Текст книги "Уйди скорей и не спеши обратно"

– Не могу, господин окружной комиссар. Это правда.

– Вы издеваетесь, Адамберг? Или вы соскучились по своим горам?

– Дело не в этом, господин комиссар. В1920 году действительно была эпидемия чумы, заболели девяносто шесть человек, тридцать четыре умерли. А полиция и правительство попытались скрыть это от народа.

– Поставьте себя на их место, Адамберг!

– Я и так на их месте, господин комиссар.

Последовала пауза, и Брезийон с грохотом бросил трубку.

То ли Жюстен, то ли Вуазене, кто-то из них толкнул дверь кабинета. Оказалось, Вуазене.

– У нас аврал, комиссар. Звонки отовсюду. Весь город знает, люди перепуганы, все рисуют четверки на дверях. Мы уже не знаем, за что хвататься.

– Не суетитесь. Оставьте все как есть.

– Хорошо, комиссар.

Мобильный зазвонил снова, и Адамберг вернулся на свое место у стены. Министр? Или следственный судья? Чем большее волнение охватывало окружающих, тем беспечнее он становился. С тех пор как он нашел отправную точку, все встало на место.

Звонил Декамбре. Он единственный за все утро не сказал, что прочел газеты и что им грозит катастрофа. Декамбре по-прежнему изучал «странные» послания, которые получал из первых рук, до того как они попадали в прессу. Сеятель явно давал фору Глашатаю, словно хотел сохранить за ним привилегию первого чтеца, а быть может, поблагодарить за то, что тот безропотно послужил его рупором.

– Утреннее послание, – сказал Декамбре. – Над ним стоит поразмыслить. Оно длинное, возьмите ручку.

– Слушаю вас.

– «Вот уже семьдесят лет прошло с тех пор, – начал Декамбре, – как они пережили это страшное бедствие, и свободно вели торговлю, когда, многоточие, прибыл, многоточие, корабль, груженный хлопком и другими товарами. Многоточие». Я упоминаю многоточия, потому что они стоят в тексте, комиссар.

– Я знаю. Продолжайте медленно.

– «Пассажирам разрешили свободно входить в Город со своим багажом и навещать жителей, но последствия этого вскоре оказались гибельными, потому что, как только… многоточие… господа… многоточие… Врачи прибыли в ратушу, чтобы предупредить градоначальников о том, что, будучи призванными утром к постели молодого моряка по имени Эйсален, они обнаружили у него признаки Заразы…»

– Это все?

– Нет, там еще интересная концовка о том, как повели себя правители города. Вашему начальству должно понравиться.

– Я слушаю.

– «Подобное признание повергло градоначальников в трепет; и при мысли о том, какие беды и напасти им грозят, они были подавлены охватившим их горем. И не удивительно, что появление Чумы посеяло такой страх в их душе, ибо сказано в Священном Писании, что из трех бедствий, которыми Господь пригрозил своему Народу, Чума – самое страшное и суровое…»

– Я бы не сказал, что окружной комиссар подавлен горем. Скорее он готов раздавить других.

– Могу себе представить. Я через это прошел, всегда нужен козел отпущения. Вы боитесь потерять место?

– Посмотрим. Что вы поняли из сегодняшнего послания?

– Что оно длинное. А длинное оно потому, что преследует двойную цель: усугубить страх людей, объясняя, что власти сами перепуганы, и объявить о будущих смертях. И предсказать их подробно. Я смутно догадываюсь, о чем речь, Адамберг, но уверенности у меня нет, мне нужно навести справки. Я ведь не специалист.

– Вокруг Ле Герна много народу?

– Еще больше, чем вчера вечером. Во время его сеансов уже трудно найти свободный уголок.

– Пора бы взимать с Ле Герна плату за место. По крайней мере, хоть кому-то будет от этого польза.

– Поосторожнее, комиссар. Не шутите так в присутствии бретонца. Потому что Ле Герны, может, и неотесанные мужланы, но они не разбойники.

– Серьезно?

– Во всяком случае, так говорит покойный прапрадедушка Жосса, который его время от времени навещает. Жалует он к нам не часто, зато регулярно.

– Декамбре, вы нарисовали четверку у себя на дверях?

– За кого вы меня принимаете? Если на свете останется хоть один человек, способный противостоять губительному суеверию, им буду я, слово бретонца. Я и Ле Герн. А еще Лизбета. И если пожелаете присоединиться, добро пожаловать в нашу компанию.

– Я подумаю об этом.

– Суеверный человек всегда легковерен, – возбужденно продолжал Декамбре. – Легковерным просто манипулировать, а от манипуляций до катастрофы один шаг. Суеверие – настоящая язва человечества, от нее погибло больше народу, чем от всех эпидемий чумы вместе взятых. Постарайтесь поймать этого сеятеля, пока он не лишил вас работы, комиссар. Не знаю, понимает ли он, что творит, но напрасно он так заносится и ни во что не ставит парижан.

Адамберг положил трубку, задумчиво улыбаясь. «Понимает ли он, что творит». Декамбре затронул то, что тревожило его со вчерашнего дня, он уже начал потихоньку распутывать этот клубок. Держа перед глазами листок со «странным» посланием, он перезвонил Вандузлеру. Тут в дверях появился Жюстен, он же Вуазене, и жестами дал понять, что количество домов с четверками достигло семисот. Адамберг едва заметно кивнул, понимая, что до наступления вечера число домов дойдет до тысячи.

– Вандузлер? Это снова Адамберг. Хочу прочитать вам «странное» послание, полученное сегодня утром, у вас есть время? Это не долго.

– Давайте.

Марк внимательно слушал, пока Адамберг неторопливо читал о неминуемом бедствии, готовом обрушиться на город в лице молодого Эйсалена.

– Что скажете? – закончив чтение, осведомился Адамберг, словно заглядывая в словарь. Ему казалось невозможным, чтобы запас знаний Вандузлера не помог ему разгадать эту тайну.

– Марсель, – уверенно заявил Марк. – Чумы надо ждать в Марселе.

Адамберг ожидал услышать что-то о сеятеле, потому что послание звучало по-новому, но ему и в голову не приходило, что история выйдет за пределы Парижа.

– Вы уверены, Вандузлер?

– Совершенно уверен. Речь идет о прибытии корабля «Святой Антоний» 25 мая 1720 года к причалам замка Иф. Он плавал к берегам Сирии и Кипра и вез на борту зараженный шелк. У экипажа уже проявились признаки болезни. Недостающие в тексте имена врачей – отец и сын Пейсонели, которые забили тревогу. Это очень известный текст, и эпидемия тоже. Болезнь тогда опустошила город наполовину.

– А вам известно, где жил этот Эйсален, которого пришли осмотреть врачи?

– На площади Линча, сейчас это площадь Ленча, за северной пристанью старого порта. Основной очаг эпидемии находился на улице Эскаль, но этой улицы уже не существует.

– Ошибки быть не может?

– Нет. Это Марсель. Могу прислать копию оригинального текста, если вам необходимо подтверждение моих слов.

– Не стоит, Вандузлер. Благодарю вас.

Адамберг в смятении покинул свой кабинет и пошел к Данглару, который вместе с остальными тридцатью сотрудниками пытался справиться со шквалом телефонных звонков и оценить размах всколыхнувшегося людского суеверия. В зале пахло пивом, но еще больше потом.

– В городе скоро раскупят всю краску, – сказал Данглар, кладя трубку и записывая цифру.

На лбу у него выступил пот, он поднял глаза на Адамберга.

– Марсель, – объявил Адамберг, кладя перед ним текст письма. – Сеятель отправился в путешествие. Нам тоже пора, Данглар.

– Бог мой, – воскликнул Данглар, пробегая текст глазами. – Прибытие «Святого Антония»!

– Вам знакома эта история?

– Теперь, когда вы сказали, я вспомнил. Но сам я бы вряд ли догадался.

– Этот случай известен лучше других?

– Конечно! Это последняя эпидемия во Франции, но она была самой свирепой.

– Нет, не последняя, – возразил Адамберг, протягивая ему статью о «болезни № 9». – Прочтите это, и вы поймете, что к вечеру не останется ни одного парижанина, который бы верил полиции.

Данглар прочел и покачал головой.

– Это катастрофа, – сказал он.

– Умоляю, не произносите больше это слово, Данглар. Соедините меня с коллегами из Марселя, район Старый порт.

– Старый порт… Старый порт… это Масена, – проговорил Данглар, который знал фамилии окружных и старших комиссаров всей страны, а также главные города всех округов. – Он знает свое дело и совсем не похож на предшественника, тот был просто зверь. Кончилось тем, что его понизили в чине за рукоприкладство, издевался над арабами. На его место назначили Масена, он приличный человек.

– Тем лучше, – ответил Адамберг, – потому что нам предстоит действовать заодно.

В пять минут седьмого Адамберг стоял на площади Эдгар-Кине в ожидании вечерних новостей чтеца, но ничего нового не услышал. С тех пор как сеятелю пришлось посылать письма по почте, «странные» послания стали появляться реже. Адамберг знал это, он пришел понаблюдать за лицами слушателей. Толпа теперь была гораздо плотнее, и многие вытягивали шею, чтобы разглядеть этого «глашатая», возвестившего появление чумы. Двое полицейских, постоянно дежурившие на площади, получили приказ охранять Ле Герна в случае, если во время чтения возникнут беспорядки.

Адамберг стоял под деревом недалеко от эстрады, слушая пояснения Декамбре. Тот уже составил список из сорока человек, которых разделил на три колонки – завсегдатаи, частые и случайные слушатели, с краткими приметами, к тому прилагающимися, как выражался Ле Герн. Красной чертой он подчеркнул тех, кто слушал «Страничку французской истории» и заключал пари о судьбе пострадавших от кораблекрушения у берегов Финистера, синей – тех, кто спешил на работу и уходил сразу после чтения, желтой – зевак, которые оставались на площади посудачить или отправлялись в «Викинг», фиолетовой – завсегдатаев, не пропускавших ни одного выпуска. Все аккуратно и ясно. Держа в руке листок, Декамбре незаметно указывал комиссару на людей из списка.

– «Кармелла», трехмачтовое австрийское судно водоизмещением 405 тонн, груженное балластом, вышло из Бордо в Кардифф и затонуло у берегов Гак-ар-Вилер. Четырнадцать членов экипажа спасены, – закончил Жосс, спрыгивая с эстрады.

– Скорее смотрите, – сказал Декамбре. – Те, у кого вид недоуменный, кто хмурит брови, ничего не понимая, – это новенькие.

– Синие, значит, – кивнул Адамберг.

– Точно. А те, кто обсуждает, качает головой, жестикулирует, – это бывалые.

Декамбре отправился помогать Лизбете чистить стручковую фасоль, несколько ящиков которой купил по дешевке, а комиссар зашел в «Викинг», протиснулся под нос драккара и уселся за столик, который уже считал своим. Заключившие пари об исходе кораблекрушения шумно толпились в баре, выигранные деньги переходили из рук в руки. Все ставки были записаны Бертеном, чтобы не было жульничества. Памятуя о божественных предках хозяина заведения, люди считали его человеком надежным и неподкупным.

Адамберг заказал кофе и загляделся на профиль Мари-Бель, она сидела за соседним столиком и очень старательно писала письмо. Это была нежная и хрупкая девушка, и ее можно было бы назвать восхитительной, будь ее губы очерчены более четко. Как и у брата, у нее были густые, вьющиеся, спадающие на плечи волосы, только в отличие от волос Дамаса они были чистые и светлые. Улыбнувшись комиссару, она вновь принялась за свое занятие. Сидевшая рядом молодая женщина по имени Ева пыталась ей помогать. Она казалась менее хорошенькой, видимо, оттого, что ей не хватало живости, у нее было гладкое серьезное лицо и синеватые круги под глазами. Именно такой Адамберг представлял себе какую-нибудь героиню девятнадцатого века, запертую в провинциальной глуши, в доме, обшитом деревянными панелями.

– Так хорошо? Думаешь, он поймет? – спрашивала Мари-Бель.

– Сойдет, – отвечала Ева, – только коротковато.

– Может, про погоду написать?

– Можно.

Мари– Бель снова склонилась над бумагой, крепко сжимая ручку.

– В слове «простудился» пишется «о», а не «а», – поправила Ева.

– Ты точно знаешь?

– Мне так кажется. Дай попробую.

Нахмурясь, Ева несколько раз написала слово на бумажке, не зная, что выбрать.

– Теперь уж и не знаю, совсем запуталась.

Мари– Бель повернулась к Адамбергу.

– Комиссар, – застенчиво спросила она, – в слове «простудился» – «о» или «а»?

Адамберга впервые просили помочь с орфографией, и он совершенно не знал, что ответить.

– В предложении «Но Дамас не простудился»? – уточнила Мари-Бель.

Адамберг пояснил, что с орфографией он не в ладах, и, похоже, Мари-Бель это огорчило.

– Но ведь вы полицейский, – недоумевала она.

– И тем не менее, Мари-Бель.

– Я пойду, – сказала Ева, тронув Мари-Бель за руку. – Обещала Дамасу помочь посчитать выручку.

– Спасибо, – ответила Мари-Бель, – ты так добра, что согласилась меня заменить, а то я с этим письмом еще долго провожусь.

– Не за что, – сказала Ева, – для меня это развлечение.

Она бесшумно поднялась и вышла, а Мари-Бель снова повернулась к Адамбергу:

– Комиссар, я должна написать ему об этой… об этом… бедствии? Или об этом лучше молчать?

Адамберг медленно покачал головой:

– Никакого бедствия нет.

– А как же четверки? А черные тела?

Адамберг снова покачал головой:

– Есть убийца, Мари-Бель, этого уже более чем достаточно. Но никакой чумы нет и в помине.

– Вам можно верить?

– На все сто.

Мари– Бель опять улыбнулась, теперь совсем успокоившись.

– Боюсь, Ева влюблена в Дамаса, – нахмурившись, продолжала она, словно, после того как Адамберг рассеял ее страхи насчет чумы, он сможет разрешить и другие заботы, мучившие ее. – Советник говорит, что это к ней жизнь возвращается, что так и надо. Но тут я с ним не согласна.

– Почему? – спросил Адамберг!

– Потому что Дамас влюблен в толстую Лизбету, вот почему.

– Вам не нравится Лизбета?

Мари– Бель сморщила носик.

– Она славная, – продолжала девушка, – но от нее столько шума. И я ее немножко побаиваюсь. Во всяком случае, Лизбета у нас – особа неприкосновенная. Советник говорит, что она – как дерево, которое дает приют сотне птиц. Я не спорю, но от нее оглохнуть можно. И потом, она всюду устанавливает свои порядки. По ней все мужчины сохнут. Понятное дело, с ее-то опытом.

– Вы ревнуете? – улыбнулся Адамберг.

– Советник говорит, что да, а я бы не сказала. Меня вот беспокоит, что Дамас проводит там все вечера. Понятное дело, когда Лизбета поет, все подпадают под ее чары. Дамас по-настоящему влип, Еву он не замечает, она ведь тихоня. Конечно, с ней скучно, но оно и понятно, она ведь столько пережила!

Мари– Бель смерила Адамберга испытующим взглядом, пытаясь понять, известно ли ему что-нибудь о Еве. Похоже, ничего.

– Муж несколько лет бил ее, – пояснила она, – не мог сдержаться. Она сбежала, и теперь он ее ищет, чтобы убить, представляете? Как так может быть, что полиция прежде не убьет самого мужа? Никто не должен знать фамилию Евы, так приказал советник, и горе тому, кто попытается ее разузнать. Сам-то он знает, но ему можно, он ведь советник.

Адамберг позволил себе увлечься беседой, время от время поглядывая по сторонам. Ле Герн привязывал урну на ночь к стволу платана. Шум телефонных звонков, который преследовал комиссара от самой работы, понемногу стихал. Чем банальнее была беседа, тем больше он отдыхал. Тревожными думами он был сыт по горло.

– Ясное дело, – разглагольствовала Мари-Бель, развернувшись к комиссару, – Еве это на пользу, она ведь с тех пор мужчин на дух не переносит. Теперь она оживет. Глядя на Дамаса, она понимает, что есть парни и получше того подонка, что ее лупил. Так оно к лучшему, потому что жизнь женщины без мужчины… понятное дело, такая жизнь лишена всякого смысла. Лизбета в это не верит, она говорит, что любовь это сказки для дураков. Говорит, что это чушь собачья, можете себе представить?

– Она была проституткой? – спросил Адамберг.

– Вовсе нет! – ошеломленно воскликнула Мари-Бель. – С чего вы взяли?

Адамберг пожалел о своих словах. Мари-Бель оказалась гораздо наивнее, чем он полагал, и это позволяло ему расслабиться еще больше.

– Это все из-за вашей профессии, – вздохнула Мари-Бель. – Вы во всем видите плохое.

– Боюсь, вы правы.

– А вы-то сами, вы в любовь верите? Я спрашиваю у всех подряд, потому что здесь с Лизбетой никто не спорит.

Адамберг молчал, и Мари-Бель покачала головой.

– Ясное дело, – заключила она, – вы же все по-другому видите. А вот советник за любовь заступается, не важно, чушь это или нет. Он говорит, лучше умереть от любви, чем от скуки. Это точно про Еву. Она прямо ожила с тех пор, как помогает Дамасу с кассой. Только ведь он любит Лизбету.

– Да, – отвечал Адамберг.

Его ничуть не тяготило, что беседа топчется на месте. Чем больше это будет продолжаться, тем меньше ему придется говорить, тем быстрее он забудет о сеятеле и сотнях дверей, на которых в эту самую минуту рисуют четверки.

– А Лизбета не любит Дамаса. Поэтому Ева будет страдать, ясное дело. Дамас тоже будет страдать, а Лизбета – не знаю.

Мари– Бель задумалась над тем, как устроить, чтобы все остались довольны.

– А вы, – спросил Адамберг, – вы кого-нибудь любите?

– Я… – покраснела Мари-Бель, постукивая пальчиком по письму, – у меня двое братьев, мне и с ними забот хватает.

– Вы пишете письмо брату?

– Да, младшему. Он живет в Роморантене, любит получать письма. Я пишу ему каждую неделю и звоню. Мне хочется, чтобы он приехал в Париж, но он боится Парижа. Они с Дамасом не очень приспособлены к жизни. Особенно младший. Приходится во всем ему советовать, даже с женщинами. А ведь он очень красивый, такой белокурый. Но нет, мне вечно приходится его подбадривать, сам – ни в какую. Вот и выходит, что мне нужно даже семейную жизнь им устраивать, ясное дело. Забот хватает, особенно если Дамас собирается годами напрасно сохнуть по Лизбете. А кто потом будет его утешать? Советник говорит, что я не обязана это делать.

– Он прав.

– У него-то это хорошо получается, с людьми. Целый день к нему посетители, так что деньги он честно зарабатывает. И советы у него не какие-нибудь ерундовые. Но я ведь все равно не могу бросить братьев.

– Но это же не мешает любить кого-нибудь еще.

– Мешает, – твердо заявила Мари-Бель. – У меня работа, магазин, я мало с кем вижусь, ясное дело. Здесь мне никто не нравится. Советник говорит, что мне надо поискать в другом месте.

Стенные часы пробили половину восьмого, и Мари-Бель подскочила. Она быстро сложила письмо, наклеила марку и сунула конверт в сумку.

– Извините, комиссар, мне нужно идти. Дамас меня ждет.

Она убежала, Бертен подошел забрать стаканы.

– Болтушка, – сказал он, как бы извиняясь за Мари-Бель, – Не слушайте, что она тут плетет о Лизбете. Мари-Бель ревнует, боится, что та похитит у нее брата. Вполне понятно. Вот Лизбета, она выше этого, только не все это понимают. Будете ужинать?

– Нет, – ответил Адамберг, вставая. – У меня дела.

– Скажите, комиссар, – спросил Бертен, провожая его до двери, – надо рисовать четверку на двери или не надо?

– Вы разве не потомок громовержца? – осведомился Адамберг, оборачиваясь. – Или то, что я про вас слышал, – враки?

– Конечно потомок. – Бертен приосанился. – Фамилия моей матери – Тутен.

– Ну так и не рисуйте эту четверку, если не хотите получить пинка под зад от своих славных предков, которые от вас сразу же отрекутся.

Гордо подняв голову, Бертен закрыл за ним дверь. Пока он жив, четверкам на дверях «Викинга» не бывать.

Полчаса спустя Лизбета подала квартирантам ужин. Постучав ножом по стакану, Декамбре попросил тишины. Такой жест всегда казался ему немного вульгарным, но иногда без него было не обойтись. Кастильон прекрасно понимал этот призыв к порядку и отзывался незамедлительно.

– Не в моих привычках диктовать моим гостям, как себя вести. – Декамбре не любил слово «постояльцы», оно звучало несколько казенно. – Все вы вольны распоряжаться у себя в комнатах по вашему усмотрению, – начал он. – Однако, ввиду сложившихся чрезвычайных обстоятельств, я прошу никого не поддаваться массовому психозу и не изображать на своих дверях никаких талисманов. Подобное поведение обесчестит мой дом. В то же время я уважаю личную свободу каждого, и если кто-то среди вас захочет отдать себя под покровительство этой четверки, я не стану ему препятствовать. Однако я был бы очень признателен такому человеку, если он найдет себе другое пристанище на то время, пока будет длиться это безумие, в которое нас хочет ввергнуть сеятель чумы. Хочу надеяться, что никому из вас не придет это в голову.

Все молчали, и Декамбре по очереди оглядел каждого сотрапезника. Он отметил, что Ева испуганно вздрагивает, Кастильон храбро улыбается, хотя сам явно встревожен, Жоссу на все наплевать, а Лизбета готова взорваться при одной мысли, что кому-то вздумается рисовать четверки в ее владениях.

– Ладно, – проговорил Жосс, которому хотелось есть. – Принято.

– А все-таки, – обратилась к нему Ева, – если бы вы не читали эти дьявольские письма…

– Дьявол меня не пугает, крошка, – отвечал Жосс. – Буря – да, вот когда жутко, чего там говорить. Но дьявол, четверки и прочая ерунда – это все басни для кисейных барышень. Слово бретонца!

– Решено, – подхватил Кастильон, которого речь Жосса заметно взбодрила.

– Решено, – тихонько повторила Ева.

Лизбета ничего не сказала и принялась щедро разливать суп.