Текст книги "Многосказочный паша"

В сомнении сел я. Я сомневался в честном приобретении этих денег старухой; был в нерешительности, вручить ли мне их главе дервишей, или удержать у себя, и не будет ли от того худых последствий для меня? Также сомневался я…

– Я нисколько не сомневаюсь в том, что ты удержал их у себя, – прервал Мустафа. – Не так ли?

– Конечно.

Мои сомнения скоро рассеялись. Я рассудил, что семьсот цехинов этой старухи, в соединении с четырьмястами оставшимися у меня, умножатся со временем, и что мне надоела уже жизнь ревущего. Я закричал в последний раз, чтобы глава наш знал, то я тут, и без дальнейших размышлений удалился.

Я отправился на базар; в одной лавке купил себе платье, в другой шаль, в третьей тюрбан; снял одежду дервиша, поспешил в баню и, пробыв некоторое время под бритвой цирюльника, вышел оттуда совершенно другим. Никто не мог узнать в молодом турке отвратительного дервиша Я прибыл в Константинополь, где зажил славно.

Я увидел, что в свете нужно обладать не одним ятаганом, но и мужеством, и по временам пускать его в ход в ссорах, в которые впутывало меня неумеренное употребление воды гяуров, по всегда оказывалось, что, несмотря на то, что у меня львиный голос, сердце мое было подобно воде, и перст презрения слишком часто укатывал на бороду хвастуна.

Однажды вечером, поссорясь в кофейном доме, я обнажил ятаган, по, не имея достаточно мужества противостоять моему противнику, уже хотел ретироваться, как проклятый успел нанести мне удар своим оружием, которое, рассекши пополам тюрбан, глубоко проникло в мою голову. Увлекаемый страхом и болью, пробежал я много улиц; вдруг наткнулся я на что-то, опрокинутое мной, и растянулся во весь рост.

Я вскочил и увидел, что то был человек. Он был еще жив, и я в несказанном испуге принял его за самого шайтана. Но если это и не был сам черт, то, конечно, сын его, потому что то был неверный гяур, собака. Одним словом, то был франк-лекарь, приобретший огромную славу своим леченьем от всех болезней, в чем, как говорили, пособлял ему сам дьявол.

– Ланетби шайтан! Проклятие дьяволу! – сказал Мустафа, отняв ото рта чубук и плюнув.

– Аллах таиб! Совершенная правда! – сказал паша.

– Я был так уверен что эта тварь не здешнего мира, что хотел нанести ему удар ятаганом, думая, что при прикосновении правоверного он обратится в прах и исчезнет. Но случилось противное. Он тотчас поднялся на ноги, отпарировал удар палкой с золотым набалдашником и отвесил мне такой удар по голове, что я без чувств упал на землю.

Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу на рогоже в одном из домов, находящихся близ того места. Мой противник стоял передо мной и накладывал на рану пластырь.

– Это ничего, – сказал он, перевязывая мне голову. Но я чувствовал такую боль и был так слаб от потери крови, что, несмотря на ею слова, очень в том сомневался.

Описывать ли мне этого сына сатаны? И не будете ли вы сомневаться в подлинности слов моих? Бехезм, головой отвечаю, что не лгу. Его нельзя назвать мужем, потому что у него нет бороды. На голове его вместо тюрбана была какая-то сетка, к которой были прикреплены волосы люден, уже лежащих в могилах, и на которую каждое утро он сыпал муку, чтобы питать тем свой мозг. Около шеи был у него кусок полотна, затянутый наподобие шнурка для того, чтобы правоверный при встрече с ним не мог отрубить ему голову. Одежда его была адского черною цвета и плотно лежала на теле, однако в своей земле он должен быть каким-нибудь важным лицом, чем-нибудь вроде двухбунчужного паши, потому что два хвоста висели у него сзади. Один вид его вселял страх. Он не боится ничего, входит в зачумленный дом, дотрагивается до зараженных, подойдет к постели, и больной встает и начинает ходить Он противостоит судьбе, и никто не знает, что с ним станется, пока лекарь не откроет ему того. В руке у него ключ ко вратам на поля смерти. Ну, что еще остается сказать о нем? Он скажет: «Живи!» – и правоверный живет; скажет: «Умри!» – и гурии уносят тою в рай.

– Да это поклонник дьявола! – воскликнул Мустафа.

– Плюю на него и могилы отцов его! – присовокупил паша.

– Четырнадцать дней пробыл я в руках его, пока не получил столько сил, чтобы быть в состоянии выходить. Хаким в совершенстве знал наш язык и однажды сказал мне:

– Ты более способен лечить раны, нежели наносить их. Ты поступишь ко мне в услужение; прежний помощник мой ушел от меня.

Я согласился, надел смиренную одежду и несколько месяцев прожил у фрэнковского врача. Мы много путешествовали, потому что он нигде не оставался долгое время. Вместо того, чтобы бегать от чумы, он везде следовал за ней, и я страшился, чтобы при лечении других не умереть самому, а потому решился при первом удобном случае оставить его. Я уже успел научиться от франка-лекаря многим чудным вещам: я узнал, что кровь необходима для жизни, что человек без дыхания должен умереть, что лихорадку должно лечить белым порошком, а понос – черными каплями.

Наконец мы прибыли в этот городок, и когда, дня два тому назад, толок я в ступке терпения лекарство наблюдения, приказал мне мой учитель взять инструменты и следовать за ним.

Я шагал по улицам за ученым Хакимом, пока наконец мы приблизились к полуразвалившемуся домику в самой глухой части города, которым так мудро правит Ваше Благополучие. Нас встретила старуха с просьбами и плачем и повела к кровати, на которой лежало создание, прекраснее самих гурий.

Старуха предложила лекарю через занавес пощупать у больной пульс; но он засмеялся ей в бороду – хотя у ней не было вовсе бороды – отдернул занавес и схватил ручку, которая была так мила и так нежна, что из нее сам пророк не погнушался бы принять небесного пилава, который приготовляется там для правоверных. Лицо больной было закрыто, и франк велел снять покрывало Старуха сначала тому противилась, но когда он повернулся к больной спиной и хотел оставить ее, то любовь старухи к дочери преодолела все религиозные условности, и она согласилась допустить неверного снять с больной покрывало.

Красота неземная поразила глаза мои, я был совершенно очарован и мечтал просить больную себе в жены, но франк желал только взглянуть на язык ее. После чего он отвернулся от нее с таким же хладнокровием, как бы перед ним лежала околевающая собака.

Он велел мне перевязать ее руку и наполнил чашку золотой кровью красавицы. После чего дал старухе белый порошок и сказал, что придет еще. Я протянул руку за золотым, но должен был опустить ее пустой!

– Мы бедны! – сказала старуха Хакиму. – Но Бог велик!

– Мне не нужно ваших денег, добрая женщина! – сказал он. – Я вылечу вашу дочь.

Тут подошел он к кровати больной, утешал, ободрял ее и уверял, что все будет хорошо.

Девушка отвечала голосом столь же восхитительным, как голос соловья, что она может доказать ему свою признательность одной благодарностью и мольбами ко Всевышнему.

– Да, – сказала старуха. – Злой дервиш из секты ревущих в Скутари похитил все, чем могли мы поддерживать свое существование. То было приданое моей дочери, семьсот цехинов в кошельке из козьей шкуры.

Тут ее пожелания полились рекой, и чего не желала она! Чтоб собаки облаяли ее гадкую харю! Она кляла отца моего, мать мою и их могилы. Призывала бесчестье на моих сестер и язву на весь мой род. Меня величала самим сатаной и другими, не менее лестными именами. Ужасно было слушать ее проклятия.

Я надвинул тюрбан на глаза, чтобы она как-нибудь не узнала меня, и поднял одежду, чтобы закрыть лицо и защитить себя от проклятий, сыпавшихся на мою голову.

Подняв одежду, я случайно открыл мешок, висевший на моем кушаке. В этом мешке были деньги не только старухи, но и мои собственные.

– Машаллах! Как дивен Бог! – завизжала старая ведьма, львицей бросилась на меня и вцепилась когтями в лицо.

Что мне сказать еще? Соседи сбежались; меня, франкского доктора и старуху потащили к кади. Мешок с деньгами был у меня отобран. Хаким уволил меня; испотчевав сотней ударов по пяткам, отпустил меня и кади. Таково было предопределение, и история моя окончена.

– Может раб Вашего Благополучия удалиться? – спросил Гудузи.

– Нет! – воскликнул паша. – Клянусь моей бородой, мы должны, Мустафа, узнать об этом обстоятельнее. Гудузи! Скажи, какое решение принял кади? Уши наши открыты для слов твоих.

– Кади решил дело так. Я украл деньги и потому должен был нести заслуженное наказание. Но так как мешок при возврате его старухе должен был вмещать в себе семьсот цехинов, а в нем найдено более тысячи, следовательно, деньги не могли принадлежать ей. И потому он задержал их до отыскания настоящего хозяина. На доктора наложен был штраф в пятьдесят цехинов за то, что он видел в лицо турчанку, и в пятьдесят цехинов за то, что он пожал плечами. Девушка была взята в гарем кади как сообщница в этом преступлении, а старухе советовали отправиться домой. Все присутствовавшие объявили, что приговор дала сама мудрость; что касается меня, то я очень сомневаюсь в этом.

– Мустафа, – сказал паша, – прикажи представить пред глаза наши кади, франкского доктора, девушку и мешок с деньгами. Мы должны разобрать это дело.

Отданы были нужные приказания, и не прошло часа, в продолжение которого паша и Мустафа молча курили трубки, как кади с другими явился в диванной зале.

– Да не уменьшится тень Вашего Высокомочия! – сказал кади.

– Мобарек, будь счастлив! – сказал паша. – Что нам делать, кади? Мешок с деньгами и девушка не были представлены нам при суде. Есть разве у тебя тайны, подобные тем, которые были сокрыты в колодце кошана? Говори, что за грязь ел ты?

– Что сказать мне? – отвечал кади. – Я просто грязь; здесь деньги, здесь и девушка. Неужели паша должен быть утруждаем криком каждой женщины, или каждую пару золотых должно представлять ему? Мин Аллах! Избави Бог! Разве я не принес денег, даже целых семь мешков? Могла ли девушка, близкая к смерти, тощая, как собака на базаре, предстать пред светлые очи Вашего Благополучия? Разве теперь она не здесь? Не правы слова мои?

– Умно сказано!.. Кади Муракас, можешь идти. На франкского врача был наложен новый штраф в сто цехинов. Пятьдесят за то, что щупал пульс у девушки, и пятьдесят за то, что глядел у нее язык. Молодая девушка принуждена была отправиться в гарем паши, старуху отпустили с позволением ругаться сколько душе ее угодно, а Гудузи с одобрением сомневайся во всем, исключая правосудие паши.

Глава XVII

– Машаллах! Хвала Аллаху! Наконец мы избавились от этой собаки с его сомнениями, – сказал паша. – Куря трубку надежды и достигнув наконец залы мудрости, я решил, что этот человек, сомневающийся во всем, не может быть правоверным. Сожалею, что не отправил его к муллам: его бы посадил на кол, что доставило бы нам, при недостатке в нынешний день подобных приключений, приятное препровождение времени.

– Велик Бог! – отвечал Мустафа. – Это рассеяло бы много сомнений. Но у меня есть в запасе еще один неверный, который рассказывает чудные вещи. Его поймали, как дикого зверя. Это франк, и путешествовал не менее сына шайтана, Гуккабака. Собаку нашли на улице; он лежал, опившись воспрещенного напитка. Кади хотел было отколотить его палками, но он остервенился, подобно льву, и всех приступавших к нему кидал, как щепки, пока наконец не упал на землю и никак не мог подняться на ноги. Кади принужден был представить его сюда. Он говорит только на языке франков, но солнцу, освещающему меня, известно, что я был в земле франков, и – иншаллах – по милости Аллаха могу передать его слова Вашему Благополучию.

– Но что это за человек, Мустафа?

– Это бай-бай, пивная бочка, дюжий детина. Он находился на военных судах франков. В одной руке у него фляжка с запрещенным напитком, другой он грозится рабам, погоняющим его толстой дубиной. Рот его набит драгоценными кореньями, которыми наполняем мы трубки, а волосы висят по плечам и спине.

– Хорошо, пускай введут его сюда, но поставь вблизи стражу. Подай мне трубку. Нет Бога кроме Аллаха! – продолжал паша, подставив кружку, чтобы наполнили ее. – А фляжка уже к концу? Поставь стражу и вели ввести неверного.

Через несколько минут стража ввела в диванную залу дюжего английского матроса. Он был одет в обыкновенное матросское платье, и волосы его висели по спине и плечам. Обращение стражи было ему очень не по нутру, и при каждом толчке он зверски озирался.

Матрос был трезв, но по глазам видно было, что он только что проспался. Мужественное лицо его от огромной жвачки табака за правой щекой представлялось в самом неестественном виде.

Когда он был уже довольно близко от паши, стража выпустила его из рук. Он встряхнулся, поддернул шаровары и сказал, кидая на них яростные взгляды: «Наконец-то вы, бестии, оставили меня в покое!» Мустафа заговорил с ним по-английски и сказал, что он находится перед лицом Его Высокостепенности, самого паши.

– Что?.. Этот старый хрен, окутанный шалью, паша?.. Черт возьми, да я за него не дам и пустого ореха! – И матрос начал с любопытством осматривать залу и, казалось, вовсе забыл, что он так близко от человека, которому стоило сделать знак, и голова слетела бы с плеч.

– Мустафа, что говорит франк? – спросил паша.

– Он вне себя от изумления при виде такого блеска, окружающего вашу высокую особу.

– Клянусь Аллахом, умно сказано!

– Думаю, что мне можно бросить якорь, – сказал матрос и сел на ковер. – Вот так, – продолжал он, поджав под себя ноги. – Здесь люди сгибают канат накрест, отчего же и мне не быть таким же глупцом, как вы? Не худо бы и мне пускать такие же облака дыма, какие пускаешь ты, старый козел.

– Что говорит гяур? Что он за собачий сын, что осмелился сесть в моем присутствии? – воскликнул паша.

– Он говорит, – сказал Мустафа, – что в их земле никто не смеет стоять перед франкским королем; глубокое уважение клонит его к земле, ноги отказываются служить, и он склоняется в прах перед особой Вашего Высокомочия. Все, что говорит он, совершенная правда: я путешествовал по их земле и видел, что этот обычай точно существует у столь необразованной нации. Машаллах! Он весь – страх и благоговение.

– Клянусь бородой пророка, его вид вовсе того не показывает! – воскликнул паша. – Но, может быть, это тоже входит в число их обычаев?

– Бехезм! Отвечаю глазами, что это совершенно так! – сказал Мустафа. – Франк, – продолжал он, – паша велел привести тебя сюда для того, чтобы услышать от тебя описание всех чудес, виденных тобой. Лги – и тебя наградят золотом.

– Лгать! Хорошо, я мастер на это, но у меня горит во рту от жажды, и если я не промочу горла, то, клянусь самим сатаной, вы не услышите от меня ни полслова. Можете сказать это и старой козлиной бороде.

– Что говорит сын шайтана? – спросил нетерпеливо паша.

– Неверный говорит, что присутствие Вашего Благополучия так ошибло его, что язык прилип к гортани. Он просит воды, чтобы оправиться и иметь возможность говорить.

– Дать ему воды, – сказал паша.

Но Мустафа знал, что матрос не удовольствуется чистой водой, и потому продолжал:

– Раб ваш должен уведомить Ваше Благополучие, что в земле франков не пьют ничего, кроме водки, которую правоверные вкушают лишь по временам.

– Аллах акбар! Ничего, кроме водки! Что же делают они с простой водой?

– У них ее нет, разве только та, которая падает с неба. Реки там все имеют ту же крепость, как водка.

– Машаллах! Чуден Бог! Желательно бы было иметь нам такую реку. Принести водки! Мне любопытно скорее услышать его историю.

Принесли фляжку водки и подали ее матросу. Он приложил флягу ко рту, и количество, которое он выпил, прежде чем отнял ее, чтобы перевести дух, совершенно уверило пашу в истине слов Мустафы.

– Не худо! – начал матрос, поставив фляжку между ног. – Теперь, пожалуй, я готов лгать старой козлиной бороде, сколько душе его угодно.

– Что говорит гяур? – прервал его паша.

– Что он намерен положить к стопам Вашего Благополучия чудные происшествия его жизни и что он надеется, что лицо его озарится, прежде чем оставит он ваше высокое присутствие. Франк, можешь начинать.

– Лгать, пока не почернею. Хорошо, если того желаете. Но меня, старый хрен, зовут Билл. Да от вас, турок, лучшего и ждать нельзя. Но прежде хочу я спросить вас об одном. За несколько дней перед этим, когда я был на борту одного фрегата в Дарданеллах, спросили мы о том, к какой религии принадлежите вы. Ганс Зомс говорил, что вы нехристи, а если и христиане, то католики. Но не думаю, чтобы он говорил правду: как ему это знать, когда он был на морской службе не более семи недель? Но кто вы такие, смею спросить?

– Что говорит он? – нетерпеливо спросил паша.

– Он говорит, – сказал Мустафа, – что считает себя несчастным, что родился не в земле правоверных, а на туманном сыром острове, где солнце никогда не светит и где такой холод, что небесная вода падает к ним жестка и холодна, как камень.

– Поэтому-то они и не пьют ее. Машаллах! Велик Бог! Вели ему продолжать.

– Паша приказал сказать тебе, что религия наша учит тому, что нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его, и желает, чтобы ты начал свою историю.

– Об этом малом, кажись, я никогда не слыхивал; ну, да нет нужды, расставляйте уши и слушайте.

История английского матроса

Родился я в Шильдсе, выслужил время учения на одном корабле в его гавани и поступил в экипаж маленького ливерпульского судна, предназначенного для торговли невольниками. Мы отплыли и достигли африканских берегов. Стеклянные бусы, водка и порох скоро кончились, и в короткое время корабль был нагружен. Но в день отплытия нашего в Гаванну между неграми появилась зараза; и не удивительно, если подумать, как бедные дьяволята были натисканы в трюм, словно сельди. Мы открыли люки и многих вывели на палубу. Но ничто не помогло, они умирали, как зачумленные овцы, и мы кидали через борт ежедневно человек по тридцать. Многие добровольно бросались в море. Целые отряды акул следовали за кораблем, чудовища прыгали на поверхность воды и ныряли, терзая еще теплые тела черных, и плескались в теплой воде, смешанной с кровью.

Наконец у нас не оставалось ни одного невольника, и мы вернулись за новым грузом. Мы были от земли еще в дне плаванья, когда заметили две лодки, шедшие у нас под ветром. Они подавали сигналы, требуя помощи, и были полны людьми.

Мы пошли к ним и приняли к себе людей.

Они были французами, тоже торговавшими невольниками. Судно их получило пробоину и пошло ко дну.

– Ну, переводи пока это старому дураку, а я тем временем промочу горло.

Мустафа передал слова рассказчика паше, и матрос, после доброго глотка водки, продолжал.

Нам не очень хотелось иметь этих французских висельников у себя на борту, тем более, что их было столько же, сколько и нас. Уже в первую ночь подслушал один из прислуживающих на корабле негров, знавших по-французски, как они сговаривались отправить нас к черту и завладеть кораблем. Лишь только мы узнали об этом, судьба их была решена.

Мы собрались на палубе, заперли люки, схватили французов, бывших на палубе, и в продолжение получаса все они должны были прогуляться по доске.

– Я не понимаю тебя, – сказал Мустафа.

– Это оттого, что ты не моряк. Ну, попробую объяснить как можно короче, что значит гулять по доске. Мы взяли широкую доску и конец ее выставили за борт корабля, намазав его сперва хорошенько жиром. После чего пускали на нее французов, завязав им глаза, и желали им единственно из вежливости, по-ихнему же, «bon voyage». Они шли по ней, пока не сваливались в море, где акулы съедали их, хотя и предпочитали негров прочим.

– Что говорит он, Мустафа? – прервал его паша. Мустафа передал слова матроса.

– Хорошо! Желал бы я посмотреть на эту прогулку, – заметил паша.

Спровадив французов, направили мы корабль в гавань, откуда скоро отплыли с новым грузом. После удачного перехода продали мы наших невольников в Гаванне. Но эта служба мне была не по нутру, я оставил корабль и вернулся в Англию.

Возвратившись, наткнулся я на Бетти. Она была хорошей женщиной, и я привязался к ней. У нас была знатная свадьба, все шло хорошо, пока водились деньжонки. Но пришлось туго, и я снова пустился в море, чтобы добыть их побольше.

Вернувшись, нашел я, что кровать моя была не совсем такова, какой должна быть. Я откланялся Бетти и был таков.

– Зачем же ты не зашил ее в мешок? – спросил паша, когда Мустафа передал ему слова матроса.

– Что? Зашить ее в мешок!.. Нет, так плоха она не была! – сказал матрос.

Я поступил опять на корабль и в три года накопил порядочно деньжонок, и решился, чтобы поскорее сбыть их с рук, еще раз попробовать жить на земле. Тут попал я на Сью и снова женился. Но, Боже мой! То был сущий паук-крестовик! Целый Божий день побои, царапанья! Скоро надоела она мне донельзя, и я желал, чтобы черт ее побрал. Мне была она в тягость, а ей приглянулся другой парень. Однажды она сказала:

– Наше чувство друг к другу прошло. Зачем же ты не продашь меня? Таким путем мы можем разойтись самым приличным образом.

Я согласился с ней. Надел ей на шею веревку и повел на базар.

Молодец, хотевший купить ее, подошел ко мне.

– Кто купит мою жену? – спросил я.

– Я, – сказал он.

– Что дашь?

– Полкроны, – ответил он.

– Прибавишь полстакана грога?

– Хорошо, – сказал он.

– Она – твоя! Желаю тебе счастья в покупке. Я передал ему веревку, и он увел Сью.

– За сколько, говоришь, продал он жену? – спросил паша, когда эта часть истории была передана ему.

– За один пиастр и глоток водки, – отвечал визирь.

– Спроси его, хороша ли была она, – сказал паша.

– Хороша ли? – задумался матрос на вопрос Мустафы. – Да, то было такое красивое судно, что едва ли увидишь другое, ему подобное. Ход ее был красив, имела она прекрасную круглую корму, высокий рост, хорошую окраску, а волос было бы довольно и для русалки.

– Что говорит он? – спросил паша.

– Франк уверяет, что глаза ее светились так же, как у газели, брови сходились, рост ее уподоблялся стройному кипарису, лицо полной луне, и она была так же полна, как гурии, которыми награждаются истинные правоверные.

– Маша плах! И все это за один пиастр! Спроси его, Мустафа, много ли в той земле продажных женщин?

– Много ли? – переспросил матрос. – В продолжение часа можешь нагрузить ими целый корабль. Есть у нас в Англии ребята, которые рады дать горсть золота, лишь бы избавиться от своих жен!

– Мы разведаем о том поподробнее, Мустафа, как ты думаешь?

– Непременно, – ответил Мустафа. – Сердце мое подобно изжаренному мясу при одном воспоминании о женщинах той земли; они таковы, какими описал их матрос; это просто гурии. Продолжай, яга-биби, друг мой, и расскажи его…

– Яоув бибби! Я сказал тебе, что меня зовут Билл, а не Бибби; притом я никогда не жажду на пути; хотя иногда, вот как и теперь, пристаю для принятия провианта. – Матрос хлебнул порядком из фляжки, обтер рот рукавом и продолжал: – Теперь пойдет чистая ложь.

Я отправился на одном бриге в Бразилию; вдруг поднялась такая буря, какой еще не видывал я в жизни.

Надо было приставить к капитану троих, чтобы держать его за волосы. Один юнга был поднят ветром к самому месяцу и спустился оттуда по двум лучам его, ухватился за грот-мачту и не потерпел ни малейшего вреда.

– Славно! – сказал Мустафа и передал это паше.

– Чудно! Клянусь бородой пророка! – воскликнул паша.

Буря продолжалась восемь дней. Ночью – я стоял тогда на руле – прибило нас к одному голому острову. Толчком перекинуло меня через горы на другую сторону острова в море. Я приплыл к берегу и кое-как вскарабкался в пещеру, где и заснул. На другое утро открыл я, что тут не было никакой пищи, кроме крыс. Их было в изобилии, но они были такие проворные, что я не мог поймать ни одной. Обходив весь остров, заметил я, что около одного места собралось множество крыс. Они теснились около речки, единственной на всем острове, как открыл я после. Крысы не могут жить без воды, и мне пришло в голову, что здесь я могу ловить их. Я накрыл всю речку, оставил маленькое отверстие и сел подле него. Когда крысы пришли опять, набрал я полный рот воды и раскрыл его сколько мог. Они бросились туда, и я стиснул их зубами. Таким образом ловил я их, сколько мне было нужно для поддержания себя.

– Аферин! Превосходно! – воскликнул паша, когда Мустафа объяснил ему это.

Наконец взял меня один корабль, чему был я очень рад, потому что сырое мясо крыс не очень-то вкусное кушанье. Я воротился в Англию и не пробыл еще и двух часов на земле, как вдруг заметил первую жену; за нею тащился красный воротник. «Это он!» – сказала она. Я сжал кулаки, но меня схватили, и я должен был отправиться в тюрьму, чтобы предстать перед судом за многоженство, то есть за то, что у меня было одной женой больше, чем следует.

– Что хочет он сказать этим? Вели ему объясниться понятнее, – сказал паша, когда Мустафа передал ему слова матроса. Мустафа повиновался.

– В нашей земле мужчине дается только одна жена, и он не можег брать больше, чтобы каждый получил свое. Я взял себе двух, меня судили, и я был отослан на житье в Ботани-Бей.

Такое объяснение сделало для паши еще темнее этот обряд.

– Как! – воскликнул он. – Что же это за земля, где мужчина не смеет иметь двух жен? Иншаллах! Благодарение Аллаху! Мы можем их иметь сотнями в наших гаремах!.. Или смеется он нам в бороду? Не чистая ли это ложь?

– Все сказанное франком совершенно справедливо, – отвечал Мустафа. – Даже король той земли не может иметь более одной жены. Бехезм, отвечаю глазами, что это не ложь.

– Ну, да ведь они неверные! – сказал паша. – Они не заслуживают иметь больше, гурии даются одним правоверным. Да будут осквернены могилы отцов их!.. Вели гяуру продолжав.

– Я должен был плыть по океану и довольно счастливо добрался до места. При попутном ветре и благоприятной погоде надеялся я когда-нибудь пристать к небу. Но мне не очень-то нравилось работать бесплатно, и одним прекрасным утром я улизнул в лес, где с двумя друзьями прожил шесть месяцев. Питались мы мясом кенгуру и еще одним маленьким животным. Все шло как нельзя лучше.

– Из чего состоит блюдо кенгуру? – спросил Мустафа по приказанию паши.

– Состоит!.. Ну из чего же состоять ему, как не из кенгуру? Я говорю о животном, а не о блюде. Убить его стоило всегда больших хлопот: встанет, окаянный, на свой толстый хвост и защищается всеми четырьмя ногами. Да и в других штуках кенгуру очень редкое животное: детеныши выскакивают у него из живота и влезают туда опять через дырку, которая именно для этой цели и предназначена, ну точно как большая дыра на палубе корабля. Что касается другого животного, то оно плавает в прудах, несет яйца и имеет утиный нос, хотя и покрыто шерстью, как и всякий скот.

Визирь прервал его.

– Клянусь пророком, он смеется нам в бороду! – воскликнул гневно паша. – Это все чистая, бессовестная ложь!

– Ты должен говорить паше не явную ложь. Он сердится, – сказал Мустафа. – Лги, но что-нибудь дельное.

– Ну, да буду я проклят, – отвечал матрос, – если это не правда. Это только и есть справедливого из всей моей басни! И старый дурак в том сомневался! Хорошо, в угождение ему попытаюсь еще на что-нибудь.

– Прожив, как уже сказано, шесть месяцев в лесах, наконец соскучился я, а так как расстояние до моего отечества было только в двадцать тысяч миль, то и решился я переплыть туда.

– Машаллах! Переплыть! Сколько миль? – воскликнул Мустафа.

– Безделицу – всего двадцать тысяч.

Итак, в одно прекрасное утро, закинув себе на плечи молодого кенгуру, начал я свое путешествие. Три месяца плыл я не переставая. Когда немного утомлялся, то ложился на спину, после чего продолжал путь. Но меня покрыло столько раковин, что я не мог двигаться вперед. Я пристал у острова Вознесения, отскоблил раковины, обчистился и, чтобы сохранить себя от цинги, прокормился черепахами восемь дней, по прошествии которых снова отправился в дорогу. Приплыв к проливу Гибралтар, подымал я, что не худо завернуть сюда, и прибыл вчера ровно в третий час утренней стражи, после путешествия, продолжавшегося пять месяцев и три дня.

Когда Мустафа объяснил это паше, тот был вне себя от изумления.

– Аллах ваакбар! Бог вездесущ! Слыхал ли ты когда-нибудь о подобном пловце? Двадцать тысяч миль, пять месяцев и три дня! Нечего сказать, чудный рассказ! Наполнить ему рот золотом.

Мустафа объявил матросу о неожиданной награде, придуманной для него, когда тот только что осушил фляжку и покатил ее в сторону.

– Черт возьми, это новый способ награждать! Никогда еще не слыхивал я, чтобы делали изо рта мешок. Но все равно; только если вы хотите сыпать золото, то не мешает выкинуть лишний груз через борт.

С этими словами матрос вложил в рот большой и указательный пальцы и вынул огромную жвачку табака.

– Ну, теперь я готов, только не очень старайтесь, пожалуйста, а то задушите меня.

Тут один из людей паши всыпал ему в рот довольно много золотых монет. Матрос выплюнул их одну за другой в свою шляпу, вскочил на ноги, кивнул головой, лягнул взад ногой (что было прощальным поклоном для паши), объявил, что он глупейший из всех старых дураков, когда-либо им виденных, кивнул Мустафе и удалился из дивана.

– Машаллах! Он хорошо плавает! – сказал паша.