Текст книги "От тьмы к свету"

– Маран-афа! – как один человек крикнуло в ответ все собрание.

Охваченный благоговейным страхом и каким-то новым, никогда еще не изведанным им чувством, Британник находился как бы в экстазе, не сознавая, ни где он, ни что с ним: неровное, учащенное дыхание вздымало ему грудь, восторженный взгляд был напряженно устремлен в одну точку, блаженная улыбка светилась на его лице, и вдруг он сделал усилие, словно хотел что-то сказать, но тут же упал без чувств на руки не отходившему от него Пуденсу.

Было ли юноше видение, слышал ли он голос с неба – осталось тайной для всех.

Встревоженный Пуденс поспешил с помощью Нирэя вынести Британника из житницы на свежий воздух, и потом, дав ему сперва прийти в чувство, оба проводили его в дом Плавта, где его ожидала в обществе Помпонии его сестра. Заметив страшную бледность, покрывшую лицо брата, и странно блуждающий взгляд его необычайно блестевших глаз, Октавия испугалась.

– Что с тобой, Британник? – спросила она его.

– Ничего; я себя чувствую прекрасно; но я немножко устал и хотел бы поскорее остаться один – вернемся домой, Октавия.

И, простившись с Помпонией, брат и сестра в сопровождении своей эскорты вернулись во дворец.

– О Помпония, – начала Клавдия, как только они удалились, – если б только ты видела, в каком он находился состоянии во время молитвы и речи Лина; я уверена, что на него снизошел Дух, и ему был дан дар языка, и если б не этот обморок, он, наверно, заговорил бы на незнакомом языке.

Помпония набожно склонила голову и сотворила в душе горячую молитву.

Глава XVIII

После достопамятной ночной прогулки по Риму Нерон в продолжение нескольких дней сохранил на лице очень явные следы своего неудачного столкновения с Пуденсом, следы, которые на следующее же утро подали повод к одной из тех бурных сцен, какими за последнее время всегда почти кончались его утренние ежедневные свидания с матерью.

Когда Нерон на следующее утро явился к Агриппине, она обратила прежде всего внимание на его подбитый глаз и красный шрам на щеке, причина которых благодаря усердию ее верных шпионов была уже ей известна.

– Какой воинственный вид сегодня у цезаря, – с нескрываемой насмешкой заметила она сыну, не дав ему времени даже поздороваться с ней, – словно у какого-то неуклюжего гладиатора после неудачного упражнения в кулачном бою.

Нерон насупился, однако промолчал. Агриппина же продолжала в том же иронизирующем тоне:

– Надо полагать, что такие ночные шатания по улицам и драки с разным сбродом достойны римского императора не менее, чем его пение и кривляние на театральных подмостках.

– Почему ты знаешь, бродил ли я по улицам?

– Кому же неизвестны такого рода доблестные подвиги твоего друга Отона, а также и прочих веселых твоих приятелей? И чем же объяснить этот подбитый глаз и этот шрам?

– Лучше скажи, что тебе о каждом моем шаге докладывают твои шпионы, – сердито проговорил Нерон.

– А хотя бы и докладывали, что же из этого? – запальчиво возразила Агриппина.

– А то, что пора было бы понять, наконец, что я не мальчишка, а император и намерен им быть в полном объеме этого слова, что не раз уже и объяснял тебе, – отвечал Нерон, – если же тебе будет не угодно понять это добром, то, клянусь всеми богами, я заставлю силой тебя на деле убедиться в этом.

– Клянусь всеми богами! – передразнила его Агриппина. – Несчастный! И ты не боишься их гнева?

На лице Нерона мелькнула саркастическая улыбка.

– Нисколько! – сказал он. – Что мне боги, и зачем буду я бояться их, если сам могу их создавать?

Самолюбивая и гордая Агриппина была глубоко уязвлена как обращением с ней сына, так и сознанием собственного бессилия; однако отказаться от дальнейшей борьбы с Нероном было выше ее сил.

– Ты не боишься всесильных богов, но зато передо мной ты еще будешь трепетать, – сказала она. – Не забывай, что сын Клавдия не ты, а Британник, который на днях вступит в возраст зрелости; и если уж тебя я сумела сделать императором, то отчего бы с моей помощью не вступить на престол и ему? В нем Рим и вся империя будет, по крайней мере, иметь правителем мужчину, а не жалкого фигляра и неженку.

Взбешенный такой угрозой, Нерон вскочил и с поднятой рукой подступил к матери, как бы собираясь ударить ее.

Агриппина встала и, гордо закинув голову назад и гневно сверкнув глазами, насмешливо спросила:

– Уж не хочешь ли ударить меня? Попробуй только, и кинжал этот, клянусь небом, пронзит тебе сердце.

Нерон отскочил, причем Агриппина, взглянув на него с презрительною жалостью, выронила оружие из рук.

– Из тебя могла бы выйти бесподобная трагическая актриса, – с горькой иронией заметил ей Нерон.

Злоба, казалось, душила Агриппину.

– Еще одну надежду, – задыхавшимся голосом начала она, как только совладала с собой настолько, что могла говорить, – одну еще надежду оставили мне боги: Британник еще не умер, и ничто мне не может помешать пойти вместе с ним в лагерь храбрых преторианцев; а там мы уж посмотрим, останется ли гвардия глуха к просьбам и увещаниям дочери доблестного Германика, к воззванию Бурра с его искалеченной в бою рукой, к убедительным речам красноречивого Сенеки?

– Надоели мне ужасно все эти глупые угрозы, – с видом глубокого утомления проговорил Нерон и тотчас прибавил: – Все-таки я должен тебя предупредить, что когда-нибудь ты ими непременно выведешь меня из терпения. Ты помни, что у нас есть такие лица, как доносчики, и такое нарушение закона, как оскорбление величества.

И с этими словами император ушел от матери, сильно разгневанный ее угрозами, хотя был и не особенно встревожен ими. Он так давно привык смотреть на себя, как на существо, во всех отношениях стоявшее неизмеримо выше добродушного и безответного Британника, что не допускал и мысли встретить в нем в каком-либо отношении опасного для себя соперника. Сама Агриппина своими внушениями в немалой мере содействовала развитию в нем такого сомнения; к тому же и сам Британник никогда еще не подавал ему повода заподозрить его в каких-либо честолюбивых поползновениях. Все это было так; но тем не менее ему были крайне неприятны эти постоянные запугивания со стороны Агриппины сыном Клавдия и законными правами этого последнего; а вдобавок и Тигеллин не упускал случая наговаривать ему, внушая, каким опасным для него орудием может оказаться Британник в руках такой честолюбивой женщины, как Агриппина.

Спустя несколько дней после этой сцены с матерью Нерон, убедясь, что лицо его приняло, наконец, свой надлежащий вид, решил отпраздновать к этому времени праздник сатурналий и по этому случаю созвал к себе многолюдное общество, на этот раз преимущественно из одной молодежи. В числе гостей, приглашенных на это празднество, были, между прочим, Нерва, в то время еще молодой человек лет двадцати трех; Веспасиан с двумя своими сыновьями Титом и Домицианом; Пизон Лициан, юноша очень строгих нравов и вовсе не походивший на Нероновых любимцев. Гальба, человек уже средних лет, и Вителий, уже и тогда успевший упрочить за собой, несмотря на сравнительно еще не старый возраст, репутацию великого подлеца и не менее великого обжоры.

Любопытный случай произошел перед началом ужина. Среди толпы рабов, прислуживавших в триклиниуме, был один раб-христианин по имени Геродион, в высокой степени обладавший даром ясновидения. Когда гости находились почти уже в полном сборе, к Геродиону вдруг обратился один из его товарищей-рабов, по имени Апеллес, и, указывая ему на Нерву и на Гальбу, сообщил, что первому предсказал какой-то астролог, что он вступит на престол, а второму, когда он был еще ребенком, император Август, положив руку на голову, сказал однажды: «И тебе тоже, мое дитя, придется вкусить сладость быть императором».

– Я не придаю никакого значения гороскопам и верить им не могу, – серьезно заметил ему Геродион.

– Не веришь в халдеев! – изумился Апеллес. – Ах да, я было совсем и позабыл, что ты из числа тех сумасбродов, что поклоняются… ну, не сердись; впрочем, не в этом и дело. Но скажи мне по совести, неужели ты и в самом деле отвергаешь ту истину, что предсказания наших оракулов и авгуров, по большей части, оправдываются?

– С этим я не буду спорить, – ответил Геродион, – так как верю, что демонам дается иногда сила входить в иных людей, и тогда эти люди гадают и предсказывают будущее. Однако я все-таки думаю… – Но здесь речь его круто оборвалась, и в немом ужасе он вперил неподвижный взгляд на группу собравшихся гостей.

– Что с тобой, Геродион? – спросил его, наконец, Апеллес.

– Я знаю, ты мне предан, Апеллес, любишь меня и не пожелаешь погубить меня, – шепотом проговорил Геродион, – а потому знай, что пока я так смотрю на всех этих весело пирующих гостей, мне представляется, будто я вижу их как бы окутанными кровавой мглой.

– А еще что видишь? Говори; ты меня не опасайся: не выдам же я друга и доброго товарища, так заботливо ухаживавшего за мной во все время моей прошлогодней болезни, – сказал заинтересованный Апеллес.

Но Геродион ничего больше не сказал, лишь лицо его, по мере того, как он все пристальнее вглядывался в лица гостей, принимало выражение все более и более мрачное и тревожное. Но какова бы ни была картина, которая в эту минуту пронеслась перед духовным ясновидевшим оком бедного раба, а дело в том, что тут, в эту минуту, между собравшимися гостями было действительно восемь будущих римских императоров: Гальба, Отон, Вителлий, Веспасиан, Тит, Домициан, Нерва и Траян, в то время еще ребенок, из которых шестерым, равно как и Британнику, Пизону и самому амфитриону Нерону было суждено кончить насильственной смертью. Этот маленький эпизод припомнил Апеллес много лет спустя, когда, в свою очередь, познал истину христианского учения.

Пир был очень оживлен и весел, хотя на этот раз и не переходил ввиду присутствия юношей и даже детей границ благопристойности. Гости долго забавлялись различными играми и, наконец, предложили, путем вынутия жребия, избрать царя празднества. Жребий пал на Нерона, и он восторженными криками веселой молодежи был провозглашен симпосиархом[3]3
  Симпосиарх – распорядитель пира.


[Закрыть].

– А теперь все вы обязаны беспрекословно повиноваться вашему симпосиарху, – сказал император, – и поочередно исполнять мои приказания каждому из вас.

И, начав с Отона, Нерон приказал ему снять с себя венок и возложить его на голову того, которого любит больше всех. Венок, понятно, был возложен на голову самого Нерона. Затем император, обратясь к поэту Лукану, повелел ему в продолжение одной минуты рассказать целую законченную историю, и Лукан прочел по-гречески две строки: «А., поднимая найденное им на дороге золото, позабыл тут свою веревку. Б., не находя своего золота, употребил в дело найденную им веревку».

– Ну а теперь твоя очередь, Петроний, и так как ты поэт, то тебе я намерен дать задачу нелегкую, – сказал Нерон. – Пять минут и не секунды более я даю тебе на сочинение такого стиха, который можно было бы читать одинаково как справа налево, так и слева направо.

– Это невозможно, цезарь, – сказал Петроний.

– Все равно; я требую от тебя исполнения даже невозможного, в противном случае, ты у меня выпьешь в виде штрафа, по меньшей мере, девять кубков полных чистого фалернского вина.

Петроний покорился и, взяв свои дощечки, менее чем через пять минут прочел вслух строку, тут же придуманную.

– В этом стихе смысла мало, а еще менее правильности языка, – заметил Нерон. – Но так и быть, я тебе прощаю и избавляю от штрафа за плохо исполненное приказание. Теперь ты, Сенеций, скажи нам тот девиз, в котором всего вернее сказался бы твой взгляд на жизнь.

«Ешь, пей и веселись, прочее все вздор и суета», – не задумываясь, прочел Сенеций.

– Что бы сказал на это наш маленький друг Эпиктет? – вполголоса при этом заметил Тит, наклоняясь к Британнику.

Таким образом, с большим или меньшим успехом исполнялись задачи, задававшиеся Нероном поочередно всем гостям, которые между тем ждали не без любопытства, что именно прикажет император Британнику; хотя сам Британник, почти уверенный, что приказание это будет так же шутливо, как и те, с которыми он обращался к другим гостям, очень мало тревожился этим вопросом. Вот почему он был чрезвычайно озадачен и оскорблен как тоном, так и самим приказанием Нерона, который, обратясь к нему, надменно проговорил:

– Ты же, Британник, встань и, выйдя на средину залы, спой нам что-нибудь.

По зале пробежал глухой, еле слышный шепот неодобрения. Такое требование, чтобы принц крови разыграл из себя, в присутствии многочисленного собрания гостей и рабов, певца, было неприлично и крайне оскорбительно для юноши. Британник вспыхнул и в порыве негодования уже хотел было ответить императору отказом, но, к его счастью, Тит, сидевший с ним рядом, успел его удержать, шепнув ему на ухо: «Лучше не возражай, а исполни его приказание, как бы ни было оно обидно для тебя, во избежание худшего».

Британник последовал совету друга и, встав со своего места, вышел на средину триклиниума. Тут он обратился к стоявшему немного поодаль арфисту Рериносу и, попросив его ударить в струны, запел мягким и благозвучным голосом одну из патетических песней из «Андромахи» Еппия, старинного римского поэта, в которой поэт описывает отчаяние пленной Андромахи после разрушения Трои. «Я видела, – говорит безутешная вдова Гектора, – дворец Приама, с его величавыми колоннадами и портиками, в огне и дыму; видела самого Приама, изнемогающим под ударами дико торжествовавшего врага; видела алтарь всесильного царя богов, обагренным потоками крови. У кого искать мне себе защиты? Куда бежать? Где, в какой чужбине будет место изгнания? Жертвенники родного края разбиты вдребезги и разметаны! Храмы моей отчизны стоят черные, обугленные: их стены и колонны виднеются спаленные и светочи на алтарях меркнут и гаснут в ярком пламени и дыме».

Не веря своим ушам, слушал Нерон стройное пение Британника. Откуда этот серебристый, мягкий голос? Откуда у него это умение владеть им? Но скоро изумление сменилось в душе Нерона завистью к красивому юноше, – завистью, которая затем уступила место и злобе и ненависти, когда по окончании пения раздался взрыв восторженных рукоплесканий гостей. Он с удовольствием разогнал бы ударами бича дерзких гостей, дерзнувших рукоплескать ему.

– Глупая и очень скучная вещь, – не скрывая своего гнева, проговорил он лениво и зевнул, – и кто бы мог ожидать услышать такую плаксивую дребедень в день праздника веселых сатурналий!

И, говоря это, император, поднявшись со своего ложа и, махнув небрежно рукой, проговорил скучающим тоном:

– Довольно! надоело! Гости могут уходить.

Гости поняли, что император, чем-то, видимо, недовольный, был сильно разгневан, и, перемигиваясь, осторожно пожимая плечами, чуть заметно поднимая брови в недоумении и как бы ежась боязливо, поспешили молча удалиться. С Нероном остался один Тигеллин.

– Какого теперь мнения цезарь о Британнике? – с злорадной усмешкой спросил коварный интриган.

– Такого, что лебеди всего лучше поют перед тем, как им умереть.

«Ага!» с торжеством подумал про себя Тигеллин, убедившись наконец, что первый шаг в задуманном им перевороте, вроде сеяновского, сделан.

А между тем Британник, покинув вместе с другими Неронов триклиниум, отправился прямо с пира к своей сестре, которую нашел в обществе рабы-христианки Трифены. Императрица сидела за прялкой и прилежно работала, а Трифена читала ей вслух отдельные отрывки из одного письма святого апостола Петра к христианам. «Наконец, будьте все единомысленны», – читала Трифена, когда в комнату вошел Британник. Ласково улыбнувшись брату и приложив палец к губам, Октавия знаком пригласила его сесть возле себя и послушать чтение.

Трифена между тем продолжала: «Сострадательны, братолюбивы, милосердны, дружелюбны, смиренномудры; не воздавайте злом за зло, или ругательством за ругательство; напротив, благословляйте, зная, что вы к тому призваны, чтобы наследовать благословение. Ибо кто любит жизнь и хочет видеть добрые дни, тот удерживай язык свой от зла и уста свои от лукавых речей; уклоняйся от зла и делай добро, ищи мира и стремись к нему».

– Кто писал эти прекрасные наставления? – вполголоса спросил восхищенный Британник. – Не Хризиин: это не его слог и язык не его времени. Уж не Корнут ли, или Музоний?

– Послушай дальше и, может быть, ты сам угадаешь, – с улыбкой ответила императрица и, обратясь к молодой рабе, прибавила:

– Продолжай, Трифена.

Трифена продолжала:

«И кто сделает вам зло, если вы будете ревнителями доброго? Но если и страдаете за правду, то вы блаженны. А страха их не бойтесь и не смущайтесь. Господа Бога святите в сердцах своих».

– Писал эти слова христианин, – шепотом проговорил юноша, между тем как Трифена продолжала читать:

«Ибо, если угодно воле Божией, лучше пострадать за добрые дела, нежели злые; потому что и Христос, чтобы провести нас к Богу, однажды пострадал за грехи наши, праведник за неправедных…»

– Благодарю, Трифена; довольно пока. Ступай теперь и отдохни; к тому же я желаю поговорить с братом наедине, – сказала Октавия, отпуская рабу.

– Это пишет христианин, несомненно, – сказал Британник, – но кто именно, не знаешь ли?

– Трифена говорила мне, что это отрывки из одного письма писанного в назидание христианам, которые, как ты знаешь, всюду рассеяны, одним галлилейским рыбаком, Петром, который, как рассказывала она мне, был одним из числа двенадцати учеников, сопровождавших Христа в его хождениях по Галлилее.

– Не знаю и не понимаю я, Октавия, что такое происходит во мне, – в каком-то раздумье проговорил Британник, – но мне все кажется, будто меня зовут какие-то неземные голоса, и я чувствую, что меня влечет к себе с неотразимою силою этот Незримый Христос. Уже не предвещает ли это близкой моей смерти?

– Твоей смерти, Британник! – воскликнула в ужасе Октавия и вся побледнела. – О, говори ты скорее эти зловещие слова!

– Перестань, Октавия: не придавай ты суеверного значения глупым приметам; а лучше послушай, что случилось сегодня со мною на пиру.

– Сегодня!.. Что же такое особенное могло случиться с тобой сегодня? – спросила изумленно Октавия. – Ты сейчас с сатурналийского празднества. Но, может быть, Нерон на этом празднике объявил тебе, что на днях он разрешит тебе сменить золотую баллу и прэтексту на togam verilem? Ну, что же, я уверена, – прибавила молодая женщина, не без гордости любуясь красотой брата, – что красная туника с белой тогой поверх очень пойдет к тебе.

– Может статься; но, слушая тебя, я почему-то вспомнил Гомера: «то смерть кровавая», – говорит у него Александр Великий про…

– Замолчи; откуда у тебя такие мрачные мысли сегодня, Британник? – перебила его сестра и, откинув ему со лба золотистую прядь волос, ласково заглянула в глаза.

Тогда Британник подробно рассказал сестре выходку Нерона во время пира, и Октавия поняла все роковое значение случившегося.

– О, как жестоко несправедливы к нам боги! – в отчаянии воскликнула бедная Октавия. – Какое же особенное преступление совершили мы, за которое могли бы они так беспощадно карать нас!

– Полно, Октавия, взывать к лживым и бездушным кумирам, вера в которых с каждым днем становится в моих глазах бессмысленнее, – строго остановил сестру Британник. – Впрочем, какие бы они не были, эти боги, они воплощают собою идею божества, а все то, на что есть воля божества, не может не иметь своей благой цели. Нам же с тобой, римлянам и потомкам цезаря, следует уметь не бледнеть и не трепетать перед борьбой с житейскими бурями, хотя бы даже и не была дана нам благодать того душевного мира, о котором говорит этот бедный рыбак, ученик Христа.

– Мать – опозорена и убита; отец был отравлен; твоей жизни грозит опасность; на престоле сидит Нерон… О, бедный мой Британник, за что, за какое преступление такое жестокое наказание!

– Успокойся, Октавия; вспомни, что говорила нам Помпония; не одним преступникам ниспосылаются страдания; напротив, ими часто испытываются добрые и через них становятся лучше.

– Я не вынесу разлуки с тобой, о мой брат, о мой Британник, – с рыданиями продолжала Октавия. – Ты у меня один, и, кроме тебя, у меня никого нет. Что будет со мной, несчастной, если тебя не станет!

– Не плачь, сестра, и заранее не убивайся, – сказал Британник, и, поцеловав сестру, прибавил: – А теперь мне пора и удалиться; прощай, надеюсь, однако ж, не навсегда; хотя я и замечаю, что недоброе замышляет Нерон. Недаром же удалил он моего друга Пуденса, назначив на его место какого-то центуриона, который, признаюсь, мне вовсе не по душе. Впрочем, я не боюсь: есть что-то внутри меня – точно голос какой – что постоянно мне твердит, что для меня лучше умереть, чем остаться жить.

После ухода Тигеллина, Нерон, оставшись один, впервые в этот вечер понял, как близок он к совершению страшного преступления, и при этом невольно содрогнулся. Враг одиночества, Нерон в продолжение целого дня, начиная с той минуты, как просыпался, и до поздней ночи, видел себя постоянно окруженным или своими приятелями, или толпой иных льстецов, и лишь очень редко оставался, как в этот вечер, наедине со своими размышлениями, что, может быть, и было одной из главных причин, почему он так плохо знал самого себя. Но, когда он вспомнил, какой страшный удар был нанесен в этот вечер пением Британника его самолюбию великого артиста, минутный ужас перед задуманным злодеянием быстро сменился в нем новым приливом зависти, смешанной с ненавистью и злобой к бедному юноше, и из уст его уже вылетели грозные слова «он умрет», как вдруг взгляд его совершенно случайно остановился на двух давно ему знакомых мраморных бюстах, из которых один изображал Британника шестилетним ребенком, а другой был его собственный и относился к тому счастливому периоду его отрочества, когда душа его еще пребывала в блаженном неведении порока и преступления.

Он встал и, подойдя к бюсту Британника, остановился перед ним в глубоком раздумье. Давно ли детьми играли они вместе? Давно ли он смотрел на него, как на товарища, которого готов был даже полюбить за его кротость и постоянную готовность уступать ему? О, если б не черные замыслы Агриппины со всеми их последствиями! Если б не ее теперешние угрозы! – «Убей его!» – твердили в нем злоба и зависть. – «Не обагряй своих рук в крови невинного, – молил другой голос. – Крови уже и так было пролито довольно: вспомни, какою смертью умер Клавдий; вспомни, кто был его убийца и для кого было совершено это преступление. Опасаться Британника нет основания: он кроток и незлобив, и теперь еще не ушло время сделать из него друга».

Нерон вздохнул и задумался; но скоро, отвернувшись сердито от бюста Британника, он подошел к своему собственному.

– Я был очень красивым ребенком, – сказал он и, подойдя к зеркалу, начал пристально разглядывать свое лицо. – О боги! Но как же и изменился я! – прошептал он и закрыл лицо руками.

Горькое сожаление, почти раскаяние, на минуту проснулось в душе Нерона. Покинутый им путь добра и славы показался ему в эту минуту таким заманчиво-прекрасным; он как бы видел его перед собой во всем обаянии его тихо-ласкающего света, душевного мира и спокойствия и с горечью подумал о потерянном. Но неужели же нет для него возврата? Неужели он больше не в силах, порвав со своими приятелями, удалить от себя Тигеллина и, выбросив из головы всякие преступные помыслы о любви Поппеи, вернуться к Октавии, оставить все кутежи и зажить строгой и простой жизнью настоящего римлянина? Неужели ему суждено стать новым Тиберием или Калигулой, – ему еще так недавно приходившему в ужас от необходимости подписать смертный приговор какому-то злодею – и оставить по себе на страницах истории память императора, ознаменовавшего начало своего царствования братоубийством?

– О, горе мне! Тиран и убийца, я лечу вниз, лечу стремглав в черную пропасть! – с отчаянием воскликнул несчастный юноша. – И нет у меня никого, кто бы протянул мне руку, кто бы остановил меня на опасно скользком скате! Музоний? Корнут? Но эти оба презирают меня давно. Сенека? Но что мне в его словах, если я потерял всякую веру в них! Мог бы этот самый Сенека преподать мне советы другие и наставления хотя бы тогда, когда я так безумно был влюблен в бедняжку Актею.

И в уме Нерона невольно промелькнуло сравнение между его образом жизни и образом жизни благонравного и скромного Британника, и при таком сравнении злоба и зависть к брату снова заклокотали в его полубольной душе.

– Нет, он должен умереть! – задыхающимся голосом, как бы про себя, проговорил Нерон.

Таким образом, загасив в себе вспыхнувшую было искру минутного раскаяния, Нерон, отвергнув доброе, избрал себе злое, и враг души его широко распахнул перед ним двери мрачной обители порока и злодеяний, быстрые кони его страстей, помчавшись без удержа по роковому склону, скоро опрокинули безумного седока, который, казалось, был одно время не прочь укоротить им повода и сдержать их бешеный бег.