Текст книги "Опять воскресенье"

– А каждый понедельник ходил бриться и стричься в ту же парикмахерскую, что и я… Он терпеть не мог патлатых… Частенько я видел, как, выйдя из парикмахерской, он аккуратно отряхивал с рукавов оставшиеся волосинки. И, насколько мне помнится, доктор из тех немногих мужчин, которые носят брюки на подтяжках… У него были очень тощие бедра.

– Черт подери, дон Лотарио! Какое отношение имеет толщина бедер к его исчезновению? – удивился Плиний.

– Вот именно, – вставил свое слово Браулио, тараща глаза и вращая ими во все стороны.

– Он всегда говорил то, что думал, – продолжал дон Лотарио. – Отводил взгляд от собеседника и с видом оракула вещал правду. И никогда не скрывал от своих пациентов диагноза, даже если этот диагноз был смертельным. За это многие больные недолюбливали его. И тем не менее предпочитали обращаться именно к нему, потому что ни один врач во всей провинции не мог поставить диагноза точнее, чем он. Вместо того чтобы любоваться красивыми ножками и нарядами женщин, Антонио вглядывался в них и наметанным глазом безошибочно определял, у кого повышена кислотность, а у кого гастрит. Он способен был распознать рак за версту и видел варикозное расширение вен даже сквозь высокие голенища сапог. Он вполне мог бы стать национальной знаменитостью, но предпочитал жить в провинциальном городке и часто говорил мне, что ему претит грязь крупных городов… Я всегда относился к нему с большим уважением, хотя нельзя сказать, что он был мягким человеком.

– Вполне возможна, дон Лотарио, что он не умел проявлять своих чувств, вернее, не умеет… мы говорим о нем так, словно он уже умер…

– Верно, Мануэль, ты то поешь за здравие, то за упокой… – изрек Браулио.

– Вряд ли такой благоразумный человек, как доктор Антонио, мог уехать куда-нибудь, никого не предупредив, – сказал Плиний. – И меня это настораживает!

– Меня тоже, – согласился дон Лотарио. – Невольно начинаешь думать, что его убили или похитили.

– Похитили, дон Лотарио? Человека, который вел праведный образ жизни, не занимался политикой и был лишен всяких страстей?

– А если бы даже он занимался политикой, то в нашем городишке никто никого не убивал и не похищал испокон веку.

– Вам не приходит в голову, Браулио и дон Лотарио, – вы ведь дружили с ним, – что тут может быть замешана какая-нибудь любовная интрижка?

– Нет, не думаю. Трудно поверить, Мануэль, но дон Антонио всегда сторонился женщин и, по-моему, боялся их не меньше политики. Уединенная жизнь холостяка и врачебная практика – вот его удел. Разумеется, он мог мечтать о них, но об этом никому, кроме него, не известно… – Дон Лотарио смолк на мгновение, а затем продолжал: – Ни толстый, ни худой, ни блондин, ни брюнет, ни красавец, ни урод, он был средний во всем, кроме своего удивительного умения ставить диагнозы больным, всегда сохранять благоразумие и быть сдержанным. Лишь две веснушки вызывающе красовались у него на носу.

– Ну, положим, не две, а больше, – уточнил Плиний.

– Я говорю о самых заметных. Дон Антонио не мог находиться в обществе людей больше часа. И если болтовня затягивалась, будь то на похоронах, свадьбе или во время врачебного консилиума, становился рассеянным и уединялся… Его нередко можно было увидеть одного, в сторонке… – заключил дон Лотарио.

– Как мало мы знаем о человеке! – воскликнул вдруг Браулио. – Воистину, чужая душа – потемки! Мы судим о человеке лишь по выражению его лица или по его поступкам.

– И по словам, Браулио.

– Слова, Мануэль, почти всегда служат нам мостиком для общения. С детства нас научили говорить одни и те же слова, и мало кто употребляет какие-то свои, особенные. С самого рождения в нас вдалбливают значение этих слов, учат произносить их, а потом мы повторяем их ежеминутно. Нас научили придавать лицу определенное выражение, здороваться, смотреть, смеяться в каждом отдельном случае по-разному. Лишь очень немногие говорят то, что думают и чувствуют… Да, так я вот к чему: мы до такой степени углубились в себя, обособились, что в момент смерти никто не знает нашей подлинной сущности. Именно поэтому наша попытка проанализировать, каков же дон Антонио на самом деле, привела к тому, что мы знаем о нем лишь несколько деталей, которые мало что говорят о его подлинных качествах; это лишь чисто внешние признаки, по которым мы о нем судим… Если бы в минуту смерти гримаса навсегда застывшего лица отражала бы нашу суть, было бы удивительно легко познать ближнего, определить, каков он на самом деле. Но черт подери! Свою истинную суть мы уносим в могилу.

– Согласен, Браулио, но, откровенно говоря, мало кто из нас, простых смертных, обладает достоинствами, о которых стоит сожалеть.

– Конечно, Мануэль, но я имею в виду не скрытые, врожденные способности человека, а самые обычные, пусть даже заурядные черты его характера. Пояснить? Я убежден, например, что дон Антонио такой же, как и миллионы других людей. И такой же врач, каких тысячи. Но у него есть свои отличительные черты характера, а вот о них-то мы ничего не знаем. В каждом из нас смешались гены многих людей: отца, матери, деда, бабки, прадеда, прабабки, прапрадеда, прапрабабки и так далее… Смешалось такое количество достоинств и недостатков, что в них невозможно разобраться.

– Разве что с помощью интуиции и проницательности.

– Да, дон Лотарио. Но это слишком долгий путь и не такой уж простой. Человек замыкается в себе, уединяется в своем доме, словно улитка в раковине, он живет своей жизнью, занят своим трудом, всегда скрывает свое истинное лицо, придает ему то выражение, какое принято иметь в обществе.

– Но мы опять уклонились от главной темы. Как ты считаешь, Браулио, дон Антонио мог покончить с собой?

– Кто знает? Во всяком случае, самоубийца обычно оставляет перед смертью хотя бы маленькую записку. Ведь он собирается проделать смертельный трюк и должен завершить его успешно, а потому продумывает каждую деталь до мельчайших подробностей.

– Ты слишком все упрощаешь. Так нельзя.

– Но иначе, Мануэль, мы окончательно увязнем. Согласись, если дон Антонио был способен убить себя, не оставив перед смертью хотя бы записки, то он личность уникальная, и нам не дано его понять.

– Так ты думаешь, Браулио, его убили?

– Во всяком случае, нормальный человек этого сделать не мог. Но если он такой же сумасшедший, как губернатор, который запретил тебе заниматься расследованием уголовных дел, то не исключено.

– А может быть, его кто-то убил в состоянии аффекта или депрессии, сам не отдавая отчета своим поступкам?

– Вполне вероятно. Мануэль, но тогда этот человек очень примитивен и жесток.

Плиний опустил голову, вперив взгляд в каменные плиты пола. Наконец он устало произнес:

– Больше ничего придумать не могу.

– И напрасно, Мануэль. Люди вслух говорят совсем не то, что думают и чувствуют. Мне странно, что ты, который всегда одерживает верх благодаря своей интуиции, на сей раз выдвигаешь столь рациональные версии, – сказал Браулио.

– Интуиция, о которой ты только что упомянул, всего-навсего способность сознания угадывать истину, основываясь на уже имеющихся у тебя опыте и фактических данных.

– Браво, Мануэль! Здорово сказано! – восторженно воскликнул дон Лотарио.

– Чтобы найти верный путь расследования, надо изучить всевозможные пути и безошибочно избрать самый правильный из них, даже если им окажется незаметная тропинка… Разве не так? – заключил Плиний, с удовлетворением глядя на дона Лотарио своими проницательными глазами.

– Вот теперь ты угодил в самую точку… Не часто доводится мне слышать твое красноречие, обычно ты предпочитаешь отмалчиваться и размышлять про себя, – сказал Браулио.

– Ты хоть и философ, а совсем не знаешь Мануэля.

– А вы, дон Лотарио, всегда бросаетесь на защиту комиссара, едва о нем заходит речь.

– Да будет тебе известно, Браулио, мое красноречие – пользуюсь твоим выражением – вызвано тем, что я не знаю, с какого боку подступиться к этому делу. А любое запутанное дело вынуждает меня либо пускаться в разглагольствования, либо злиться.

– Выходит, сеньоры, все, что здесь так красиво говорилось о путях расследования, не более чем пустые слова? – спросил Браулио.

– Наша жизнь – запутанный клубок. И даже ты, Браулио, не способен его распутать, – ответил Плиний.

– Пожалуй, это самая толковая мысль, высказанная за весь вечер. Да, друзья, жизнь непостижима, сколько бы мы ни пытались в ней разобраться, – изрек Браулио.

Без четверти три болтовня друзей заметно поутихла. Плиний взглянул на свои наручные часы и сказал:

– Хватит чесать языки. Пора ехать.

Трое друзей направились к машине.

Прикладбищенские улицы выглядели совершенно пустынными. И на Кампо де Криптана, по которой они поехали, тоже не было видно ни одного автомобиля или какого-либо другого транспорта. Всю дорогу друзья молчали. Наконец дон Лотарио остановил машину на углу квартала, рядом с домом, в котором жил пропавший дон Антонио.

Прежде чем выйти из машины, они огляделись по сторонам, чтобы как следует убедиться в том, что их никто не видит. И устремились к подъезду. Сквозь дверные стекла парадного виднелся привратник Блас: он спал, притулившись к столу, который стоял возле почтовых ящиков. Плиний постучал в дверь согнутыми пальцами. Блас вздрогнул, словно его ужалили, и вскочил, протирая глаза.

– Одолел сон?

– Да, Мануэль.

В берете, в серой рубашке, в неподпоясанных вельветовых брюках, он скорее походил на крестьянина, чем на привратника.

Вчетвером они поднялись на лифте, и Блас ключом открыл двери квартиры дона Антонио. Изнутри сразу же повеяло спертым воздухом непроветренного помещения. Плиний задержался в прихожей, разглядывая узкую вешалку в стиле модерн.

– Что ты там изучаешь, Мануэль? – поинтересовался дон Лотарио.

– Да вот смотрю: у него три зонта и два макинтоша.

– Блас, слышишь, что говорит Мануэль?

– Слышу, дон Лотарио. Доктор был весьма предусмотрительный человек.

– Три зонта… и автомобиль.

– И вдобавок… новое зимнее пальто да еще демисезонное.

– Он заботился о своем здоровье. На то он и доктор, – объяснил привратник, а затем спросил: – Так куда бы вы хотели зайти сначала?

– Давайте начнем сразу отсюда. – И Плиний отворил двери гостиной. У ломберного столика, на софе, свернувшись калачиком, спала женщина.

– Кто это?

– Гортензия, Мануэль, приходящая домработница дона Антонио. Я велел ей прийти. Она знает о докторе больше меня, – ответил привратник.

– Зря ты ее позвал, – с укором сказал Плиний, осторожно прикрывая дверь.

– Не беспокойтесь, Мануэль, она из тех женщин, которые умеют держать язык за зубами. К тому же очень предана своему хозяину.

За матовым стеклом только что закрытой Плинием двери вырисовался силуэт Гортензии. Она вышла в коридор и поздоровалась:

– Доброй ночи, вернее, доброе утро. А я уснула как убитая.

Плиний закусил губу.

– Если хотите что-нибудь узнать о доне Антонио, то мне известно о нем все, все.

– Все, все?

– Я, наверное, не так выразилась. Все, что положено знать достаточно наблюдательной домработнице, прослужившей у дона Антонио долгие годы. Теперь вы меня поняли?

Гортензия смотрела на Мануэля испуганно и натянуто улыбалась. Для своих сорока с лишним лет она выглядела неплохо, но, по мнению Плиния, слишком раздобрела и утратила всякую привлекательность.

Гортензия открыла двери кабинета – маленькой домашней клиники доктора. Огромный письменный стол, кресло, стулья соседствовали тут с рентгеновским аппаратом, застекленным шкафом, в котором хранились медицинские инструменты, и небольшой кушеткой. Тут же красовались диплом об окончании высшего учебного заведения и свидетельства о присвоении дону Антонио звания лиценциата и доктора. На столе, возле телефона, лежал небольшой перекидной календарь в кожаном переплете.

– Сюда, – объяснила Гортензия, – он записывал фамилии больных, которых собирался посетить.

Плиний открыл календарь: он начинался с шестнадцатого октября. На листке были записаны фамилии. Рядом с некоторыми из них были указаны адреса.

– Дон Антонио отрывал листок после посещения больных?

– Да, он отрывал его и прятал в карман, но не после, а перед тем, как идти к ним.

– Много к нему приходило больных?

– Немного, но каждый день.

– А в какое время он ходил по домам?

– Когда как. Но обычно после шести или чуть позже. Потом он уже не возвращался домой, а шел в казино, съедал на ужин пару бутербродов и садился играть в домино. Он поздно ложился и мало спал.

– У дона Антонио есть родные?

– Только незамужняя сестра. Она живет в провинции Памплона. Мы вчера звонили ей, я вам уже говорил, Мануэль, – напомнил привратник Блас.

– И что же она вам ответила?

– Она была не слишком разговорчива, но, когда я объяснил ей, в чем дело, и сказал, что вынужден буду пойти в жандармерию, она не стала возражать.

– Ее удивило исчезновение брата?

– Да, пожалуй, – ответила Гортензия, – но, по-моему, она уверена, что с ним не могло произойти ничего дурного.

Блас кивком подтвердил слова Гортензии, а Плиний сделал вид, что до него не дошел смысл последних слов, сказанных домработницей.

– Где его спальня?

Вопрос Мануэля застал Гортензию в ту минуту, когда она зевала, широко разинув рот. И Плиний заметил, что в ее глазах уже нет прежнего испуга.

– Спальня, сеньор? Вот здесь.

И она повела их по коридору в своем сереньком халатике и в туфлях на низких каблуках. На стенах в коридоре висели гравюры в рамках, пол был устлан ковровой дорожкой. Почти всю спальню занимала ультрасовременная двуспальная кровать. У кровати стоял журнальный столик с несколькими книгами по медицине, в стенном платяном шкафу был полный порядок. В углу имелась полочка для обуви. Вот и вся мебель. За спальней следовала очень опрятная ванная комната, а за нею – та самая небольшая гостиная в английском стиле: с ломберным столиком, книжными полками и софой, на которой спала Гортензия, когда они пришли.

– Ну что ж, давайте присядем и поговорим… А куда подевался Браулио?

– Какое-нибудь очередное чудачество, – задумчиво проговорил привратник.

– Скажи, Гортензия, чем занимался дон Антонио в свободное от работы время?

Свет от торшера падал на ее грудь и сложенные на животе руки, оставляя в тени лицо. Покой, царивший вокруг, клонил всех ко сну. Только Плиний казался несколько бодрее остальных. Привратник громко зевнул.

– Дело в том, Мануэль, – ответила комиссару Гортензия, – что я приходила сюда в девять утра, когда дон Антонио уже был на ногах, хотя довольно долгое время слонялся по квартире в халате как неприкаянный. И явно не держал во рту и маковой росинки.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что я слышала, как у него урчит в животе.

Плиний и дон Лотарио переглянулись, слегка улыбаясь.

– А дальше?

– В десять утра, уже при полном параде, он садился завтракать. Говорил мне, что приготовить на обед, давал деньги и уезжал на машине в клинику социального обеспечения.

– А вызовы на дом записывала ты?

– В очень редких случаях. Обычно ему звонили либо в клинику – по утрам, либо сюда – днем… Я делала необходимые покупки, прибирала в квартире, стряпала, а в два часа он приезжал обедать. За обедом он смотрел телевизор, затем немного отдыхал, удобно развалясь в кресле. А потом шел в казино выпить чашечку кофе, снова возвращался домой, принимал больных и в шесть или половине седьмого, как я уже говорила, мы уходили. Он – с визитами к больным, а я – к себе домой.

– Ты замужем?

– Упаси бог! Что вы!

– Все вы, женщины, твердите одно и то же.

– Что нам еще остается, раз пошли такие мужчины.

– Ну а дальше?

– Что дальше?

– К больным он ездил на своей машине или ходил пешком?

– Когда как. Если вызовов было много и больные жили далеко друг от друга, тогда на машине. Но вообще-то он предпочитал ходить пешком и никогда не уставал.

– Как же он успевал прочесть столько книг?

– Воскресные дни он любил проводить дома и редко куда-нибудь уходил.

– А когда ты видела его в последний раз?

– Я уже говорила Бласу. В среду, в седьмом часу, он отправился с визитами к больным, мы распрощались с ним у дома, и с тех пор… На следующее утро я, как обычно, пришла сюда, но кровать его стояла неразобранной.

– Что же, по-твоему, с ним могло случиться?

– Понятия не имею.

– Ты ведь единственная в нашем городе, кто хорошо знал его.

– Да, конечно. Но сами понимаете, он не делился со мной, а я ни о чем его не расспрашивала, кроме того, что касалось хозяйства. Он самый обыкновенный человек. И знаете, Плиний… ой простите, я хотела сказать Мануэль!.. Его самым большим другом был нотариус.

– Но хоть какое-то предположение у тебя есть?

– Есть одно, но оно покажется вам смешным.

– Какое же?

– Просто ему все осточертело, и он удрал. – Удрал? Пешком?

– Может, пешком, а может, уехал куда-нибудь на рейсовом автобусе. Я так подумала, потому что он часто повторял: «Эта холостяцкая жизнь стоит у меня поперек горла».

– Так, может быть, у него была какая-нибудь сердечная привязанность?

– Вряд ли. Многие думают, что между нами что-то есть, но они ошибаются. Дон Антонио ни разу не оскорбил меня ни словом, ни жестом. Да, честно говоря, я хоть и не замужем, но он тоже не привлекает меня как мужчина. Доктор всегда хорошо относился ко мне, ничего не могу сказать о нем дурного, но слишком уж он пресный.

При этом она игриво, со значением посмотрела на Мануэля, давая ему понять, что в ее вкусе такие мужчины, как он.

__ Куда же все-таки запропастился Браулио?… – спросил вдруг привратник.

– Черт подери! Верно… – удивился дон Лотарио. – Пойду взгляну.

– Вот был бы номер, если бы он тоже исчез! – засмеялась Гортензия.

– Идите сюда скорее! – позвал их доя Лотарио, появляясь в дверях. – Вы только посмотрите на этого типа!

На кровати доктора, широко раскинувшись и надвинув на глаза берет, крепко спал Браулио, храпя на все лады.

– Хорош, нечего сказать! – воскликнул Плиний. – Ну да ладно, пусть поспит, пока мы разговариваем.

Они стояли в коридоре рядом со спальней.

Плиний снова принялся расспрашивать Гортензию, но уже не с таким рвением.

– А прежде дон Антонио никогда не исчезал? Может быть, не так надолго?

– Что вы, Мануэль! Если он куда-нибудь уезжал, даже ненадолго, то тщательно готовился к отъезду. И всегда точно называл мне день своего возвращения.

– Блас, кто-нибудь засиживался у него до поздней ночи?

– По-моему, нет, Мануэль. Правда, я всегда засыпаю в десять вечера, но, мне кажется, такого не бывало.

– Я тоже никогда не замечала каких-либо следов вечеринок, – добавила Гортензия.

– Ну что ж, завтра утром обязательно постарайтесь выкроить свободную минутку и зайти в жандармерию, чтобы сообщить о случившемся. А о нашем с вами разговоре никому ни слова… Впрочем, если у вас вдруг появится желание еще раз повидать меня или рассказать что-нибудь новенькое… это уж ваше дело.

– Ясно, Мануэль, будьте покойны, – ответил Блас, подмигивая.

Плиний взглянул на сонную Гортензию. В глазах ее уже не было испуга, и натянутая улыбка исчезла с ее губ. Гортензия казалась совершенно отрешенной.

– Ты слышишь меня, Гортензия?

– Да, сеньор, обещаю вам.

С величайшим трудом растолкали они спящего Браулио. Несколько секунд философ озирался по сторонам, не понимая, где он находится.

– Пора, маэстро, уже светает, – сказал ему Плиний.

– Знаешь, Мануэль, – устало произнес он, – баранья голова окончательно доконала меня.

– Проклятая баранья голова! Она заняла в твоем брюхе слишком много места. А ну-ка, вставай!

Сначала они завезли домой Гортензию, потом – Браулио. Подъехав к дому Плиния, дон Лотарио задал ему обычный в таких случаях вопрос:

– Что скажешь насчет всего этого?

– Не знаю даже, с какой стороны подступиться.

– Не виляй, Мануэль. У тебя наверняка уже есть какие-нибудь соображения.

– Уверяю вас, дон Лотарио, ничего подобного… Я не вижу ни малейшей зацепки. Хорошо бы поговорить с нотариусом, возможно, беседа с ним что-нибудь прояснит.

– Я это устрою.

– И будет лучше, если он примет нас у себя дома.

– Хорошо. Я позвоню тебе завтра по телефону.

– Да, пожалуйста, дон Лотарио, потому что утром я вряд ли приду пить кофе в кондитерскую Росио. Ба, сколько уже времени!

– Спокойной ночи, Мануэль. До завтра.

Несмотря на свою привычку рано вставать, Плиний проспал в то утро до десяти часов. Жена и дочь, занятые приготовлениями к свадьбе, тоже забыли разбудить его.

Когда Мануэль вышел из ванной комнаты, аккуратно причесанный, уже в мундире, правда не выглаженном после вчерашней ночи, никто не подал ему кофе.

– Ты еще здесь? – искренне удивилась жена.

– Бедненький папочка! Мы тебя совсем забросили! – воскликнула дочь, неся в руках ворох одежды.

– Подожди минутку, Мануэль, я мигом сварю кофе, – сказала Грегория.

– И дай мне несколько пончиков, сегодня я не успею зайти в кондитерскую Росио.

Сквозь распахнутые настежь двери комнат виднелись чемоданы, пакеты, горы одежды и белья.

Особенно суетилась и хлопотала жена.

«Матери выходят замуж столько раз, сколько выдают замуж своих дочерей, – подумал Мануэль. – И готовятся к свадьбе, к переезду на новую квартиру, к первой брачной ночи так, будто это выдают замуж их самих. Отцы болезненно переживают замужество своих дочерей, а матери заново переживают то, что испытали в молодости».

Едва Грегория поставила кофе на плиту, кто-то позвонил с улицы. Забыв обо всем на свете, она опрометью выскочила из кухни открывать входные двери. Явились соседки со свадебными подарками, изнывая от нетерпения посмотреть на беспорядок, царивший в доме, и на взволнованную перед свадьбой невесту. Они вошли в дом, выставляя напоказ свои подарки, и, бросив косой взгляд на Мануэля, поздоровались. Тотчас же примчалась Альфонса. Принесенные подарки разложили на столе, и о Мануэле снова забыли.

Кофе яростно урчал на газовой плите. Мануэль выключил газ, налил кофе в чашку и, не найдя сахарницы, достал кусочек сахара из кармана. Размешал его чайной ложкой и, с наслаждением причмокивая, начал пить.

Затем, стоя у кухонного окна, закурил первую утреннюю сигарету и с удовольствием затянулся дымом после долгих ночных часов, проведенных без курения.

Проходя мимо спальни дочери, он увидел там стопки новых простынь и невольно подумал: «Возможно, на них зародится мой первый внук…»

– До свидания, голубушки!

– Ой, папочка, мы так и не дали тебе кофе! Совсем из головы вон!

– Это я виновата. Забыла, что поставила кофе на плиту, когда пошла открывать двери.

– Не беспокойтесь, я уже попил. Занимайтесь своими делами.

– Прости, отец. – И Альфонса, занятая мыслями о предстоящей свадьбе, чмокнула несколько раз его в щеку.

Мануэль шел своей обычной дорогой. Сменяя друг друга, перед его мысленным взором проносились картины, которые он видел только что дома, и те, которые видел прошлым вечером и ночью в доме Браулио и дона Антонио.

Давно уже Мануэль не засыпал и не просыпался так поздно. В этот час знакомая улица выглядела иначе в ярком солнечном освещении, а на пути ему встречались совсем другие люди.

Капрал Малеса встретил Плиния в дверях кабинета муниципальной гвардии Томельосо с ехидной усмешкой.

– Я в вашем распоряжении, начальник. Видно, сладко вам спалось сегодня.

Кабинет был пуст, а стол чист от бумаг.

– Какие новости? – спросил Плиний, прикидываясь равнодушным.

– Никаких, начальник. Вот только привратник Блас и приходящая домработница дона Антонио отправились сегодня с утра пораньше в жандармерию. Должно быть, сообщить о происшествии… Впрочем, есть одна новость, довольно приятная для вас и для всей муниципальной гвардии Томельосо.

Вскинув голову, комиссар вопросительно посмотрел на капрала.

– Судя по словам полицейских агентов, сеньор начальник, несколько врачей в компании своих приятелей в баре «Альгамбра» выражали недовольство тем, что вам запретили заниматься расследованием уголовных дел и, в частности, делом дона Антонио. Вроде бы даже они собираются пойти к алькальду и потребовать от него объяснений.

– А что еще говорят?

– Что никто лучше вас не проведет этого расследования. Потому что заниматься расследованием любого дела в Томельосо для вас, а стало быть, и для нас не означает отбывать трудовую повинность, как для жандармерии и тайной сыскной полиции, а значит выполнять почетную миссию во имя блага нашего городка и притом совершенно бескорыстно… Если врачи действительно, как говорят, отправятся к алькальду, я ему не завидую. Хорошенькое утро у него будет!

– А при чем тут алькальд?

– При том, что только он один может заступиться за вас перед губернатором.

– При порядках, существующих в нашей стране, если алькальд вздумает перечить губернатору, ему живо дадут от ворот поворот, едва он начнет кукарекать. Все образуется само собой, вот увидишь.

Двери кабинета с шумом распахнулись, и на пороге появился ликующий дон Лотарио.

– Мануэль, весь город бурлит! Жители ратуют за нас!

Врачи хотят идти к алькальду и требовать, чтобы он поручил тебе заняться поисками дона Антонио… А если он не разрешит – отправиться в Сьюдад-Реаль к самому губернатору.

– Территориально расследования такого рода не входят в мою юрисдикцию. Они все равно ничего не добьются.

– Не всегда, Мануэль, надо следовать букве закона. Представь себе на минутку, что сейчас на площади грузовик сбивает прохожего и я, заметь, ветеринар, а не врач, спасаю ему жизнь, хотя юридически не имею на то профессионального права. Будут мне благодарны или нет?

– Конечно, будут.

– То же самое происходит и в данном случае. Раз в Томельосо нет бригады уголовного розыска, а в юрисдикцию жандармерии территориально входит только сельская местность, ты можешь взять на себя миссию врача, будучи ветеринаром.

– Но пока что, по-моему, никому не угрожает смертельная опасность.

– Опять финтишь, Мануэль. Ты сам отлично понимаешь, что я прав. Полицейских в Алькасаре раз-два и обчелся, а район слишком велик. К тому же они совершенно не знают нашего городка, а тем более его обитателей… А ты, между прочим, почетный комиссар.

– От этого почета мне ни жарко, ни холодно.

– Вон идет алькальд, – сообщил Малеса, глянув в окно.

Чем-то озабоченный алькальд едва ответил на приветствия караульных.

– Наверное, он уже знает о намерениях врачей. Что ты собираешься предпринять, Мануэль? – спросил дон Лотарио.

– Ничего. Палец о палец не ударю.

– Пойду разнюхаю, куда ветер дует, – сказал Малеса, выходя из кабинета.

Плиний и дон Лотарио молча сидели друг против друга. Наконец комиссар, закурив очередную сигарету, нарушил молчание:

– Откровенно говоря, мне не слишком понятно, чем, собственно, вызвано столь скоропалительное желание врачей выступить в мою защиту. Ведь еще не прошло и двадцати четырех часов с тех пор, как стало известно об исчезновении доктора.

– Недовольство зрело уже давно, Мануэль. Сейчас оно лишь прорвалось наружу. Жители городка возмущены ограничением твоих прав после всей этой истории с губернаторшей.

– Интересно, кто ее настроил против меня?

– Я сам часто спрашиваю себя об этом. Поди знай! Скорее всего жена генерального директора Управления безопасности, а может быть, жена министра или же кто-то из завистников, кому не дает покоя твоя полицейская слава.

– Не преувеличивайте моих заслуг, дон Лотарио.

– Я не преувеличиваю. А губернатору нашей провинции нет никакого дела до того, что здесь происходит. Он всего лишь раз был в нашем городке и никого тут не знает, кроме алькальда да нескольких подхалимов. Все идет сверху.

– А может, и от него самого, ведь он делает вид, что большой знаток законов.

– Вот-вот… Именно поэтому ты… вернее, мы с тобой, прославившиеся на всю Ламанчу, для него как бельмо на глазу.

Глядя в окно из-за жалюзи, Плиний видел площадь, пешеходов, легковые автомобили, грузовики, мотокары, громыхающие по мостовой. Возле бара «Альгамбра» стояло четверо врачей, а не все, как только что утверждалось, в компании нескольких своих приятелей. Доктор Федерико, сын дона Луиса и доньи Луисы, был единственным, кто о чем-то говорил, энергично размахивая руками и время от времени показывая в сторону здания аюнтамиенто. Остальные, среди них инженер Перес и каталонец Антонио Фабрегас, рассеянно слушали его.

– Да, совсем забыл сказать тебе, Мануэль. Нотариус сейчас в Сокуэльямосе и вернется в Томельосо не раньше завтрашнего дня.

– Вот и хорошо. Мне сегодня лучше не показываться на улице.

Плиний по привычке прошелся по кабинету, глядя себе под ноги. Затем снова остановился у жалюзи окна и посмотрел в сторону бара. Врачи, распрощавшись со своими приятелями, ушли, оставив их на углу улицы Лос Паулонес. Доктор Федерико направился к себе домой, втянув голову в плечи и засунув руки в карманы брюк.

«Бунт врачей закончился одними разговорами», – подумал про себя Мануэль, но ничего не сказал об этом дону Лотарио.

Вернулся Малеса. Вид у него был довольно постный.

– Что слышно, капрал?

– Ничего. Я приветствовал алькальда по уставу, но он даже не спросил, здесь ли вы, начальник.

Приблизительно около полудня к зданию аюнтамиенто подкатила машина уголовного розыска из Алькасара. Плиний, наблюдавший из окна за тем, что происходит на улице, сразу заметил эту машину. Как и следовало ожидать, из нее вышел инспектор уголовного розыска Мансилья и направился к двери аюнтамиенто.

Он явился в кабинет Плиния с присущей ему скучающей физиономией и насмешливо спросил:

– Что нового, великий комиссар?

– Вы прямо из Алькасара?

– Нет, я здесь уже больше часа. Я разговаривал с привратником Бласом и приходящей домработницей дона Антонио.

– Ну и как?

– Никак. Может, вы что-нибудь проясните мне, Мануэль? Я ведь совсем не знаю ни доктора, ни тех людей, которые его окружают.

– Разумеется, инспектор, я сделаю для вас, что будет в моих силах… Кстати, дон Лотарио один из друзей доктора.

– Что представляет собой дон Антонио?

– Обыкновенный холостяк.

– Из числа имущих?

– Он живет только на профессиональные доходы.

– В политике или других сомнительных делах замешан?

– Нет… Насколько мне известно, нет. Он не интересовался политикой и ни в каких сомнительных делах замешан не был. Почти все свое время он отдавал больным и нескольким своим друзьям.

– Доктор ушел из дому с визитами к больным в среду, в шесть часов вечера, и до сих пор не вернулся. Не исключено, что кто-то из его пациентов свел с ним свои счеты… По-моему, вам, Мануэль, следует вместе с доном Лотарио заняться, как и всегда, расследованием этого дела. А я приеду, когда вы меня позовете, чтобы соблюсти формальности.

– Могу вас заверить, инспектор, что буду доводить до вашего сведения все, что только узнаю. Но заниматься расследованием в том смысле, в каком это понимаете вы, упаси меня бог! Я не враг себе, своему другу, а тем более алькальду, чтобы совать нос не в свои дела… Вам, как инспектору уголовного розыска, положено заниматься расследованием, вот и расследуйте… А в мои скромные обязанности начальника муниципальной гвардии Томельосо входит следить за порядком на улицах, на рынке, сопровождать всякие шествия и выполнять разные поручения членов муниципального совета… Остальное, насколько я понимаю, теперь не моего ума дело…