Текст книги "Призраки Гарварда"

Мэтт сперва нахмурился, затем морщинки на лбу разгладились.

– Тогда это мне в голову точно не приходило, но сейчас если задуматься, он так сильно болел, бросил Бауэр… сложно придумать другую причину, по которой она держала его в ассистентах, в таком-то состоянии.

– Сперва бросил Бауэр, потом уволился?

У Прокоп все звучало так, будто она нехотя уволила Эрика, после того как его проект пошел вкривь и вкось; профессор не упоминала, что он ей с чем-либо помогал, и уж точно – что пыталась его вернуть.

– Ага, еще в начале осени. Он просто работал над чем-то в ее исследованиях, но сказал мне, что подробности раскрыть не может. Но слушай, я не знаю, что между ними произошло. Скажу только, что она явно о нем заботилась, потому что тогда, у двери, казалась искренне расстроенной. А когда он отказался с ней говорить, то я подумал, что она вот-вот заплачет. – Мэтт помолчал. – Заплачет или разнесет нам дверь.

Глава 19

Кади вышла из чайной, переполненная мыслями. Буква «М» в тетради Эрика означала не Мэтта, а Мику, ласковое прозвище его куратора. Кади пробежала по всем упоминаниям «М», перечитывая уже новым взглядом такие записи, как «Ужин у М», «позвонить М», «напиток на день рождения М», «М 20.00», «М 22.30», «М 7.00». Они явно проводили много времени друг с другом, зачастую вне типичных учебных часов. Но далее между ними что-то случилось, что-то плохое. Прокоп сказала, что уволила Эрика, Эрик сказал, что ушел сам; еще час назад Кади, выбирая между словами профессора и своего психически больного брата, без вопросов поверила бы первой. Однако после истории Мэтта о том, как Прокоп приходила к ним в общежитие, колотила в дверь, умоляла Эрика с ней поговорить, ее версия утрачивала всякий смысл. Прокоп хотела продолжать с ним работать – и, как казалось, отчаянно.

Но почему Прокоп солгала?

Не то чтобы увольнение Эрика ее красило. В его самоубийстве откровенно был виноват лишь он сам, однако утверждение, что она уволила Эрика, ранимого студента, который вскоре после этого наложил на себя руки, пожалуй, выставляло ее в гораздо худшем свете, чем если бы Эрик ушел по собственному желанию. Ложь выходила более опасной, чем правда.

Или?

Кади раздражало, что ее наверное-воображаемый друг подкинул ей идею, а теперь она полностью признала, что Эрик был влюблен в Прокоп. Долгие часы «работы» с ней в лаборатории, поручения в неурочные часы, помешательство Эрика на «Мике» – версия имела смысл. Чрезмерная реакция Прокоп, когда он с ней порвал, подтверждает, что она тоже испытывала к нему сильные чувства.

Прокоп соврала про увольнение Эрика, чтобы скрыть их роман?

Кади уже почти добралась домой, как телефон звякнул новой эсэмэской. Ранджу предупреждала, что перед выходом к ней зайдут друзья на «разминку», а значит, будут шоты, куча фоток и оглушительная музыка. Все, чего Кади хотелось в последнюю очередь. Она остановилась перед общежитием, вновь не желая туда заходить. Кади отчаянно нуждалась в уединении, тишине и покое, где можно посидеть и подумать. Но куда еще податься? Пятничным вечером кампус преображался. Мрачная завеса неминуемых экзаменов, дедлайнов сдачи работ и непрочитанных списков литературы временно приподнялась или как минимум утонула в дешевом алкоголе, и Кади понимала, что внутри теплого, ярко освещенного здания все будут веселиться и шуметь. Она бросила взгляд на противоположную сторону Ярда и увидела Мемориальную церковь в свете прожекторов, направленных на ее бледно-голубую дверь, стены красного кирпича и белый шпиль, которые придавали ей идиллический облик домика из игрушечной железной дороги, и вспомнила слова Мэтта о том, как ему там помогли. Час уже был поздний, но ей стало интересно, работает ли до сих пор студенческий центр. Кади решила, что проверить не помешает. Она прошла мимо Уэлда и пересекла двор.

Вблизи церковь выглядела темной и закрытой. Поднявшись по ступеням, Кади прочитала вывеску с расписанием служб. Может, стоит сходить на одну на выходных; правда, попытка исцелить возможные галлюцинации при помощи религии неприятно отдавала поиском экзорциста. Однако краем глаза Кади заметила, что самая дальняя справа дверь в церковь была приоткрыта. Это показалось ей знаком. Быстро оглядевшись через плечо и убедившись, что никто ее не видит, Кади скользнула внутрь.

Даже в темноте от красоты церкви захватывало дух. Кади не ожидала, что там так возвышенно и свободно, куда просторнее, чем казалось снаружи. Сквозь высокие окна одной стороны струился лунный свет, падая на дальний край деревянных скамей, но оставляя проход и противоположную сторону в тени. Несмотря на мрак, все – скамьи, стены, колонны, расписанный потолок, – окрашенное чистым белым, теперь светилось лунно-серым. Кади тихо зашагала по ковровой дорожке – днем та наверняка была цвета киновари, но сейчас выглядела кроваво-красной. Взгляд проследовал по ее линии к алтарю, задрапированному в тон алым бархатом, расшитым золотой гарвардской печатью. С левой стороны стояла кафедра, величественная, шестиугольная, с резьбой под черное дерево. Над лекторием справа виднелась золотистая статуя орла, который изготовился взлететь, с распростертыми крыльями, опущенной головой, вперившимся в сторону Кади незрячим взглядом.

Она села на скамью, позволила тишине ее окутать, сосредоточилась на глубоком дыхании. Под конец дня ее наконец настигла усталость. В голове кружилось столько вопросов, и единственный, кто мог на них ответить, был недостижим. Кади жалела, что не с ним нельзя поговорить, а потом вдруг поймала себя именно на этом:

«Эрик, почему ты ушел? Профессор Прокоп разбила тебе сердце? Давление стало чересчур сильным? Ты думал, что никогда не поправишься? Я на тебя равнялась, испытывала себя, чтобы достичь твоего уровня, попасть в тот же универ, я хотела стать тобой – а болезнь у нас общая? Ты тоже слышал то, что слышу я, так все начинается? Или это голоса нечто совсем иное? Я подключаюсь к другому измерению, как будто прошлое стало настоящим? Но почему? Что это за послание? Даже если с тобой ничего такого не было, ты знал бы, что делать, ты знал бы, как их толковать лучше моего. Ты был тем, кто научил меня понимать смысл и назначение всего, а потом вдруг сам сделал самое бессмысленное решение своим последним. Так не честно. Что за мерзкая шутка – я слышу голоса мертвых, но твоего среди них нет?

Эрик, ты все еще на меня злишься?»

Кади силилась услышать ответ, напрягая каждый мускул в теле.

Кто-то вполголоса напевал.

И стоило ей узнать мотив, как волосы на затылке встали дыбом. Это был песня, которую она слышала в душевой: «Happy Days Are Here Again».

– Кто здесь?

– О, прости, не хотел подкрасться.

Не Эрик. Незнакомец. Новый голос, мужской. Кади мгновенно ощутила уязвимость и страх.

– Не нужно бояться, я здешний студент.

Кади вскочила на ноги, готовая рвать когти – но от чего? Могла ли она вообще сбежать от голоса, даже если б захотела? Она одернула себя. Она не чувствовала себя в безопасности, но должна была узнать, что происходит.

– Прошу, не уходи. Я просто раскладываю программки к завтрашней службе, я тут помощник. Обычно занимаюсь этим с утра, но завтра у меня групповое занятие. Преподобный Филлипс оставляет мне дверь открытой.

Кади тут же вспомнилась дверь… Такое возможно?

– Ладно, теперь ты.

– Что я?

– Что делаешь в церкви посреди ночи?

– Я либо разговариваю с призраками, либо схожу с ума.

– Правда? – Он с теплом рассмеялся. – С твоих слов кажется неплохо.

Кади невольно смягчилась.

– Кто ты?

– Хочешь узнать всю историю? Я Джеймс Уитакер Гудвин-младший, но все зовут меня Уит. Единственный сын Эммелин Гудвин и покойного Джеймса Уитакера Гудвина-старшего, из Саванны, штат Джорджия. Я третьекурсник, член университетской команды по гребле, студент, избравший специализацией физику, коллекционер пластинок, энтузиаст всего, что касается музыки. Рад знакомству, мисс?..

– Кади.

– Приятно познакомиться, Кади. Так что на самом деле тебя сюда привело?

– Мой брат, Эрик.

– Он скончался?

– Да. А ты…

– Говорил с теми, кто скончался? Ну как же, разумеется. Мой отец погиб во время Великой войны, когда я был мальцом, и если бы я не говорил с призраками, то не смог бы ему ничего поведать.

– Он когда-нибудь отвечал?

– Если бы. Но, пожалуй, по-своему отвечает. Коллекцией пластинок он подарил мне свой старый проигрыватель. Военной службой он подарил мне детство, полное историй. Но здесь я не то чтобы чувствую его рядом. Если отец и стал призраком, то не захотел бы обитать в Гарварде. Его при жизни было за парту не затащить, так зачем ему это после смерти? Школа – и прямиком во флот. Он был не из тех, кто станет корпеть над книжкой. Не знаю, из тех ли я сам – или, наверное, просто ненавижу, что таков.

А твой брат, он отвечает?

– Нет.

– Может, просто неожиданными путями? Могу я спросить, как он погиб?

– Покончил с собой в кампусе.

Откуда-то позади раздался еще один звук. Кади рывком развернулась, но в церкви никого не было. Она заставила себя позвать вслух:

– Уит?

Собственный голос, впервые произнесший необычное имя, показался зловеще чужим. Неужели это и правда безобидный «отпечаток» иного измерения? Она замерла, прислушиваясь; голова начала кружиться, каждый мускул напрягся. Кади закрыла глаза, и следующее имя сорвалось скорее молитвенным шепотом:

– Эрик?

– Кади! – разнесся эхом по церкви новый голос, громкий, более живой, заставивший Кади подпрыгнуть.

Она подняла взгляд к балкону в дальней части церкви, где над перилами склонился темный силуэт; лунный свет освещал его лицо лишь наполовину.

– Никос?

– Да, погоди, я сейчас спущусь, – отозвался он.

Никос поспешил пересечь балкон и скрылся из виду, а Кади едва не рухнула на скамью, пытаясь отдышаться. Он появился из боковой двери.

– Что ты тут вообще делаешь? – произнес Никос на ходу, но когда наконец подошел, Кади просто-напросто бросилась ему на шею и крепко обняла.

– Господи, я так испугалась!

– Это я напугал тебя? – Никос осторожно отцепил ее руки от своей шеи. – Ты хоть представляешь, как стремно выглядела, стоя посреди нефа, как будто какая-то проклятая невеста? Я думал, что увидел призрак!

Кади шумно выдохнула.

– Значит, мы квиты.

– Что ты тут делаешь, спиритический сеанс проводишь? Я же не встал посреди пентаграммы, правда?

Кади рассмеялась, в основном чтобы потянуть время – хорошего ответа на вопрос у нее не было.

– Проходила мимо и что-то услышала, как мне показалось, и… не знаю, стало любопытно.

Она стушевалась, и среди мыслей мелькнул проблеск правды: «Я говорила с призраком».

– Дверь была открыта, – добавила Кади, чуточку переборщив с ершистостью.

– Да? Я был уверен, что запер ее за собой.

– У тебя есть ключи от церкви?

– Кощунство какое, м? Но да, в отличие от тебя, мне разрешено здесь находиться. Я тут упражняюсь.

– В чем?

– Орган.

– Шутишь.

– Пойдем наверх, если не веришь, – Никос протянул руку.

Кади колебалась лишь мгновение, после чего позволила ему отвести ее в дальний угол церкви; Кади нравилось чувствовать его ладонь – теплую, живую, настоящую, – даже пришлось уговаривать себя не стискивать его пальцы. Когда они добрались до каменной винтовой лестницы, Кади снова оглянулась на пустующие скамьи, почти ожидая увидеть, как кто-то смотрит им вслед.

Лунный свет не дотягивался до балкона, и глазам Кади сперва пришлось привыкнуть. Она отвлеклась на высоту, глядя вниз на неф, продолжая искать силуэт, чей голос она слышала. А когда наконец посмотрела вправо и увидела орган, у нее перехватило дух. Инструмент был похож на некие небесные врата, устремленный величественной аркой до самого потолка, занимающий почти всю ширину балкона, а его золотистые трубы светились, даже не отражая никакого света. Никос отпустил руку Кади и поднялся по ступеням, на которых стоял хор, к скамейке у темного деревянного сердца инструмента. Сел, щелкнул лампой над пюпитром, осветившей клавиши, но вычертившей темный силуэт самого Никоса, скользнувшей лучом вверх по трубам, чьи отверстия зияли, отбрасывая вверх вытянутые тени, словно ребенок, поднесший к подбородку фонарик. Когда Никос повернулся к Кади, вокруг его головы сиял свет, мешая увидеть лицо, и на краткий странный миг ей показалось, что она увидела иные черты. Но затем зазвучал тот самый акцент:

– Присоединишься?

Кади села рядом с Никосом. Перед ними тянулись четыре клавиатуры, одна над другой, словно ряды акульих зубов.

– Поверить не могу, что ты действительно на этом играешь.

– Я буду играть на службе в это воскресенье, поэтому нужно освежить память. Обычно я репетирую по четвергам с одиннадцати до полуночи, но поменялся местами с Юми. Нас, органистов, несколько.

– А почему так поздно?

– Нужно найти время, когда церковь закрыта, чтобы никому не мешать. И знаешь ли, сложно организовать график перегруженных делами гарвардских студентов, мы слишком заняты и слишком важны.

Кади легонько провела пальцами по тридцати с чем-то рукояткам вдоль клавиатур.

– Это для управления регистрами. Если вытащить все, то подключатся все трубы одновременно, на полную. Тебя вообще снесет звуком.

– Я знала, что ты играешь на пианино, но это? Для такого надо быть серьезным музыкантом. Я-то думала, что ты весь в физике все время, как Эрик.

– Музыка и физика всегда идут рука об руку. Эрик не разделял твой сверхъестественный слух?

Сверхъестественный. Кади понимала, что он имел в виду ее абсолютный слух, но все равно вспыхнула:

– Ты явно никогда не пел с ним в караоке.

– Не представилось возможности.

Они оба помолчали, раздавленные необратимостью.

– Это орган Фиска. Чарльз Фиск был выпускником Гарварда и выдающимся физиком. Прежде чем посвятить себя созданию органов, он работал над Манхэттенским проектом во время Второй мировой.

– От ядерной бомбы к церковным органам… Искупление грехов?

– Не знаю, можно ли такое вообще искупить, – скорчив гримасу, произнес Никос.

– Он похож на пианино?

– Не совсем. Пианино – инструмент неприхотливый. Легко управлять звуком, все ноты тянутся и перетекают друг в друга, правая педаль, если что, скроет любую ошибку. Орган – напротив. Как только палец ударяет по клавише или даже если только ее заденет, в трубу во всю мощь подается воздух. Как только оторвешь палец, порыв останавливается. Трубы говорят с постоянной громкостью…

– Говорят?

– Такой термин, забавный, правда? В общем, они говорят с постоянной громкостью, в зависимости от размера. Так что грехов здесь не прощают.

Кади обвела взглядом громадный инструмент, его четыре клавиатуры и бесчисленные рукоятки.

– Звучит невероятно.

– Люблю трудные задачи. – Уголок губ Никоса приподнялся в улыбке. – Фортепиано – это как девочка-старшеклассница. Податливая, чувствительная, непритязательная. – Никос огладил клавиши, легонько лаская. – А вот орган – женщина не твоего уровня. Может, немного старше, отстраненная. На первый взгляд ледяная королева, но если касаться ее по-настоящему правильно… – Он умолк и прошелся кончиками пальцев по клавишам. – Он заставит тебя почувствовать себя богом.

Кади со смешком ткнула его локтем:

– Так ты тут вынужден сидеть в темноте или просто предпочитаешь интимное освещение?

– Нас просят не включать общий свет в такой час. Не стану лгать, тут жутковато. Видишь? – Никос поправил зеркало над пюпитром. – В него нужно смотреть, чтобы следить за хормейстером. Но во время ночных репетиций, когда я здесь совсем один, только ветер воет, я ловлю себя на том, что маниакально проверяю зеркало. Как будто жду, что ко мне подкрадется призрак или, может, непутевая первокурсница.

Никос рассмеялся, Кади – нет. Она вновь вспомнила голос.

– Ты веришь в призраков?

– Умоляю, я человек науки.

– Я не знаю.

Уит… Его призвали ее мысли? Услышав Уита параллельно с Никосом, Кади ощутила новую вспышку паники. Ей хотелось его выключить.

– Я хочу верить, а ты? Что те, кого мы потеряли, не ушли навсегда.

– А ты? – спросил Никос.

Кади пожала плечами:

– Может быть.

– Поэтому ты и пришла сюда? – голос Никоса прозвучал мягко, но вопрос задел ее за живое.

Кади не могла собраться с духом для ответа, сердце забилось чаще.

«Он считает меня больной», – подумала она.

– Нет, не считаю.

– Сыграй мне что-нибудь.

– Хорошо. Что хочешь услышать? – спросил Никос.

– Что угодно.

– Полагаешь, я больной, если хочу поступить на службу, когда мой отец погиб в Великой войне?

– Как насчет… токкаты и фуги ре минор Баха?

– Как на мой взгляд, когда кто-то уходит от нас слишком рано, существует конечное число вещей, что вы с ним можете разделить, поэтому хочется разделить их все.

Кади не ответила, поэтому Никос добавил:

– Узнаешь, как только услышишь.

Первые ноты, полившиеся из органа, были так высоки, пронзительны, что защекотали барабанные перепонки. Затем прорезались более низкие, посылая волны дрожи сквозь скамейку и вверх по спине Кади. Руки Никоса двигались по клавиатурам умело и быстро, и она мгновенно узнала хэллоуинскую классику.

– Музыка, флот – вот моя возможность разделить нечто общее с отцом, помимо крови, так как же я могу противиться этому притяжению?

Ускоряющийся темп грозной музыки лишь усиливал тревогу, но игра Никоса отвлекала от Уита, и Кади не хотелось, чтобы он останавливался.

– Когда нет будущего, все, что у тебя есть, – это прошлое.

Каскад нот грохотал, Кади отчаянно хотела всецело погрузиться и заглушить Уита, но их было недостаточно. Как дребезг цепочки в ванне под низвергающимся из крана потоком, голос звучал под водой лишь громче.

– И ты делаешь их прошлое своим настоящим, и они почти как будто рядом с тобой.

– Можешь громче?

Никос вытащил еще пару рукоятей.

Кади кивнула.

Никос поколебался:

– Нам, по идее, нельзя вытаскивать все по ночам…

– Хочешь узнать, как сохранить прошлое, спроси южанина.

– Пожалуйста!.. – крикнула Кади.

– Призраки не преследуют живых.

– Громче!

– Это мы преследуем их.

Орган взревел. Кади вздрогнула от оглушительного звука, как от удара. Глубокий рокот басовых нот переворачивал нутро, грохотал в грудной клетке, порывы воздуха из труб долетали до щек; ритм, словно адреналин, струился по венам. Все эмоции, все мысли вымело из мозга дочиста. Но забвение стало облегчением; физический дискомфорт ее успокоил. Кади охватило понятное, пугающее ощущение покорности.

И она больше не слышала голос.

Кади вернулась в общежитие обалдевшая, отчаянно желая лечь и унять звон в ушах. В комнатах стояла темнота и тишина, похоже, все уже легли спать. Физически и эмоционально истощенная, Кади рухнула на свою нижнюю кровать.

Шмяк.

Кади села, развернулась и увидела кусок шоколадного торта, размазанный по одноразовой тарелке, а теперь еще и по покрывалу. Кади дотянулась до спины, и пальцы наткнулись на липкую глазурь, приставшую к свитеру. На подушке лежал стикер с запиской, выведенной идеальным почерком:

Оставила тебе кусочек.

Андреа

Глава 20

Все утро Кади выворачивало наизнанку от вины, чему отнюдь не помогало агрессивное вождение отца, потому как они опаздывали на возобновление клятв дедули и Виви. Ночью Кади спала плохо, распекая себя за то, что облажалась с днем рождения Андреа. Та, как ей и было сказано, действительно отправила эсэмэску, что они с Марко направились в общежитие, но Кади оказалась настолько поглощена новыми сведениями об Эрике, которые открыл Марк, и голосами, что совершенно ее не заметила. Кади могла лишь представить, какое унижение Андреа испытала, когда вошла в темную комнату, где ее не ждала никакая вечеринка-сюрприз, да еще и на глазах у своего ненаглядного. Хуже того, чтобы успеть на самолет в Филадельфию, Кади пришлось уйти раньше, чем Андреа проснулась, так что извиниться лично не удалось. Не то чтобы она понимала, что сказать – как тут искренне попросить прощения и не показаться сумасшедшей?

«Прости, меня отвлекли голоса в голове».

«Прости, у меня, наверное, шизофрения, но я почти уверена, что это призраки».

Она пыталась родить сообщение большую часть полета и спустя дюжину черновиков в приложении с заметками сумела отправить только:

Андреа, мне очень, очень жаль.

Кади на заднем сиденье снова проверила телефон. Андреа так и не ответила.

Отец перестроился на другую полосу; Кади окатило очередной волной ненависти к себе.

Она открыла еще одну заметку, которую сделала в самолете, тайный список всего, что она по крупицам собрала о каждом голосе – кто они такие и откуда взялись:

Уит – полное имя: Джеймс Уитакер Гудвин-младший, из Джорджии, называет Первую мировую «Великой войной», то есть до 1940-х.

Отец погиб на войне, Уит был слишком маленьким, чтобы его запомнить. Значит, родился где-то между 1910 и 1914.

В данный момент третьекурсник, то есть ему примерно двадцать лет. Текущий год для него между 1930 и 1934.

Роберт – знаток литературы, науки, упоминал недавнюю Нобелевскую премию 1922-го, мб середина 1920-х.

Билха – рабыня во времена през. Холиока (1737–1769), ее текущий год??

Не умеет читать, немой сын, боится, что его продадут?! Нуждается в моей помощи.

Кади выглянула в окно, обдумывая свою теорию. Профессор Прокоп, может, и не одобряла, но Кади взяла на вооружение то, что она сказала про скрытые измерения – в которых время и пространство искривлялись и накладывались, оставляя следы в нашем мире, – и перенесла в свое осмысливание голосов, но говоря простым языком, они были призраками. Люди из разных периодов возникали в том же пространстве. Они говорили с Кади так, словно она существовала в их настоящем, и как будто видели ее в своем мире и времени, каким бы оно ни было. Они не знали, что уже мертвы, потому что в их измерениях этого еще не случилось. Могла ли она им помочь? Могли ли они помочь ей? Билха – уже, в ту ночь с Тедди. Кади стало интересно, как они умерли или умрут. Должна ли она была помочь им избежать такой судьбы? Это какое-то испытание?

Кади не особо верила в призраков – тех, кто грохочет цепями или резко делает холодно в помещении. Единственный раз, когда она испытала нечто околопаранормальное, случился много лет назад, когда Кади с матерью проезжали мимо старого дома семьи и мать решила постучать в дверь. Новые хозяева пригласили их пройти, и пусть стены были перекрашены, а общая детская Кади с Эриком превратилась в кабинет, она чувствовала присутствие маленькой себя. Слышала еще тонкий голос Эрика, отражающийся эхом на лестнице. Прошлые копии семьи остались в ловушке этих стен, сохранились в памяти, словно насекомые в янтаре. Призраки казались чем-то подобным, и Кади начинала в них верить.

– Чилтон-Гейблз – так место называется, верно? – спросил отец. – Кажется, мы на месте.

Попетляв по лабиринту деревушки, они наконец обнаружили нужный дом, обшитый песочно-коричневыми досками, который казался практически как две капли воды похожим на остальные, за исключением пары деталей, таких как расположение гаража или цвет ставней, как будто все дома были кровными родственниками. Однако тот, что принадлежал дедуле и Виви, все-таки выделялся благодаря ее коллекции каменных фигурок на газоне: мальчик с девочкой, сидящие на скамейке, толкающий тележку поросенок, кролик с воздушными шариками, почему-то привязанными к его шейке, что несколько вызывало тревогу, и Дева Мария.

– Кажется, парковаться придется дальше по улице, – заметил отец.

Кади увидела, что вся подъездная аллея и обочина дороги были заставлены машинами.

– Или так, или можем просто развернуться и уехать домой, – сказала мать.

Отец пожал плечами:

– Твоя семья, ты и решай.

– Это семья Виви, я этих людей не знаю, – пробормотала мать. У Виви было трое детей, чуть моложе родителей Кади, и толпа внуков, но мать говорила правду – Кади знала их только по рождественской открытке на холодильнике. Ни одна из семей к слиянию не стремилась. – Смехотворно. Возобновление клятв? Да они женаты всего два года.

– А я думаю, это довольно мило, раз уж настоящей свадьбы у них не было, – подала с заднего сиденья голос Кади, поддаваясь настроению.

Дедуля и Виви тайком удрали в путешествие; поженились они на круизном корабле где-то в Атлантическом океане. Они даже никому не сказали о помолвке, или, может, в таком возрасте люди уже не обручаются. Так что известиям удивилась вся семья – и в особенности мать Кади. С тех пор как бабушка Кади умерла после краткой, но жесткой битвы с раком поджелудочной, прошло всего лишь полтора года.

Они припарковались через несколько домов и, прежде чем Кади нажала кнопку звонка, натянули на лица улыбки. Дверь распахнулась и явила им сияющую Виви.

– Привет-привет! – воскликнула она.

Виви была затянута в кремовое шифоновое платье и жакет в тон персикового оттенка волосам, а размах ее макияжа приближался к отметке «певичка из бара». Раскинув со звоном браслетов мягкие руки, Виви по очереди заключила гостей в надушенные объятия. Она поцеловала Кади в щеку, и та ощутила, как на коже остался след помады.

– Коричка! – в прихожую неторопливо прошествовал с распростертыми объятиями дедуля в светлом костюме. Он выглядел здоровым и счастливым, моложе своих восьмидесяти одного.

– Привет, пап, – поздоровалась мать Кади, обнимая его.

Он заметил Кади поверх ее плеча.

– И моя крошка! – Крепкие объятия перескочили с дочери на внучку. – Проходите-проходите, увидите, какой мы закатили пир!

Вечеринка оказалась более пышной, чем ожидала Кади: белый ковер тянулся из прихожей в гостиную, откуда убрали привычную мебель, вместо которой теперь стояли три ряда белых складных кресел и покрытый розовыми розами алтарь. Кухню скрывали от глаз полупрозрачные белые занавески, но оттуда выныривали элегантные официанты с подносами напитков и закусок, а кругом виднелись незнакомые лица старшего возраста. Кади с отцом охали и ахали, а дедуля сиял такой широкой улыбкой, что внучка опасалась за его зубные протезы.

– Ого, пап, ты не шутил, – с широко распахнутыми от удивления глазами произнесла мать Кади.

– Сама знаешь, как говорят, с собой богатство не унесешь! – Он рассмеялся. – Пойду наведу блеск перед церемонией. Сразу после нее мигом накроют столы, и у нас будет отличный фуршет. Пока располагайтесь и попробуйте креветки – они огроменные!

Мать Кади взяла с подноса проходящего мимо официанта бокал шампанского.

Кади и ее родители поболтали о пустяках с несколькими гостями, но в основном неуклюже стояли без дела. Гости в возрасте от восьмидесяти и старше пребывали в более приподнятом настроении, а потому их троица испытала облегчение, когда Виви вернулась вместе с кем-то из своей ближайшей родни. Отец Кади отвлекся на беседу о спорте с зятьями Виви, бросив Кади и ее мать на растерзание самой Виви.

– Помните моего внука, Джексона? – Она обхватила рукой тщедушного юношу ростом футов шесть, но тощего настолько, что он содрогнулся, когда бабушка похлопала его по спине. – Как раз попал в школьную команду по баскетболу.

– Классно, – отозвалась Кади, лишь смутно его узнавая.

– Спасибо, – пожал плечами Джексон.

Его голубые глаза на целую секунду мелькнули между прядями челки, потом снова уставились в пол. Затем Джексон что-то пробормотал бабушке, но Кади не расслышала.

– Ладушки, милый, в кухню, – ответила Виви – у ее голоса была лишь одна настройка громкости, – с любовью посмотрела ему вслед, пока он не убрел, а потом снова повернулась к Кади: – Ну не красавчик ли?

– И такой высокий! – добавила мать Кади. – Когда только успел?

Сияние Виви поубивало обороты.

– Я не видела Джексона с его конфирмации. А она была два года назад, с тех пор он вымахал. Ему только шестнадцать стукнуло.

Кади вспомнила конфирмацию Джексона с волной стыда. Проходило действо в доме его матери, Линды.

«Кто-то выпустил собаку?» – спросила Линда, поддав фальцета от страха.

Шэдоу, их черный лабрадор смешанных кровей, имел привычку гоняться за машинами; когда гости только приехали, семья упомянула, что его нужно держать в доме, должно быть, раз десять. Когда в ответ вся комната притихла, вопрос отпал сам собой: снаружи донесся лай. И, заметила Кади, Эрик отсутствовал.

Входная дверь была распахнута настежь, зимний воздух выстудил уютное празднество. Джексон выбежал на лужайку, костюм затрепетал на ветру вокруг тощей как палка фигуры подростка. Кади помнила, как он принялся звать пса, и голос срывался от паники и гормонов, а потом раздался визг колес и собачий вой.

К счастью, Шэдоу взвизгнул только от страха, машина проскочила буквально в волоске, и в конце концов пса вернули в дом, но потрясение вызвало у Джексона слезы. Бедному мальчишке стало так стыдно, что он расплакался в день, когда, по идее, должен был стать мужчиной, что он прятался в комнате весь остаток приема, и его вытащили оттуда, только когда уже подавали торт.

Казалось, что насчет Эрика продолжает беспокоиться лишь семья Кади. Он вышел из дома, не надев куртку и не сказав никому ни слова. Дедуля, отец и мать отправились на поиски; на Кади возложили обязанность оставаться на месте и быть милой, но вся вечеринка теперь вертелась вокруг драмы. Остаток приема все негромко строили догадки, почему молодой человек вот так ушел. Кади услышала, как кто-то предположил, что Эрик наркоман. Виви тем временем раздражалась, что ее внук перестал быть центром всеобщего внимания. У семьи ушло больше часа, прежде чем они обнаружили Эрика – он как ни в чем не бывало ел в придорожном «Бургер Кинге» в больше мили оттуда.

Так что Кади понимала, почему Джексон не горел желанием с ней общаться. Кади глянула на мать, пытаясь понять, вспомнила ли она то же самое, но мать сосредоточилась на официанте, который обновлял ей бокал шампанского.

– А где у вас ванная, еще раз? – спросила Кади.

Когда Виви указала направление, она извинилась и отошла.

Кади шагала к уборной, поглощенная мыслями. Она разделяла часть материного неприязни к Виви. Виви было сложно принять – не из-за того, что она плоха, но потому что она так сильно отличалась от покойной бабушки Кади. Ее бабушка одевалась просто и достойно старела, и она была необыкновенно загадочна. Она обладала разумом ученого. Она превратила свою маленькую оранжерею в лабораторию, и Кади бы не удивилась, если это именно она научила Эрика выращивать голубые гортензии для Дженни. Когда Кади и Эрик были младше, бабушка придумывала для них маленькие тайны. Она прятала в их детских книгах цветы и говорила, что их оставляли феи. Устраивала охоту за пасхальными яйцами, довольно сложную, если бы не подсказки – следы пасхального кролика в муке, оброненные морковки из ее собственного сада. Для Кади и Эрика бабушка всегда была доброй ведьмой, хмурой, но полной сюрпризов. Глядя на свою мать, Кади думала, что раньше бабушка была другой, что периоды ее плохого настроения не проходили так просто, но быть бабушкой проще, чем матерью.