Текст книги "Вице-канцлер Третьего рейха. Воспоминания политического деятеля гитлеровской Германии. 1933-1947"

Этот случай, естественно, сделал мое положение в партии весьма сложным. Я превратился в «чужака», как меня называли левые в 1932 году, когда я был выдвинут на пост канцлера. Я, однако, не зависел в своей деятельности всецело от партии и имел множество возможностей высказывать свои убеждения. Когда в 1930 году возникла необходимость избрания нового лидера партийной фракции в рейхстаге, я приложил значительные усилия, чтобы убедить доктора Брюнинга занять этот пост. Он составил себе внушительную репутацию в качестве юрисконсульта христианских профессиональных союзов, и ситуация казалась чрезвычайно удобной для того, чтобы поставить такого умного и симпатичного человека, консерватора в наилучшем смысле этого слова в положение, сопряженное с решающим влиянием. Он, однако, занимал этот место относительно короткое время, сменив его на пост канцлера – этому периоду в его карьере я в должном месте посвящу отдельную главу.

Год 1930-й вновь увидел Германию в тисках экономического кризиса. Крах банков и тарифная стена, воздвигнутая вокруг наших границ, подняли число безработных в Германии до опасной величины. Миллионы людей, в особенности молодежь страны, не могли найти работу и представляли собой не только чрезвычайную экономическую проблему, но, в связи с подъемом радикализма, также и все возрастающую политическую угрозу. Насколько это было в моих силах, я старался поддерживать Брюнинга в выполнении его необъятной задачи. Речь, произнесенная мной 4 октября 1931 года в Дульмене, привлекла значительный общественный интерес.

Партийная политика, говорил я, потеряла значительную часть своего raison d'etre[39]39
  Смысл существования (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть], когда возникла необходимость призвать нацию в целом для совершения огромного коллективного усилия. Я не могу понять, почему «национальная оппозиция» не может организовать поддержку Брюнинга в выполнении его исторической задачи. Его способность к руководству и патриотизм не оспаривается ни одной из сторон. Единственная видимая мне причина недоверия к нему оппозиции коренится в том, что они преувеличивают политическую зависимость канцлера от его социалистических коллег по коалиции. Для успокоения этих подозрений я предлагал, чтобы Брюнинг назначал министров вне зависимости от своих партийных пристрастий. Под угрозой экономического кризиса мы должны порвать с коллективистскими теориями социалистов и предоставить возможность частным предпринимателям принять на себя долю ответственности в рамках законности и христианской предприимчивости. Авторитет канцлера, говорил я, является одной из самых больших ценностей, которые находятся в нашем распоряжении как дома, так и за границей, и мы полагаемся на его способность выбрать своих ближайших помощников из людей, которые могут обеспечить ему основу для самой широкой поддержки.

До самого конца пребывания Брюнинга на посту канцлера я делал все возможное, чтобы обеспечить ему поддержку среди правых партий. Последнее предприятие, которым я занимался в 1932 году в качестве парламентария, было направлено исключительно на это. Предстояли выборы в федеральный парламент Пруссии. Гинденбург был только что переизбран, но партии правого крыла, в особенности нацисты, продемонстрировали значительное увеличение своих сил. Партии социалистов и центра опасались потерять большинство и, чтобы сохранить у власти земельное правительство Брауна-Зеверинга, прибегли к некоему трюку. Регламент работы земельного парламента был изменен таким образом, что нового премьер-министра следовало избирать за два тура голосования абсолютным большинством. Прежде, как и во многих других парламентах мира, если в первом туре не было получено абсолютного большинства, то во втором туре было достаточно относительного. Они надеялись при поддержке коммунистов не допустить избрания на этот пост любого буржуазного кандидата. На деле потом получилось, что партиям веймарской коалиции не хватило до большинства ста мест, и к 20 июля они не смогли сформировать новый кабинет, в результате чего у власти осталось прежнее правительство.

Поддержка моей партией такого совершенно недемократического образа действий показалась мне вызовом и букве, и духу парламентской процедуры. Это могло еще более озлобить правых и расширить пропасть, разделявшую их и канцлера из партии центра. Я тщетно пытался отговорить своих партийных коллег от этого фатального шага. Но я потерпел неудачу и в результате оказался среди них единственным, кто голосовал против этого предложения.

Я не принимал участия в последующих выборах, поскольку, оставив свой вестфальский избирательный округ, я получил возможность вернуться к своей семье в Саар. Таким образом, одиннадцать лет моей деятельности в прусском парламенте завершились громким публичным протестом против политики, которую я осуждал и с которой боролся еще в 1923 году.

Глава 7
Германия в упадке

Владелец газеты. – «Геррен-клуб». – Рейхсвер. – Гинденбург, Сект и Шлейхер. – Интерес к сельскому хозяйству. – Помощь от католиков. – Франко-германские отношения. – Моральное вырождение

Мое противоречивое положение в партии центра еще более усложнялось тем преобладающим влиянием, которым я пользовался в ее центральном печатном органе – газете «Германия», выходившей в Берлине. В дни бешеной инфляции 1924 года значительный пакет акций этого предприятия попал в собственность некоего человека. Я узнал, что он собирается сбыть эти акции с рук, и решил приобрести их сам. Война и инфляция существенно сократили наше состояние, и мне было нелегко решиться вложить значительную часть оставшегося капитала таким образом, чтобы это могло служить политическим интересам, но приносило бы весьма ненадежный доход.

Газета была основана в 1870 году и, хотя и владела собственной типографией, имела весьма ограниченный тираж. Тем не менее она обладала значительным влиянием, являясь основным рупором партии, а также потому, что издавалась в столице. Новость, что такой неудобный frondeur приобрел 47 процентов акций газеты, вызвала в штаб-квартире партии оцепенение. Я немедленно дал ясно понять, что не намерен менять направленность газеты и позволю выражать в ней все оттенки политических мнений, исходя из того, что дискуссии и конструктивная критика являются одним из краеугольных камней демократической жизни. По соглашению с доктором Флорианом Крёкнером, который владел другим пакетом акций, я занял место председателя совета директоров. В дополнение к нескольким акционерам, я кооптировал в совет епископа Берлинского (который впоследствии стал кардиналом), графа Галена и представителей христианских профессиональных союзов.

Восемь лет, что я занимал этот пост, потребовали от меня неимоверного количества работы, я был вынужден бороться за каждый грамм своего влияния. Скоро возникли трудности с некоторыми руководящими работниками и с редактором, поскольку они отвергали сотрудничество со мной и пытались влиять на политическую окраску газеты. В итоге я был вынужден отказаться от их услуг. Это произошло не из-за моих попыток навязать им мою позицию, а потому, что они отказывали мне в возможности выражать мои собственные убеждения. Прочие ответственные сотрудники редакции оставались на своих местах и продолжали представлять официальную линию партии. По важнейшим вопросам я часто писал передовые статьи сам, отражая взгляды консервативного крыла партии. У меня не было принципиальных расхождений во мнениях со штаб-квартирой партии, и сотрудничество в совете директоров имело гармоничный характер. С течением времени все предприятие было обновлено, были установлены новые, усовершенствованные печатные машины.

Оппозиционная пресса часто выдвигала против меня обвинения в диктаторском поведении по отношению к нашему партийному органу. Я рассматриваю их как совершенно необоснованные. Став канцлером, я тотчас ушел с поста председателя совета директоров, предоставив газете полную свободу как угодно критиковать меня. Работа в газете снабдила меня ценнейшими знаниями об особенностях работы прессы. Я приобрел много друзей среди германских и иностранных корреспондентов, всегда восхищаясь той искренностью и добросовестностью, с какой они выполняли свою задачу по обеспечению объективной и непредвзятой информации. Я получил немало уроков, которые сослужили мне добрую службу в мою бытность канцлером и дипломатом.

«Германия» довольно длительное время оставалась независимым печатным органом с ярко выраженной католической направленностью и в гитлеровский период. В конце 1938 года она наконец пала жертвой кампании доктора Геббельса по унификации прессы. 31 октября этого года я написал последнее письмо в издание, к которому я был в высшей степени привязан:

«Со времени прихода к власти национал-социалистического движения и добровольной самоликвидации партии центра мы в «Германии» старались осуществлять координацию основных элементов практического христианства с требованиями новой эпохи. В то время, когда важнейшие перемены определяли будущее рейха, мы считали своим долгом обращаться к силам, твердые убеждения, активная общественная позиция и патриотизм которых могли бы сыграть роль в разрешении проблем нашего времени. Сегодня этой работе настает конец…»

Когда доктор Геббельс прочел все это, с ним случился припадок слепой ярости. После нескольких лет господства нацистов он счел совершенно возмутительным наше утверждение, что основополагающие христианские концепции могут играть хоть какую– то роль в нацистской идеологической борьбе, и расценил как наглую самоуверенность предположение о том, что нас силой вынуждают прекратить борьбу. Он настаивал перед Гитлером, что меня следует проучить, но фюрер отказался что-либо предпринять. Он, вероятно, и так был слишком озабочен ситуацией, вызванной тогдашней антисемитской кампанией доктора Геббельса.

Если мое определяющее влияние в «Германии» вызывало среди партий левого толка подозрения относительно целей молодого консервативного политика, то членство в «Геррен-клубе» только еще более их усилило. Возможно, стоит сказать несколько слов касательно этого сообщества. В других странах на протяжении десятилетий клубы были совершенно нормальным явлением общественной жизни, и никому и в голову не могло прийти характеризовать их как гнезда интриг. Политическая незрелость определенных слоев германского населения не сказалась ни в чем более явно, нежели в появлении множества слухов, характеризующих нашу деятельность.

Когда клуб был основан в 1923 году, наш президент, граф Альвенслебен, определил слово «Herren»[40]40
  Господа (нем.). (Примеч. пер.)


[Закрыть] как свидетельствующее об определенном типе личности, а не об обладании богатством. Мы предоставляли любому члену клуба право высказывать свои политические воззрения, и единственным требованием было выражать их в цивилизованной манере. Нашей целью было свести политиков всех оттенков для обсуждения в дружеской атмосфере приватного собрания различий в их позициях. В число членов входили интеллектуалы всякого рода – ученые, художники, промышленники, сельские хозяева, наниматели и наемные работники, министры и члены всех партий. Наши дискуссии всегда имели беспристрастный характер, вне зависимости от того, кто в них участвовал – социалисты, либералы или консерваторы, хотя большинство членов клуба имели, по всей вероятности, консервативный образ мыслей.

Я часто выступал на заседаниях клуба, в особенности на свою любимую тему франко-германского взаимопонимания. На ежегодных клубных обедах за одним столом собирались ведущие личности, работающие в разных сферах германской жизни. Помню, в 1932 году я воспользовался случаем пожелать успеха новому правительству Шлейхера. Утверждения левых о том, что «Геррен-клуб» сыграл решающую роль в падении Брюнинга и моем назначении на пост канцлера, полностью лишены оснований. Наше «вмешательство» ограничилось обсуждением быстро ухудшающейся ситуации – на эту тему я написал статью для клубного издания «Der Ring»[41]41
  Кольцо, ринг (нем.). (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Слухи об антиконституционном давлении на Гинденбурга были полностью ложны и демонстрировали только прискорбную привычку Германии рассматривать любую перемену на вершине власти как необыкновенное событие, вызванное происками темных сил или потусторонним влиянием. В других странах правительства приходят и уходят в ходе естественного развития событий, и только в Германии такие изменения всегда рассматриваются как имеющие характер coup d'etat[42]42
  Государственный переворот (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть].

То, что германские левые сочли возможным обвинить членов «Геррен-клуба» во всех мыслимых реакционных интригах, довольно естественно. Гораздо более поразителен тот факт, что Великобритания, страна, в которой возникла клубная жизнь, оказалась настолько введена в заблуждение, что в указе своей военной администрации от 30 мая 1946 года обвинила наших членов в принадлежности к преступной организации, тем самым запретив им избираться на государственные должности. Еще один вклад в наше «перевоспитание»! Остается только добавить, что помещение клуба в Берлине превращено коммунистами в клуб для своих интеллектуалов – вот иллюстрация к изменчивости человеческого счастья.

Меня часто спрашивают, как могло случиться, что человек моего положения, находившийся более или менее постоянно в конфликте с остальными членами своей партии и никогда не занимавший никаких государственных должностей, приобрел достаточно влияния, чтобы получить назначение на пост канцлера.

В двадцатых годах в Германии существовало два основных течения политической мысли. Веймарские республиканцы с социалистами в качестве доминирующей силы коалиции считали своей обязанностью уничтожать любые проявления общественной жизни, сохранившиеся со времен кайзеровской Германии. Они нападали не только на те слои общества, из которых происходили тогдашние руководители, но даже отменили национальные символы, под цветами которых два миллиона немцев, включая и социалистов, погибли на войне. Они считали, что рейх обязан выполнять все требования стран-победительниц и что сопротивление повлечет за собой только новые санкции. Всякого, кто сохранял в себе привязанность к старым традициям, клеймили как реакционера. Правые со своей стороны требовали сохранения всего, что было хорошего в старом образе жизни, настаивали на поддержании национального достоинства и возражали против выполнения немыслимых требований победителей. Когда на фоне этого коренного противостояния один из членов партии веймарской коалиции громко протестует против того, что он считает оппортунистической политикой, лишенной всяких принципов и традиций, едва ли удивительно, что он привлекает к себе широкий интерес. Мои усилия убедить партию центра занять более независимую от социалистов позицию и, если возникнет необходимость, войти в коалицию с буржуазными элементами правого толка, естественно, вызывали симпатию консервативных кругов. Когда я критиковал многочисленные слабости нашей парламентской системы или возражал против партийных решений, которых мне не позволяла одобрить совесть, то становился объектом резкой критики со стороны правоверных членов веймарской коалиции, но одновременно приобретал значительную долю признания в тех кругах, которые считали реформу жизненно необходимой. Особое одобрение моим политическим убеждениям я нашел среди своих прежних коллег по армии.

Многие офицеры, вместе с которыми я учился или служил, достигли в рейхсвере высоких должностей. По традиции вооруженные силы должны быть совершенно свободным от политики инструментом. Когда исчезла монархия, представлявшая собой венец военной иерархии, и олицетворять рейх начали партийные лидеры, стало нелегко удерживать этот инструмент поддержания законности и порядка от участия в столкновениях различных позиций. Не следует забывать, что во время гражданских беспорядков начала двадцатых годов, когда, казалось, рушатся самые основы государства, армия сыграла решающую роль. Избрание фельдмаршала фон Гинденбурга на пост президента послужило к стабилизации положения. Между 1925-м и 1930 годами оно продолжало оставаться нормальным, однако под угрозой нового кризиса, угрожавшего подорвать основы порядка, армия вновь превратилась в важный фактор. Мы увидим, что рейхсвер как единая организация не принимал участия в делах государства, но мнение такой выдающейся личности, как генерал фон Шлейхер, имело решающее влияние на решения президента. Армия с возрастающей тревогой наблюдала за усилением напряженности между правыми партиями, в особенности – нацистами, и правительством. Шлейхер искал кого-нибудь, кто мог бы возглавить правительство, имея тесные контакты с центристскими партиями, сохраняя при этом благожелательное отношение правых. Был необходим человек с консервативными наклонностями, близко связанный с партией центра, являвшейся одним из столпов веймарской коалиции.

Возможно, это чересчур упрощенное, но, по всей вероятности, справедливое объяснение заключается в том, что предложение Шлейхером моей кандидатуры на пост канцлера в большей или меньшей степени отражало голоса армии.

Тремя выдающимися офицерами послевоенного периода были Гинденбург, генерал фон Сект и Шлейхер. До войны я не был знаком с Гинденбургом. Как члену Генерального штаба, мне приходилось иметь дело с ведущими личностями из штаб-квартиры Верховного командования, включая Людендорфа, который в то время был начальником планово-оперативного отдела. Во время войны, когда мне время от времени приходилось делать доклады в штаб– квартире Верховного командования или навещать своего друга Лерснера, который служил там офицером связи министерства иностранных дел, мне довольно часто случалось видеть старших офицеров. После «пасхального» сражения у Арраса меня вызвали для личного доклада Людендорфу; тогда я встретился и с Гинденбургом. В августе 1918 года, после все решившего провала весеннего наступления, когда я спешно приехал из Палестины, чтобы изложить свои опасения относительно тамошнего положения, я опять встретился с Гинденбургом. Помню, какое глубокое впечатление на меня произвели его спокойствие и уверенность перед лицом стремительно ухудшавшейся военной ситуации.

Как я уже писал, я вновь повстречался с ним по возвращении из Турции после своего злополучного столкновения с Лиманом фон Зандерсом. С его беспредельной и самоотверженной преданностью долгу перед лицом неизмеримой катастрофы Гинденбург оставался олицетворением нашей чести и традиций. С тех пор и до 1932 года, не считая моего участия на его стороне в президентской кампании 1925 года, я с ним почти не виделся, хотя он меня не забывал и всегда приглашал вместе с женой на официальные приемы, которые устраивал каждую зиму в Берлине.

Гинденбург обладал поразительной памятью. Он мог вспомнить все детали какой-нибудь давней беседы и был близко знаком с прусской политической жизнью. Я чувствовал, что он одобряет мои оппозиционные выступления в ландтаге и мое выраженное стремление к более традиционной политике, свободной от партийной вражды, хотя он, конечно, не позволял себе высказываний, которые входили бы в противоречие с обязанностями занимаемой им должности. Таким образом, когда Шлейхер предложил меня на пост канцлера, я не был для него посторонним, хотя наши более тесные отношения развились уже в период моего пребывания в этой должности. Прогуливаясь в своем саду, примыкавшем к саду президента, я в то время видел Гинденбурга почти каждый день. Он всегда принимал меня тепло и благожелательно, в манере, которая, как я узнал, вообще была свойственна ему при решении жизненных проблем и которая распространялась даже на его политических противников.

Во время одного из моих посещений его деревенского имения Нейдек он взял меня за руку и привел в маленькую комнатку, где находилась фотография Людендорфа. В то время в обществе оживились споры относительно того, что великие военные успехи в ходе мировой войны были обеспечены гением Людендорфа, а не Гинденбурга. «Мне очень жаль, что наша дружба прекратилась, – сказал старый фельдмаршал. – Я до сих пор придерживаюсь о нем высочайшего мнения». Потом, говоря о сражении при Танненберге, он добавил лаконично: «Людендорф утверждал, что это была его победа. Но если бы обходный маневр не удался и успех был на стороне противника, за проигранное сражение винили бы меня. В конце концов, я тоже кое-что понимаю в этом деле, я ведь шесть лет преподавал тактику в Военной академии». Это было типичное для него замечание. Слава мало для него значила. Его главной заботой было взять на себя ответственность и исполнить свой долг. Его громадный военный авторитет и аура его личности в значительной мере возмещали исчезновение монархии, предотвращая таким образом превращение армии в инструмент политики.

Генерал-полковник фон Сект, строитель послевоенного рейхсвера, был в начале двадцатых годов очень заметной личностью и лучшим представителем армии. За границей он был почти не известен. Он держался в тени рампы и в этом отношении весьма походил на своих предшественников Мольтке и Шлифена. Более того, он разделял их стратегические концепции и обладал таким же сильным и ясным умом. Он играл решающую роль в первые годы республики, и остается только сожалеть, что политические резоны послужили причиной его удаления от должности[43]43
  В 1920–1926 годах фон Сект был начальником управления сухопутных сил рейхсвера. (Примеч. пер.)


[Закрыть], поскольку он был человеком неординарным в своем роде.

Наши с ним пути уже пересекались, когда я служил в дюссельдорфских уланах, а он командовал ротой в расквартированном поблизости 39-м полку. В 1918 году он был в Турции начальником штаба, и тогда я был не согласен с его взглядами. Ему пришлось впервые иметь дело с восточными проблемами, в частности с проблемой контроля над обширными территориями с помощью ограниченных сил. Он проявил мало понимания связанных с этим трудностей. Летом 1918 года он составил план оккупации Кавказа, захвата Баку и наступления на Багдад вдоль Тифлисской железной дороги. Все это было чистейшей фантазией. Судьба Турции решалась тогда на палестинском фронте.

Когда я после войны начал заниматься политикой, мы сохраняли с ним связь. Его позиции в качестве главы единственного сохранившего устойчивость элемента государственной машины были исключительно прочны. В компании с офицерами бывшего Генерального штаба, такими как Шлейхер, Хаммерштайн, Буше и Харбу, мы часто обсуждали политические вопросы, в особенности касающиеся России. Фон Сект не принимал участия в подготовке договора в Рапалло и узнал подробности только после его подписания. Но он был последователем Бисмарка в том, что требовал достижения взаимопонимания с Россией, и видел в этом единственный способ обучения специалистов современным видам оружия, препятствуя тем самым превращению скудно вооруженного рейхсвера в безнадежно отсталую армию. Как он сам мне сказал, эта политика была претворена в жизнь с полного одобрения тогдашнего канцлера Вирта.

Много говорилось об отношениях Секта с советским правительством. Как главнокомандующий армией, которой запрещено обладать современным оружием, он, естественно, желал иметь возможно больше офицеров, осведомленных о продолжающемся техническом развитии. Способ достижения этой цели был впервые предложен в письме, написанном из России в августе 1921 года Энвер-пашой, который сообщал Секту, что Троцкий был бы рад получить для Красной армии германских инструкторов. В сентябре 1921 года на квартире в то время полковника фон Шлейхера имела место предварительная встреча, на которой обсуждалась возможность помощи со стороны германской индустрии в строительстве русской военной промышленности. Русские, однако, настаивали на ведении переговоров непосредственно с Сектом, и Радек имел с ним несколько встреч. Канцлер Вирт и его преемник Куно были полностью в курсе этого дела. Основные детали соглашения были выработаны непосредственными подчиненными Секта Хассе, Нидермайером и Томсеном. В Россию была послана маленькая группа офицеров для помощи в производстве самолетов, танков и современной артиллерии и для приобретения опыта их применения.

Договор в Рапалло урегулировал экономические отношения между двумя странами и обеспечил основу для этого военного соглашения, масштабы которого были значительно скромнее, чем это предпочли увидеть враждебные державы. Наш посол в Москве граф Брокдорф-Ранцау сначала возражал против военного соглашения, но политика Франции, направленная на то, чтобы вынудить Россию подписать условия Версальского договора, заставила его переменить свое мнение. Рейхсканцлер Вирт одобрил создание «Ассоциации поддержки промышленного сотрудничества» с отделениями в Берлине и Москве. Для начала ассоциация получила субсидий примерно на семь миллионов рейхсмарок из армейского бюджета, но вскоре Вирт выделил ей значительно большую сумму. Эти деньги пошли на строительство армейских учебных лагерей в глубине России, в которых размещался одновременно и германский, и русский личный состав. Некоторые из молодых офицеров принимали участие в русских военных маневрах. Кроме того, авиастроительная фирма «Юнкерс» построила неподалеку от Москвы завод, на котором проводилась исследовательская работа, выгодная обеим странам.

Рапалльский договор следует рассматривать на фоне параграфа 116 Версальского договора, который Германия могла расценивать только как угрозу замедленного действия. Эта статья сохраняла за Советской Россией полную возможность требовать от Германии репараций и возмещения убытков на тех же условиях, что и союзные державы. Радек сообщил нам в январе 1922 года, что Франция связалась с русским правительством и предложила, чтобы оно привело эту статью в действие. В обмен Франция предлагала признание революционного режима de jure, коммерческие кредиты и сокращение своих контактов с Польшей при условии, что Россия примкнет к кругу врагов Германии[44]44
  Blucher W. von. Der Weg nach Rapallo. Wiesbaden, 1951. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Отсюда становится ясным, насколько важно было для нас предотвратить такое развитие событий путем подписания договора в Рапалло. Сегодняшнее положение настолько сильно отличается от тогдашнего, что трудно понять постоянный страх Запада перед возможностью подписания Германией еще одного Рапалльского договора. К счастью, Шуман – человек иного склада, нежели его предшественник Пуанкаре.

В сентябре 1925 года Секта посетил Чичерин, что было своевременно отражено в прессе. Когда вскоре после этого Сект был вынужден подать в отставку, известный социал-демократ Шейдеман разразился в рейхстаге страстными нападками на рейхсвер за его «секретные связи» с Москвой. Это было чисто политическое обвинение, придавшее всему делу гораздо большее значение, чем оно того заслуживало.

Вирт, в своей второй ипостаси министра финансов, также предоставил деньги для финансирования того, что стало известно под названием «черного рейхсвера». «Черный рейхсвер» был сформирован во время французской оккупации Рура, когда он мог бы пригодиться для противодействия возможному наступлению французов из демилитаризованной зоны по Рейну на Берлин. Члены распущенных добровольческих отрядов, организации «Stahlhelm»[45]45
  «Стальной шлем» (нем.). (Примеч. пер.)


[Закрыть] («Союз старых товарищей») и социалистических групп «Reichsbanner»[46]46
  «Знамя Рейха» (нем.). (Примеч. пер.)


[Закрыть] обеспечили эти резервные силы рейхсвера личным составом. Их создание являлось нарушением Версальского договора, но перед лицом опасности польского вторжения, незаконной оккупации Рура (против которой протестовала Великобритания) и угрозы Пуанкаре отправиться маршем на Берлин предполагалось, что право на самозащиту имеет преимущество перед запретами мирного договора. Формирование «черного рейхсвера» составило важную статью обвинения на Нюрнбергском процессе. На деле это была скромная попытка усилить рейхсвер несколькими тысячами человек и обеспечить нечто вроде пограничной обороны против поляков.

Оказалось очень легко забыть отчаянное внутреннее положение Германии того времени. Денежное обращение рухнуло, в Саксонии образовано коммунистическое правительство, социалисты ведут яростную политическую борьбу против стотысячного рейхсвера, а коммунисты не прекращают попыток незаконного захвата власти. Я посвятил тогда все свое время попыткам уговорить свою партию согласиться на некоторое усиление сухопутных сил и держал Секта в курсе своих действий. Когда в сентябре 1923 года пассивное сопротивление в Руре провалилось и Палатинат[47]47
  Палатинат – историческая провинция, расположенная по обеим сторонам верхнего Рейна. (Примеч. пер.)


[Закрыть] попытался отделиться от рейха как часть новой Рейнской республики, социалистический президент Эберт приказал рейхсверу восстановить законность и порядок в двух других охваченных волнениями областях – Саксонии и Тюрингии. В конце октября баварское правительство приказало 7-й дивизии, расквартированной на его территории, перейти из подчинения рейха в свое подчинение. Сект направил депешу ее командиру, генералу фон Лоссову, в которой писал: «Результатом такого шага может быть только распад рейха».

Я узнал об этом документе только много лет спустя, хотя сам послал тогда Секту отчаянное послание, в котором просил его сделать все возможное для сохранения единства страны. Простейшим шагом, предлагал я, будет для него возглавить новое правительство в качестве единственного человека, способного исправить положение. Но он, после того как Эберт вручил ему неограниченные административные полномочия, так же противился идее установления военной диктатуры, как и предложению стать канцлером. Баварский инцидент, как и путч Гитлера, был подавлен без дальнейшего вмешательства армии. Тем не менее по-прежнему остается открытым вопрос о том, как дальше развивались бы события в Веймарской республике, если бы человек столь цельный и наделенный такими способностями, как Сект, взял тогда бразды правления в свои руки. Я помню, как некоторое время спустя я подошел к нему и спросил, почему он отказался сделать это, и он повторил мне фразу, которую только что сказал Эберту: «В Германии есть только один человек, способный организовать путч, и этот человек – я. Aber die Reichswehr putscht nicht!»[48]48
  Но рейхсвер не участвует в путчах! (нем.) (Примеч. пер.)


[Закрыть]

Я всегда сожалел, что в этот критический момент нашей истории Сект не решился внести порядок и твердую власть в хаос, царивший в наших внутренних делах. Даже те круги во Франции, которые видели в нем представителя старой Германии – генерала, жаждущего мести, – и делали все, чтобы осложнить его положение, теперь должны были признать, насколько лучше было бы, если бы задача организации работоспособной демократии была поручена человеку, вся природа которого восставала против диктатуры и войны. С его твердой рукой на руле нервный центр Европы смог бы избежать того развития событий, которые имели столь трагические последствия.

Падение Секта было вызвано политическим казусом. Он пригласил старшего сына бывшего кронпринца принять участие в военных маневрах. Это послужило для партий левого толка поводом к крикам о «монархической реакции» и утверждениям, что республика находится в опасности. Социалисты, а со своей стороны и национал-социалисты сильно опасались неослабевающей привязанности германского народа к монархии. В 1943 году нацисты сочли необходимым отнять офицерские чины у всех служивших в армии представителей королевских и княжеских фамилий. Такой человек, как Сект, монархист по убеждению, никогда бы не стал участвовать в политических переворотах. Но Гесслер, который был министром обороны в то время, когда Сект был главнокомандующим, посчитал свои позиции поколебленными этим «делом принца», и Секту пришлось уйти в отставку.