Текст книги "Опять воскресенье"

Франсиско Гарсия Павон
Опять воскресенье

Начальник муниципальной гвардии города Томельосо, Мануэль Гонсалес, по прозвищу Плиний, и его друг, ветеринар, дон Лотарио, как обычно, прогуливались под вечер по Пасео дель Сементерио,[1]1
  Пасео дель Сементерио (исп.) – Кладбищенская улица. (Здесь и далее примеч. пер.)


[Закрыть] заложив руки за спину и оттачивая свое ораторское искусство. Время от времени они посматривали на деревья, тронутые первыми признаками осени, на машины, снующие по улицам, и на уже ставший багряным закат.

– Ты заблуждаешься, Мануэль! С тех пор как в церемонию похорон вторглась техника, они утратили свою торжественность. Прежде они длились день, а то и полтора: ночные бдения, хождения на кладбище, похоронные процессии, которые начинались от самого дома покойного, молитвы, песнопения, словом, все как положено… А теперь с покойником прощаются у церкви, отвозят в машине на кладбище и, едва могильщик замурует его в нише, отправляются восвояси… Виной всему машины: они подгоняют людей, даже священников, которые лишились степенности и не ходят, как бывало, на кладбище пешком по три-четыре раза в день, одетые в сутану… Они осеняют усопшего крестным знамением на пороге церкви и спешат в ризницу покурить пли послушать магнитофонные записи.

– Так-то оно так, дон Лотарио, да только, на мой взгляд, покойнику безразлично, хоронят ли его сутки, или замуровывают в нише за десять минут. Ему нужен покой, а не все эти молитвы и песнопения, какими его провожали раньше. К тому же нынче у людей забот гораздо больше.

– Больше? В провинциальных-то городах? С чего бы это? Ведь такие города, как Томельосо, ничуть не изменились, разве только сузились из-за постоянных переездов жителей в большие города да строительства многоэтажных зданий… Скоро людям осточертеет без конца торчать в казино, бить баклуши, стоя на улицах, да пялить глаза на проезжающие автомобили и на плывущие в небе облака. Что же касается покоя мертвецов, то, должен тебе заметить, даже ученые не очень убеждены в том, что покойник, испуская дух, перестает слышать причитания и плач родных сразу же после того, как ему закроют глаза и рот. Те, кто находился в состоянии клинической смерти, уверяют, будто они ясно слышали, как их оплакивали родные. Вот почему покойников следует хоронить как можно дольше, чтобы душа человека успела отойти навечно.

– Все это ерунда, дон Лотарио. В противном случае недвижный и белый как полотно покойник, хоть ты кричи, ему в самое ухо, что он сукин сын и рогоносец похуже черта, поморщился бы или пальцем пошевелил, чтобы дать должный отпор обидчику…

– Прости, Мануэль, что я тебя перебиваю – это не имеет никакого отношения к нашим теперешним рассуждениям, – но мне показалось, что последние дни ты чем-то озабочен, удручен, я бы сказал, поник, словно виноградная лоза поздней осенью.

– Вы правы, дон Лотарио. Уже целую неделю я не могу найти себе места. Даже бриться неохота. Все мне видится в мрачном свете, точно надо мной сгустились тучи.

– У тебя осенняя астения, Мануэль. Наступит зима, и все пройдет, вот увидишь.

– А что вы подразумеваете под астенией, дон Лотарио?

– Упадок духа, подавленность.

– Мне казалось, что такое состояние свойственно более молодым, у кого еще не застоялась кровь, как у нас, стариков, уже задубевших от жизни.

– Ты, Мануэль, в глубине души еще совсем молод.

– Разве что в глубине души, как вы изволили выразиться, потому что всякий раз, когда я смотрю на себя в зеркало, я вижу старую развалину.

– Ты, по-видимому, удручен предстоящей свадьбой дочери, Мануэль. Плохо иметь в семье одного ребенка. Родителям тяжело расставаться с ним, когда он выходит замуж или женится. Вокруг них образуется пустота, которую нелегко заполнить. Тем более тебе, у кого такая любящая дочь, как Альфонса.

– Да, вы правы, дон Лотарио, При мысли, что моя дочь вдруг ни с того ни с сего переедет жить куда-то, перестанет распевать песни у нас на кухне, становится тошно. Не могу представить себе, как я буду уходить по утрам на работу без ее поцелуя.

– Ты только на вид такой суровый, Мануэль, на самом деле у тебя нежное, любящее сердце отца.

– Вероятно, я сентиментален, хотя всегда ненавидел это слово. Оказывается, жизнь моя заключена не только со мне, в моих желаниях или нежеланиях, а и в моей жене, дочери и в таких вот друзьях, как вы и Браушю.

Дон Лотарио, растроганный добрыми словами Мануэля, хотел поблагодарить его, но горло сдавил ком, заставив выступить слезы на глазах.

Несколько минут по улице не проезжали ни легковые автомобили, ни грузовики. Лишь слышалось воробьиное чириканье да возгласы бегающих среди деревьев ребятишек.

– Не стоит делать из мухи слона, Мануэль, – заговорил наконец дон Лотарио, поборов волнение. – Выйдет дочь замуж, будешь видеть ее, как говорится, не изо дня в день, а со дня на день. Постепенно привыкнешь… только и всего.

– Что поделаешь, дон Лотарио. Придется смириться со многим. Она станет женой, полюбит мужа больше нас, родителей. Ведь он будет отцом ее детей, ее потомства. А родное дитя – плоть и кровь свою – всегда любишь больше всех на свете. Дети – наше будущее, родители – прошлое. Мы свою миссию выполнили. Теперь пусть она воспитывает… Радости и горести детей будут волновать ее больше наших радостей и печалей, а на стене в комнате, куда нам уже не дано будет входить каждый день, появятся наши портреты.

– Я понимаю тебя, Мануэль. Сегодня ты настроен на лирический лад. Не так-то часто ты даешь волю своим чувствам.

– …И, как назло, сегодня опять воскресенье!

– Чем мешают тебе воскресенья? У тебя мания какая-то!

– При чем тут мания? Просто терпеть не могу воскресных дней! Будь я охотником, футбольным болельщиком, картежником, куда ни шло! Я бы кое-как скоротал свободное время. Согласитесь, просиживать часами в казино и бездельничать не очень-то веселое занятие… В провинциальных городах воскресные дни никому не нужны. В казпно мы достаточно времени проводим в будни, не говоря уже о праздниках… По воскресеньям я чувствую себя не в своей тарелке. Без конца зеваю и не жду ничего хорошего.

– Но воскресенье накануне свадьбы Альфонсы должно быть для тебя особенным.

– Черта с два! Дома пи к кому не подойдешь, ни с кем словом не обмолвишься. Они все помешались на свадьбе… В воскресные дни, когда никто никуда не торопится, магазины закрыты, в дверях домов и на каждом углу не встречаешь знакомых, у меня такое чувство, будто я пришел с одних похорон и собираюсь пойти на другие. В воскресные дни хорошо устраивать похороны.

– Ты уж скажешь.

– Особенно тошно становится днем. С утра еще чего-то ждешь, на что-то надеешься, а выпьешь кофе в полдень, и кажется, будто солнце и облака застыли в небе.

– Знаешь что? Давай-ка отправимся с тобой в «Руидеру» и перекусим там.

– Там тоже воскресенье, дон Лотарио.

Внезапно их беседу прервал чей-то возглас:

– Восемь часов! Пора на покой!

Дон Лотарио и Плиний огляделись по сторонам, но никого не обнаружили, кроме ребятишек, которые, прекратив беготню, тоже с любопытством озирались вокруг.

Снова послышался чей-то веселый голос и смех:

– Эй, дон Лотарио, эй, Плиний! Призываю вас к объединению!

Из-за машины, стоявшей на автомобильной стоянке, показалась увенчанная беретом голова Браулио, который громко хохотал, что отнюдь не пристало философам. Двое ребятишек, увидев его, тоже рассмеялись. Плиний и дон Лотарио, заметив Браулио, одновременно показали в его сторону пальцами.

– Гляньте-ка_? философ на стоянке машин! – воскликнул дон Лотарио.

– Не на стоянке, сеньор ветеринар, а на жалком ее подобии! – прокричал им Браулио, распрямляясь во весь свой громадный рост и простирая к небу длиннющие руки.

– Видишь, Мануэль, на нашего философа осень действует бодряще.

Все еще стоя за машиной, Браулио снова прокричал:

– Добро пожаловать ко мне в погребок распить в мирной, веселой компании кувшин доброго белого вина и отведать сыра в масле, того, который готовит Мигель Уертес. Сыр отменный! Вкусный-превкусный! Пальчики оближете! Ну как, принимаете приглашение?

– Принимаем! – откликнулся дон Лотарио, поднимая руки вверх в форме латинского V. – Пойдем, Мануэль. Белое вино и сыр в масле сразу развеют твою свадебную и воскресную хандру. Не говоря уже о прочем.

– Я все время размышлял, чего мне не хватает, – задумчиво произнес Браулио, когда друзья присоединились к нему, – а стоило увидеть вас, сразу понял: мне не терпелось поесть сыра в масле и выпить белого вина в компании двух таких вот дискредитированных блюстителей законности… Да, да, именно дискредитированных. Иначе вас не назовешь. Мне все известно, хотя я целыми днями копошусь у себя в житнице, вылавливая блох.

Плиний нахмурился, давая понять, что пресечет любые попытки коснуться этой темы.

– А вы тоже хороши, нечего сказать! – продолжал Браулио. – Гуляете тут и даже не вспомнили обо мне.

– На кладбище, куда упирается эта улица, есть персоны поважнее тебя, Браулио, – не скрывая досады, почти мстительно ответил ему Плиний.

– Куда им до меня, начальник! На кладбище, где гниют покойники, самая важная персона – могильщик., да и тот, разумеется, не чета мне… Мертвецы же, как только уходят в свой бессрочный отпуск, перестают быть персонами; они становятся воспоминанием… Так что я поважнее всех тех, кто покоится там, глядя в крышку гроба и сложив руки на груди.

– Ладно, Браулио, давай обещанный сыр и вино. Хватит кормить нас заупокойными речами. Тем более что Мануэль не расположен сегодня к мрачным беседам.

– Ну что ж, хватит так хватит… И без того яснее ясного, что это прописная истина. У нас, людей, всегда недовольный, мрачный вид, потому что мы от рождения знаем, едва, так сказать, оторвавшись от материнской пуповины, что окончим свои дни в могиле. Не знай мы этого заранее, мы выглядели бы гораздо веселее и не предавались грустным мыслям по ночам. Взгляните на животных: они безмятежны и резвы, потому что им невдомек, какой конец их ждет. А мы, люди, с самого раннего утра до поздней ночи, пока не уснем, даже в лучшие мгновения своей жизни – вы меня понимаете? – всегда думаем об одном и том же, пусть даже мимолетно. Не раз, глядя на цветущую, соблазнительную девушку, я вдруг представлял, как однажды, задушенная смертью, ее красота увянет, оставив после себя лишь легкое воспоминание.

– Интересно, что думают женщины по этому поводу?

– Откуда мне знать, Мануэль? Они сделаны совсем из другого теста.

Под навесом погребка стоял низенький стол с кувшином вина и четвертью золотисто-зеленого сыра, сквозь сверкающие поры которого сочилось масло.

– Ты подлый обманщик, Браулио!

– Это почему же, сеньор коновал?

– Ты сказал, что захотел выпить вина и поесть сыра, когда увидел нас, а стол-то уже накрыт.

– …Есть немного, дон Лотарио. Иногда меня слегка заносит, и я сам не знаю, что говорю. Но главное, мне не терпелось пообщаться с кем-нибудь и найти подходящих сотрапезников. А тут вдруг вижу, вы идете, да так кстати, лучше не придумаешь. Я быстренько выскочил на улицу, спрятался за машину и стал призывать вас к объединению.

– Хитрая ты бестия!

– А еще мне не терпелось сегодня почесать языком в свое удовольствие.

– Ясно. Но прежде чем ты дашь волю своему языку, давайте отдадим должное вину и сыру, при виде которого у меня текут слюнки.

– Ну что ж! За дело, дон Лотарио! И пусть наша болтовня и звон стаканов будут созвучны!

– Такое под стать лишь тому, кто здорово напьется.

– Прошу без намеков, дон Лотарио. Пьяница болтает всякий вздор, а мое красноречие звучит как музыка.

– Тот, кто говорит красивые слова, не подкрепляя их аргументами, уже не философ.

– Да будет вам известно, дон Лотарио, аргументы – это всего-навсего слова к музыке, которыми пользуется философ, чтобы не прослыть пустомелей.

Довольный Плиний, не склонный вмешиваться в беседу, поглядывал на друзей, улыбаясь краешками губ.

– Теперь ты понимаешь, Мануэль, как проводит день Браулио?

– Понимаю, понимаю.

– В душевных излияниях, досточтимые маэстро. Все мы испытываем в этом потребность. Но пока ядовитые умы копят в себе желчь, мы, избранные, достигаем умственных вершин. Итак, сеньоры, выпьем вина и закусим сыром.

Он поднял кувшин, обнес им справа налево всех по очереди, а затем, описав в воздухе круг, воскликнул, посмотрев на Плиний и дона Лотарио горящими глазами, в которых отражался отсвет заходящего солнца:

– Ваше здоровье!

Браулио взял нож и отрезал три ломтя сыра толщиной в большой палец. Сквозь дырочки сыра соблазнительно сочилось золотисто-зеленое масло, так и подбивая слизнуть его. Браулио вкушал сыр, закрыв от наслаждения глаза, ветеринар – полузакрыв, а Плиний – широко раскрыв, но со смыслом.

– Ну как? – спросил Браулио, по краям губ которого лоснился жир.

– Вы правы, преподобный сеньор Сократ, сыр отменный!

– Спасибо вам, досточтимый сеньор философ!

– Если бы детей вскармливали только оливковым маслом и молоком, – неожиданно изрек Браулио, – на свете не было бы столько дураков. Ничто так пагубно не действует на людей, как гаспачо,[2]2
  Гаспачо (исп.) – национальная испанская еда, приготовляемая из кусочков хлеба, оливкового масла, виноградного уксуса, соли, чеснока, лука.


[Закрыть] табак и нейлон.

Солнце цвета шелковистого кокона, низко склонясь, уже целовало верхушки крыш. А трое друзей все еще продолжали наслаждаться, вкушая сыр.

– Если вдуматься хорошенько, Мануэль, – заговорил Браулио, когда от него этого меньше всего ожидали, – то обе проблемы, обрушившиеся на тебя нынешней осенью, станут исторической вехой на твоем длинном жизненном пути… Любая проблема, какой бы значительной или досадной она ни была, со временем вспоминается с удовольствием и становится предметом разговора. Человеку нравится рассказывать о том, что произошло с ним когда-то, даже если воспоминания эти неприятны ему. То, что происходит каждый день, каждый час, быстро забывается. Запоминаешь лишь то, что заслуживает внимания, будь то радости или печали. Например, свидание с любимой всегда доставляет удовольствие, но еще приятнее вспоминать потом, как она себя вела, какие у нее были волосы, как она стояла перед зеркалом… Точно так же смерть дорогого тебе человека причиняет боль, но…

– Снова ты заговорил о смерти, – перебил его дон Лотарио.

– Уж лучше говорить о смерти, чем о блохах или дезодорантах. Так вот, о любой проблеме, какой бы неразрешимой она ни казалась в свое время, впоследствии вспоминаешь с удовольствием. И то, что сеньор губернатор провинции запретил тебе, Мануэль, явно из ревности или по доносу своих лизоблюдов заниматься делами, выходящими за рамки муниципальных, хотя ты лучший сыщик во всей Испании, – нелепое недоразумение, которое принесет тебе еще больше славы, как только ты займешься очередным криминальным делом… Дураков, которые считают себя умнее всех, развелось на свете больше, чем фасоли. Подумаешь, какой-то провинциальной шишке не по душе пришлось, что о тебе так часто пишут в газетах, книгах и считают лучшим детективом в Ламанче! Да этот губернатор, как, впрочем, и все остальные, долго не продержится. Политики словно пух одуванчика – однажды утром их сдует, как бы крепко они ни держались… А ты по-прежнему останешься: умный, добрый, чуткий к людям, презирающий человеческую неблагодарность. Умный и добрый, Мануэль, всегда одерживает верх над хитрыми, чтобы не сказать дураками – тебе ведь известна моя теория относительно того, что хитрость лишь блестящий способ прикрывать свою тупость, – потому что умный смотрит на людей со своей колокольни, знает цену каждому человеку, каждой мысли. Наконец, им руководит здравый смысл, если, конечно, здравый смысл еще существует в этом мире… Да, Мануэль, ты, бесспорно, лучший сыщик во всей Испании! И смешно твои действия ограничивать сугубо охранительными делами: штрафовать водителей машин, разнимать уличные драки, сопровождать процессии. Никто не виноват в том, что твое звание находится в таком противоречии с твоими умственными способностями. Но я уверен: скоро справедливость восторжествует, и, к великому нашему ликованию, ты, несмотря на свою консисторскую униформу, раскроешь преступление, которое не смогут раскрыть твои коллеги, будь они хоть из самой международной полиции или как ее еще там называют.

– Ну, братец, ты уж хватил лишку. Вино здорово ударило тебе в голову.

– Вино тут ни при чем, сеньор начальник. Во мне говорит здравый смысл. Ламанча без тебя превратилась бы в мерзкую пустыню, какой хотят ее видеть идиоты, так как только в пустыне они что-то собой представляют. Но уже недалек тот день, когда они явятся к тебе за помощью, вот увидишь.

Плиний молча стряхнул пепел со своего мундира, а затем сказал:

– Довольно об этом. Хорошенького понемножку.

– Что касается второй проблемы – предстоящей свадьбы твоей дочери, и таким образом мы покончим, как ты просишь, с первой, – то разве ты не мечтал о ее замужестве? Вспомни, сколько раз кривилась твоя физиономия, когда речь заходила о том, что Альфонсе уже исполнилось тридцать, а она все еще не замужем… И вот теперь, когда она идет под венец с любимым человеком – добрым, хорошим парнем, – ты разыгрываешь трагедию. С подобными вещами надо мириться, как с сединой и немощью на старости лет. Дети рождаются, вырастают, рвутся к самостоятельности, хотя и уверяют, будто никогда не покинут своих родителей, и разводят разные церемонии. На самом же деле они стремятся жить своей жизнью, хотят пережить ту же трагедию… Именно поэтому, да и по многим другим причинам, я не женился… Я не женился, потому что хотел остаться самим собой. Хорошим, плохим или посредственным, но таким, каков я есть. Мне надо было проверить, смогу ли я прожить жизнь только своими заботами. Никому ничем не обязанный, только самому себе, Браулио. Нет, нет, это совсем не то, что вы думаете, друзья. Речь идет не об эгоизме, женоненавистничестве или каком-нибудь комплексе. Просто мне хотелось узнать, чего я стою в этой жизни, на что способен. И таким образом вынести себе окончательный приговор. Другого способа проверить себя у меня не было, ведь жизнь у нас только одна, и она стоила такого испытания. Я хотел знать, на что я годен, живя один в этом погребке, в этом доме, наедине со своими мыслями днем и ночью, рассуждая сам с собой, представляя себе другого Браулио, женатого, имеющего детей и получающего те удовольствия, которых лишен я… Когда мне недостает человеческого общения, я выглядываю на улицу и, увидев кого-нибудь из друзей или просто знакомых, которые могли бы скрасить мое одиночество, зову их сюда, под навес погребка… Я хотел на опыте познать, способны ли функционировать мой мозг и мое сердце без любовных утех и переживаний. Хотел стать полновластным хозяином самому себе и умереть до того, как на меня обрушатся болезни, чтобы не обращаться к врачам и нотариусам. Я никогда не говорил вам прежде, но в углу чулана у меня припрятана белая лощеная веревка на случай, если вдруг опротивею самому себе, своему естеству и своей непорочности… Я не выбирал чрева, которое меня породило, однако вправе решать сам, когда и где мне умереть. А это произойдет лишь тогда, когда я найду ответы на все свои вопросы, когда мой мозг откажется мыслить и тело станет мне в тягость.

Плиний и дон Лотарио слушали его с волнением.

Сквозь приоткрытые двери погребка проникали последние лучи заходящего солнца, ставшего почти фиолетовым.

– Как видите, я пустился в обещанное вам красноречие. Редко у меня возникает потребность в таком словоизлиянии. Но сегодня я словно предчувствовал это, словно испытывал непреодолимое желание излить свою душу… – произнес он, полузакрыв глаза и простерев перед собой руку, как будто отгонял прочь какие-то видения.

Плиний и дон Лотарио поднялись, наступая на собственные тени и желая положить конец трапезе. Но токката Браулио все еще звучала, хотя и в более тихом, замедленном темпе. Наконец он воскликнул:

– Прошу вас, друзья, не оставляйте меня! Я хочу провести остаток сегодняшнего дня вместе с вами.

И, нахлобучив на голову берет, присоединился к Плинию и дону Лотарио.

– Хотите еще вина и сыра?

– Нет, нет, угомонись. Давайте пройдемся, а заодно заглянем ко мне в контору, – предложил Плиний.

Браулио запер двери погребка, дважды повернув в замочной скважине огромный ключ, и сунул его в задний карман брюк точно револьвер.

Все трое не спеша зашагали вниз по улице.

– Странно, Браулио, что вино так быстро ударило тебе в голову и развязало язык.

– Видишь ли, сеньор начальник, наш организм подвержен двум видам опьянения. Можно опьянеть от чрезмерно выпитого вина, а можно – и это гораздо приятнее – опьянеть от собственных мыслей, которые струятся по извилинам нашего мозга, давая возможность человеку проявить лучшие свои способности… Если бы я умел письменно излагать свои мысли, то создал бы настоящие шедевры… Но, увы, я способен лишь говорить, то есть выражать свои мысли устно. Поэтому они постоянно гнетут меня, а со временем предаются забвению. Впрочем, кое-какие из них все же остаются в памяти людей. Кстати, философов, которые не написали ни строчки, цитируют гораздо чаще.

Плиний шел с усталым видом. Сегодня он не был расположен к подобным словоизлияниям.

В домах уже зажглись огни, и словно откуда-то издалека доносился звон колоколов приходской церкви.

Почти у самой площади кто-то посигналил им автомобильным гудком. Это был врач Рамон Эспиноса.

– Садитесь, садитесь скорее, – поторопил он, открывая дверцу машины, – здесь нельзя останавливаться, а мне надо кое-что вам сообщить.

– Что случилось, Рамон? – спросил Плиний, усаживаясь рядом с шоферским местом.

– Ничего особенного. Просто куда-то пропал доктор дон Антонио. Ушел из дома несколько дней назад и до сих пор не вернулся. Словно в воду канул.

– И ты никому не сообщил об этом?

– Черт побери, Мануэль! Я ведь и сообщаю вам.

– Ты ошибся адресом. Меня теперь это не касается.

– С чего это вдруг вы так заговорили?

– Я знаю, что говорю. У нас в Управлении безопасности большие перемены.

– Вы меня просто огорошили. Неужели это правда, дон Лотарио?

– Истинная правда и притом узаконенная, хотя по глупости ей нет равных.

– И уже есть приказ?

– Да, Рамон, есть. И прямо скажем, неразумный…, Впрочем, мы живем у себя в стране при режиме, когда сплошь да рядом издаются неразумные приказы.

– Мое дело сообщить вам об исчезновении дона Антонио, а уж ваше – решать, как лучше поступить. Все? го вам доброго. Я тороплюсь. Меня ждут. Очень сочувствую зам, Мануэль.

– Как бы там ни было, спасибо за информацию, доктор.

Едва они вышли из машины у здания аюнтамиенто,[3]3
  Аюнтамиенто (исп.) – городской совет, муниципалитет.


[Закрыть] к ним подошел капрал Малеса и, отдав честь, отрапортовал:

– Явился в ваше распоряжение, сеньор начальник. Докладываю, что уже дважды приходил привратник Блас из того многоэтажного дома, который стоит возле сквера и в котором живет дон Антонио. Он просил вас зайти к нему, как только вы появитесь.

Плиний стоял в задумчивости, держась за подбородок.

– Не знаешь, как поступить, Мануэль?

– Знать-то знаю, дон Лотарио, да вот думаю, стоит ли это делать.

– С дураками, Мануэль, надо прикидываться дураком. Сделай вид, что не знаешь, зачем понадобился привратнику, ясно?

– …Да, пожалуй, вы правы, дон Лотарио. А чтобы никто не пронюхал о наших намерениях, отправимся туда втроем. – И, обращаясь к капралу, добавил: – Если кто-нибудь будет меня спрашивать, скажи, что мы пошли немного пройтись.

– Будет сделано, начальник.

Мануэль, дон Лотарио и Браулио неторопливо зашагали по улице по направлению к скверу. Когда они проходили мимо террасы казино «Сан-Фернандо», к ним, слегка прихрамывая, подошел официант Маноло, который всегда обслуживал Плиния.

– Что новенького, Маноло?

– А вы разве не знаете? Куда-то подевался доктор дон Антонио.

– Знаю, знаю, мне уже сказал об этом Рамон Эспиноса. Но ведь я теперь не занимаюсь расследованием уголовных дел.

– Да я слышал… – И он перевел разговор на другую тему: – Посмотрите-ка, вон там, за столом у двери, сидит ваша дочь с вашим будущим родственником.

Все трое с любопытством взглянули в ту сторону, куда показывал официант. Альфонса, заметив мужчин, радостно приветствовала их, помахав рукой на американский манер.

– Прости Мануэль, что я говорю тебе это, но твоя дочь очень похорошела.

– Ты так считаешь, Браулио?

– Да, она стала просто красавицей… Женщины созданы для замужества и, когда им это предстоит, становятся прехорошенькими, нежными созданиями, совсем не такими, какими были, когда еще не чувствовали себя желанными. Да, женщины накануне своей свадьбы расцветают.

Маноло рассмеялся.

– Не наступай Мануэлю на больную мозоль, Браулио.

– Он и не наступает. Вероятно, в его словах есть доля истины. Я как-то не задумывался над этим. Но действительно замечаю, что с тех пор, как Альфонса стала невестой, она реже бывает дома, без конца занята своими делами и не такая раздражительная, как прежде.

Кто-то из посетителей хлопнул в ладоши, призывая к себе официанта.

– Я должен покинуть вас, друзья, меня зовут, – сказал Маноло и удалился.

– Давайте сначала пройдемся по улице Лопеса Торреса, – предложил Мануэль. – А то, если нас увидят на улице Индепенденсия, сразу догадаются, куда мы направляемся. Всем уже известно об исчезновении доктора.

– Пожалуй, ты прав, – согласился дон Лотарио, кивнув.

Когда они приблизились к дому, в котором жил дон Антонио, Плиний попросил ветеринара:

– Дон Лотарио, будьте так добры, сходите за Бласом и скажите ему, что мы ждем его в сквере.

Несколько лет назад здесь, расчищая место под танцплощадку, выкорчевали кусты и деревья, и теперь фонтан выставлял напоказ обнаженного рыбака.

– Вот они, превратности судьбы, – изрек Браулио. – Мог ли кто-нибудь из наших предков предположить, что на том самом месте, где они были когда-то захоронены, будут танцевать?

– Так проходит мирская слава.

– Над чем вы смеетесь? – поинтересовался дон Лотарио, подходя с привратником Бласом.

– Здравствуй, Блас, Подсаживайся к нам, – пригласил Плиний.

– С вашего позволения. – И он уселся рядом с ними на скамье, где они едва поместились вчетвером. – Так вот, дело в том, что дон Антонио исчез из дома и никто его нигде не видел. Он ушел днем в среду, как обычно, и до сих пор не вернулся… Два дня я не замечал его отсутствия… В доме слишком много жильцов. А когда заметил, естественно, решил, что он куда-то уехал, хотя мне и показалось довольно странным, что он не известил меня о своем отъезде. Так я думал до тех пор… пока Гортензия, его приходящая домработница, не сообщила мне, что он никуда не уезжал и даже не собирался. Я тоже так считаю, тем более что его электробритва и вся одежда дома, а машина стоит у подъезда. – Блас глубоко вздохнул и продолжал: – Мы позвонили его родной сестре, которая живет в провинции Памплона, но она сказала, что в последний раз дон Антонио приезжал к ней в июле… Тогда я решил пойти к вам, но мне отсоветовали, объяснив, что вы сейчас в немилости у своего высшего начальства и чтобы я обратился в суд или в жандармерию. Но я там никого не знаю, а потому отправился, как обычно, в аюнтамиенто… И вот заявляю вам о случившемся.

– Большое спасибо за доверие, Блас, но, как справедливо тебе заметили, я действительно теперь занимаюсь только муниципальными делами, так что советую тебе немедля пойти в жандармерию.

– Нет, Мануэль, лучше сходите туда сами, вы больше моего разбираетесь в таких делах.

– Но я ведь не являюсь свидетелем. Ими являетесь ты и домработница дона Антонио. Вы единственные, кто постоянно общался с ним и хорошо его знал. Еще раз благодарю за доверие, по, к сожалению, ничем не могу помочь.

– Тебе доверяю не только я, но и весь наш город, со всеми его жителями, муниципалитетом и синдикатом, как пишут теперь в книгах, которые читает мой сын… Так, значит, начальник, мне ничего не остается, как отправиться в жандармерию?

– Да, другого выхода нет.

– Послушай, Мануэль, не будь таким формалистом. Загляни хотя бы в квартиру дона Антонио. Может, тебе удастся найти какую-нибудь зацепку… и помочь жандармам.

– Нет, дон Лотарио. Если кто-нибудь увидит, как я вхожу в дом, где живет дон Антонио, по всему городу поползут слухи.

– А вы, Мануэль, сделайте вид, будто идете в фотоателье за фотокарточками, и оттуда через внутреннюю дверь, которая выходит как раз к лифту, проскользнете, как мышь, наверх, никто и не увидит.

– У вас в доме слишком много жителей, чтобы проскользнуть незаметно. Кто-нибудь непременно увидит меня из окна, с балкона или на лестнице.

– Знаете, что мне пришло в голову? Поскольку я каждую ночь после трех просыпаюсь… Такая уж у меня привычка… и иду по надобности, я буду вас ждать в неосвещенном подъезде… И мы поднимемся наверх в квартиру доктора… А завтра утром я пойду в жандармерию.

– Мануэль, по-моему, Блас неплохо придумал, а? – сказал дон Лотарио.

– Конечно, – поддержал ветеринара Браулио, – а до этого зайдем ко мне и поужинаем. У меня в холодильнике припасены три зажаренных бараньих головы – по одной на брата. И сделаем яичницу. А заодно поболтаем. Идет?

– Идет! – вдохновился Плиний. – Итак, до встречи, Блас, только никому ни слова.

– Приятно сознавать, что наши головы никто не зажарит и не съест, верно, Браулио? – проговорил дон Лотарио.

– Еще неизвестно, что хуже, сеньор ветеринар: чтобы зажарили лучшую часть нашего тела или целиком зарыли глубоко в землю на съедение истинным ее обитателям.

– Ты даже во время еды не перестаешь говорить о смерти, Браулио.

– Во-первых, не я начал, а во-вторых, сеньор начальник, еда, которую мы сейчас поглощаем, сама располагает к подобным разговорам.

Они ужинали под навесом того же погребка, что и днем. Лампочка, свисая с наружной стороны балки, отбрасывала свет на тарелки. А луна за забором освещала трубу соседнего винокуренного заводика, торчавшую словно поднятая вверх рука.

– Слушай, Браулио, – вдруг озабоченно спросил Плиний, – ты всерьез говорил о веревке, припрятанной в чулане, на которой собираешься повеситься, или пошутил?

Браулио от удивления раскрыл рот и вытер жирные губы салфеткой пшеничного цвета.

– Повеситься? Я такого не говорил. А веревка действительно на всякий случай лежит в чулане. Я купил ее в позапрошлом году на ярмарке. И храню в дедовском сундуке, доставшемся мне в наследство… Хотите, покажу? – предложил он, усмехнувшись.

– Не надо, Браулио, мы верим тебе на слово.

– Ну, не хочешь посмотреть на веревку, взгляни хотя бы на сундук, Мануэль. Он тебе понравится. Такой приземистый, обтянутый бараньей кожей, с перетяжками и замками из крепкого железа.

– Успокойся, Браулио, мы и так тебе верим, – повторил Плиний. – И все же что могло случиться с доном Антонио? Ума не приложу! Обыкновенный, ничем не примечательный холостяк. Во всяком случае, таким он казался на вид… вернее, кажется… одному богу известно, что с ним сталось…

– Каждый день в половине четвертого он пил кофе в казино «Сан-Фернандо», даже если его ждал с визитом тяжелобольной, – добавил дон Лотарио.