Текст книги "Заурядные письма священника своей мертвой жене"

Кэт, не пойму, страшно так почему. Ведь не должно бы. Весь испотелся. А они на тайник глянули – ни вопроса не задали, дальше пошли. Он, вообще, на шкаф походит или на гроб, но ведь кто в гробу одеяльце хранит? Промолчали. У входа встали. Тут он вошел. Все в том же пиджачишке, с коробкой в руках.

ОН: Ночи, патер. Как поживаете?

Я: Божьей помощью.

ОН: Немощно, значит. Кофе? Дела?

Я: А?

ОН: Присядьте. Джон, я, знаете, нервный из-за работы. Мне крайне не нравится, когда люди не собраны и тупят. My worst pet peeves, I can’t help to freak out on people not answering my questions and people saying “hein?”. If there were an instruction for a safe interaction with me – it would be amazingly simple: don’t go silent when asked something and don’t act like you have a bloody attention disorder. Are we clear about it?

Я: Yes, sir.

И говорил он это с теплейшей улыбкой.

Страшно.

ОН: Вы хороши в кофе? Вообще, откуда у вас кофе-то… Конрад, будьте добры.

Отдал пакет какому-то детине.

Тот прошагал на кухню.

ОН: Ведите в зал.

Сели на кресла.

ОН: Вам до сих пор некомфортно? Так, не молчать.

Я: Да.

ОН: Почему?

Я: Потому что у меня по квартире ходят люди в окованных сапогах…

ОН: И вскрывают тайники.

Я: Да. Нет! Это…

ОН: Шкаф с одеяльцем. За досками. С крошками на одеяле.

Главное, не выдать остальных.

ОН: Ой, пошлые человечки! Вы что там сидите к пыткам готовитесь? Еврея прятали или цыгана?

Я: Никого я не прятал.

ОН: Собаку держали.

Я: Да.

ОН: Породы какой?

Я: А такая… вот это… дворняжка.

ОН: Какой вы нацист, евреев и цыган дворнягами обзывать! Что, съели?

Я: Кого?

ОН: Собаку.

Я: Отдал.

ОН: Зря. Собака такое животное, дом охраняет. У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил, на могиле написал… я держал троих евреев, одного не удержал. Прекращайте сидеть в состоянии шока.

Встал.

ОН: Какая у вас холодрыга! Не двигаешься – вымерзаешь.

Я: Пиджак у вас тоненький.

ОН: Нравится? Мне тоже. Я долго такой польский искал, чтоб не выделяться. Ханс! Плащ мне принесите.

А под пиджаком водолазка из кашемира.

Часы с гербом.

ОН: Нравятся? Эти фамильные. Но я хочу себе еще у Вашерона заказать – эсесовские. Патер, будете карпом сидеть… досидитесь.

А что мне делать?

Я: Вы признаний ждете?

ОН: Невыносимые человечки! Гостеприимства. Это ваш дом или мой, что вы в углу, как сурок, зажались? Кто так гостей встречает?

Я: Гости, извините, не вламываются…

ОН: Так, давайте без эго… без вашего унтерменшства… что у вас в жизни вообще происходит кроме меня… ну и ваших евреев? Вы на коленях благодарить должны, что я такое оживление в вашу жизнь вношу, радоваться – что-то интересное происходит, а вы… вы как все недолюди – хомяком сидите. С мордочкой-камамбером.

Я: Интересный способ добиваться гостеприимства…

ОН: А что делать? Вам, дебилам, не пояснять, где вы дебилы, так только печи вами тогда и кормить. А печи тоже не железные. У них свой потолок. Всех не скормишь.

Я: А вы бы всех и скормили, без потолка-то…

ОН: Не знаю. А вы?

Тишина.

ОН: Эй, это я не риторически спрашиваю. Нагрянь сюда партизаны, сдали бы меня им? Или в ваш тайничок, на крошки упрятали?

Неправильно! Все неправильно!

Я: Зачем вы приходили в церковь?

ОН: Люблю. Церкви меня успокаивают. Дева Мария у вас замечательная. В некоторых соборах, я б прямо жил. Знаете, вероятно, из меня вышел бы неплохой священник, есть у меня даже ощущение, что я им был. В детстве я право не знал, кого предпочесть – Медузу Горгону из павильона или Деву Марию из фамильной часовни. Это было огромной дилеммой, пока до меня не дошло, что можно любить обеих. И что обе по сути – одно лицо. А я вам печеньки принес. Всякие разные. Марципановые. Шоколадные. Карамельные. Но марципановые – самое счастье, правда?

Я: Вы сладости любите?

ОН: Не знаю. Как говорила Мари, девка одна из Парижа, я люблю на них подрочить. Не подумайте, похотливый вы хомячок, не в прямом смысле. Я люблю, когда они стоят красиво, пахнут, когда их готовят и весь нижний этаж, как корж, пряностями пропитывается. Люблю, как накрывают. Историю люблю – откуда какая сладость. Вот про мясо мне знать как-то неинтересно. Я его не люблю, а вы?

Я: У меня нет таких интенсивных… реакций на еду.

ОН: Ужас. У вас даже такого нет. На что вы вообще тогда интенсивно реагируете?

Я: Вы пришли меня оскорблять?

ОН: Вы напрашиваетесь на оскорбления. Я так понял, хозяин дома сегодня я. Хорошо. Сидите.

И вышел из зала.

В зале остался запах духов,

очень много в них было кедра.

Кухня! Боже!

Так и есть, он стоял на кухне и рассматривал трех повешенных.

Я всегда их путал, Кэт, но сейчас очень четко вспомнил, кто есть кто.

Ханс – в черной униформе танкиста с головой зеркалом, согбенный, руками-крюками, ногами-усиками.

Франц – в серой униформе с дырой посередине, через которую вместо внутренностей видны шестеренки, голова – механизм.

Фриц – в коричневой униформе с головой-табуреткой, руками-сапогами и пивным брюшком.

У всех на попе – свастика.

Гиля, чистая душа, посадил свастику на попу, потому что это место было у всех. Так он мне объяснил. А то у Франца груди нет – шестеренки одни, у Ханса не руки, а крюки, на бедра свастику не повесишь – мала, залепил на попу.

ОН: Это что?

Я: Глина.

ОН: Да? Вы уверены, что не изобутан? Может пропиленгликоль?

Я: Нет. Обожжённая глина.

ОН: Крашенная?

Я: Да.

ОН: Где ваш еврей, который лепит это? Где эта дворняга?

Я: Его забрали.

ОН: Куда?

Я: А куда вы забираете?

ОН: А зачем вы их на люстру повесили?

Я: Они ночью падали мне на лоб.

ОН: Мстили.

Я: Может быть.

ОН: А на пол поставить?

Я: Им холодно. По полу дует.

ОН: На мебель.

Я: Какую?

ОН: Зачем вы их держите?

Я: На память. Черненький Ханс, серенький Франц, коричневый Фриц.

ОН: Может, они у вас еще разговаривают?

Я: Тыж-тыж говорят. Бах-бах. Расстрелять.

ОН: Это кто – расстрелять?

Я: Не знаю. Франц.

ОН: Не, Франц – в печь.

Я: Вы откуда знаете?

ОН: А это я вам гарантирую, тот, что Франц – точно «в печь», не тыж-тыж и не расстрелять.

Я: Будь по-вашему.

ОН: У автора есть еще шедевры?

Я: Были, но не нацисты. Другие всякие монстрики. Автору двенадцать лет только, он лепит то, что ему страшно, чтоб понять и подружиться. Это я процитировал. Он с ними дружил, потому и заботился, чтоб не на пол. По полу – дует.

ОН: А любимчик у него кто?

Я: Все.

ОН: Так не бывает. Одного всегда любят больше.

Я: Тогда не знаю.

ОН: А у вас?

Я: На меня Фриц чаще всего падал.

ОН: Вот, я же вам говорил – гей вы, еще и по-японски гей. Чтоб с тентаклями.

Я: С чем?

ОН: Японцы с тентаклями любят. Картинки у них такие.

Я: Вам видней.

ОН: Ой, не надо. Мало того, что гей с тентаклями, еще и мазохист. Увесистый Фрицик: такой ночью упадет – боль одна. Стыдились бы вы, святой отец, таких вкусов. Садитесь, кофе с печеньками пить будем. А можно мне этого, в сером, срезать?

Взял скульптурку себе, шестеренки ощупывал.

ОН: Похожи мы?

Я: Знаете, странно, но да.

ОН: Вот, это значит скульптор из вашей дворняги талантливый. Номер его у вас есть?

Детина над кофеваркой стоял.

Вода булькала.

Кэт, как я тебя звал оттуда, с колченогого моего табурета. Почему сложно так всё – как правильно, как неправильно. Что значит номер? Зачем номер? Кого так выдам? Тоже мне, идиоты! Какой из меня шпион? Мата Хари в рясе, черт! Какой я на хрен-то Лоуренс Аравийский?

ОН: О чем думаете? Опять о пытках?

Я: Это вообще я слепил.

ОН: Расстрелять.

Детина голову поднял.

ОН: Шутка.

Опустил.

ОН: Хреновое у вас чувство юмора.

Я: У вас замечательное.

ОН: Третий пункт из инструкции по безопасности: не быть со мной карпом. Не зомбируйтесь. Мне ваши эмоции интересны, не poker face.

Наблюдает. Зрачки, бесстыжие, хохотом… развлекается.

ОН: Мы с вами на исповеди остановились.

Я: Вы не раскаиваетесь.

ОН: В прелюбодеянии – да. Но это ж только в прелюбодеянии.

Я: В чем раскаиваетесь?

ОН: В убийстве. Вот вы тупите похотливой головкой французского сыра, а я здесь на деле, чтоб посмотреть, можете ли вы мне быть полезны и могу ли я спасти вас. В церкви сказали – «помощь»…

Я: Она вам нужна?

ОН: Патер, нужно быть совершеннейшим из узколобых имбецилов, чтоб на этот вопрос ответить «нет». Эта вещь нужна всем, даже ветхо… особенно ветхозаветному.

Я: В чем?

ОН: «В чем» не бывает, помощь бывает просто… когда берется и внезапно хочется жить.

Я: А вам до сих пор не хочется?

ОН: Это циклично.

Я: Вы хотите покаяться мне в убийстве?

ОН: Нет. Я хочу… подумать вместе. Так что там, у вашего еврейчонка-то номер есть?

Я: Я не запомнил.

ОН: Плохо. По номеру хоть с того света вытащить можно.

Я: Зачем он вам?

ОН: Понравилось. С автором пообщаться хочу. Ой, грызуны! Ну, конспирируйтесь. А если б номер как адекватный человек сказали бы, возможно, парня сюда уже сегодня б и привезли. Интересно мне у него узнать, о чем это он с таким Францем беседовал.

Может, по номеру что-то еще вычислить можно. Точно можно. Нельзя ему номер. Может, наказать хочет. Мертвых как накажешь? А вдруг живой, на работах каких. Не надо ему номер, да и не помню точно.

ОН: Вот так из нерешительности и убивают.

Кэт, с этим человеком реальность плывет.

Ты не знаешь, во что ты веришь.

Нет, сказки всё. Играет, как кот с мышью.

ОН: Поздравляю, патер, вы идиот. Но дело ваше. Как свободное время будет, в убийстве еврейчонка покайтесь. А так марципаном бы накормили.

Я: И расстреляли!

ОН: Зачем, уважаемый, патроны переводить? Бензин тратить – его найти, сюда притащить. Такое только ради удовольствия делают. Приятно мне с автором познакомиться, интересно. Но вы с вашим восприятием меня, как этого монстрика, его убили уже. Так что покайтесь, свечу поставьте.

Я: Вы об этом убийстве, значит?

ОН: Оно не мое. Ваше. Не о нем. Один скандинавский режиссер, фамилию забыл, считает, что у всех человеческих взаимодействий есть ритм, подсознательно все следуют именно ему. Осознанно же – глухи. Как вы полагаете, как у нас с вами ритм? Это козел или свинья? Вот ваши польские свиньи, они даже пряники нормально вылепить не могут! Кстати, вы себя больше сейчас куда относите – к полякам или все же британцам?

Я: К богу.

ОН: А сколько лет вы бы мне дали?

Я: Я не знаю.

ОН: Совсем в тумане сидите. В тумане моя голова, в тумане синие очи, дракон выдыхает марь, дракон выдыхает морок. Не слышали? Это ж ирландское, из ранних версий Кухулина.

Это допрос.

Кэт кто знал бы, что допросы – это вот так. Ясно тогда, почему выдают. Марь одна, морок. Так обязательно что-то сболтнешь.

ОН: Я похож на человека с разбитым сердцем?

Я: Похож.

ОН: Чем?

Я: Не знаю.

Чашку поставил.

ОН: Вы решили, что вы на допросе?

Я: Нет.

ОН: И врете. Раз на допросе, так уж хоть врите естественней. Попробуйте еще раз. Пробуйте, я сказал.

Я: Нет.

ОН: Не верю.

Я: Ну и ладно.

ОН: Вот это лучше. Вы любите Диккенса?

Я: Да.

ОН: Тьфу, какой отвратительный вкус! Что в этой дряни вас соблазняет – социалка, слезодавильность или занудство?

Я: Всё.

ОН: Патер, будете со мной карпом – разозлите. Я предупреждал – я нервный, злюсь легко. Я пришел сюда с самыми лучшими намерениями, вы не хотите, чтоб я их поменял.

Я: Мне нравится Чарльз Диккенс.

ОН: Чем?

Я: Психологизмом.

ОН: У Диккенса?! У него сплошные размалеванные картонки «пожалей меня, пожалей!». Отвратительно невинные идиоты.

Я: Хорошо, что нравится вам?

ОН: Так сразу? Из последнего я был в восторге от Селина, понравился мне Кокто. А если об англоговорящих, первое, что на ум приходит – Уайльд. Ну, у вас вообще ирландцы талантливы. «О водоплавающих» ничего, но там формы много, сути нет. Думаю, со временем автор до чего-нибудь приличного созреет. Не напрягайтесь, откусите козлу-свинье голову и наслаждайтесь.

Прошелся по кухне.

ОН: Смотрите, как люди глухи. И еще требуют терпения с ними не терять. Я вам говорю, что у вас простой выбор: либо сидеть все время сурикатом в тумане, либо расслабиться и наслаждаться сахаром, жирами и беседой. Что должно сделать адекватное существо? Правильно, приступить к марципану. А что делают люди – сурикатят в тумане. Обижаются еще, когда им за подобное грызунство в зубы дают.

Я: К чему вы меня о красоте спрашивали?

ОН: Нравится вам моя внешность?

Я: Я нахожу ее выигрышной.

ОН: Если б у вас такая была?

Плечами пожал.

Что за вопросы?

ОН: Это ответ?

Я: Ну, была бы такая.

ОН: Нет, это много меняет в жизни человека. Вы знаете, что в Кембридже вывели – с красивыми людьми соглашаются… как вы думаете насколько чаще?

Я: Вдвое.

ОН: В семь раз чаще. Вне зависимости от того, согласен ли собеседник или нет с месседжем, он выразит одобрение. То есть, он может перевести тему, обойти сюжет, но психологически – улыбкой, жестами, глазами выразит одобрение. Вы знаете, кстати, что мы считываем эмоции собеседника по мышцам вокруг глаз. Поэтому все склонны искать или, наоборот, старательно избегать визуального контакта во время серьезных разговоров. Даже при приеме на работу на такие должности, как инженер или бухгалтер, предпочтение между равными кандидатами отдается тому, кто красивей. Подсознательно. Самое смешное, что осознанно вы будете объяснять ваш выбор чем угодно, кроме внешности. Вы скажете, я предпочел Икса, потому что он пунктуальнее. Когда вам докажут, что это не так, вы найдете иные оправдания выбору: вежливее, опрятнее, вдумчивее, внимательнее. Когда все возможные оправдания будут опровергнуты, испытуемые неизменно выдавали одну и ту же фразу – я просто больше ему доверяю. И все, абсолютно все отрицали, что выбрали Икса, потому что у того глаза красивее.

Это к расовому?

Что арийцы первые, потому что красивы?

ОН: Давайте, ляпните мне уже что-нибудь.

Я: Я внимательно вас слушаю.

ОН: Если кто-то даже на капельку миловидный скажет вам, что не привязан к собственной внешности – он идиот. Потому что к своей внешности привязаны даже самые жирные и страшные бабы. Идиот лишь полагает, что столь наглая и тупая ложь кого-либо убедит кроме идиотов. Те на нее покупаются: уродцам всегда приятно послушать, что не во внешности дело. Грязно, да? Прямо грязно становится. Ешьте.

Я: А вы… не присядете?

ОН: She used to call it – tiny agitation, so I guess I’m a bit agitated, therefore, no, I won’t… вас это раздражает?

Я: Ни капли.

ОН: Если вас раздражает, что я хожу или стою, пожалуйста, я сяду.

Я: Be at your ease.

ОН: Thank you. А в вашем Диккенсе меня еще злит занудство. Я родился в тысячу-тра-та-та году, в деревушке, известной под именем… на реке… и ты уже слышишь в этом всем «пожалей меня, пожалей». Я знал самую красивую женщину, вы таких женщин не видели никогда и не увидите, я, честно говоря, тоже больше не встречу – статистика подсказывает. Мне кажется, вы видели Лайзу, так вот Лайза с ней рядом – неуклюжий белый бегемот. Девочка была восхитительна, умна, талантлива, неотразима. Предана. Потом упала в самолете, потеряла ноги и за месяц из-за гормонального расстройства превратилась из 45-килограммового демоненка в 97-килограммового мамонтенка с телом-желе. Гиппопотамчик без двух задних лапок, а я полагал, что любил, по-своему, не на максимуме, бесспорно, но давайте скажем – любил эту женщину. Я вкатил ей морфий, тридцать один кубик, и она уснула в гвоздиках, положив на меня свою большую водянистую руку. Такое начало. Вы меня раздражаете, когда вы не едите. Ешьте.

Откусил лапу козлу-свинье.

Кофе ударил по нервам дрожью. Сильный кофе, хороший.

ОН: Конрад, это всё. Спасибо.

КОНРАД: Извините.

ОН: Пошарьте там, они иногда не сразу пижамы уничтожают, мне номер нужен. Сколько у вас парень жил?

Я: Я… не помню.

ОН: Вы действительно имбецил. Мне нравятся фигурки, они меня забавляют, я хочу вытащить парня и посмотреть на его окологлазные мышцы, если беседа мне с ним понравится, он не еврей. Вы ломаете ему жизнь. Прямо сейчас. Потому что тупой.

Я: Я… я могу… я знаю имя и когда, но номер…если только примерно…

ОН: Конрад, выведи, запиши. И пробей. Сейчас.

И я рассказал, Кэт.

Я думал, все равно Гильке не жить, а так хоть шанс какой-то есть, вдруг действительно вытащит. Как вернулся, он полки осматривал, будто я на кухне что-то хранить буду.

ОН: Вообще британцы погано пишут, не ирландцы, а именно британцы, все эти ваши отталкивающие Джейн Эйр, прямо читаешь и Джульетту де Сада понимать начинаешь – такое отвращение вызывают. Все эти скучные дождливые «издалека еще он заметил её шляпку», «мистер Дженкинс имел длинное, вытянутое лицо с чуть подвернутой губой, кустистые бакенбарды» и прочая пошлейшая дрянь. Начинаешь ненавидеть этого мистера Дженкинса до того, как очередная истеричка-писательница доберется до его «чуть раздвоенного подбородка под каштановой бородой». Это была первая и последняя женщина, которую я ревновал. Абсолютно без повода. К генералу, к которому сам ее и приставил. Вам и не представить, в каком шоке был я, когда поймал себя на том, что впервые в жизни, за исключением четырнадцати лет, почти кричу в трубку: «Ты рушишь нас!». Что за бредовое рушишь? Какие на хрен «мы»? Я понял, что очень устал, положил трубку, но у меня были еще дела, надо было как-то сбросить напряжение, перезапустить мозг и работать. В два часа ночи это не так легко. Я спустился в подвал, в помещения для допросов с пристрастием, такие вещи неплохо перезапускают нервную систему… ведро, губка, другие необходимые мелочи, желтый свет, рама – горизонтально, то что на ней растянуто. Духота. Бам! – дверь. И всех – духами, существо удивительное, испуганное, в шляпке с перьями, как была – в вечернем, браслеты позвякивают, глаза – блюдца, больше от страха, чем негодования, невероятного страха разрушить – «Я ищу… ты!». Молчит. Слова подбирает. «You’re the most fucking unjust motherfucker!». И глаза блестят. Знаете, в Тихом моряки всегда принимали кристаллы соли в кратерах за бриллианты. «Ну?» «Да». Злая, как черт, пинает ведро, в три шага у рамы, юбку поднимает, на раму зашагивает, тело перешагивает и целует. И пахнет вербеной и кровью. Шляпка у нее телу на спину падает. А она не поднимает. На одном глазу ресницы отклеиваются. Зачем ей с ее-то еще накладные? Это первая мысль, а вторая – как все в мире, патер, неизменно, непоправимо правильно. «You’re the most fucking unjust bastard!». «Лили, все офицеры СС говорят на английском, присутствующие тоже». «They can lick my ass». «Oh, they would, with an infinite pleasure». «Shall we go?». «We definitely shall». И спрыгивая с рамы, каблуком тело задев, славно ему так – «извините». Ого. Вот так даже, да?

Все это время он расхаживал по кухне, носком сапога постукивал в стены. Тут он заглянул в печь и вытащил оттуда соску.

А я и забыл.

Мне для Цацика приносили, но он большой уже или не захотел. Он, когда ночью орал, я, верно, сунул и забыл. Мало ли куда спросонья с ребенком пунцовым на руках вещь сунешь.

Я: Это для личного применения.

Брови вскинул.

ОН: Не надо, чтоб я о вас так плохо думал. Честь сутаны, в конце концов. А вот то, что вам из Лебенсборна кто-то галеты сует, это меня расстраивает. Нельзя так мимо начальства детские галеты таскать.

Я: Какие галеты?

ОН: Патер, у вас в правом ящике над плитой обрывки обертки от галет Лебенсборна для детей младше трех лет.

Господи, что ж тут…

ОН: Рот закройте. Я все понял.

Я: Так я…

ОН: Патер, я задавал вам вопрос по галетам?

Я: Нет.

ОН: Вот. Козлу ногу откусили и жуйте. Зачем про машины врали? Лучше б в лоб чин спросили. Вы автомобиль вообще водили хоть раз?

Не водил.

ОН: А хотите?

Не хочу.

ОН: Вот и зря. По новому автобану, знаете, какая прелесть? Фюрер такой асфальт проложил – нигде в мире такого нет. Летит машина. Непатриотично, конечно… я мерседесы люблю, всем советую, но ночью… уставший, газ в пол, рядом изящнейшее создание в вечернем, подол слегка так отныне бур, ножки вверх балетные тянет, в волосах – непредсказуемо, отсветами бриллианты на заколках, она специально для тебя прическу Сиси копировала. Сиси знаете? Габсбургская… а к черту, красиво, в общем. Под такое, патер, исключительно же – Бугатти. Бугатти, когда разгоняешь, он так… вот он не ворчит, а стонет. У него мотор… сексом с тобой машинка занимается. Только Тальбот-Лаго лучше. Видели такие? Ну да, откуда у вас тут в Польше… Прелесть не машинка. Но Лаго под рукой не было. Да и тесноват он, Бугатти просторнее, хотя тоже не Мерседес. Вот что еще надо для счастья: ночь, мотор, который кончает, и девочка – такая, чтоб от одного взгляда на нее – больно. Безумно любящая вакханочка на самой мягкой телячьей коже, умирающая от восторга, полета и того, как ей – правильно. Невесомо девочке. Ммм… патер, а вы не водите. Как так можно? О, да у вас, уважаемый, не лицо – салат-репка. Что у вас сейчас за этим тяжелокостным лбом роится?

Я: Я видел Тальбот-Лаго.

ОН: Капельку?

Я: Нет, много.

ОН: Что?

Я: Я много таких машин видел.

ОН: Очень за вас рад, но Тальбот-Лаго вы Капельку видели или другую модель?

Я: Я не знаю, это было давно в Лондоне.

ОН: Вам так не понравилась эта бедная машинка? Аж до лица-репки?

Я: Вы знаете, молодой человек, почему я уехал из Британии?

ОН: Вы полагали себя коммунистом.

Я: Нет. Я был поражен, как может вообще существовать такое пренебрежение верхов к низам.

ОН: Это называется коммунизм. В наших реалиях.

Я: Хорошо. Поэтому я уехал.

ОН: Ушел искать я лучшую судьбину, ах, Мэри, кости на чужбине мои глазами светлыми не плачь… Платочек у вас есть? Салфеточка – всплакнуть. Зачем вас Бугатти так расстраивает? Нет, чтоб восхищенно блеснуть заведенными белками, вы всей своей челюстью тяжелеете от рассказа, как прехорошенькое создание фантастически умеет любить – как правильно она любит и правильных существ, не всяких там убогих тараканов. Если б я сейчас описывал, как два кособоких муравья, полные гордыни, ожиданий, обид, проблем вслепую тянулись бы друг к другу, даже осознать будучи неспособными, что примерно с ними происходит, как вслушивались бы в общественное – «ах, Джейн, он же женат!». «Я вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана…». «Ах, нет, я слишком чиста для любовницы», «вы не можете разрушать семью». С прочей такой примитивнейшей гадостью, что таскают в себе печальные ослы, как это разрушало их любовь, а они все равно, вы бы слушали и говорили – какая глубокая история, исполненная скрытого психологизма, а это история о двух кособоких, тупых до невероятности и таких же искусственно несчастных ослах. Патер, не надо возражать, прежде чем вдумаетесь.

Я: Я не возражал.

ОН: И врете. Вы думаете, если вы не произнесете, так я не услышу? Зря, я не глухой несчастный осел. А вы вдумывайтесь сначала в мои слова, вдумывайтесь, чтоб не только себя одного слышать, католическая вы моя обезьянка.

Я: Извините, я не понимаю. Если это допрос… если вам так нужно что-то узнать…

ОН: Джон, вы совсем ошалели? Что у вас узнавать, вы прозрачны, как лобовое стекло мерседеса. Это исповедь. По-своему. Сидят такие неприбранные по темным углам, печенье жирное жрут и глаза заводят от Средневековья, вернее от сказок про… Спят и видят, у самих не лицо – лопата, и мысли такие же, и сердце – не сердце – лопата, а спят и видят: прекрасный принц на белом коне эльфийскую царевну – в закат. Чем Бугатти не белый конь? Социальным неравенством? А то боевые кони в Средневековье на каждом поле валялись, как ни выйдешь, даже у сифилитика, прокаженного последнего – белый конь.

Кофе в чашке поплескал.

Плащ надел.

Черный, тяжелый.

Очень все-таки Рейху его униформы подходят.

ОН: Знаете, патер, я когда Толстого впервые читал, с Анны Каренины у нас знакомство пошло. Так я все думал – зачем? Зачем это морализаторство на двадцать страниц? Зачем долго, нудно, как канадскую жвачку, тянуть смысл, который можно дать в одном предложении? И ведь не бездарен, очень неглупый дядька. Еще я думал, как, наверное, тяжело писать книгу подсознательно презирая всех ее персонажей. И презрение это видно, хоть он его гуманизмом припечатать старается. Так вот я думал зачем, и только в России понял – вы, обезьяны, лишь десять раз пережеванное слизнете, вам отовсюду мораль выводить надо, потому что своя голова у вас – рот забивать. А Толстой книжки писал с верой, что так людей изменить можно. Вот и распинался. Вам не скажи – легче на эльфов подрачивать, на века средние, легче завсегда себя непричесанную, ожиревшую, себя, тупого и нищего где-нибудь там, далеко рыцарем представлять, чем на один мерседес новенький заработать.

Я: Ну а вы зарабатывали?

ОН: Патер, знаете, почему на принца на белом коне надрачивают – не из-за бархата и не из-за коня, а потому что никто не способен так увлекательно, полно, божественно заниматься самыми наибожественными вещами – войной и любовью. Никто больше не способен так ярко раскрашивать жизнь окружающих. А конь там или Бугатти – это знаете ли, детали. Мне всегда нравился тот момент, когда машинка подлетает и мягко в песок – пуф. Тут надо уметь вовремя и резко двигатель переключить, чтоб в песок автомобиль не зарылся. Я однажды так Роллс-Ройс один уже… закопал, но я тогда был a little too high and a lot too young, so… и спутница меня так не волновала. Лили очень Ванзее любила. Она из машинки выходит, и шатает её от опьянения совершенностью мира. От опьянения собственной молодостью, фантастической красотой собственной, не будем скромны, моей тоже. Облизывается, как котенок, и плохо ей от излишков всего. Она на крышу машинки залазит, сначала садится, потом вытягивается, голова чуть запрокинута и поет. Что-то такое почти блюзовое, тем глубоким голосом, что у негритянок. Так поет… а ты от машины отходишь назад чуть-чуть, чтоб машинка и девушка в профиль, и задыхаешься, сердце в горле. Вода причмокивает. Черная. Черная-черная. Черная настолько, насколько платье у Лили бело. А она руки, как на кресте, раскинула и поет. И ей хорошо – она хоть петь может, а ты молча с ума сходишь. И вы не люди уже, и не боги, вы… то, что больше. Ты к ней подходишь, песок хрустит, вода чмокает, а ты подходишь, она захлебывается аж. Каждым нервным жгутиком ждет. А ты ей подол, что меж ног затерялся, поправляешь, чтоб он не тряпьем там лежал, а сбоку машины свисал инеистым таким водопадом. Красиво чтоб – черный Бугатти, на крыше лунным отсветом солнца – девушка изогнулась, над ней – черное-черное, черное-черное, ни звездочки, но дающее свет, небо. И подол теперь – водопадом. Она бриллиантики с волос сщипывает, разбрасывает и поет. А когда ты за подолом полез, там такой стон был, патер… просто от стона кончить, но когда она все действия твои поняла, как правильно, как красиво ткань… ааа… там и стона не надо, лежит девушка, и так ей… так… там и стона не надо. Veni, vidi, vici – пришел, увидел и… вот. Бриллиантики разбросала, села. Профилем точеным сидит, на тебя не смотрит. Есть госпел один, безумно красивый, с ним много что в моей жизни связано, и так сладко, сладко так знать людей, с которыми делишь общие воспоминания красоты. Она и воспоминания эти знала, и госпел… и сидя на крыше черной, голосом черным – тот же госпел, зная, что сердце им вырезает, зная, что раньше, как слышал его, то хоть на колени от боли падай и вой. Тот же госпел – we ain’t nothing, honey, but love… и так это было больно, и так сливались они в одно – она, Харьков, Ванзее, еще одно существо с пальцами полупрозрачными… патер, ничего не надо, от одной такой боли кончить можно. Особенно, когда она молча походкой балеринки-канатоходца ровно-ровно по носу машинки идет, носочки оттягивая, подол длинный пальчиками зажав, чуть ли не выше головы руку держа и – спрыгивает, легко – ни песчинка не шелохнулась. Ровно по свету фар в воду, как призрак, и подол ползет обратной волной лунного света. Ребенком еще доставал нянек – как, как можно горгон, хульдр, лис, ундин бояться, что за кастраты вообще Землю одни населяют?! Когда надо так, безумнейше надо, наоборот, на колени упасть – жри мое сердце, великолепное существо! Пусть, пусть будет мне больно, как сладко. Не дрогну. Никогда, демоненок, никогда не жалел я жалкой бордовой тряпки, что вы называете сердцем. Когда надо так… и ты с ней в воде, и руки прозрачны, губы её фиолетовы, глаза черны, как ночь, как Бугатти, как небо. А ты… сволочь, думаешь о сапогах. Думаешь, ни хрена себе непромокаемость, минуту в воде стоим и хоть бы что. Это я молодец, это я хорошие сапоги солдатам раздобыл. И ты знаешь, что она знает, что даже сейчас ты – Рейха и только потом её, всегда сначала войне воздаешь. Ей от этого только глубже, только звонче и вагнеровски. И так – правильно. Ты хочешь хоть плащ снять, ей набросить, потому что вода адски холодная. Но пальцы путаются. Пуговица за пуговицей она медленно тебя расстегивает. We ain’t nothing without love, daddy, nothing without love… А ты хочешь ее близко, ближе, хочешь ее вокруг. Но резок слишком жест, не притянуть вышло, а дернуть, девочка только того и ждала, сама слишком резко вперед подалась – бах, брызги. Лед. Холод воды остужает влет. Пока думаешь себе – ах ты блядский орангутанг. И вдруг лишь в одной точке на теле внезапно жарко, ужасно жарко, сжато и атласно. Патер… так господь создавал землю. Именно так. Вначале было слово, и слово было бог, и было оно непечатно. Но преисполнено всего, что только может быть на Земле – всех горечей и печалей, всех оргазмов и радостей. Так создают галактики – так предначальность, тишина, чернота абсолюта – так бездна взывает к господу своему – криком беззвучным – дай. Разрушь или создай, но наполни меня. Мучай, тешь, но наполни меня, ибо ты бог мой, солнце мое, сердце мое, и выдох твой – жизнь. God ain’t nothing but love, so come on, make love to me… И никакой холод, лед, ил, ни одна боль тогда не помеха.

Кэт,

Кэйтлин!

ОН: Утром просыпаешься, серый свет, ад в спине, шея не двигается. Правильно, в салоне машин спать… шею растираешь, бац – ходит по пляжу босиком, волосы рассыпаны, перепутаны – колтуны одни, голая, все губы наружу, а в коротенькой шубке – шубка единственное, что не промокло – мех на шубке серебристый под ветром полем стелется, ничего кроме шубки – ходит, бриллиантики собирает. Лицо припухшее, макияж поплыл, где-то хлопьями висит, лицо неровным делает. И когда-то в Роллс-Ройсе с другой, ох, желание было ту другую убить просто. Тут, еще до того, как заметил, думал – вот сейчас все и грохнется, обязательно разочарует, а она наклоняется за очередной заколкой и – нежность. Из машины вылезаешь. Тут же пробирает. «You were so handsome, I couldn’t stay in the car». «Ничего не просохло?» «Так» «Ты простудишься» «Then I’ll die the happiest person the Earth ever cared» «Being the happiest person one should live» «Tell it to yourself» Но ветер относит слова, и все кажется глухим телефоном. Пока она на тебя не запрыгивает, а ты думаешь – какая картина, голая девочка в коротенькой шубке, ты с голым верхом, босой, в расстегнутых галифе, серый свет, бледность тел и её aren’t we happy, my love? Fuck we are! А голос у нее с хрипотцой, от всех ночных экзерсисов. Везешь её завтракать. Домой.