Текст книги "Минуты будничного счастья"

Однажды вечером красивая девушка, совсем юная, пригласила меня в гости. Она поцеловала меня и разделась, став еще красивее. Мы трахнулись, и, когда я уходил, она сказала: ведь мы увидимся, правда?

Потом, пока ехал на скутере домой, я всю дорогу повторял вслух: “Ай да я! Знай наших!”

* * *

В “Неспящих в Сиэтле” Том Хэнкс с сыном ждут на крыше Эмпайр-Стейт-Билдинга незнакомку, которую, как известно, играет Мэг Райан. После долгого ожидания Том Хэнкс говорит: ладно, уходим. Они направляются к выходу. Мэг Райан по-прежнему нет, она опаздывает, опаздывает настолько, что может не успеть, и сколько бы я ни смотрел этот фильм, каждый раз я по-настоящему боюсь, что его переделали и в новом варианте она действительно не успеет. На этот раз они не встретятся. Так и происходит: когда Мэг Райан поднимается на крышу небоскреба, там уже никого нет. Они не встретились.

И я говорю себе: этого не может быть, я прекрасно помню, что все кончилось хорошо. Но передо мной Мэг Райан, одна, они уже ушли. Встреча не состоялась, что есть, то есть, Мэг Райан опоздала, никто и не думал переделывать фильм, это я его переделал, так он мне больше нравится. Я ерзаю в кресле, вскакиваю, снова сажусь, и это продолжается до тех пор, пока Мэг Райан, опустив глаза, не обнаруживает ранец мальчика. В ту же минуту появляются Том Хэнкс с сыном – они вернулись за ранцем. И наконец-то они встречаются. Я так рад за них, что каждый раз плачу от радости. Я счастлив еще и потому, что в фильме все осталось как было, когда я смотрел его впервые.

Вообще-то на фильм, который уже видел, я люблю ходить с теми, кто его еще не успел посмотреть: мне безумно хочется, сам не знаю почему, показать такому человеку, что я картину видел. Он это знает, у него нет ни малейшего основания не верить мне, но я не могу удержаться от искушения каждую минуту показывать ему, что уже видел этот фильм. Я медленно наклоняюсь к его уху и шепчу: “Смотри, сейчас будет прекрасное место”. Сцена, на которую я хотел обратить его внимание, уже началась, а я все не унимаюсь: “Смотри, смотри, сейчас”. А когда она заканчивается, шепчу ему в ухо: “Правда замечательно? А сейчас слушай, сейчас будет самая остроумная фраза в картине”. И сразу после этой фразы: “Правда остроумно?”

* * *

Когда она на меня не сердится – не за то, так за другое.

– Все хорошо?

– Да, все хорошо. А что?

– Я думал, ты на меня сердишься.

– А почему я должна сердиться? Я не сержусь.

В самом деле: все до единого счета за прошлый месяц оплачены. Спасибо.

Я счастлив, даже когда говорю ей: пожалуйста, не кричи, я не глухой…

И когда она в ответ кричит: откуда ты взял, что я кричу?

Слегка смазать цитроновым стиком руки и ноги и носить на себе этот запах.

Эсэмэски после одиннадцати вечера, которые спрашивают “где ты?”, которые говорят много больше того, что говорят.

* * *

Вечером в Риме по улицам дефилируют бутылки вина. Привычная для наблюдательного глаза картина. Одни аккуратно завернуты в тонкую бумагу энотеки, другие прячутся в полиэтиленовых пакетах супермаркетов, а то и в пакетах какого-нибудь магазина готового платья, прихваченных в последнюю секунду перед уходом из дома. Нагота бутылок попроще ничем не прикрыта, их крепко держат в руке люди, выходящие из машин или идущие по тротуару, внимательно изучая номера домов в поисках нужного адреса.

Вечером в Риме устраивают званые ужины. Приглашенные на ужин приносят бутылку вина. Этому молчаливому уговору неукоснительно следуют все, и тем не менее предусмотрительные хозяева дома сами покупают вино к столу: во-первых, они не знают, какое вино принесут гости, во-вторых, нельзя же откровенно рассчитывать на вино, которое принесут другие, и, наконец, в-третьих, всегда найдется кто-то, кому придет в голову явиться для разнообразия с мороженым или с тортом (мороженое и торт тоже нужно иметь в доме, хотя их может принести кто-то из гостей).

Когда гости входят, у одного из них в руке бутылка, и, как правило, на лестнице они только что спорили, кто из них должен ее нести. Спорили же они потому, что в момент перехода бутылки из рук гостя в руки хозяина (или хозяйки) тот и другой (или другая) испытывают определенную неловкость, в которой виновата как раз негласность уговора. Гость должен делать вид, что первый раз в жизни решился подарить кому-то бутылку вина, а хозяин (или хозяйка) – что первый раз в жизни получает такой подарок, а значит, нужно говорить: я подумал принести тебе вино, и нужно отвечать удивленным спасибо, означающим: не стоило беспокоиться и одновременно – какая приятная неожиданность! В подтверждение приятной неожиданности следует: а мы уже открыли вино. Отсюда вопрос: будем пить наше или откроем то, которое принесли гости. А если то, которое принесли, какое открываем? Бутылку Джорджо, Эмануэлы или Федерики?

По дороге из гостей домой полусонное молчание в машине прерывается словами: а они симпатичные (если они симпатичные), как-нибудь нужно будет пригласить их к нам.

И после паузы:

– Ты против?

– Конечно нет.

– Ты устала?

– Немножко.

– Потерпи, мы уже почти приехали.

Оставшись одни, хозяева ставят тарелки и бокалы в посудомойку и говорят про гостей: а они симпатичные (если они симпатичные). Неоткрытыми остаются две-три бутылки вина. И если хозяева дома люди честные и простые и к тому же не отказывают себе в удовольствии выпить за ужином стаканчик-другой, в голове у них не может не мелькнуть дьявольская мысль, которую они гонят от себя, но которая, гони ее не гони, уже возникла, и звучит она так: эту мы отнесем, когда пойдем в гости.

Моя бутылка как раз из этих. Однажды вечером я принес ее в дом Аличе на Монтеверде, и она сказала: не стоило беспокоиться, а я сказал: не помешает. Эта бутылка стояла у меня дома, я опаздывал и, убегая, в последнюю секунду схватил ее. Аличе посмотрела на нее с любопытством. Моя бутылка выглядела бы так же, как остальные, если бы не экзотическое название вина, которое придавало ей таинственности. В благоговейном молчании Аличе направилась к столу, чтобы поставить ее рядом с другими пятью или шестью, освещенными ярким светом в маленькой аккуратной комнате, где нам, гостям, негде было повернуться, но когда Аличе говорила: к сожалению, квартирка у меня маленькая, мы в один голос протестовали: да что ты! – и это было чистой воды лицемерием, потому что квартира действительно была маленькая. Аличе – милая, и когда мы все уже ушли, я не жалел, что моя бутылка осталась у нее в компании еще с одной: обе, при всей своей застенчивости, наверняка были довольны соседством.

Потом на какое-то время я потерял ее из виду, мою бутылку, но вот она появилась, узнаваемая, в доме у Федерики, на зеленой улице в районе Сан-Саба, в одной из тех квартир, в которых ты мечтал бы жить и не устаешь повторять Федерике, что если она когда-нибудь решит переехать, она должна сказать об этом тебе, хотя едва ли ты будешь единственным, кому она это скажет: за один вечер о том же Федерику успели попросить еще пять человек. Мою бутылку, слегка, как мне показалось, осунувшуюся и неприбранную, принесла лучшая подруга Аличе, которая, когда тебя слушает, улыбается так, будто для нее нет в жизни большего удовольствия, чем слушать тебя. Федерика буркнула ей: спасибо, поставь туда. Там я ее и увидел, но подошел ближе не сразу, хотя мне не терпелось убедиться, что она моя и что она меня узнала. Ничего удивительного: моя бутылка – все равно как машина той марки и того цвета, которые делают ее единственной такой во всем городе, и когда ты вдруг видишь ее в другом районе, ты подходишь ближе, желая убедиться, что это именно она, а не другая, хотя другой такой быть просто не может. Ну конечно, это она, я ее узнал: похоже, она смирилась со своей судьбой и теперь скромно стоит на комоде, в дальнем ряду (ужин стоячий – следовательно, гостей много, а потому и много бутылок).

Добрых полгода спустя, к моему великому удивлению, она вернулась домой. Я узнаю ее сразу, ее держит в руке муж Росселлы, хотя Росселла с мужем у Федерики тогда не были и даже с ней не знакомы, как не знакомы они с Аличе и ее ближайшей подругой. Сегодня вечером у меня в числе прочих гостей и Аличе, так вот она тоже долго смотрит на бутылку и при первой возможности обязательно подойдет к ней, дабы убедиться, что это именно она. Я знакомлю Аличе с Росселлой и ее мужем, имени которого не знаю, и, подождав, пока он сам его назовет, вырываю у него бутылку и прижимаю к груди, словно говоря ей, что здесь она в безопасности, она побывала во многих римских домах и теперь вернулась сюда, на Колле-Оппио, к себе домой, на свое место. Я ставлю ее туда, откуда когда-то взял, и, ставя, качаю головой, как бы желая этим сказать, что мы живем в странном мире.

Ренцо, выбирающий в это время бутылки, чтобы поставить на стол, спрашивает меня: что с тобой? Я смотрю на свою бутылку, словно спрашивая у нее разрешения поведать нашу историю. Я рассказываю, что моя бутылка побывала в маленьких, но обставленных со вкусом квартирках, в многокомнатных квартирах, которые снимают студенты и в которых кухонные шкафы оккупированы консервами и полуфабрикатами, в домах в центре с их белыми диванами и великолепными светильниками, в квартирах с детьми, которые чудом ее не разбили, в квартирах на пьяцца Витторио с высоченными потолками и антресолями почти в каждом углу; моя бутылка, рассказываю я Ренцо, перевидала за эти полгода множество антресолей и банок пива, видела всевозможную мебель из “Икеи” и кучу мелочей из той же “Икеи”, включая штопор, который пытался ее изнасиловать; она видела столики, купленные в Индонезии, книжные полки, сделанные на заказ, видела паркет и свеженатертые полы шестидесятых годов. Она провела не один летний вечер на балконах, полных цветов, рядом с крошками жареного картофеля и скорлупой фисташковых орехов, она видела мужчин, которые, проведя ночь с женщиной, плели утром, перед тем как удрать, несусветную чушь; она видела наваленные на кроватях пальто, когда еще было холодно, и ряды мобильников на столе, которые время от времени вибрировали, отчего и она подрагивала – и это ей нравилось; она помнит ночи после ухода гостей, и удручающие следы вечеринки, и чьи-то слова, каждый раз одни и те же: уберем завтра. Она слышала разговоры о политике и о последнем фильме братьев Коэнов, слышала сплетни о людях, в чьем доме оказывалась через какую-то неделю, тысячу раз слышала, что квартиры подорожали, и миллион раз – что кто-то больше не хочет жить в Риме и рано или поздно из него уедет. Моя бутылка кочевала из района в район, то одетая в облегающую бумагу, то в пакете из супермаркета, а то и совершенно голая, и, думаю, в конце концов догадалась, что когда она слышит: что понесем? может, бутылку вина? – последние слова имеют прямое отношение к ней, и если бы она умела лаять, она бы с нетерпеливым лаем прыгала перед дверью, как собака, понявшая, что сейчас ее поведут гулять. Моя бутылка, говорю я Ренцо, знает римские дома и наших друзей лучше, чем мы с тобой.

Ренцо улыбается, смотрит на бутылку, ласково гладит ее. И, прежде чем отойти, говорит: это не твоя бутылка, а моя.

– Хочешь сказать, что мне принес ее ты?

– Да, – отвечает он, – год назад, хорошая была вечеринка, – и отходит, не оставив мне времени спросить, купил ли он ее или она была у него дома. Впрочем, так лучше. Я не знаю, хочу ли это знать.

* * *

Каждый вечер, без десяти восемь, если я дома, кто бы в это время ни смотрел телевизор, я выхватываю у него пульт, объясняя, что сейчас покажу ему прекрасную игру: после анонса новостей идет игра в гильотину.

Заключается она в следующем: предлагаются пары слов – одно правильное, другое нет. Всего пять пар. Первая пара позволяет тебе гадать наобум, остальные составлены с расчетом на логику. Если игрок выбирает ошибочное слово, суперприз сокращается наполовину.

Пять правильных слов объединены словом, которое следует угадать в конце. С правильной пятеркой оно может быть связано лексически, а может входить в одну с ними пословицу или поговорку либо представлять собой часть определенного фразеологического оборота. Это очень увлекательная игра, она требует предельной сосредоточенности, и если кто-то в это время что-то говорит тебе, ты или не отвечаешь, или кричишь: отстань, не мешай мне отгадывать гильотину!

Угадать слово далеко не просто. Но в ту секунду, когда ты понимаешь, что угадал его раньше, чем игрок в телевизоре, счастливее тебя нет человека на свете.

Умение выкрутиться, когда говорю с кем-то, делая вид, что узнал его, а на самом деле хрен понимая, кто передо мной. Когда мне удается уйти прежде, чем он сообразит, что я ведать не ведаю, кто он такой, я чувствую себя на седьмом небе.

Все документальные фильмы, за исключением тех, которые рассказывают о людях, меняющих пол.

Когда сдохла канарейка.

Пить воду из горлышка, чтобы не оставить на дне бутылки ни капли, и если кто-то при этом смотрит на меня осуждающе, говорить: остатки сладки.

Когда жена надевает мою майку.

Когда люди, которые показывают тебе фотографии, вовремя спохватываются: остальные можно не смотреть, они похожие.

Перед колбасным отделом в супермаркете я, уже взяв номерок, вижу, что впереди много народу.

Я бы с удовольствием ушел, но я обещал купить все, что меня просили купить. Через некоторое время продавец нажимает кнопку, и магнитофонный голос объявляет: обслуживается номер 34. Несколько секунд продавец ждет, но никто не подходит. Он снова нажимает кнопку: обслуживается номер 35… обслуживается номер 36… Следуют еще три-четыре номера, на которые никто не отзывается. Мне повезло.

Начало порнофильма, когда они одеты и еще не знакомы.

То, что алоэ не просто алоэ, а истинное алоэ[3]3
  Истинное алоэ – перевод латинского названия aloe vera.


[Закрыть].

Когда в гостинице ты, едрена вошь, наконец понимаешь, как выключается кондиционер (и когда на экране телевизора в номере появляются слова “Добро пожаловать”).

Умение войти в положение ближнего, когда водитель едущей за тобой машины, видя, что ты собираешься припарковаться и должен для этого дать задний ход, останавливается в нескольких метрах от тебя и ждет, пока ты не закончишь маневр.

* * *

Некоторые бессмысленные действия.

Дуть на кусок хлеба, упавший на пол, и после этого есть его якобы чистым.

Когда перегорает лампочка и ты долго щелкаешь выключателем, глядя на нее в ожидании чуда. И когда кончается газ и ты упорно пытаешься зажечь его.

Оставлять свет в кухне или в прихожей, чтобы воры думали, будто ты дома (хотя воры давно должны были понять, что люди, уходя вечером из дома, оставляют свет зажженным, да и вообще какой дурак поверит, что вся семья целый вечер сидит в прихожей?).

В попытке развязать запутанный узел колотить им по чему придется. Удивляться, что это ничего не дает.

Выступая перед публикой, наливать воду в стакан и пить – по-моему, это придает мне значительности.

И еще мне нравится изображать из себя курильщика, хотя курю я редко и так и не научился разговаривать с сигаретой в углу рта, которая движется в такт словам, а глаза полузакрыты, чтобы меньше щипало от дыма.

Больше всего мне хотелось бы уметь петь – только для того, чтобы прикладывать руку к уху, как это делают, когда ищут нужную тональность.

* * *

Когда разряжаются батарейки в телепульте, я готов целыми днями сидеть на диване с пультом в руке, вытянутой на всю длину в сторону телевизора, и раз за разом нажимать кнопку нужного мне канала, выделывая кистью самые невероятные пируэты в поисках положения, которое позволило бы остаткам энергии в батарейках встретиться с приемником инфракрасных лучей в телевизоре. Иногда, чтобы реанимировать пульт, приходится несколько раз стукнуть им по ладони другой руки или по какой-нибудь достаточно твердой поверхности. Странно, но это часто помогает. А раз помогает, ты будешь тем яростнее стучать пультом, чем меньше батарейкам в нем осталось жить.

Завтра куплю батарейки, обещаю я себе. Но завтра опять буду сидеть на диване, упрямо колотя пультом по столику.

Есть люди, у которых запас терпения равняется нулю: они тут же вскакивают с дивана и бегут в ближайшую лавку за новыми батарейками, захватив с собой старую для образца. Дома они ставят новые батарейки и как ни в чем не бывало продолжают смотреть телевизор. Я таких людей не понимаю.

Люди, которые приносят ящик с железяками, лестницу и дрель и часами делают свою работу, иногда что-то напевая с гвоздем во рту, рискуя его проглотить, чего, впрочем, с ними никогда не бывает, и работают до тех пор, пока все не закончат. Они не любят бросать работу на середине. Не хватает нужного гвоздя или определенного разводного ключа? Они знают, куда идти, как спросить нужную вещь, и возвращаются с покупкой, разворачивают газету, в которую она завернута, и показывают гвозди всех видов.

В их ящике с железяками есть, возможно, все, что нужно для счастья.

Мне нравится часами смотреть на них, но я рад, что не принадлежу к их числу.

В доме, где никогда до этого не был, закрыться на ключ в ванной и любопытствовать, какой парфюмерией и косметикой пользуются хозяева.

Кухни в квартирах моих друзей, с вышитыми картинками и резными деревянными дощечками, на которых надпись “Что купить” сопровождается списком: сахар, кофе, соль, чай и т. д. Рядом с каждым из перечисленных продуктов предусмотрен флажок из набора, прилагавшегося к вышивке или дощечке, чтобы отмечать отсутствующий в доме продукт. Если, к примеру, кончился кофе, следует воткнуть флажок рядом со словом “кофе”. Перед выходом из дома следует посмотреть список с флажками, чтобы знать, что купить. И потом это купить. Вернувшись домой, убрать соответствующие покупкам флажки. Сначала все так и поступают. Один раз, от силы – два. И на том успокаиваются.

Когда я вхожу в кухни друзей, я с умилением смотрю на вышивки и дощечки “Что купить”, предоставленные самим себе: ни одного флажка или флажки на каждой строчке, иногда – три сразу, некоторые сломаны, некоторые валяются на полу.

В кухне время – беспощадный враг любого намека на порядок и постоянство. Те же календари после трех-четырех месяцев начинают опаздывать на несколько недель, а дальше и того хуже: вместо сентября на них все еще март. Даже огромные часы, без которых не обходится ни одна кухня, как остановились когда-то, так и стоят, несмотря на каждодневные заверения хозяина дома, что он их починит. Никогда он их не починит.

Когда кто-нибудь из знакомых набрал за короткое время килограммы, сброшенные в результате труднейшей диеты, сесть на которую я несколько раз собирался, но, как это обычно у меня бывает, не собрался.

Каждый раз, когда у меня есть все основания сказать: “А что я говорил?!”

(Или когда кто-то говорит: “Верно, он это говорил, я помню”.)

Снять огурец с чизбургера.

Резким движением повернуть голову, танцуя латиноамериканский танец.

Первая и последняя страница книги.

* * *

Однажды летом мы с друзьями ехали на Сардинию. Белому кораблю, казалось, не терпится покинуть неаполитанский порт. Я внизу, малюсенький, верхом на своем скутере. Рассеянный и веселый. Направляюсь к корабельному брюху. Скорость минимальная. Вдруг на молу рельсы. В нескольких метрах от корабля. Несмотря на минимальную скорость, колесо скользит, и я падаю. Задница на асфальте, скутер между ног. Еще немного – и я засмеюсь, смотрю на друзей, сейчас я скажу: хорошенькое начало, и тут мне кажется, что асфальт чересчур горячий, но на самом деле асфальт ни при чем. Я кричу как резаный. Одним рывком освобождаюсь от скутера, как будто это набросившийся на меня хищник. Мазь против ожогов на время спасает, но потом, в пути, боль возвращается и становится невыносимой. Ужас. Кожа на бедре содрана до мяса. Все очень просто: ожог приличной степени, ничего трагического, ежедневное смазывание и средства от заражения.

Единственный запрет: мочить рану.

Все остальное – пожалуйста. Боль пройдет, и я смогу делать что захочу, не снимая с ноги повязку. Но вода исключается. Даже пресная, не говоря уже о морской.

Это первый раз, когда я на Сардинии. Мы с друзьями снимаем несколько соседних домиков в двух шагах от моря. Поднявшись утром и позавтракав, все идут на море и проводят там фактически весь день. В первый день на пляж иду и я. Вот как выглядит картина, которую я вижу: белейший песок и море такого цвета, какой может представить себе только тот, кто был на Сардинии. Все, кого я знаю, – в воде, и те, кого не знаю, – тоже. На берегу никого. Жара безумная, я обливаюсь потом, ни одного зонта, мне говорят, что могут для меня взять, если я хочу, но у меня нет ни малейшего желания потному торчать там, хоть и под зонтом, целый день и целые дни, завидуя прыгающим с дикими криками в воду и устраивающим в воде кутерьму. Я возвращаюсь домой, где немного прохладнее, и говорю себе: а не почитать ли мне ту книгу?

Открываю первую страницу увесистого томины в дорогом, по виду, издании, напоминающем издания Книжного клуба: на шикарном матерчатом переплете – имя автора и заглавие, а внизу – “Классическая библиотека”, белые буквы на красном. Открываю и читаю: “Блажен ты, читатель, которому нечего делать…”, закрываю, чтобы снова посмотреть заглавие и имя автора, – мне кажется, что у него зуб именно на меня. Хотя если есть кто-то, кому нечего делать, так это как раз тот, кто, сидя в двух шагах от моря, не может пойти на пляж и не знает, как дождаться вечера. Читатель, каким я в эту минуту являюсь. На самом деле и эта фраза заслуживает внимания. Виноват, думаю, причудливый перевод, поскольку слова, которые я процитировал по этому итальянскому изданию, в оригинале звучат так: desocupado lector[4]4
  Досужий читатель (исп.).


[Закрыть]. Что больше соответствует моему положению. Иначе меня не назовешь: я человек, который не знает, что ему делать целый день в двух шагах от знаменитого сардинского моря, человек в расцвете физических и умственных сил, у которого с ногой уже лучше, только вот бегать он еще не может (впрочем, бегать ему ни к чему, но это он переживет) и не может купаться. По-моему, я и есть в полном смысле слова desocupado.

Начиная с этой утренней минуты я забываю о море и о рухнувших планах: до конца лета время фактически исчезает. Я не могу бегать, а оно начинает бежать, и уже нет ни дней, ни ночей, ни утр, ни мыслей о загаре, ни рассказов с пляжей, ближних и дальних, – все исчезает: мои глаза пожирают, страницу за страницей, историю приключений в Ла-Манче, мои уши не слышат ничего, кроме безумных рассказов Дон Кихота и Санчо Пансы. “Одним словом, идальго наш с головой ушел в чтение, и сидел он над книгами с утра до ночи и с ночи до утра; и вот оттого, что он мало спал и много читал, мозг у него стал иссыхать, так что в конце концов он и вовсе потерял рассудок. Воображение его было поглощено всем тем, о чем он читал в книгах: чародейством, распрями, битвами, вызовами на поединок, ранениями, объяснениями в любви, любовными похождениями, сердечными муками и разной невероятной чепухой, и до того прочно засела у него в голове мысль, будто все это нагромождение вздорных небылиц – истинная правда, что для него в целом мире не было уже ничего более достоверного”[5]5
  Мигель Сервантес. “Дон Кихот”, ч. I, гл. I. Перевод Н. Любимова.


[Закрыть].

Итак, Сервантес писал, Дон Кихот жил, а я читал, и у всех троих была одна задача: повернуться спиной к окружающей действительности и создать параллельный мир, что позволил бы на смену мрачному времени создать время более привлекательное, веселое, романтичное, полное приключений. Когда намерения совпадают, когда трое – автор, его герой и читатель – настроены одинаково, книга обретает завершенность и может все. Например, оставить бесконечно приятное воспоминание о лете, которого, в сущности, не было.

* * *

Болезненная память на прочитанные книги: я помню, где их читал, чем занимался в ту пору, когда их читал, с кем о них говорил. Я снимаю книгу с полки – и порой достаточно обложки или запомнившихся слов, чтобы передо мной встали иные дни, возвращая тогдашние, всегда или почти всегда отчетливые переживания. Например, “Анна Каренина” сделала незабываемой зацементированную площадку в скверике у дороги, куда странной весной меня приводило каждый день после обеда нетерпение узнать, хватит ли Вронскому смелости сказать Анне, что они больше не должны видеться. Так же, как обратный путь на пароходе из Туниса связан со страницами нестоящей, быть может, книги Перл Бак “Любовь богини”, которую одолжил мне один из попутчиков, – к этому времени я успел прочитать все, что было у меня с собой. Непредвиденный случай: отправляясь на отдых, я обычно везу с собой больше книг, чем успею прочесть, но иногда случалось потом в поисках чтения обходить предлагающие скудный выбор киоски (увлекательнейшие поиски – обязательно что-нибудь найдешь).

Помню, как недели через две после того, как прочитал “Ночь нежна” Фицджеральда, я приехал в Париж и, выходя с вокзала, увидел щит с надписью огромными буквами: Tendre est la nuit[6]6
  “Ночь нежна” (франц.).


[Закрыть] – рекламу пуховых одеял. Помню, что “Праздник, который всегда с тобой” я прочел не где-нибудь, а именно в Париже. Помню невысокую каменную ограду, лежа на которой читал “Тропик Рака”, уверенный, что никогда не прочту более важной книги. Всего Пруста я прочитал, сидя за письменным столом, как будто готовился к экзамену, и при этом с таким нажимом подчеркивал отдельные места, что прустовские тома в моей библиотеке навсегда распухли от подчеркиваний. Первыми двумя книгами, прочитанными в моем первом римском доме, были “Пена дней” Бориса Виана и чеховская “Степь”. А “Декамерона” в изящном издании я читал урывками в Неаполе, на рабочем месте.

Но я читал также – и до сих пор помню их – книги, которые совсем не обязательно помнить: например, “Похищение туринской команды” – история о якобы имевшем место похищении “Ювентуса” по дороге в Буэнос-Айрес на финал Межконтинентального кубка; биографии каких-то актеров, в том числе даже Эроса Рамаццотти[7]7
  Эрос Рамаццотти – популярный эстрадный певец и композитор.


[Закрыть]; что-то из книг, прочитанных в отрочестве, например “Влюбленность и любовь” Альберони[8]8
  Франческо Альберони – итальянский социолог, психолог, писатель.


[Закрыть] и “Иметь или быть?” Фромма. Странно, что мы читали Фромма. Я помню августовский день, когда мальчиком прочел от корки до корки “Длинное путешествие в центр мозга” Ренато и Розеллины Бальби[9]9
  Розеллина Бальби – итальянская писательница и журналистка, ее брат Ренато Бальби – нейропсихиатр.


[Закрыть], совершенно не понимая, зачем нужно это читать. Прекрасно помню голубую обложку “Дорогого Федерико” Сандры Мило{1}1
  Сандра Мило – итальянская киноактриса, Прославилась, в частности, участием в двух фильмах Феллини – “8” и “Джульетта и духи”.
  “Дорогой Федерико” (1982 г.) – история семнадцатилетнего романа великого режиссера с одной из его актрис, в которой трудно не узнать автора книги.


[Закрыть] – предмет для мастурбаций, но главной книгой для занятия онанизмом была для меня “Внутренняя жизнь” Моравиа. Того же Моравиа я два раза подряд прочел “Агостино” в карманной версии издательства “Бомпьяни”, в которой какие-то страницы повторялись, а какие-то отсутствовали. Помню, хотя до сих пор не понимаю, почему они мне нравились, “Мы одевались как моряки” Сузанны Аньелли и “Немного солнца в холодной воде” Франсуазы Саган. Было время, когда – тоже не могу сказать, почему, – я не пропускал ни одной книги Лучано Де Крешенцо[10]10
  Лучано Де Крешенцо – итальянский писатель, сценарист, режиссер, актер.


[Закрыть].

Я выбросил в окно (я действительно сделал это после того, как заставил себя дочитать до конца) “На дороге” Керуака и годами говорил, что книга мне понравилась, потому что полагалось так говорить.

И должен сказать, что никогда, при всем моем уважении к нему, не был большим поклонником Конрада. Слишком много кораблей и штормов и матросов, бегающих с кормы на нос и обратно.

Не вдохновляют меня и описания усилий, с которыми героини из девятнадцатого века затягивают себя в корсеты. Или события в деревне, или люди, лазающие по скалам с риском для жизни. Если действие книги или фильма начинается в городе и в наши дни, я с первых страниц или по первым кадрам чувствую, что у такой книги и такого фильма есть все шансы понравиться мне.

Когда речь идет об убийствах, я, неведомо почему, не гадаю, кто убийца. Это исключает для меня множество книг о преступлениях и поисках убийц.

У меня по три экземпляра “Прекрасного ноября” Эрколе Патти и “Зимнего лагеря” Эмманюэля Каррера: я постоянно забываю о том, что они у меня есть (не о том, что я их читал, а именно о том, что они у меня есть, – не странно ли?). А одной из самых счастливых минут в отрочестве была для меня минута, когда я подписал договор о рассрочке на издания “Эйнауди” и тут же, в магазине, поспешил к полкам, зная, что могу выбрать любые книги, какие захочу.

Нужно еще сказать о маленьком грустном счастье, с которым мне приходится мириться. Это бывает, когда я открываю для себя книгу, фильм, песни. Мне не терпится поделиться с кем-нибудь восторгом, и тут оказывается, причем каждый раз, что со своим открытием я опоздал. Этот автор раньше был лучше. Прежние книги, прежние фильмы, прежние диски – совсем другое дело. Нынешним до них далеко. Раньше я готов был от унижения провалиться сквозь землю, и чаще всего это означало конец восторга, но постепенно я научился упорствовать и продолжаю любить вещи, которые мне нравятся, а то, что они дошли до меня поздно, ничего не меняет. Я чувствую себя немного глупым, но в то же время и немного счастливым.

* * *

Когда я договариваюсь о встрече – все равно, деловой или дружеской – с человеком, которого давно не видел или с которым должен обсудить важные рабочие планы, у меня одна задача: постараться любым способом, хоть честным, хоть нечестным, добиться, чтобы этот человек приехал в удобное мне место.

Сложность заключается в том, что у этого человека почти всегда та же задача.

Итак, у меня встреча с неким человеком, и мы с ним представляем две удаленные точки. Я нахожусь здесь (к примеру, на пьяцца Витторио):

Он, допустим, здесь (к примеру, на пьяцца Рисорджименто):

Если разделить расстояние между нами пополам, встреча должна состояться в пункте, равноудаленном от двух точек:

Теоретически все правильно, ничего не скажешь.

Остается определить этот пункт.

Однако лично для меня ни о какой равноудаленности не может быть и речи. Я считаю, что мы могли бы встретиться здесь:

Важно, чтобы это место было ближе к моему дому, чем к его. Если мы встретимся здесь:

или здесь:

я буду считать, что проиграл.

Человек, с которым я встречаюсь, должен преодолеть большее расстояние, чем я.

Чем полнее будет моя победа, чем счастливее она меня сделает, тем труднее будет ее добиться. И я предлагаю: может, заедешь ко мне на чашку кофе?

Это значит, что человек, с которым я должен встретиться, проделывает полностью путь от своего дома до моего, а я сижу себе и жду сладостного звонка домофона. Достигнуть желанного результата далеко не просто, если, конечно, у меня нет одного из двух решающих для победы аргументов: а) очевидное преимущество в положении или в возрасте; б) я нездоров, либо у меня срочная работа, либо мне, по какой-то сверхважной причине, никак нельзя отлучиться из дома, даже ненадолго. Первый аргумент – из разряда объективных причин, второй – нет и, следовательно, позволяет фантазировать. Можно говорить по телефону слабым голосом, изображая больного, можно соврать, что я жду курьера с исключительно важным письмом и, пока тот не приедет, вынужден сидеть дома.