Текст книги "Рыбья кровь"

Глава 7

Стремительно покинув площадку, чтобы продемонстрировать свое возмущение, Константин фон Мекк затем понемногу сбавил скорость, чтобы выглядеть солиднее; он вел машину все медленнее, то и дело чихая от пыли на крутой горной дороге, ведущей к Вассье – деревушке, стоявшей, согласно путеводителю «Мишлен», над пропастью, каковое обстоятельство явно не способно было заинтересовать туристов; с самого утра там, наверху, горели какие-то костры, неустанно выдыхавшие в небо густые клубы дыма. Дорога круто пошла в гору, потом сузилась до тропинки, и Константину пришлось затормозить и выйти из машины. Солнце пекло нещадно, подъем не сулил ничего приятного, и он подумал, не вернуться ли назад. Он так и поступил бы, если бы его не привлек непонятный запах – запах, который по мере приближения все усиливался и определялся: то был запах пожара, вот только в памяти Константина он ассоциировался не с мертвой тишиной, которая свинцово лежала на всем окружающем, а с возбужденными голосами, шумом хлещущей воды, топотом бегущих ног. Здесь же царил только запах, и он плохо сочетался с этой тишиной. Их странное несоответствие смутно тревожило Константина, побуждая двигаться вперед. Его влекло туда не любопытство и не проснувшееся воображение, а раздраженный дискомфорт памяти, который настойчиво подталкивал вперед, веля одолевать крутой подъем.

Табличка с надписью «Вассье» на гребне горы ярко блестела под солнцем; пройдя мимо нее, Константин сразу же очутился в самой деревне, то есть посреди десятка ферм, на крошечной площади с подобием бакалейной лавки, высоким домом мэра слева и общественным амбаром справа; но он стоял посреди того, что вчера еще было деревней, а нынче превратилось в густо чадящие, кое-где еще тлеющие развалины. На минуту Константин окаменел, словно перед ним разверзся ад, потом шагнул к маленькой школе, сверху донизу забитой досками, явно более новыми, чем само здание. И, только подойдя поближе, он увидел, что странные черные свертки, разложенные рядком, точно бусины диковинных четок, были трупами: двенадцать или более расстрелянных людей лежали головами к стене, и их кровь уже еле сочилась сквозь обугленные лохмотья одежды. Десять из них были расположены так аккуратно, что сперва показались режиссеру фон Мекку десятком плохих статистов или, вернее, десятком статистов, уложенных так по вине плохого режиссера, который вдобавок упустил из виду остальных двух, ибо два трупа, нарушая эту кошмарную симметрию, лежали вне ряда, – похоже, люди ползли к дому, надеясь спрятаться. По крайней мере, именно об этом думал Константин, пока не заметил торчащую между приколоченными досками руку, – до странности маленькую. Подойдя вплотную, он пнул ногой обгоревшие теснины, и они тотчас обрушились, рассыпались в черный прах. Солнце залило светом пробоину, а в ней – скрюченные, обугленные тела, среди них много детских.

И по-прежнему ни звука вокруг – исчез даже запах гари. Птицы и дым пожарища улетели вместе с ветром, покинули Вассье. Константин отвернулся, и его вырвало прямо на то, что лишь отдаленно напоминало человеческое тело; он отшатнулся, и его вырвало опять – теперь уже на черную, еще горячую доску; он попятился назад, словно обгорелые трупы на земле угрожали ему. Он отступал все дальше и дальше так медленно, что чуть ли не целый час преодолевал десять метров, отделявшие его от поворота, за которым, слава богу, уже ничего не было видно; и тут он сел, почти рухнул на низенький белый бортик дороги, не тронутый огнем, но горячий от зноя. Рядом с ним, прикрыв глаза, мирно дремала ящерица и покачивала из стороны в сторону зеленой головкой; Константин был рад, что она живая, что она шевелится. Его сотрясала ледяная дрожь, и одновременно он задыхался от жары в этом пекле; теперь он знал, теперь он понял, отчего солдаты, нынче утром спускавшиеся из Вассье, не пели гимнов родине-матери[23]23
  Деревня Вассье-ан-Веркор с ее 76 жителями действительно была сожжена гитлеровцами в 1944 г.


[Закрыть].

Он встал и глянул сквозь листву вниз, в долину, туда, где ждала его группа: крошечные человечки в белых, красных, синих, зеленых нарядах проворно бегали взад-вперед среди повозок; лошади – обе принадлежащие Фабрицио – горячились и гарцевали на залитом солнцем лугу. Вот только бойня у него за спиной… эти две картины никак не укладывались рядом в его сознании. Константин опять присел на камень: трясущиеся ноги не держали его. Ящерка ускользнула, пока он вставал, и теперь он чувствовал себя безумно одиноким. А главное, навсегда отрезанным от немецкой нации, от своей отчизны, от своего языка, от родных корней. Он ощутил себя вечным, безнадежным сиротой, но сиротой с ненавистью в душе – вот уж роль, которая подходила ему менее всего. И все это время, растянувшееся, чудилось ему, на долгие часы, он явственно слышал собственный голос, он громко твердил: «Нет, нет, нет, no, ne!..» – но ни разу не произнес «nein». Как беззаботно смешивал он прежде все на свете языки! Теперь никогда больше он не скажет ни «nein», ни «ja», никогда не потерпит, чтобы его величали Herr von Meek.

Константин услышал свое имя – кричали снизу, из долины, – взглянул на часы и ужаснулся: ему казалось, будто он ушел со съемки много дней назад. Он поднялся на ноги и, шатаясь, побрел на окликавший его голос – голос Романо: тот скакал к нему на лошади, загорелый, в рубашке с распахнутым воротом, с сияющими на солнце волосами; Романо мчался ему навстречу, улыбаясь, хотя не имел никакого права улыбаться, потому что здесь было безумием улыбаться, безумием и кощунством! Константин обхватил Романо поперек тела и буквально стащил его с седла. Улыбка Романо погасла, он увидел лицо Константина и теперь уже сам поддерживал его, чтобы тот не упал.

– Что с тобой? – спросил он. – Что случилось?

– Спускайся вниз, – выдохнул Константин, подавляя новый мучительный приступ рвоты, – спускайся, не ходи дальше, прошу тебя!

Романо закинул голову, он ловил воздух ноздрями, как охотничий пес; Константин ощутил, как тело его сжалось и напряглось.

– Я знаю этот запах, – ровным голосом сказал Романо.

Легко, словно играя, он извернулся и выскользнул из рук Константина, тщетно пытавшегося удержать юношу, вскочил на коня и погнал его в сторону Вассье. Уронив руки, застыв на месте, Константин глядел ему вслед, потом бросился к машине и поехал прочь.

Он больше не мог. Нужно было подобрать кинжал – немецкий кинжал, забытый немецким солдатом и блестевший свежей сталью среди почерневших тел, – подобрать и вонзить себе в горло. А вместо этого он мчался теперь навстречу жестокой гибели, навстречу неотвратимой и ужасной каре, ибо сегодня увидел наконец то, что нельзя было видеть, что он всегда отказывался видеть, что преступно и позорно соглашался не видеть.

Глава 8

Вернувшись с прогулки к обеденному перерыву, Константин фон Мекк объявил, что съемки на сегодня закончены: свет уже не тот, – и приказал сворачиваться. В самом деле, ветер, изменив направление, пригнал тяжелые, сумрачные тучи и вместе с ними странный, непонятный запах, взволновавший лошадей. Несколько догадок и предложений, высказанных Попеску, были встречены таким ледяным взглядом, что он тотчас прикусил язык.

Константин вновь сел за руль своего «тальбота» и повез с собой тех актеров, которые оказались порасторопнее и переоделись быстрее других. Но Ванда, опять нарядившись в старинный кринолин, категорически отказалась ехать в его машине. Даже речи быть не может о том, чтобы она загубила такое великолепное платье на продавленном сиденье «тальбота». Пусть в нем едут другие торопыги – она же вернется на виллу Бубу Браганс в кузове грузовика вместе с юпитерами и операторскими кранами.

– Вы только поглядите! – воззвала она к развеселившейся группе. – Поглядите на меня в этом грузовике: можно подумать, везут статую в Рим, на конкурс скульптуры. Или Марию-Антуанетту – на эшафот.

То ли Константин не расслышал, то ли он еще сердился за утреннюю сцену, но он даже не улыбнулся. Он молча отъехал, посадив рядом с собой Мод, чрезвычайно довольную – как она заявила, брезгливо морща носик, – тем, что избавляется от этого кошмарного запаха; ей все чудится, будто пахнет пожаром, твердила она с видом прорицательницы.

А Ванда тем временем ехала в кузове грузовика, перешучиваясь с двумя осветителями; вдруг их заставил оглянуться стук копыт. Им понадобилась чуть ли не целая минута, чтобы узнать всадника – всклокоченного и смертельно бледного. То был Романо, но Романо с безумными, расширенными глазами и мокрый, как и его лошадь, блестящая от пота и вся в пене.

– Глядите-ка, а вот и рыцарь Ферсен![24]24
  Ханс Аксель граф де Ферсен (1755–1810) – шведский аристократ, влюбленный во французскую королеву Марию-Антуанетту и пытавшийся в 1791 г. организовать бегство королевской семьи из революционной Франции.


[Закрыть] – весело воскликнула Ванда.

Но эта шутка, брошенная из кузова, вызвала у Романо лишь мгновенный намек на улыбку. Он безжалостно натянул узду, и конь под ним захрипел и заметался, бешено выкатив глаза и испуганно прядая ушами.

– Ваша лошадь чего-то боится, – строго сказала Ванда. – Что это с вами? А ну-ка успокойте ее и погарцуйте, как положено элегантному кавалеру, вокруг грузовика и вашей дамы в прелестном кринолине. Когда мы будем проезжать по поселку, я при вас буду чувствовать себя не такой одинокой.

Но Романо не отвечал – он продолжал бороться с лошадью, усмиряя ее, вопреки своей привычке, силой; Ванда перегнулась к нему через борт машины.

– Да что случилось? – спросила она жестко, но даже и в жесткости этой прозвучала такая глубокая тревога за Романо, что оба осветителя разом отвернулись.

– Немцы сожгли деревню там, наверху, – ответил Романо, усмирив наконец лошадь. – Они сожгли детей и женщин всей коммуны, а мужчин расстреляли. Там все черное… – добавил он, как-то странно взмахнув рукой.

– Господи Боже! – воскликнул старший осветитель – тот, что стоял рядом с Вандой. – Господи Боже… вот суки, вот сучьи дети!.. Прошу прощения, – холодно извинился он, ища глазами немцев – членов группы, но таковых рядом не оказалось. – Сволочи! Вот, значит, откуда этот запах.

И он побледнел так же, как Романо, как побледнела и Ванда. Она стояла в кузове прямая, напряженная в своем лиловом кринолине; по бокам – двое мужчин в синих спецовках, позади машины – Романо, сдерживающий рвущуюся вперед лошадь. «Странно же мы, наверное, выглядим, – рассеянно подумала она, – дикая, нелепая картина на фоне пожара, всего этого ужаса». Но ей никак не удавалось поверить, представить себе весь кошмар случившегося. Она опять обернулась, нагнулась к Романо, увидела синюю жилку, судорожно бьющуюся на его виске, другую – у горла и поняла, что Романо на пределе. И ее охватила горячая нежность к нему, словно он был ее сыном или совсем юным любовником; ей захотелось стиснуть ладонями его лицо и медленно, печально поцеловать в губы, как бы прощаясь навсегда. Но она преодолела этот порыв.

– Встретимся в доме, – сказала она. – Вам нужно будет сейчас же уехать на «тальботе». Я поговорю с Константином.

– Я его встретил там, наверху, – ответил Романо, – он это видел.

Ванда на миг прикрыла рукой глаза.

– Ох, – вздохнула она, – бедный, бедный Константин… И бедный мой Романо, – добавила она, взглянув на юношу так нежно, что тот отвернулся, ослабил поводья и, пустив лошадь в галоп, вскоре исчез из вида.

– Жалко парня, – сказал один из осветителей, – видели, он чуть не заплакал? Черт возьми, он ведь совсем еще мальчишка!

Ванда молча кивнула. Она смотрела на золотистые колосья в поле, которые ветер теребил и колыхал из стороны в сторону. Она видела фруктовые деревья, белую пыльную дорогу и мирные домики там, вдали, купающиеся в послеполуденном солнце и еще не застигнутые, не накрытые тенью облаков.

Константин пропадал где-то до самого ужина. Романо отбыл на «тальботе» «искать другое место для съемок», а оставшиеся двое мужчин до самого вечера раскладывали пасьянсы, из которых, судя по их лицам, ни один не удался. Ванда рассеянно перебирала клавиши пианино, Бубу нервничала, а Мод без конца полировала ногти.

Дождя еще не было, но какие-то нервные, злые сполохи трепетали в небе, не то предвещая, не то накликая грозу, а пока что ввергнули обитателей виллы в угнетенное состояние духа, хотя никто из них – почти никто – не знал о судьбе Вассье.

Ужин показался Константину нескончаемым. Вопреки своей обычной учтивости, он слегка сцепился с Бубу и покинул столовую, ни с кем не попрощавшись на ночь.

Дверь его спальни чуточку приотворилась с противным скрипом, который, впрочем, тут же прекратился. Константин, страстно желавший, чтобы хоть кто-нибудь нарушил его одиночество, и одновременно не способный сейчас поддержать разговор с кем бы то ни было, насторожился и замер. Дверь приоткрылась пошире, все с тем же ужасным скрипом, и Константин невольно усмехнулся: если за ним шпионят, то это грубая работа. Но вдруг створки с треском распахнулись, и в комнату влетел мохнатый вихрь – Азор, домашний пес, питавший к Константину бурную любовь и неотступно ходивший за ним по пятам, когда тот бывал на вилле. Константину мгновенно вспомнились фотографии, заполонившие страницы германских газет: Гитлер, с ласковой улыбкой на устах сидящий между белокурой девочкой и немецкой овчаркой. Азор подбежал к Константину, облизал ему лицо и руки, потом, убедившись, что на сей раз в постели нет другого двуногого, одним прыжком взобрался туда и, нежно ворча от счастья, улегся прямо на грудь своего обожаемого друга. Да, только животные и умеют любить по-настоящему, машинально подумал Константин – именно в таких банальных выражениях, как и всякий раз, когда попадал в необычайную ситуацию; он рассеянно потрепал пса по голове.

Тот уже задремывал, прижавшись к Константину, который не решался двинуться, хотя надо было бы встать и скинуть одежду, все еще пропитанную, казалось ему, ужасным запахом Вассье, и вымыть лицо перед зеркалом. О, как хотелось ему увидеть в этом зеркале другой лик – молодого мужчины или просто лицо мужчины – настоящего! Боже, что он сотворил с самим собой! Он покрывал преступления. Он опозорил свое имя, свою репутацию и предал доверие, которое люди еще питали к его уму и порядочности, он послужил вывеской для этой бесчеловечной власти. Он обесчестил себя, как выражались в прошлом веке и как, вероятно, это будет называться всегда. И может быть, где-то совсем еще молодые люди говорили себе: «Если даже фон Мекк, так ненавидящий несправедливость, так любящий независимость, сотрудничает с нацистами, значит и мы можем последовать его примеру». Да пусть хоть один-единственный человек вступил в армию с такими мыслями – ответственность и вина за это лежит на нем, на фон Мекке, рыцаре свободы. О да, еще бы, он ведь так успешно играл в свободу и независимость – при благосклонной поддержке Геббельса! Он верно определил себя вчера в разговоре с Вандой: марионетка, паяц, набитый опилками, – и только в самой глубине его души таились настоящие, человеческие кровь и слезы.

В любом случае он, Константин фон Мекк, теперь человек конченый – конченый, ибо он мошенник, лгун, даже если действовал не намеренно; он погиб, умер как в собственных глазах, так и в глазах всего мира. И внезапно Константин фон Мекк – двухметровый великан весом в восемьдесят пять килограммов, Константин фон Мекк с его казацкими усами, смеющимися глазами и рыжевато-белокурой растительностью на поджаром, атлетическом теле, судорожно скрючился, свернулся в комочек, как зародыш, и разрыдался – бурно, совсем по-детски, уткнувшись в подушку. Он плакал, и слезы его, струясь из глаз, текли по щекам, пропитывали усы. Он плакал так, как никогда еще в жизни не плакал, как не помнил, чтобы ему приходилось плакать. Таких слез он не проливал даже по своему лучшему, любимому другу – погибшему Майклу, даже по умершей матери, даже по Ванде, когда она покинула его всерьез и надолго, в последний раз… Он никогда и ни по ком еще так не плакал, а теперь оплакивал себя самого, свой образ, искаженный и померкший, и сознание того, что плачет он из-за себя, над собой и с такой невыносимой горечью, удваивало его стыд, его отчаяние и его рыдания.

А проснувшийся Азор лизал ему мокрые пальцы и пытался отыскать лицо, которое Константин прятал от него, стыдясь пса, словно человека.

И первым человеком, вошедшим в его спальню, оказалась Бубу Браганс. Бубу страдала массой недостатков, но имела и некоторые достоинства: одно из этих последних и побудило ее отступить в коридор, бесшумно прикрыв дверь; притом на лице ее не выразилось ни малейшего удивления. Второй к нему пришла Ванда.

Она легла рядом с Константином, она прижала его всклокоченную, вздрагивающую от рыданий голову к плечу и стала гладить ему лицо, нескончаемо долго обводя, словно вырисовывая, каждую черточку по давней привычке, такой – она это знала – сладостной для него. Да и для нее тоже: ни у кого больше не встречала она такой кожи – гладкой, теплой, сухой. Ванде казалось, будто по этой коже она осязает биение крови в его венах так явственно, словно видит их голубые струйки своими глазами; повсюду, где бы ни скользили ее пальцы – по контуру губ, по краешкам век, по вискам, у основания шеи, – они находили, «видели» то, что было недоступно взгляду.

– Говори со мной, – просила она шепотом, в темноте. – Говори!

Но Константин молчал, молчал, погруженный в отчаяние; он лежал, откинув голову назад и время от времени сотрясаясь от конвульсивных всхлипов, и пугавших, и восхищавших Ванду: никогда еще с тех пор, как они узнали и полюбили друг друга, она не видела его плачущим.

– Говори, – шептала она, – говори же…

– Это было невероятно, – с огромным усилием вымолвил он наконец надтреснутым, каким-то натужным голосом, хриплым и сорванным голосом человека, перенесшего неправдоподобный кошмар. – Это было невероятно – то, что я увидел, – повторил он, бросив на Ванду дикий, блуждающий взгляд, и снова уронил голову на ее плечо.

Да, он плакал так впервые, но и Ванда в первый раз испытала материнское чувство защитницы, покровительницы, доселе неведомое ей в отношениях с Константином.

– Ну, успокойся, успокойся, – повторяла она, так же, как он, понижая голос, – ведь не ты же сотворил все это. Ты никогда не был немцем, Константин, мой старый златогривый лев, мой бедный полукровка Константин!

И она ощутила, как вновь рождаются в ней, просятся наружу нежные и простые, детские прозвища начала их любви, их первых встреч. Ею завладели покой, и грусть, и смутная горечь счастья.

– Как это – не был немцем? – возразил Константин. – Я ведь с ними якшался. И может быть, побудил надеть мундир других – совсем еще мальчиков. Меня должны всюду ненавидеть, и это будет справедливо, понимаешь? Справедливо!

– Но ты никому и никогда не причинял зла, ты многих спасал, – ответила Ванда. – Я уже говорила тебе, сколько людей осталось в живых благодаря твоей помощи. Ты делал добро, а не вредил!

– Нет, – твердил он, – нет! Я отказывался видеть, что они творят зло. Я лгал себе и другим, я всегда лгал. Я прикидывался добреньким, а им позволял убивать. Но я не должен был молчать, Ванда! Мне нужно было кричать во все горло, отречься от них, заставить их убить меня. Я сообщник моей родины и на сей раз обязан ответить за свои действия. Иначе нельзя, Ванда: слишком много мертвецов вокруг…

– Да какие действия?! – воскликнула она. – Это было ослепление, это было…

Но Константин не слушал ее. Наконец он говорил чистую правду, но слушал самого себя как со стороны – с интересом и любопытством, ибо правда, которую он высказывал, была не более правдивой, чем вся его остальная жизнь. Она – эта правда – вместе со всем остальным была всего лишь удобной для него частью истины, даже если в этот миг он мучительно пытался сделать ее непереносимо страшной. Он все еще силился вонзить нож поглубже, но черный ворон цинизма уже сел к нему на плечо и насмешливо каркнул над ухом.

– Я виновен в своем молчании. Все эти три года оно должно было набатом гудеть у меня в ушах, Ванда, ты же все понимаешь! Так зачем ты расписываешь мне будущее в радужных красках, когда я вот уже три года живу в черно-белом кошмаре? Я не могу даже представить себе это будущее. Оно устарело, вышло из моды!..

Он смолк, потому что Ванда плакала. Она горько, безутешно плакала, и Константину теперь нужно было только одно – утешить ее, ибо и она плакала очень редко, а вот теперь из глаз ее текли слезы – медленные, теплые, такие несоленые, такие восхитительные на вкус. И уже другой Константин – и тот прежний, и нынешний, и всегдашний – заключил ее в объятия, умолил простить его, развеселил и утешил любовью. Но позже рассказ Ванды выслушал еще один Константин – незнакомый, чужой.

Именно этому чужому Константину рассказала она и о своем долге – доставить в Лондон немецкого ученого, и об абсолютной необходимости побега для них, всех четверых, нынче же вечером. И новый, незнакомый ей Константин рассеянно согласился на все: он без капли сожаления расставался с герцогиней Сансеверина, расставался с «Пармской обителью», расставался с Европой, расставался со своей двусмысленной ролью – со всем, что составляло здесь его жизнь. И увозил с собой лишь то, что любил и почитал, – готовый ко всему, согласный со всем – так показалось Ванде.

На какой-то краткий миг у нее возникло чувство впустую принесенной жертвы: сколько раз грезила она раньше о минуте, когда откроет Константину правду и увидит в его глазах изумление, потом испуг, потом нежность и восторг; как ей хотелось, чтобы он почитал ее наконец за что-нибудь иное, нежели за красоту или актерский талант! Но нынешней ночью Константину стало не до того: он утратил способность удивляться чему бы то ни было – хорошо уже, что он согласился уехать, забыть прошлое, эти годы, каждый из которых мог оказаться для него последним.

На самом же деле Константин, в своем изнеможении, гневе и отвращении к жизни, мало-помалу уступавшими место облегчению, тешился теперь лишь одним: неотвратимой опасностью предстоящего, хитроумием ходов этой запутанной игры, обманными маневрами, точно рассчитанным планом операции – словом, всем, что ему как режиссеру грело душу, погружало в знакомую атмосферу лицедейства. План Ванды и Романо был очень прост: она и Константин в присутствии членов группы как бы внезапно, по вдохновению решат отпраздновать вдвоем свое супружеское примирение, устроив «ужин влюбленных». Они уедут, встретятся с Оттингом и привезут его к посадочной площадке, где их будет ожидать Романо. После чего сядут в этот чертов самолет и – будь что будет! Расстреляют его в Лондоне или увенчают лаврами, Константину было совершенно безразлично. Он испытывал огромное облегчение от сознания того, что поручает свою жизнь другим, вернее, другому, неизвестному, но эта будущая жизнь сулила ему одну лишь бесконечную, невыносимую усталость. В любом случае он обманулся – пускай же теперь другие обманываются в нем. Так оно и положено.

Ну а пока что следовало выяснить отношения с этим цыганом, вернувшимся поздно вечером на его «тальботе», с цыганом, который солгал ему, скрыл от него правду. Да, нужно было объясниться с Романо. Ванда уже крепко спала, измученная любовью, растрепанная и прекрасная. Константин размашистыми шагами дошел до комнаты Романо и широким драматическим жестом распахнул дверь, но увидел всего лишь полумрак, подслеповатую желтую лампочку и в скудном ее свете – своего любимого, своего друга, распростертого на постели: полунагой, едва прикрытый углом простыни, он лежал в бессильной, почти непристойной позе, закинув голову так, словно уже был мертв. Под этой загорелой, тугой, юной кожей Константину почудилось начало разложения; безнадежное одиночество таилось в этой лучезарной красоте, нетронутая чистота сияла из бездны этого разврата. Невыносимо, мучительно было думать о том, что генерал Бремен в Париже сумел за двадцать тысяч франков обладать этим телом, что сам он, Константин, мог так или иначе посягнуть на непорочность этого лица. Константин склонился и медленно опустил голову на плечо Романо, потом лег рядом – спокойно, как лег бы брат. Он не испытывал желания, или, вернее, желание его было столь огромно, что потеряло остроту плотского влечения: сейчас он любил в Романо нечто иное, чем любовь, нечто иное, чем дружбу, нечто иное, чем наслаждение, – он любил кого-то, кто был им самим и кого он совсем не знал. И Константин медленно погрузился в волны сна, проникнутый благословенным забытьем и забвением всего, под сладостный благовест дремоты, который он и слышал, и не слышал.