Текст книги "Призраки Гарварда"

– Она слаба?

– Разумеется. Маленький магнит позволит скрепке преодолеть ее силу. Она несоразмерно слабее остальных трех элементарных сил, а именно… – Профессор бросила на Кади типично преподавательский взгляд.

– Вы спрашиваете меня? Понятия не имею.

Прокоп вскинула бровь:

– Вам повезло, что вы не моя студентка. Остальные три силы – это электромагнетизм, сильное ядерное взаимодействие и слабое ядерное взаимодействие. Когда мы рассматриваем несоизмеримую слабость гравитации, возникают фундаментальные вопросы, к примеру, является ли наш мир тем, чем нам кажется? Если коротко, то нет.

К ним вдруг подлетел чей-то футбольный мяч, который Прокоп ловко остановила ногой, даже в лакированных туфлях на низком каблуке.

– Мы познаем наш мир как имеющий три измерения: вперед-назад, вправо-влево и вверх-вниз. Видите? – Профессор продемонстрировала их мячом, даже подняв его на носке в конце. – Мы физиологически не способны воспринять нечто большее. Однако не существует теории, которая диктует существование лишь трех измерений. Вполне логично предположить, что есть и другие.

Быстрый удар с удивительной точностью отправил мяч обратно студентам. Некоторые зааплодировали, однако Прокоп, едва обратив на них внимание, продолжила шагать.

Завороженная Кади силилась следовать логике.

– Измерений больше трех?

– Да, несомненно. Эйнштейн представлял четвертым измерением время, и его теория относительности доказывала, что время и пространство неразрывно связаны, переплетены материей, которой он дал название «пространство-время». Теория струн обуславливает наличие девяти или десяти измерений. Скрытых измерений может быть даже больше, мы еще не знаем.

– Что вы имеете в виду под скрытыми измерениями? Как параллельная вселенная? – даже говоря это, Кади чувствовала себя по-идиотски.

– Параллельные вселенные… мы называем их теориями суперсимметрии, и у них был шанс, однако теперь они в немилости, – как ни в чем не бывало ответила Прокоп. – Текущей гипотезой считается искривленная геометрия, выражаясь термином моего коллеги.

– Как искривленная?

– Скрытые измерения способны быть любого размера и формы. Например, «компактифицированным» – втиснутым в окружность, чей диаметр в сантиметрах равен десяти в минус тридцать третьей степени или одной тысячной миллионной триллионной сантиметра. Или дополнительное измерение, бесконечное и растяжимое. Форма может быть изогнутой, свернутой, как катушка ниток, или внахлест, как кольца змеи.

– Замкнутой на себе? – Кади подумала о голосах, которые как будто исходили из прошлого. – Что может вызвать такое искажение?

– Исказить пространство-время может любая материя или энергия. Вам знакомы термины «темная материя» или «темная энергия»?

Кади содрогнулась и покачала головой; они звучали зловеще.

– Темная энергия – это энергия во вселенной, которую мы не видим, но знаем о ее существовании. Лишь примерно четыре процента вселенной, известной нам, – это поддающаяся наблюдению светлая материя. Остальные девяносто шесть – темная материя и темная энергия.

Невидимые силы.

– Так мы не видим практически ничего из того, что там на самом деле есть?

– Верно.

– Если мы неспособны различать эту материю или другие измерения, то как можем понять, что они существуют?

– Они оставляют следы в нашем трехмерном мире. Мы находим косвенные доказательства существования этих скрытых измерений и оттуда отталкиваемся, сродни тому, как тень дает нам сведения о размере и форме объекта или эхо подсказывает направление и расстояние звука. Я учу студентов воспринимать процесс как исследование места преступления, где можно собрать отпечатки, которые измерения оставляют в нашем мире. Это и исследовал проект вашего брата: изучение этих частиц, которые перемещаются в скрытых измерениях, но все же оставляют следы в нашем признанном трехмерном мире.

– Он пытался найти доказательства других измерений?

– Да, однако доказательства для физика – это нечто совсем отличное, чем для математика или детектива. Многие феномены, которые мы рассматриваем, трудно или невозможно измерить. Найти тот самый ответ тяжело, поэтому мы ищем наилучший. Вселенная всегда будет хранить тайны.

Они покинули Ярд и остановились у светофора, чтобы пересечь Масс-авеню. Теперь, вне теней вязов, Кади увидела, что выражение лица профессора Прокоп наконец расслабилось.

– Эрик был чудесным, – продолжала та. – Столько страсти. Он не боялся браться за большие идеи. Прочие студенты хотят браться лишь за те задачи, к которым заведомо сумеют найти решение. Их работа – средство достижения цели, вернее, отличной оценки. Ваш брат был иным. Он всей душой бросался к неразрешимым вопросам, исполненный истинного стремления к открытиям. Ни один из вызовов, которые я ему предлагала, не был для него слишком велик. Он подавал такие надежды.

– Так что же пошло не так?

Свет сменился зеленым, и Прокоп спешно пересекла авеню. В уголках ее губ снова залегло напряжение.

– Он забыл главное правило: говорить должны только доказательства и данные, вопросы должны задавать только цифры. Нельзя отправляться на охоту за другими измерениями. Они по определению изворотливы и неуловимы. Если будешь преследовать собственные интересы, отравишь весь процесс.

Кади поспешила следом.

– Вы думаете, он искал нечто конкретное?

– Я не знаю, что он искал. Он позабыл про изначальные цели проекта и отклонился от курса. Буквально на глазах труды, которые имели все шансы стать гениальными, превратились в посмешище. Я пыталась с ним говорить, но он отказывался слушать. Мою конструктивную критику он встречал с огромным подозрением, которое, как я позже поняла, диктовала его паранойя. Это не его вина, разумеется. Полагаю, болезнь взяла свое. Она сказывалась на всем. Поэтому мне пришлось освободить его от обязанностей лаборанта.

Они добрались до входа в метро, стеклянного купола со ступеньками и эскалатором под землю. Кади метнулась на него первой, чтобы задержать Прокоп еще немного. Спускаясь в темноту станции, Кади задала еще несколько вопросов:

– Что, если он пытался найти объяснение феноменам, которые с ним происходили?

– Происходили каким образом? Психологически?

– Или, не знаю, субанатомически? Что, если он подключался к другому измерению?

– Я не понимаю, о чем вы спрашиваете.

– Его заболевание. – Кади споткнулась, сходя с эскалатора спиной вперед. – У него случались приступы наваждений, паранойи, может, галлюцинаций, голосов. Ему диагностировали шизофрению. Но, может, он искал иной ответ.

– Есть вероятность, что он так считал, но тогда бы ошибался, это само по себе наваждение. – Профессор попыталась ее обойти, но Кади осталась рядом.

– Но вы же сами сказали про отпечатки другого времени, свернутое кольцами пространство-время. А если то, что ему слышалось, было отголосками голосов, звучавших в том же месте, но в прошлом, как резонанс от струн другой эры?

Прокоп раздраженно качнула головой:

– Нет, нет. Вы экстраполируете и искажаете мои слова. За всем этим стоит самая настоящая квантовая механика, которую вы попросту не понимаете. Я объясняла, что мы неспособны зафиксировать никакое другое измерение.

– Но что, если один человек смог?

Или два.

– Невозможно. Прошу, позвольте, мне нужно идти. – Прокоп скользнула мимо, приложила проездную карту и толкнула турникет.

– Еще минутку. – Кади перепрыгнула его, чтобы не отстать.

Станцию постепенно заполнял низкий, похожий на подступающую грозу гул.

– Поезд подъезжает.

– Откуда вы знаете, что человек не может почувствовать другое измерение? – перекричала грохот Кади.

Баньшиподобный вой и скрежет состава не позволил продолжить спор, Прокоп разочарованно покачала головой. Когда звук смолк, она коснулась плеча Кади и произнесла:

– Ваш брат обладал гениальным умом, который поглотила болезнь. Не следуйте за ним тем же путем, он ведет в никуда. Поэтому мне пришлось его отпустить. Советую вам поступить так же.

Прокоп скрылась в вагоне, оставляя Кади в толпе стремящихся протолкнуться как туда, так и обратно тел. Когда поезд тронулся с места и платформа наконец опустела, Кади все еще оставалась стоять, равнодушная к предупреждению профессора. Все это не могло быть одним лишь наваждением. Откуда бы ей взять имя Билхи? Представить Нью-Мексико? Читать книги, которые она никогда не открывала? Кади подключалась к чему-то, некому измерению в этом кампусе, где искажалось время.

И его нельзя было терять.

Глава 17

Если бы Кади мыслила трезво, она бы, вероятно, пожалела, что утратила самообладание в разговоре с профессором Прокоп, однако трезво она не мыслила. Ей казалось, будто в голове бушует гроза с молниями и каждый жгучий вопрос подсвечивается краткой вспышкой, прежде чем смениться следующим. Слышал ли Эрик те же голоса, что и она сейчас? Пытался ли объяснить их в своем исследовании множественных измерений? Или Кади в этом одинока?

Но она не могла спросить Эрика о голосах, которые он слышал – если вообще слышал. Его голос был для нее потерян, и, как сказала профессор Прокоп, вселенная всегда будет хранить тайны. Два голоса, которые слышала Кади, и правда звучали, будто явились из разных эпох Гарварда – это было понятно из отсылок, музыки, устаревших описаний ее кампуса. Словно время свилось кольцами, прошлое наложилось на настоящее, и раздалось эхо иной эры.

Прокоп не верила, что это возможно. Она сказала, что исследование Эрика стало смехотворным. Но, может, лишь потому, что Эрик так и не поделился с ней лучшими доказательствами, понимая, насколько безумным покажется. Он не стал бы рисковать уважением симпатичной профессорши. Кади знала, что строит множество шатких предположений, но знала и то, как яростно Эрик берег свою репутацию в глазах преподавателей, которых почитал. Кади знала, какое значение имело для него их уважение и насколько их жалость его сокрушала. Она видела это в прошлом году своими глазами.

Эрик неожиданно заехал за ней после школы. Стояла осень ее выпускного года и его третьего курса в Гарварде, и он приехал домой на каникулы по случаю Дня благодарения. Кади помнила, как он стоял, опираясь на синий «Фольксваген», в мятых клетчатых пижамных штанах и покрытом кошачьей шерстью флисовом пуловере.

– Не стоило ради меня так наряжаться, – произнесла тогда Кади.

Она шутила, но с тех пор, как Эрик заболел, его все меньше заботил собственный внешний вид, и Кади была совсем не в восторге, что его таким видят люди. Однако, наверное, стоило радоваться, что его пренебрежение к чужому мнению осталось непоколебимо.

– Я на каникулах, – ответил Эрик, шагая в ее сторону.

– Ты куда? Отвоз меня домой работает не так, это я должна садиться в машину, а не ты из нее выбираться.

– Я хочу зайти поздороваться с учителями.

– Серьезно? Да ну, давай просто уедем.

– Я не возвращался сюда с выпускного. Можешь пойти со мной или подождать в машине.

Кади напустила на себя самый раздраженный вид, но, разумеется, пошла с ним. Всю дорогу до фойе школы она сдергивала с его пуловера шерстинки.

Как только они миновали большие стеклянные двери школы, Кади поняла, почему Эрик хотел туда заглянуть – его встречали как героя, но не ученики, которые плевать на все хотели, а взрослые. Секретарши выглядывали из кабинетов, заметив Эрика через стекло, чтобы его обнять, и всякий проходящий мимо учитель останавливаться поздороваться, поболтать и отвесить комплиментов; его придурошный вид они не замечали – или только притворялись. Эрик не был единственным выпускником школы Диксон Портер, который поступил в университет Лиги плюща, но нечто в нем – феноменальный интеллект, помноженный на мальчишеское добродушие, – неизменно очаровывало. Люди желали ему добра.

В прошлом видеть, как Эрик отбирает у нее целый день, скорее всего вызвало бы у младшей сестры раздражение, но он выглядел куда счастливее, чем в последнее время, и уж точно с тех пор, как той весной ему поставили диагноз. Люди здесь знали только здорового и счастливого Эрика, и рядом с ними он таковым становился. Кади нравилось его таким видеть; зрелище вызывало у нее облегчение.

Эрик сказал, что хочет увидеть мистера Мура, своего бывшего учителя физики и тренера по бегу, особо любимого. Он вел у Кади продвинутый курс. В тот день она как раз схлопотала четверку за тест, а для нее это практически равнялось провалу, что понимала и сама Кади и мистер Мур. Ей не хотелось с ним пересекаться. И когда они вошли в класс, Кади подумала: «Эрик, за тобой должок».

– Привет, парнишка! Вот это сюрприз, иди-ка сюда.

Мистер Мур вскочил из-за стола и, раскинув руки, заключил Эрик в медвежьи объятия. Для своего возраста он держал себя в хорошей форме, но всегда выглядел несколько странно из-за своего фирменного сочетания гавайских рубашек и кудрей цвета соли с перцем.

– Как дела? Что новенького в Бостоне?

Они немного поговорили; мистер Мур упомянул конференцию преподавателей, которую организовывал следующей весной, и пригласил Эрика поучаствовать в качестве представителя студенчества. Эрик сказал, что мысль ему по душе и надо будет обсудить. Кади помнила, как наивно подумала, мол, хорошо, к весне он поправится.

– Кади тут говорит, трудишься над большим проектом, как продвигается?

– Продвигается.

– А тема?

Внимание Эрика перетекло на небольшую настольную игрушку с пятью стальными шариками, которые висели между двумя стоечками.

– Напомните, как эти штуки называются?

– Колыбель Ньютона, из-за…

– Сохранения энергии, действия и противодействия. – Эрик усмехнулся: – Я слушал на уроках.

– Вот уж точно, лучший мой ученик из всех. – Мистер Мур хлопнул его по спине. – Так что с проектом, вроде конкурса? Премия Бауэра?

– Бауэр.

Эрик оттянул металлический шарик, отпустил. Тот ударился об остальные с громким «бац», заставляя собрата на противоположном конце последовать примеру и запуская теннисный матч перестука.

Мистеру Муру пришлось поднапрячься и говорить поверх шума.

– Точно. Я о нем слыхал. Круто, что ты туда подаешься, парень. Мы все за тебя болеем.

– Спасибо. – Эрик не стал смотреть ему в глаза.

– Так о чем работа?

Вместо ответа Эрик поймал уже два шарика и отпустил, отчего весь ряд застучал туда-сюда, словно галопирующие копыта.

Мистер Мур улыбнулся, окидывая взглядом Эрика и Кади, словно они оба его разыгрывали.

– Что там, гостайна?

– Эрик, – еле слышно позвала Кади, бросив на брата типичный взгляд их матери, говорящий «хватит ерзать», однако тот не поднял головы и не увидел.

Эрик продолжал играть с серебристыми шариками, меняя ритм.

Мистер Мур с легким раздражением вскинул брови:

– Ну, что бы там ни было, мы все тебя поддерживаем. Школа Диксон Портер Хай рада видеть твои достижения.

Один из шариков вдруг ударил Эрика по пальцу, и он отдернул руку, сбив всю штуковину со стола на пол. Они с Кади оба опустились на колени, чтобы ее подобрать, чуть не столкнувшись лбами, как те шарики Колыбели Ньютона, но Эрик успел первым. Она поднял игрушку дрожащими руками. Ее струны запутались, уголок откололся.

– Ты в порядке, Эрик? – спросил мистер Мур.

– Я ее сломал.

Мистер Мур забрал у него Колыбель.

– Ой, да не беспокойся. Сам-то ты как?

– Простите, – Эрик попятился.

– Это всего лишь железки на подставке, ничего страшного.

– Простите, – повторил Эрик.

– Дружок, у меня тут шестьдесят подростков каждый день учится, думаешь, ты первый что-то сломал?

Но Эрик не слушал. Не говоря больше ни слова, он бросился за дверь.

– Погоди, Эрик, не уходи! – Мур в замешательстве повернулся к Кади: – Он серьезно?

Быстро извинившись, Кади метнулась в коридор. Она позвала Эрика, но тот не обернулся. Он стремительно удалялся в сторону выхода. Кади пришлось перейти на бег, чтобы его догнать.

– Что с тобой такое?

– Я больше не хотел с ним разговаривать.

– Тогда надо сказать «до свиданья, мистер Мур, было приятно пообщаться». Нельзя просто свалить. Это грубо.

– Нам надо домой.

– Мне завтра к нему на урок, было бы неплохо все-таки не жечь мосты без причины.

Брат, казалось, не обращал внимания. Кади, чувствуя себя собакой, проследовала за ним по пятам к парковке и заговорила снова, только когда они сели в машину:

– Эрик, я просто хочу сказать, что ты, думаю, переборщил. Раздул ситуацию у себя в голове, но это правда всего лишь железка. Он на тебя не злится, понимаешь? Ему вообще плевать.

– Мне не плевать.

– На глупую научную игрушку?

Кади пристегнула ремень безопасности, а потом вновь подняла взгляд на Эрика и охнула.

Брат вцепился в руль онемевшими руками, сдерживая поток эмоций, искажающий лицо. Подбородок и губы тряслись, глаза были крепко зажмурены, но когда слезы все-таки хлынули, зажатые суставы как будто ослабли, и Эрик обмяк.

– Я не хочу, чтобы он знал, – произнес он, рыдая; на его губах пузырилась слюна. – Не хочу, чтобы он знал про меня, про то, какой я сейчас.

Кади еще никогда не видела у него такой срыв. Брат столько держал в себе.

Она смахнула со щеки слезинку и сосредоточилась на настоящем. Да, возможно, Кади понятия не имела, о чем говорит, когда речь идет о симптомах Эрика или квантовой физике. Как и возможно, что Эрик просто-напросто насильно подводил научную теорию под типичные симптомы шизофрении. Но что, если он был прав? Что, если они нашли способ подключиться к другому измерению?

Они.

Теперь, когда и она тоже слышала голоса, Кади стало необходимо узнать в точности, что происходило с Эриком в последний год его жизни. От этого могла зависеть ее собственная.

Был еще один близкий к Эрику человек, который поддерживал его во время учебы в Гарварде, пусть и не приехал на похороны. Он, скорее всего, был единственным в кампусе, кто изо дня в день видел симптомы Эрика собственными глазами. И Кади больше не могла откладывать встречу с ним.

Глава 18

Как только Мэтт Чо открыл дверь, Кади засомневалась, стоило ли ей приходить. Мэтт был соседом и лучшим другом Эрика на протяжении всех трех лет, и насколько Кади его знала, он отличался приятной упитанностью, озорной улыбкой и заразительным смехом. Было трудно устоять перед таким очарованием, и Кади даже когда-то думала, что Эрику повезло иметь такого пса-поводыря в социуме. Теперь стоящий перед ней Мэтт выглядел совсем иначе. Он сильно похудел, рубашка поло, заткнутая в джинсы, висела на узких плечах. Глаза за грязными стеклами очков казались уставшими. Когда Мэтт увидел Кади, на его лице мелькнула вспышка теплоты, смешанная с удивлением, но так же быстро испарилась.

– Хэй, Кади, ого. Рад видеть.

Кади тоже поздоровалась и поспешно решила его обнять – может, потому что Мэтт выглядел так, будто в этом нуждался.

– Как ты?

Он пожал плечами:

– Слышал, что ты в кампусе. Прости, что так и не заглянул поздороваться и все такое. Собирался, но… – Мэтт умолк.

– Ой, боже, не беспокойся. – Кади покачала головой: – Я понимаю, на четвертом курсе и минутки свободной нет.

– Формально я не на четвертом, потому что, ну, пропустил прошлую весну. – Мэтт сжал губы в тонкую линию и опустил взгляд.

Кади не знала, что после смерти Эрика он взял академический отпуск.

– Но, в общем, тут всегда дел хватает. Так что… – Мэтт попытался взбодриться. – Как жизнь?

Кади не хотела заставлять Мэтта вновь переживать события прошлого года, но отчаянно нуждалась в ответах. Отчаяние взяло верх.

– Мы можем поговорить?

Она предложила посидеть в «Старбаксе», но Мэтт отказался.

– Я перестал пить кофе, в последнее время плохо сплю.

Вместо этого он повел Кади в «Тилюкс», уютную чайную на Гарвард-сквер. Местечко умиротворяло – маленькое, но немноголюдное, в темно-синих тонах, заполненное пряно-сладкими ароматами, со всего лишь горской столиков, оно казалось тихим и укромным. За стойкой возвышался огромный шкаф с выдвижными ящичками, заполненный всевозможными сортами чая; Кади позволила Мэтту выбрать самому.

– Я постоянно хожу с простудой, так что возьму эхинацею.

Кудри мужчины за прилавком напоминали увядшее растение.

– Прошу прощения, она закончилась. Коллега сегодня уронила целый мешочек, и все рассыпалось. – Он шмыгнул носом, и Кади заметила в его носу колечко пирсинга.

– А что еще хорошо при простуде?

– Ромашка и шиповник, – выпалила Кади.

– Верно, в шиповнике масса витамина С, многие об этом не знают. Вы травовед?

Она покачала головой. Знанием утром поделилась Билха, и Кади мгновенно пожалела, что открыла рот.

– Мы кладем шиповник в купаж «Хворое горлышко». Подойдет?

Мэтт согласился, и Кади настояла, что заплатит сама. Она хотела было бросить сдачу в банку для чаевых, как вдруг заметила, что ею служила погребальная урна. «До смерти рады стараться!» – гласила табличка.

– Черноват юмор, – указала на нее Кади.

– Здесь везде смерть, в этом универе. Мемориальные доски тех или иных личностей, колониальное кладбище прямо напротив ворот Джонстон-гейт. Как только начнешь замечать, этому конца-края не будет, – произнес Мэтт как ни в чем не бывало. – Ты, наверное, единственный человек, кому я могу об этом сказать и не показаться психом. Остальные в несознанке.

Они сели за маленький столик в задней части кафешки; его медная столешница щеголяла сотнями крошечных выбоин, вмятин и царапин. Кади изумилась, что от чашек оставались такие шрамы, а у их с Мэттом ран не было ни отметины.

Кади налила ему чашку горячего янтарного чая.

– Как год прошел, нормально?

– А у тебя? – Мэтт склонил голову к плечу. – Ответ – не то чтобы, но ты последняя, кому я стал бы жаловаться.

– Ну, можешь и пожаловаться. Отчасти я именно поэтому и хотела с тобой поговорить. Ты единственный, кто понимает. Как ты и сказал, для нас это место другое. Остальным я кажусь психом.

Мэтт кивнул.:

– Знакомо. Я в основном пытаюсь отвлечься, иногда даже получается. Я не особо в ладах с «самопомощью», – с презрением изобразил он кавычки, – но начал ходить на службы в Мемориальную церковь. Не знаю, как тебе такое, но мне идет на пользу. Я много работаю в церковном студенческом центре, он недавно открылся, так что это по сути единственное место, где я не тусил с Эриком, и оно дает мне передохнуть от воспоминаний. Там я даже могу ясно мыслить.

Кади скучала по способности «ясно мыслить». Сейчас она могла думать только о том, как бы завести разговор о болезни Эрика, когда Мэтт только что рассказывал, как пытается его забыть. Кади с трудом могла поднять на Мэтта взгляд, и ей стало интересно, неужели ее боль столь же очевидна. В любом случае она теряла терпение. Молчание прервал Мэтт:

– Прости, что я не приехал на похороны. Дерьмово с моей стороны, я до сих пор чувствую себя паршиво. – Он отпил из чашки, и Кади увидела, что у него дрожит рука. – Я не мог смотреть в глаза твоей семье.

– Мэтт, – мягко произнесла Кади, жалея, что они слишком мало знакомы, чтобы она могла коснуться его в утешение.

Она вспомнила, как узнала, что в ночь, когда Эрик выпрыгнул в окно, Мэтта не было в комнате; он всю ночь провел в библиотеке, готовился к утреннему экзамену. Когда Кади искала виноватых, его имя определенно приходило ей на ум, однако в то время ее злость вырывалась спонтанными вспышками, и большинство упреков бумерангом прилетали обратно к ней же самой. Глядя на Мэтта сейчас, Кади чувствовала лишь сострадание. Мэтт оставался другом ее брата в самые тяжелые для того времена; Мэтт поддерживал его, а Кади и родители – нет. Она разочаровалась в нем, когда он пропустил похороны, но теперь понимала и взаимную оплошность – ее семья ни разу его не проведала.

– Надеюсь, ты понимаешь, что мы тебя ни в чем не виним. – А затем Кади услышала из своих уст все те, затасканные фразочки, которые так ненавидела: – Эрик был болен. Ты не виноват, никто не виноват. Эрик сам так решил.

– Я должен был оставаться рядом. – Лицо и шея Мэтта покраснели. – Я знал, что дела плохи, но так продолжалось уже столько, что я, наверное, уже привык. Считал, что он так и будет дрейфовать. А теперь постоянно думаю о том, что все сложилось бы иначе, не останься я допоздна в Кэботе готовиться к дурацкому тесту.

– Нет, не надо. Ты не мог следить за ним неотрывно, это не твоя обязанность. И ты не мог ожидать, что он так поступит, этого никто не ожидал.

– Даже если я не мог его остановить, я думаю, а что, если бы я оказался рядом и вызвал «Скорую»? Что, если бы они добрались до него быстрее? Что, если бы его как-то можно было спасти?

– Никак. Он погиб при ударе.

Погиб при ударе – Кади заговорила как мать. После смерти Эрика мать помешалась на точной последовательности событий перед роковым падением сына, она выслеживала каждого прибывшего на вызов и каждого гарвардского служащего. Она часто проговаривала самой себе, и Кади, и ее отцу последние моменты жизни Эрика. Охваченный скорбью разум зацикливается на определенных деталях, и тот факт, что ее сын не мучился в свой последний миг, как будто облегчало боль осознания, насколько он страдал все время до этого. Кади, с другой стороны, не могла утешиться этими подробностями. Они лишь питали ее кошмарные сны и придавали воображению острую, как нож, ясность памяти. Внутренним взором Кади могла увидеть сцену смерти Эрика так, словно видела ее собственными глазами. «Погиб при ударе» – короткие, но безжалостные и жестокие слова. Иногда Кади жалела, что он не принял таблетки, чтобы она могла по крайней мере представить на его лице спокойствие.

Но, может, здесь Мэтт был больше похож на ее мать.

Кади продолжила:

– Кто-то вызвал девять-один-один, мы так и не узнали кто, и «Скорая» тут же приехала, но никто уже ничего не мог поделать.

– Правда?

Кади кивнула.

Мэтт шмыгнул носом и сморгнул влагу с припухших глаз.

– Наверное, было глупо думать, что это меня утешит. – Он сделал медленный глоток и снова посмотрел на Кади: – В общем-то, ты и не должна меня утешать. Ты хотела поговорить об Эрике, верно?

– Ничего страшного?

Мэтт кивнул.

Кади глубоко вздохнула и попыталась вспомнить вопросы, которые репетировала.

– Худшие проявления симптомов шизофрении случались у Эрика именно здесь, на учебе, а когда он приезжал домой, я старалась дать ему отдых от разговоров о них. Но мне кажется, будто я совсем не знаю того брата, который покончил с собой, и это как-то… неправильно. Я хочу знать правду о том, что творилось с ним в последний год… над чем он работал, какой была болезнь. Надеялась, что ты поможешь восполнить пробелы.

– Эрик не то чтобы особо говорил со мной о симптомах. Ну, наверное, жаловался на лекарства время от времени, но уж точно не распространялся подробнее.

– Но ты ведь с ним жил и наверняка видел в нем перемены.

– Ага.

Кади видела, что Мэтту явно некомфортно, но должна была узнать больше.

– Тогда что ты заметил первым?

– Он начал замыкаться. Мы перестали дурачиться как раньше. Были дни, когда он становился совсем тихим, даже как будто выпадал. Или наоборот – беспокойным, дерганым, трещал без умолку. Тогда я и понял – что-то не так.

– Ты знаешь, слышал ли он голоса?

Мэтт пожал плечами:

– Как уже сказал, ему не нравилось говорить на эту тему. Когда он поделился, что ему диагностировали шизофрению, я догадался, что такой симптом мог иметь место – я смотрю телик, – но Эрик не распространялся. Мы все реже общались, особенно той, последней зимой, когда он, наверное, стал параноиком.

– Как так?

– Он стал суперскрытным. Запирал дверь спальни на замок, отказывался говорить, над чем работает, уходил из комнаты и молчал, если я спрашивал, куда он собрался. Я был его лучшим другом, и он мне не доверял. Я понимал, что это все болезнь виновата, но, знаешь, все-таки обидно.

Мэтт высморкался в салфетку.

– Я, наверное, воспринял все слишком близко к сердцу, но перестал пытаться идти на контакт. Забил. Забил на Эрика. – Стоило ему произнести имя, как на глаза снова навернулись слезы. – Теперь мне ужасно жаль.

– Понимаю, – сочувственно произнесла Кади. – Я тоже дала задний ход. Было нелегко, а ты тут один с ним имел дело.

Мэтт снял очки, вытер глаза.

– Не хочу, чтобы ты думала, будто я все время сидел в комнате и вел себя с ним как мудак. Я его любил, он меня выматывал, но я его любил как брата.

– Я знаю…

– Он отстранился от меня, не наоборот. Его никогда не было дома, он практически жил в Научном Центре, круглые сутки работал с куратором. Или по ее поручениям бегал, если не в лаборатории сидел. Мне казалось, что он меня избегал. Мы перестали вместе есть… Господи, говорю как ревнивая жена.

«Круглые сутки». Кади вспомнила Прокоп на сегодняшней лекции – харизматичную, властную и, как теперь она увидела, привлекательную. И голос Роберта: «Я был, наверное, в нее влюблен».

– Он сблизился с той кураторшей. Помешался. Клянусь, как сходил на какую-то ее пару весной первого курса, не затыкался о ней. А после, думаю, вообще на все ее занятия записался. Никого другого в кураторы по Бауэру не хотел. Бросил все, чтобы уделять больше времени тому, что она от него хотела. Он считал ее гением.

Память вновь воскресила тот голос: «Я жаждал снискать ее одобрения». Подозрение, что Эрик восхищался профессором Прокоп не только с научной стороны, но Кади не хотелось принимать идеи, которые подсказывал странный голос в ее голове.

– Когда она уволила его с той ассистентской работы, его, должно быть, совсем сломило.

– Она не уволила, он сам ушел. По крайней мере, мне так сказал. – Мэтт глотнул чая.

Кади нахмурилась. Может, Эрик солгал ему, чтобы сохранить лицо?

Мэтт продолжил:

– Я даже не подозревал о проблемах, пока куратор не заявилась в нашу дверь колотить.

– В общежитие?

– Ага, полный бред. Требовала, чтобы он с ней поговорил, даже умолять в какой-то момент начала. Он не отвечал на ее звонки, имейлы, я слышал, как она это из-за двери говорила. Но он не открывал и сказал мне ни при каких обстоятельствах ее не впускать, что она опасна. Говорил, что иначе у нас будут неприятности с ФБР. – Мэтт скорчил скептическую гримасу. – Когда он начинал так бредить, я на него не давил. Ни с того ни с сего Мика из его любимицы превратилась во врага номер один.

– Погоди, а кто такая Мика? Я думала, мы про его куратора, профессора Прокоп.

– А, ну да, это она же, просто Эрик звал ее Микой, я только так и слышал.

«М. М – это Мика, а не Мэтт», – подумала Кади. Записи касались профессора. Эрик ходил в любимчиках у многих школьных учителей, но никогда не звал их по имени, не говоря уже о прозвище. Прозвище – это интимно, что снова подтверждало подозрение, которое пробудил Роберт.

– Думаешь, он в нее влюбился?

– Насчет любви не знаю. Она, конечно, высокая блондинка. Но не мое, слишком уж ледяная принцесса, хотя могу понять. Она моложавая, красивая, докторскую защитила – по меркам гиков она горячее некуда.

– Но если серьезно. А могло оказаться так, что чувства взаимны, что у них… что-то было?