошо. Наши сыновья вырастут крепкими. Наши огороды и лесные плоды будут зреть до сладости.

Гость выразил примерно те же мысли. Поклявшись в вечной дружбе, он пообещал Ирамамове мачете, приобретенное у индейцев, живущих у большой реки.

– А вот на это надо будет посмотреть внимательно, – сказала Хайяма, выходя из хижины. В числе мужчин, вышедших в круг для следующего раунда ритуальных ударов, был ее самый младший сын.

Я не хотела оставаться с побитым гостем в хижине Ирамамове. Две женщины, которые его принесли, вышли просить пришедшего с ними шамана, чтобы тот приготовил какое-нибудь снадобье, чтобы снять боль в груди раненого.

Перед глазами у меня все поплыло, когда я встала на ноги. Я медленно прошла через пустые хижины, пока не добралась до хижины Этевы. Там я растянулась в своем хлопковом гамаке, и надо мной сомкнулась жуткая тишина, словно я погрузилась в легкое забытье.

Меня разбудили рассерженные крики. Кто-то говорил:

– Этева, ты спал с моей женщиной без моего разрешения! – Голос прозвучал так близко, словно над самым моим ухом. Перед хижиной собралась группа мужчин и хихикающих женщин. Этева, неподвижно стоя в толпе с лицом, похожим на непроницаемую маску, не отвергал обвинения. Внезапно он крикнул:

– Ты и твоя семья все три дня жрали, как голодные собаки! – Это было заведомо несправедливое обвинение; гостям давалось все, что они просили, ибо во время праздника огороды и охотничьи угодья хозяев были в распоряжении гостей. Подобное оскорбление означало, что данный человек злоупотреблял своим привилегированным положением. – Ритими, подай-ка мою набруши, – крикнул Этева, грозно сдвинув брови на стоящего перед ним разъяренного молодого мужчину.

Ритими с рыданиями кинулась в хижину, выбрала подходящую дубинку и, не глядя на мужа, вручила ему четырехфутовую палицу.

– Не могу я на это смотреть, – сказала она, плюхаясь в мой гамак. Я обняла ее, стараясь утешить. Не будь она такой расстроенной, я бы рассмеялась. Ни в малейшей степени не встревоженная неверностью Этевы, Ритими боялась, что вечер может закончиться серьезной потасовкой. Глядя на то, как орали друг на друга двое разгневанных мужчин, и на возбужденную реакцию толпы, я тоже невольно прониклась тревогой.

– Ударь меня по голове, – потребовал взбешенный пришелец. – Ударь, если ты мужчина. Увидим, посмеемся ли мы вместе. Увидим, пройдет ли ярость.

– Мы оба разозлены, – кричал Этева с нахальной самоуверенностью, взвешивая в руке набруши. – Мы должны умиротворить наш гнев. – Затем без дальнейших разговоров он крепко врезал по выбритой тонзуре противника.

Из раны хлынула кровь. Она медленно растекалась по лицу мужчины, пока не залила его сплошной красной маской. Ноги его дрогнули и чуть было не подкосились. Но он устоял.

– Ударь меня, и мы снова станем друзьями, – воинственно гаркнул Этева, заставив смолкнуть разгоряченную толпу. Опершись на палицу, он подставил в ожидании голову. Удар противника на мгновение ошеломил Этеву; кровь ручьем потекла по бровям и ресницам, заставив его закрыть глаза. Тишину взорвали вопли мужчин, и целый хор одобрительных выкриков потребовал, чтобы они ударили друг друга еще раз.

Со смешанным чувством ужаса и восхищения я следила за стоящими лицом к лицу противниками. Их мускулы были напряжены, вены на шеях вздулись, глаза сверкали, словно омытые яростным потоком крови. Их лица, замершие презрительными красными масками, не выдавали боли, когда они, как два раненых петуха, стали кружить друг против друга.

Тыльной стороной ладони Этева стер кровь, мешавшую ему видеть, и сплюнул. Подняв палицу, он с силой опустил ее на голову соперника, и тот беззвучно рухнул на землю.

Цокая языками, с помутневшими глазами, зрители разразились жуткими воплями. Я не сомневалась, что поединку пришел конец, когда все шабоно наполнилось их оглушительными криками. Я взялась за руку Ритими и удивилась, что ее залитое слезами лицо хранило довольное, почти радостное выражение. Она пояснила, что, судя по тону издаваемых мужчинами выкриков, их уже не волновали нанесенные вначале оскорбления. Все, что их интересовало, – это лицезрение могущества хекур каждого из соперников. Тут не было ни победителей, ни побежденных. Если боец падал, это всего лишь означало, что в данный момент его хекуры недостаточно сильны.

Кто-то из зрителей вылил на лежащего гостя полный калабаш воды, потянул его за уши, вытер кровь с лица. Потом, помогая подняться, сунул в руки обалдевшему бойцу его палицу и велел еще раз ударить Этеву по голове. У мужчины едва хватило сил поднять тяжелую палицу; вместо того, чтобы опустить ее на череп Этевы, он нанес ему удар в центр груди.

Этева рухнул на колени, кровь потекла у него изо рта по губам, подбородку и шее, вниз по груди и бедрам, красной струйкой уходя в землю.

– Как хорошо ты ударил, – сдавленно произнес Этева. – Пролилась наша кровь. Наши тревоги позади. Наш гнев умиротворен.

Ритими подошла к Этеве. С громким вздохом я откинулась в гамаке и закрыла глаза. За этот вечер я насмотрелась достаточно крови. Опасаясь, нет ли у меня небольшого сотрясения, я ощупала припухлость на голове.

Когда кто-то схватился за лиану, которой мой гамак был привязан к одному из столбов, я чуть не вывалилась на землю. Вздрогнув от неожиданности, прямо над собой я увидела залитое кровью лицо Этевы. То ли он меня не заметил, то ли ему было все равно, где лежать, но он просто кучей повалился на меня. Запах крови, теплый и острый, смешивался с кислым запахом его кожи. Несмотря на отвращение, я не могла отвести глаз от зияющей раны на его черепе, откуда до сих пор сочилась кровь, и от вздувшейся, побагровевшей груди.

Только я стала обдумывать, как бы высвободить придавленные его тяжестью ноги, как в хижину вошла Ритими, неся в руках калабаш с подогретой на костре водой. Она ловко приподняла Этеву и жестом велела мне сесть в гамаке за его спиной, чтобы можно было опереть его о мои поднятые колени. Осторожными движениями она обмыла ему лицо и грудь.

Этеве было лет двадцать пять, однако с прилипшими ко лбу влажными волосами и чуть приоткрытыми губами он казался беззащитным, как спящий ребенок. Мне вдруг пришло в голову, что он может умереть от внутренних повреждений.

– Завтра он поправится, – сказала Ритими, словно угадав мои мысли. Она тихонько засмеялась; в ее смехе по-детски звенела затаенная радость. – Хорошо, что пролилась кровь. У него сильные хекуры. Он ваитери.

Довольный похвалой Ритими, Этева открыл глаза. Переведя взгляд на меня, он что-то невнятно пробормотал.

– Да. Он ваитери, – поддакнула я.

Вскоре появилась Тутеми с темным горячим варевом.

– Что это такое? – спросила я.

– Лекарство, – улыбаясь, ответила Тутеми. Она сунула палец в снадобье и мазнула им по моим губам. – Пуривариве приготовил его из кореньев и волшебных растений. – В глазах Тутеми поблескивал довольный огонек. Пролилась кровь: теперь она была уверена, что родит крепкого, здорового сына.

Ритими осмотрела мои ноги, все в синяках и ссадинах после того, как Пуривариве волок меня через поляну, и обмыла их остатками теплой воды. Я улеглась в неудобном лубяном гамаке Этевы.

Луна в короне желтого сияния добралась уже почти до верхушек деревьев. Несколько мужчин все еще плясали и пели на поляне; потом луна спряталась за тучей, и все потонуло во мраке. Одни лишь голоса, уже не пронзительные, а тихо бормочущие, указывали на то, что плясуны еще не разошлись. Луна выглянула снова, бледный свет озарил кроны деревьев, и темнокожие фигуры снова материализовались из тьмы; длинные тени их тел придавали реальность тихому постукиванию луков о стрелы.

Кое-кто из мужчин пел до тех пор, пока на востоке над деревьями не показался краешек зари. Небо покрывали темные пурпурные облака цвета избитой груди Этевы. Роса сверкала на листве, на бахроме склонившихся над хижинами пальмовых вершин. Голоса постепенно стихали, уносимые прохладным предрассветным ветром.

Часть третья

Глава 9

Сев и высадка рассады изначально относились к мужским обязанностям, но большинство женщин сопровождало своих мужей, отцов и братьев, когда те отправлялись поутру на огороды. Составляя им компанию, женщины помогали в прополке либо пользовались возможностью собрать топливо для очагов, если бывали срублены новые деревья.

Несколько недель я ходила с Этевой, Ритими и Тутеми на их участки. Долгие утомительные часы прополки, казалось, уходили впустую, поскольку не видно было никакого улучшения. Солнце и дожди одинаково способствовали росту всяких растений, без учета человеческих интересов.

У каждой семьи был свой участок земли, отгороженный поваленными стволами деревьев. Огород Этевы соседствовал с огородом Арасуве, который возделывал самый обширный участок из всех итикотери, ибо в дни праздников гости кормились именно с участка вождя.

Сначала я умела распознавать только несколько видов бананов и различные пальмы, здесь и там растущие на огородах. Плодоносящие пальмы также высаживались целенаправленно, каждое дерево принадлежало тому, кто его посадил. Позднее я, к своему удивлению, обнаружила в зарослях сорняков великое разнообразие съедобных корнеплодов, таких, как маниока, батат, разные тыквенные лианы, хлопчатник, табак и колдовские травы. На огородах и вокруг шабоно выращивались также деревья с розовыми цветами и красными стручками, из которых приготовлялась красная паста оното.

Пучки красных остроконечных стручков срезались, очищались, а ярко-алые семена с окружающей их мясистой мякотью помещались в большой калабаш, наполненный водой. Тщательно измельченная и перемешанная оното затем полдня кипятилась на медленном огне. Остыв за ночь, наполовину затвердевшая масса заворачивалась в продырявленные банановые листья и подвешивалась для просушки к стропилам хижины. Несколько дней спустя готовая к употреблению красная паста раскладывалась в маленькие калабаши.

В огороде Этевы Ритими, Тутеми и Этева имели свои собственные грядки с табаком и волшебными травами. Так же как табачные грядки каждого жителя деревни, они были огорожены от непрошеных гостей частоколом из палок и острых костей. Табак не позволялось брать без разрешения, при каждом таком случае вспыхивали ссоры. Ритими показала мне несколько своих волшебных трав. Одни применялись для возбуждения любовной страсти и защиты; другие использовались в недобрых целях. Этева никогда не рассказывал о своих волшебных травах, а Ритими и Тутеми делали вид, что ничего о них не знают.

Однажды я увидела, как Этева выкапывает какой-то клубневидный корень. На другой день, уходя на охоту, он натер стопы и ноги этим измельченным в кашицу корнем. В тот день на ужин у нас было мясо броненосца.

– Какое могущественное растение, – заметила я.

Он долго смотрел на меня в недоумении, потом с усмешкой сказал:

– Корни адома оберегают от змеиных укусов.

В другой раз, когда я сидела на огороде с малышом Сисиве, слушая его подробные пояснения насчет съедобных муравьев, мы увидели, как его отец выкапывает другой корень. Этева раздробил его, смешал сок с оното и натер этой смесью все тело.

– На тропе моего отца появится пекари, – прошептал Сисиве. – Я это знаю по тому, какой он взял корень. На каждого зверя есть своя волшебная трава.

– Даже на обезьян? – спросила я.

– Обезьяны пугаются громких криков, – тоном знатока ответил Сисиве. – От страха обезьяны замирают на месте, и тогда стреляй в них сколько хочешь.

Однажды утром, почти скрытая в густом сплетении тыквенных лиан и сорняков, я заметила Ритими. За твердыми стеблями, остроконечными листьями и гроздьями белых, похожих на колокольчики цветов маниоки я видела только ее голову. Казалось, она разговаривает сама с собой; слов я не слышала, но губы ее все время шевелились, словно бормоча заклинания. Я было подумала, что она колдует над своими посевами табака, чтобы те быстрее росли, либо собирается угоститься табаком с грядки Этевы, расположенной по соседству.

Однако Ритими, крадучись, прошла к середине своей табачной делянки. Торопливыми движениями она принялась обрывать веточки и листья, затем, воровато оглянувшись, затолкала их в корзину и прикрыла банановыми листьями. Потом с улыбкой поднялась и, немного поколебавшись, направилась ко мне.

Почувствовав над собой ее тень, я с деланным удивлением подняла глаза.

Ритими поставила корзину на землю и села рядом со мной. Меня распирало любопытство, но я знала, что спрашивать о том, что она делала, бесполезно.

– Не трогай этого пучка в моей корзине, – сказала она немного погодя, не удержавшись от смеха. – Я знаю, что ты за мной подсматривала.

Я почувствовала, что краснею, и улыбнулась.

– Ты стащила табак у Этевы?

– Нет, – сказала она в притворном ужасе. – Он так хорошо знает все свои листочки, что сразу заметил бы пропажу.

– А мне показалось, что я видела тебя на его грядке, – заметила я небрежно.

Приподняв банановые листья в своей корзине, Ритими сказала:

– Я была на своем участке. Видишь, я взяла несколько веточек волшебной травы окошики, – прошептала она. – Я приготовлю очень сильное зелье.

– Ты собираешься кого-то лечить?

– Лечить! Ты что, не знаешь, что лечит только шапори? – Чуть склонив голову набок, она немного подумала и продолжила: – Я собираюсь околдовать ту женщину, которая переспала с Этевой во время праздника, – заявила она с улыбкой.

– А может быть, тебе надо приготовить зелье и для Этевы? – спросила я, заглянув ей в лицо. Его изменившееся выражение застало меня врасплох. Рот ее сжался в ниточку, глаза сузились. – В конце концов, он виноват не меньше, чем та женщина, – пробормотала я извиняющимся тоном, чувствуя себя неуютно под ее жестким взглядом.

– Ты разве не видела, как эта баба бесстыдно с ним заигрывала? – с упреком сказала Ритими. – Ты разве не видела, как непристойно вели себя все эти женщины, пришедшие в гости? – Ритими довольно комично вздохнула и добавила с нескрываемым разочарованием: – Иногда ты бываешь такой дурехой.

Я не знала, что сказать. По моему убеждению, Этева был виноват не меньше той женщины. Не придумав ничего лучше, я улыбнулась. Впервые я застала Этеву в компрометирующей ситуации совершенно случайно. Каждое утро на заре я, как и все, выходила из хижины облегчиться. Я всегда заходила подальше в лес, за место, отведенное для отправления естественных нужд. Однажды утром я, вздрогнув от неожиданности, услышала тихий стон. Решив, что это какой-нибудь раненый зверь, я как можно тише поползла на звук, и в полном изумлении, вытаращив глаза, увидела Этеву, лежащего на самой младшей жене Ирамамове. Он, глупо улыбаясь, глянул мне в лицо, но, не слезая с женщины, продолжал делать свое дело.

В тот же день немного позже Этева угостил меня найденным в лесу медом. Мед был редкостным лакомством, и им делились далеко не так охотно, как всякой другой едой. Напротив, мед, как правило, поедался на том же месте, где был найден. Я поблагодарила Этеву за угощение, полагая, что получила взятку.

Сладкого мне постоянно не хватало. Я уже не брезговала есть мед с сотами, пчелами, личинками, куколками и пыльцой, как это делали итикотери. Стоило Этеве принести в дом мед, как я садилась рядом с ним и до тех пор жадно смотрела на вязкое месиво, напиханное пчелами в различных стадиях развития, пока он не угощал меня кусочком. Мне даже не приходило в голову, что, по его мнению, я наконец усвоила, что жадно смотреть на желаемый предмет или открыто попросить его как раз и считается хорошим тоном. Однажды, желая напомнить ему, что знаю о его любовных похождениях, я спросила, не боится ли он, что его снова огреет по голове чей-нибудь разъяренный муж.

Этева уставился на меня в полном недоумении. – Это все потому, что ты ничего толком не знаешь, иначе ты бы таких вещей не говорила. – В его тоне послышалась отчужденность, и он высокомерно отвернулся к группе подростков, заострявших бамбуковые щепки для наконечников к стрелам.

Бывали и другие ситуации, причем не всегда случайные, когда я заставала Этеву в момент прелюбодеяния. Вскоре стало очевидно, что раннее утро – это не только время для удовлетворения низменных телесных нужд, но и самая удобная пора для внебрачных связей. Мне стало ужасно интересно, кто кому наставляет рога. Сговариваясь накануне вечером, парочки на рассвете скрывались в густых зарослях. Спустя несколько часов они как ни в чем не бывало возвращались по разным тропинкам, зачастую неся орехи, плоды, мед, а иногда даже топливо для очагов. Некоторые мужья, узнав о проделках жен, реагировали довольно бурно, даже колотили их, как это на моих глазах сделал Ирамамове. Другие, отлупив жен, требовали еще и дуэли с виновником, что временами приводило к крупной драке, в которую ввязывались и другие.

Мои раздумья были прерваны словами Ритими:

– Ты почему смеешься?

– Потому что ты права, – ответила я. – Иногда я действительно бываю дурехой. – До меня внезапно дошло, что Ритими знает о похождениях Этевы. Даже может быть, всем и каждому в шабоно известно, что происходит. И разумеется, в первый раз Этева угостил меня медом по чистому совпадению. И только я одна отнеслась к этому с подозрением, считая себя соучастницей.

Ритими обняла меня за шею, влепила в щеку смачный поцелуй и заверила, что никакая я не дуреха, а просто очень многого не знаю. Она пояснила, что до тех пор, пока знает, с кем у Этевы связь, ее не особенно тревожат его любовные похождения. Само собой, радости это ей не доставляло, но она считала, что, пока это кто-нибудь из их шабоно, она в определенной степени владеет ситуацией. Выводила ее из себя вероятность того, что Этева может взять себе третью жену из другой деревни.

– А как ты собираешься околдовать эту женщину? – спросила я. – Ты сама приготовишь снадобье?

Поднимаясь на ноги, Ритими самодовольно улыбнулась. – Если я тебе сейчас расскажу, колдовство не подействует. – Она помолчала, в глазах ее светилось лукавство. – Я расскажу тебе, когда уже околдую эту бабу. Вдруг тебе тоже когда-нибудь понадобится кого-то околдовать.

– Ты собираешься ее убить?

– Нет. У меня на это духу не хватит, – ответила она. – У этой бабы будет болеть поясница, пока не сделается выкидыш. – Ритими забросила корзину за плечи и направилась к одному из немногих деревьев, оставленных нетронутыми у ее табачного участка. – Идем, перед тем как идти на реку купаться, мне надо передохнуть.

Я немного постояла, пока отошли затекшие мышцы, и двинулась за ней. Ритими села на землю, прислонившись к мощному стволу дерева. Его листья раскрытыми ладонями заслоняли нас от солнца, давая прохладную тень. Покрытая толстым слоем листвы земля была мягка. Положив голову на бедро Ритими, я стала смотреть в небо, казавшееся прозрачным в своей чуть выгоревшей голубизне. За нашими спинами ветерок тихо шелестел в тростнике, словно не желая будоражить предполуденный покой.

– Шишка уже прошла, – сказала Ритими, пройдясь пальцами по моим волосам. – Да и на ногах никаких шрамов не осталось, – добавила она насмешливо.

Я сонно ей поддакнула. Ритими посмеивалась над моими опасениями серьезно заболеть от того, что сама она считала незначительным повреждением. Одного того, что Пуривариве выволок меня в безопасное место, уверяла она, вполне достаточно, чтобы гарантировать выздоровление. Тем не менее я опасалась, что порезы на ногах могут загноиться, и настояла на том, чтобы она ежедневно обмывала их кипяченой водой. В качестве дополнительной предосторожности старая Хайяма втерла в ранки порошок из сгоревшего муравейника, объявив, что это природное дезинфицирующее средство. Никаких осложнений от этого жгучего порошка у меня не было, а порезы быстро зажили.

Сквозь полуприкрытые веки я смотрела на залитую светом и воздухом ширь раскинувшихся перед нами огородов. Потревоженная криками, доносившимися с дальнего конца огородов, я открыла глаза. Из-под огромных банановых листьев, казалось, возник из ничего Ирамамове, прокладывая дорогу в небо. Я зачарованно стала смотреть, как он карабкается по усеянному колючками стволу пальмы раша. Чтобы не пораниться о шипы, он действовал с помощью двух пар крестообразно связанных шестов, поочередно переставляя их по стволу. Без всяких усилий, плавными движениями он, становясь попеременно на одну пару шестов, поднимал другую все выше и выше, пока не добрался до желтых гроздьев раша самое меньшее в шестидесяти футах над землей. На мгновение он исчез в перистых листьях, серебристой аркой реющих в небе. Срезав плоды, Ирамамове привязал тяжелые гроздья к длинной лиане и спустил их на землю. Затем, неторопливо спустившись по стволу, он исчез в зелени бананов.

– Я люблю эти плоды, если их сварить; по вкусу они похожи на… – сказала я и только теперь сообразила, что не знаю перевода слова «картошка». Я села. Склонив набок голову и чуть приоткрыв рот, Ритими крепко спала. – Идем купаться, – позвала я, пощекотав ей нос травинкой.

Ритими уставилась на меня невидящим взглядом; у нее был немного растерянный вид, как у человека, только что видевшего сон. Она лениво поднялась, зевая и потягиваясь, как кошка.

– Да, идем, – сказала она, вешая корзину за плечи. – Вода унесет прочь мой сон.

– Тебе приснилось что-то плохое?

Она задумчиво на меня посмотрела и отвела волосы со лба.

– Ты стояла одна на вершине горы, – сказала она неуверенно, словно припоминая. – Тебе не было страшно, но ты плакала. – Взглянув пристальнее, Ритими добавила: – А потом ты меня разбудила.