Текст книги "Многосказочный паша"

– Так, так! – сказал халиф.

– В следующею ночь, к большому моему неудовольствию, спи опять помешали мне в благочестивых занятиях. Опять должен был я тратиться, удовлетворяя их желания. Наевшись и напившись допьяна, они ушли, и я надеялся уже более не видеть их, тем более, что замечания купцов насчет указа Вашего Высокомочия затворить бани были не слишком лестны.

– Далее, добрый Юсуф.

– На третью ночь они явились снова. Не имея более денег и видя, что они хотят сделать из моего дома трактир, думал я только о том, как бы от них избавиться. Но они пришли и в четвертый раз и вели себя самым неблагопристойным образом: пели нахальные песни и беспрестанно требовали вина, пока мое терпение не истощилось, и я не сказал им, что не могу долее терпеть их в моем доме. Тут толстяк, о котором я уже говорил, поднялся и сказал:

– Юсуф, мы испытали твое радушие к гостям и благодарим тебя за это. Никто бы не принял таких людей как мы, а ты четыре дня кряду кормил нас. Теперь мы хотим наградить тебя за это. Ты – бельдар халифа, и мы наделим тебя мечом правосудия, который затерян со времен Соломона. Возьми его и не суди о нем по виду. Когда тебе случится отсекать голову какому-нибудь преступнику, то, если он виновен, меч воспламенится, подобно огню, и никуда не даст промаха, но если осужденный невиновен, то он превратится в безвредный кусок дерева.

Я принял подарок и только хотел отблагодарить за него, как трое муссульских купцов превратились в какие-то неземные существа и исчезли.

– В самом деле, удивительная история! Как же после выглядел этот безобразный? Как ангел?

– Как ангел света, халиф!

– А костлявый негр?

– Как гурия, халиф!

– Хорошо же, – сказал халиф. – Теперь ты должен испытать силу свою чудесного меча. Отруби голову преступнику!

Юсуф приблизился к разбойнику, стоящему все еще на коленях, обошел вокруг него три раза и громким голосом воскликнул:

– Святой меч, если этот человек виновен, исполни долг свой, но если он невиновен, что и утверждает он у врат смерти, то сделайся безвредным!

С этими словами Юсуф выхватил сбой меч, и в руках его была тонкая полоса пальмового дерева.

– Он невиновен, о халиф! Этому, несправедливо осужденному человеку, должно возвратить свободу.

– Без сомнения, – отвечал халиф, которого проделка Юсуфа чрезвычайно восхитила. – Освободить его! Начальник бельдаров! Мы не можем отпустить от себя человека, обладающего столь удивительным мечом. Прими на службу еще десять бельдаров и поставь над ними Юсуфа, назначив ему жалованье и содержание наравне с прочими начальниками.

Юсуф, вне себя от счастья, повергся перед халифом на землю, затем встал и, удаляясь, воскликнул:

– Я – Юсуф, и моя надежда на Бога! Аллах да сохранит муссульских купцов!

Вскоре после этого явились к Юсуфу снова переодетые в купцов халиф, Джаффар и Мезрур и, открыв все, очень забавлялись его изумлением и стыдом. Несмотря на то, Юсуф до смерти своей радовался шутке Гаруна и был счастливее Джаффара и других, которые наконец пали жертвами гнева могущественнейшего халифа.

Вот, паша, история Юсуфа-водоноса.

– И очень хорошая история. Нет ли у тебя еще одной, Менунн?

– Ваше Благополучие, – сказал Мустафа, – караван завтра с рассветом отправляется в дорогу, и Менуни осталось только три часа для сборов. Если мы еще задержим его, то начальник будет на нас жаловаться, а из этого может выйти плохая история.

– Ну, пусть себе с Богом едет, – отвечал паша. – Наградить Менуни, а мы постараемся отыскать другого рассказчика, пока он не воротится из путешествия.

Глава XIX

– Мустафа, – сказал паша, отнимая ото рта трубку, – отчего это поэты так много говорят о книге судеб?

– В книге судеб, Ваше Благополучие, написан наш тиллед, или судьба. Что сказать еще?

– Аллах акбар! Великий Бог! Хорошо сказано. Но к чему же написано это в книге, которую никто не может читать?

– То высокие, наполненные мудростью слова. Гафис говорит: «Благодари небо за каждое мгновение, данное тебе, как за дар Аллаха». Кто предузнает конец каждой вещи?

– Баллах таиб! Клянусь Аллахом! Умно сказано. Но к чему же книга, когда она запечатана?

– Есть мудрые мужи, которые могут читать наш кил мет и предвидеть будущее.

– Точно. Но я заметил, что они обыкновенно уведомляют нас о событиях тогда, когда они уже случились. Что такое толкователи звезд? Шарлатаны, плуты – больше ничего. – И паша стал снова курить.

– Ваше Благополучие, – начал Мустафа, – в приемной подлейшая из собак ждет повеления предстать пред светлые очи ваши. Этот гяур пришел из Китая, он неверный, с двумя хвостами.

– С двумя хвостами! Что он, паша, что ли?

– Паша! Истаффир Аллах! Собака, подлейшая собака, клянусь бородой пророка! Только собака с двумя хвостами.

– Пусть войдет сюда, посмотрим! – сказал паша. Два невольника ввели тощего желтого китайца; все лицо его было испещрено морщинами, глаза узкие и маленькие, скулы выдались вперед, нос заменяли две дырки, а в его огромном рту виднелись два ряда зубов, которые превосходили чернотой самые лучшие чернила.

Только вошел он в комнату, как повалился на колени, потом головой своей обтер с полу пыль и опять ударился лбом оземь.

– Встань, двухвостая собака! – сказал паша.

Но костлявый китаец и не думал слушаться повеления паши; два невольника приподняли его голову за косы, которые были больше аршина длиной, и китаец оставался на коленях с потупленными в землю глазами.

– Кто ты, собака? – спросил паша, которому очень понравилось раболепие китайца.

– Подлейший из рабов Вашего Благополучия, китаец, – сказал вопрошаемый на чистом турецком наречии. – В отечестве моем был я поэтом, но судьбе угодно было, чтобы я теперь работал во дворцовых садах.

– Если ты поэт, то, верно, знаешь много повестей?

– Рабу вашему случалось не одну тысячу раз рассказывать их. Так предопределено мне.

– Ты говоришь о предопределении, – сказал Мустафа, – поэтому ты можешь рассказать Его Благополучию повесть, в которой бы кто-нибудь предсказал будущее, и это предсказание исполнилось бы на самом деле. Если знаешь ты такую повесть, так рассказывай.

– В моем отечестве, о визирь, есть предание, в котором говорится о предсказании будущего и о странном исполнении его.

– Можешь начать, – сказал Мустафа.

Китаец засунул руку за пазуху и вытащил оттуда инструмент, который был сделан из черепахи, с тремя или четырьмя струнами, и начал свою историю тихим однозвучным писком, который составлял что-то среднее между пением и визгом, но не был нисколько неприятен для слуха. Он ударил по струнам и сделал прелюдию, которую можно представить себе, взяв целый ряд фальшивых тонов. Вот они:

 
Тейтум, тейтум, тилли-лилли, тилли-лилли;
тейтум, тейтум, тилли-лилли, тилли-лилли;
тейтум, тей!
 

И всякий раз, задыхаясь во время рассказа, он замолкал и извлекал несколько подобных звуков из своего инструмента.

Чудная история об импе раторе

Чья душа могла так сильно чувствовать любовь, и в чьей груди могла она гореть так пламенно, как не в груди великого Кун-чу, известного в летописях Поднебесной Империи под именем высокого Ю-ань-ди, брата солнца и луны? Двор его был великолепен донельзя, войско несметно, владения так обширны, что границами их было четыре моря, которые составляют границы всего света. Но, несмотря на все это, судьбе угодно было, чтобы он был несчастлив. Так начинаю я чудную историю об императоре, рассказ несчастий великолепного Ю-ань-ди.

 
Тейтум, тилли-лилли…
 

Да, он чувствовал, что у него не было чего-то. Ни власть, ни богатства, ни почести не в состоянии были развеселить императора. Не мог он даже читать книгу великого Фо, он закрыл ее. Ах, он грустил, что у него не было другого Я, которому бы он мог сказать: «Смотри! Это все мое!» Его сердце жаждало любви юней девы, красоту которой он мог бы боготворить. Он, перед которым весь свет преклонял колени, которому все люди служили, как рабы, он грустил о том, что любовь не сковала его своими цепями. Но где найти деву, которая была бы достойна лежать в объятиях брата солнца и луны? Где отыскать ее?

 
Тейтум, тилли-лилли, тейтум, тей!..
 

Была одна, достойная быть подругой великолепного Ю-ань-ди, быть царицей в стране вечной весны, где растут деревья с золотыми стволами, серебряными ветвями, смарагдовыми листьями и плодами, которые так же вкусны, как яблоки бессмертия. Но где была эта жемчужина? Не утопала ли она в море слез, не лежала ли она на дне колодца горести, или покоилась в садах радости? Ее глаза, которые блеском спорили с лучами солнца, глаза, которые должны бы были освещать целые царства, были подернуты флером горести. И кто был причиной этой горести? Нечестивый, сребролюбивый мандарин Чу-чунг Полли-чунг Ке-ти-ту. Тейтум, тилли-лилли…

Великий Ю-ань-ди созвал всех мандаринов. Весь блестящий двор его, все вельможи склонили головы свои во прах перед золотыми словами, которые полились из уст брата солнца.

– Слушайте меня, вы, первые мандарины, князья и вельможи моей империи! Внимайте словам Ю-ань-ди. Не имеет ли каждая птица, которая рассекает воздух, каждый зверь, который крадется в лесной чаще, подруги? У всякого из вас нет ли очей, которые только на вас изливают блеск свой? Неужели я так несчастлив, несмотря на свое величие, или, лучше сказать, так несчастлив своим величием, что не могу унизиться до того, чтобы любить? Но и брат солнца и луны во время своего пребывания на земле не может жить без подруги. Ступайте же по всей земле искать подругу для вашего повелителя, чтобы он, подобно брату своему, солнцу, которое вечером погружается в объятия океана, мог склонить голову свою на грудь подруги. Ищите, говорю я, на всех концах вселенной это сокровище и принесите его к золотым ногам нашим. Но сперва, о мудрецы и астрологи, вопросите у светил небесных не причинит ли это соединение нам или нашей Великой Империи какого-либо несчастья.

 
Тейтум, тилли-лилли, тейтум, тей!..
 

Укажите мне звезду, которая бы не запрыгала от радости при мысли, что может исполнить волю брата солнца и луны; найдите мне планету, которая бы не решилась всеми силами содействовать исполнению желаний своего близкого родственника! Да, все они преклонялись пред глазами астрологов, как верблюд преклоняет колена для принятия на свою спину всадника. Но они нисколько не потускнели, когда, по требованию вопрошателей, слили воедино блеск свой и осветили в книге судеб страницу, исполненную слез. Радость выплывала на поверхность ее в виде дождевого пузыря. Мудрецы приуныли, узнав решение судьбы, и, склонив голову во прах, объявили об этом лучезарному Ю-ань-ди:

– Брат солнца и луны сочетается браком. Сама красота будет лежать у золотых ног его, но бесценная жемчужина будет отыскана и будет снова потеряна. Будет радость, будет и печаль. Радость будет в жизни, а печаль в жизни и смерти, потому что черный дракон, враг Поднебесной Империи, угрожает ей, подобно черной туче. Более этого запрещено говорить звездам.

 
Тейтум, тилли-лилли, тейтум, тей!..
 

Тут паша взглянул на Мустафу и кивнул головой, как бы желая сказать этим: «Наконец-то услышим мы повесть!» Мустафа поклонился, и китайский поэт продолжал.

Едва только мудрецы успели объявить великолепному Ю-ань-ди предопределение судьбы, как золотые глаза его заблистали серебряными слезами, но солнце надежды взошло и высушило священную росу. Хан позвал проклинаемого во всех летописях Чу-чунг Полли-чунг Ке-ти-ту и велел ему изъездить весь земной шар, забрать наикрасивейших девиц и представить их пред золотые очи его в наступающий праздник фонарей. Но прежде чем лучи любви проникнут сквозь славу, окружающую великолепный престол, прежде чем страсть затлеет в великодушнейшем из сердец, должны быть представлены во дворец портреты всех красавиц и повешены в зале наслаждений. Из мандаринов первого класса и из князей составлена была особая комиссия вкуса, обязанностью которой было из двадцати тысяч девиц, черты которых были изображены на слоновой кости, вы; брать сто портретов, достойных быть представленными пред небесные очи брата солнца и луны.

Корыстолюбивый Чу-чунг Полли-чунг Ке-ти-ту выполнил возложенное на него поручение. Сокровища сыпались в сундук его из сундуков честолюбивых родителей, желавших вступить в родство с братом солнца и луны; и по этой причине почти все лица, изображенные на портретах, были так скверны, что комиссия ужаснулась и подивилась странному вкусу министра.

В это время жил один мандарин, и у него была дочь, которая почиталась первой красавицей во всей провинции Кер-ту. Отец Уан-ханг принес ее на носилках к министру Чу-чунг Полли-чунг Ке-ти-ту; тот взглянул на красавицу, почувствовал, что нельзя устоять перед ее прелестями, и в душе своей согласился, что она одна достойна быть подругой брата солнца и луны. Но корысть мучила его, и он потребовал у Уан-ханга такой суммы, что тот от ужаса чуть не откусил у себя половину языка. Министр, однако, не посмел ослушаться приказаний владыки и не послать ее портрет. Он был сделан, как и прочие, и Уан-ханг почитал уже себя тестем великолепнейшего Ю-ань-ди. Молодой живописец, снимавший портрет, окончил его, бросил кисть и умер от любви и гордости, не смея и надеяться обладать таким чудом красоты.

Портрет был отправлен к нечестивому министру, но он оставил его у себя и подписал под другим портретом имя бесценной жемчужины. Комиссия решила портрет этот вывесить в зале наслаждений не потому, что изображенное на нем лицо было красиво, но потому, что слава имени, которое было написано под портретом, дошла до дворца, и вельможи сочли за нужное представить его пред золотые очи великолепнейшего Ю-ань-ди.

Портреты вывешены были в зале наслаждений, освещенной десятью тысячами фонарей. Великолепный Ю-ань-ди вошел в залу, окинул своим золотым взором все сто портретов, но сердце его осталось спокойно. Досадуя, что не нашел ни одной, даже просто хорошенокой, между всеми портретами, он отвернулся и сказал:

– Неужели это все, что может вселенная положить у ног своего повелителя? – Вся комиссия вкуса повалилась лицом во прах, заметив гнев на лице брата солнца и луны.

– Что это за рожа? – сказал с гневом великолепный Ю-ань-ди, показывая на мнимую дочь Уан-ханга. – Как осмелилась она своими чертами осквернить мою залу наслаждений?

– О государь! – отвечал нечестивый министр Чу-Чунг Полли-чунг Ке-ти-ту. – Это прославленная красавица Чау-кынь; бесстыдный отец ее осмелился сказать, что принесет жалобу к золотым стопам вашим, если дочь его не будет представлена пред светлые очи ваши. Во всей провинции Кер-ту слывет она первейшей красавицей, и я не осмелился не представить портрет ее пред небесные очи.

– Так объяви же, – воскликнул брат солнца и луны, – всем жителям провинции Кер-ту, что они ослы, и за недостаток вкуса положи на них пеню в сто тыс-п унций золота. А ту прославленную красавицу посади в восточную башню моего дворца. Портреты же прочих отошли к родителям и скажи, что ни одна из них не удостоилась чести быть подругой брата солнца и луны.

Повеление императора исполнено, и первые слова предопределения «драгоценная жемчужина будет найдена и опять потеряна» исполнились.

Тейтум, тилли-лилли, тейтум, тилли-лилли, тейтум, тей!

Да, она была потеряна, потому что неподражаемая красота блистательной Чау-кын погрузилась в печаль и одиночество. Единственное место, куда позволено было выходить ей подышать чистым воздухом, была небольшая терраса.

Уже ночь бесчисленными глазами своими умилительно смотрела на жестокость людей, как лучезарный Ю-ань-ди, брат солнца и луны, которому предопределено было проглотить пилюлю безнадежности, вышел погулять по своим великолепным садам, не сопровождаемый блестящей свитой своей, но один, желая в тишине ночи погрузиться в сладостные мечты. Также предопределено было, чтобы и бесценная жемчужина, оставленная всеми Чау-кынь, вышла насладиться тишиной ночи, попирать своими крошечными ножками песок, которым было усыпано место, бывшее единственной ее отрадой. По временам мысли ее переносились на родину, и слезы струились из прелестных глаз ее; она проклинала красоту свою: без нее злость и корыстолюбие людей не сделали бы ее несчастной. Печально устремляла она глаза свои на усеянное звездами небо; но оно, казалось, не хотело разделять ее горести. Она взглянула с террасы на великолепный сад, но все, казалось ей, погружено было во мраке. Слезы и мать-луна были теперь единственными ее товарищами; мандолина под ее перстами издавала звуки столь же унылые, как и трепещущий голос ее.

– О мать моя! – говорила она. – Любимая, но честолюбивая мать! Если бы я могла хотя одну минуту поплакать на груди твоей! Ужасен пророческий сон, который видела ты при моем рождении. Луна, блистая, преклонялась пред тобою. Где же это величие? Я недолго наслаждалась счастьем, и заживо погребена в то время, когда только начинаю знакомиться с радостями своего возраста. Никто не увидит меня здесь, в этой башне, и никто не разделит со мною моей горести; надежда более не улыбается мне… Моя мандолина, единственная подруга моей горести, слей свои звуки с моим голосом! Вообразим, что цветы грустят с нами, что роса, которая блестит на их лепестках, есть слеза сострадания к несчастной!

Чау-кынь ударила нежными пальчиками по струнам мандолины, и унылый голос ее слился с тишиною ночи.

 
Если б, солнце, нас не стало,
То, с небесной высоты.
Ты кого бы согревало,
Для кого б светило ты?..
 
 
Чау-кынь, люди утверждают,
Красотой наделена;
И от всех ее скрывают.
Так на что же ей она?..
 
 
Сердце малого желает:
Если Чау-кынь хороша.
Пусть об этом в мире знает
Хоть одна, одна душа.
Тейтум, тилли-лилли, тейтум, тей!..
 

Но не одни цветы внимали мелодичной песне несравненной Чау-кынь: она долетела до величественных ушей Ю-ань-ди, который сидел в это время на спине бронзового дракона, находившегося под самой террасой заключенной. С удивлением внимал брат солнца и луны словам ее и с удовольствием слушал тихое ее пение. Он погрузился в море мечтаний; потом встал с дракона, тихо подошел к воротам башни и захлопал в ладоши. Явился евнух.

– Страж желтой башни, – сказал Ю-ань-ди, – я сейчас слышал звуки мандолины.

– Да, о властитель мира! – отвечал невольник.

– Неужели смертная может так восхитительно слить свой голос с звуками мандолины?

– С тех пор, как голос ее обворожил великолепнейшие из ушей, она может считаться бессмертной, – отвечал черный страж желтой башни.

– Поди и объяви всем высоким чинам моей великой империи, чтобы они собрались сюда и разложили одежды свои от самой желтой башни до бронзового дракона, который лежит под террасой: заключенная в башне пойдет по этим одеждам, чтобы предстать предо мной.

Великолепный Ю-ань-ди, брат солнца и луны, полный ожидания, возвратился на старое место, между тем как раб спешил исполнить его повеление.

Мандарины первого класса сейчас же прибежали и, раздевшись, устлали дорогу от башни до дракона своими бархатными одеждами, вышитыми золотом и серебром, и бесценная жемчужина, несравненная Чау-кынь, подобно луне, прошла по этому драгоценному ковру и предстала перед великим Ю-ань-ди.

– Бессмертный Фо! – воскликнул император, когда невольники приподняли фонари и осветили лицо ее. – Кто осмелился скрыть такие прелести от нашего взора?

Несравненная Чау-кынь в немногих словах рассказала ему о всех плутнях корыстолюбивого министра Чучунг Полли-чунг Ке-ти-ту.

– Поспешите, о мандарины, – воскликнул император, – и ножницами срама отрежьте у проклятого обе косы и мечом правосудия отрубите ему голову!

Но повеление это, подобно ветру, долетело до нечестивых ушей Чу-чунг Полли-чунг Ке-ти-ту, и прежде, чем палач достиг его дома, вскочил он на коня, который мог бы поспорить в быстроте с ветром, спрятал на груди портрет несравненной Чау-кынь и ускакал от суда императора.

 
Тейтум, тилли-лилли, тейтум, тилли-лилли,
тейтум, тей!
 

Куда же бежал этот нечестивец? Где надеялся он спасти свою голову? Он убежал к диким народам севера, которые ездят на бешеных конях, вооруженные острыми саблями и длинными копьями. Три дня и три ночи конь его не переставал копытами высекать огонь из камней, которыми устлана была дорога, и потом, как говорит бессмертный поэт, «склонил голову свою и издох».

С портретом несравненной Чау-кынь в руках, приподнимая длинную одежду свою, презренный Чу-чунг Полли-чунг Ке-ти-ту предстал перед ханом.

– О хан великой Татарии! – сказал он. – Да не иступится во веки меч твой, да будет копье твое всегда метко, и конь твой быстрее ветра. Я раб твой. О, ты, одному слову которого тысячи воинов готовы повиноваться, позволь говорить рабу.

– Будь ты проклят, собака! Ну, говори, что ли! – отвечал не слишком-то словоохотливый хан, зубы которого в это время трудились над огромным куском конины.

– Тебе известно, о хан, что Поднебесная Империя обязалась каждый год присылать для князей твоего высокого племени наикрасивейшую из дев целой империи, чтобы тем остановить твоих победоносных воинов. Но теперь, о, хан, есть там дева, изображение которой я привез с собой; она достойна разделить с тобой твое великолепное ложе.

Сказав это, нечестивец положил к ногам великого хана портрет несравненной Чау-кынь.

Окончив обед свой, великий хан концом копья поднял изображение бесценной жемчужины, посмотрел и подал окружавшим его воинам.

Они, казалось, нисколько не смутились при виде такой блистательной красоты.

– Скажите мне, о вожди, – спросил, сомневаясь, великий хан, – стоит ли из-за этой куклы ссориться с китайским рабом нашим?

Все вожди воскликнули в один голос, что она достойна возлечь на великолепнейшее ложе хана.

– Хорошо, – сказал хан. – Впрочем, я не знаю тол «ку в красоте. Пусть снимут шатры, сегодня же вечером двинемся мы к югу.

Татарский хан с тысячами воинов вторгся в северные провинции Поднебесной Империи; он огнем и мечом истреблял и старых, и малых и очень красноречиво выказывал любовь свою к небесной жемчужине, сжигая целые города и селения.

Тейтум, тилли-лилли, тейтум, тей! Но возвратимся к блестящему двору великолепнейшей Ю-ань-ди и удивим весь мир событиями, которые там происходили. Звездочеты и мудрецы вопросили небо и объявили, что брачная процессия должна начался непременно в тридцать третью минуту четырнадцатого часа, в противном случае брак будет несчастлив.

Кто может описать пышность и великолепие этой церемонии или дать о ней хотя бы слабое понятие? Ах, это невозможно! И хотя бы десять тысяч поэтов, всякий с десятью тысячами серебряных языков, описывали ее целые десять тысяч лет кряду, было бы напрасно.

Вот каков был порядок свадебного шествия.

Впереди шли десять тысяч полицейских служителей с длинными бамбуковыми палками в руках, размахивая ими то вправо, то влево, чтобы очистить дорогу. Звуки тихой музыки сливались с жалобным писком тех, которые потирали себе руки и спины от палочных ударов и, прихрамывая, отодвигались дальше от дороги.

За полицейскими несли сто тысяч фонарей, чтобы придать более света солнцу, которое немного потускнело от блеска церемонии.

За фонарями тянулись погребальным маршем пять тысяч обезглавленных преступников, которые несли свои головы за длинные косы.

– Истаффир Аллах! Что ты врешь? – воскликнул паша. – Слышишь ли, Мустафа, что собака осмеливается говорить нам?

– Могущественнейший из пашей, – сказал унижено китаец, – если мудрость ваша считает это ложью, то оно, без всякого сомнения, и должно быть ложью. Но это ложь не раба вашего, а десяти тысяч поэтов Поднебесной Империи, которые целые десять тысяч лет писали згу повесть.

– И несмотря на все это, твои поэты врут, – заметил Мустафа. – Да-да. По, клянусь мечом пророка, я тебя, собака, велю отколотить палками, если ты осмелишься еще раз посмеяться над нашими бородами.

За обезглавленными преступниками, которых изволит отвергать Ваша Мудрость, шли преступники с головами на плечах, которых в этот день общей радости повелено было казнить.

За ними шли две тысячи разбойников, которые были присуждены к смерти за то, что старались переворачивать все в государстве. За свои злодейские козни их приговорили быть повешенными за ноги и висеть таким образом до тех пор, пока ястребы не расклюют тела и вороны не разнесут кости их.

За ними шествовало Знамя возобновления.

Далее шел атаман разбойников, присужденный быть расплющенным между двумя досками, которые висели у него на шее.

Другой разбойничий атаман, осмелившийся ругать великолепие двора Поднебесной Империи, был за то присужден съесть свои собственные слова, которые были написаны на бумаге, напитанной сильнейшим ядом, и потом издохнуть в ужасных мучениях.

За ним следовал важнейший преступник. Он был в милости у брата солнца и луны и занимал высокое место врача при золотом троне. Но его уличили в намерении отравить опиумом великолепнейшего Ю-ань-ди. Кроме того, он пьяный шатался по улицам в мандаринской одежде, закидал грязью мандарина первой степени, слагал с себя платье мандарина, чтобы вмешиваться в толпу черни, и связывался с шутами, плясунами и фокусниками. Реестр всех преступлений, написанный на огромном листе, висел у него на спине. Его присудили мучиться завистью и лишиться всех надежд когда-либо снова возвыситься.

Сзади врача следовал злейший враг его, лишившийся милости, желтый мандарин. Он ехал на колеснице из черного янтаря; два палача подняли вверх его руки для смеха. Преступление этого мандарина заключалось в том, что он играл в простонародные игры со своими людьми Наказание его ограничивалось позорной выставкой.

Вот преступники, которым суждено было страдать в день общей радости.

За ними шли пятьдесят тысяч стрелков легиона голубого дракона. В руках несли они опахала из конских волос, чтобы отгонять комаров и мух, которые тоже слетелись посмотреть на блестящую процессию.

Потом шло десять тысяч прелестных дев в легких одеждах. Они нежными и сладостными голосами воспевали гимны любви. Дев сопровождали десять тысяч юношей, которые щекотали их и в то же время пели хвалебные гимны целомудренному Фо.

За ними шло пятьдесят тысяч стрелков легиона зеленого дракона. Каждый из них нес по павлиньему перу.

Пятьсот врачей двора Поднебесной Империи несли серебряные коробочки с золотыми пилюлями. Вместе с ними шествовал и главный врач, человек великолепнейшего ума, к которому прибегали только во время кризисов. В правой руке он нес палку, к концу которой привязан был пузырь, наполненный горохом; этим инструментом приводил он в порядок мысли властителя мира, когда они были в расстройстве. За ним следовали по пяти в ряд пятьдесят тысяч дураков и такое же число плутов, которые воровали все, что попадалось им под руки.

Потом шел известнейший факир и нищий, глава одной знаменитой секты. Вместо двух кос у него была всего одна длиной в сорок футов. За ним шли приверженцы, которые повергали к ногам его все свое имущество за письмена и речи – рецепты от всех болезней, которыми он щедро наделял их.

Затем шествовали:

Знамя верности.

Десять тысяч молодых женщин. Каждая из них несла у груди ребенка и убаюкивала его под звуки труб. Это означало мир и спокойствие брачной жизни.

Пять тысяч политиков. Они противоречили один другому и старались тем занять народ, который, впрочем, препорядочно страдал от их безумных споров.

Второй законодатель, который объяснял народу разные системы на непонятном языке.

Придворный фокусник, удивлявший людей проворством, с каким он вынимал деньги из всех карманов.

Знамя любви.

Секретарь Поднебесной Империи с гусиными крылышкам. Он очень походил на гуся и ехал верхом на разукрашенном осле, который был весь увешан колокольчиками.

Пять тысяч старух, которые пели гимны в честь секретаря, нюхая табак под звуки гобоев.

Благоденствие Поднебесной Империи в отлично отделанной коробке из косточки дикой вишни. Ее нес придворный дурак.

Пятьдесят тысяч стрелков легиона красного дракона. Они все щелкали зубами под сладостную музыку.

Десять тысяч поэтов, которые пели на разные голоса всякий свою оду на этот торжественный день.

Бессмертный поэт того времени, одетый в бархат с головы до ног и обвешанный золотыми кольцами и цепями из драгоценных каменьев. В руках держал он серебряную лиру и ехал на белом осле, лицом к хвосту, чтобы иметь всегда перед глазами несравненную Чау-кынь, бесценную жемчужину, и вдохновляться ее прелестями.

Тут следовали великолепный Ю-ань-ди и несравненная Чау-кынь. Они сидели на чудесной колеснице, украшенной глазами колибри, которую везли двенадцать прекрасных магнатов, присланных солнцем и месяцем в подарок их брату.

Двадцать тысяч прелестных юношей. Они одеты были в меха черной лисицы, били в барабаны из слоновой кости и ехали верхом на черных, как вороны, конях.

Двадцать тысяч негров, гадких, как черти. Они были одеты в меха белых медведей, ехали верхом на белых арабских лошадях и свистели, засунув в рот пальцы.

Все мандарины Поднебесной Империи второй степени. Они задыхались от пыли и посылали всю процессию к черту.

Двадцать миллионов народу. Они едва передвигали ноги от голода, но все-таки прославляли честность и бескорыстие этих мандаринов.

Десять миллионов женщин, которые в толпе потеряли детей своих и, отыскивая их, кричали во все горло.

Десять миллионов детей, которые потеряли своих матерей и громко плакали.

Остальное народонаселение Поднебесной Империи.

Такова была брачная процессия. В ней участвовала все жители, и по этой причине не было зрителей, исключая трех слепых старух, которые, увидав процессию, от радости умерли.

 
Тейтум, тилли-лилли, тейтум, тилли-лилли,
тейтум, тей!
 

Процессия вошла во дворец. Бесценная жемчужина сделалась сур рут ой великолепного Ю-ань-ди, сердце которого пылало любовью. Они сели на трон, усыпанный драгоценными каменьями. Но что блеск алмаза в сравнении с блеском пламенных очей несравненной Чаукынь? Что рубины перед ее полуоткрытыми устами или белизна жемчуга перед белизной зубов ее? Что сама радуга перед ее бровями? Розы бледнели от зависти, увидав румянец на щеках ее. Из сострадания к придворным, которые при взгляде на нее лишались зрения, выдан был указ, которым дозволялось мандаринам первой степени и князьям носить зеленые очки.

Великолепный Ю-ань-ди сходил с ума от любви, и врачи стали опасаться за здоровье брата солнца и луны. По их советам Чау-кынь должна была принимать его в слабоосвещенной комнате. Радость царствовала повсюду. Все восхищались бесценной жемчужиной. Темницы были сломаны, преступники прощены, меч правосудия отдыхал в ножнах, не колотили даже по пяткам. Налог на фонари уничтожили в честь несравненной Чау-кынь. Поэты до тех пор воспевали красоту ее, пока не охрипли, и народ не заснул от скуки, слушая их.