Текст книги "Многосказочный паша"

Глава XI

На следующее утро паша всячески старался поскорее кончить дела свои, потому что Мустафа сообщил ему, что ренегат считает свое пятое путешествие чудеснейшим.

Селим вошел, как и прежде, и начал свой рассказ.

Шестое путешествие Гуккабака

Вероятно, Ваше Благополучие, вы изумитесь, услышав, что я, обладая богатством, именем и прелестной Цсризой, опять отважился пуститься в море. Конечно, Ваше Высокомочне слышали о революции, бывшей во Франции, и о всех ужасах, которые повлекла она за собой.

– Франция! Да, кажется, есть земля с этим названием. Но не могу сказать, чтобы слыхивал что-то о революции. Святой Пророк! – продолжал паша, обращаясь к Мустафде. – У этих людей престранные мысли. Будто нам есть какое-нибудь дело до того, что происходит в земле варваров. Можешь продолжать, Гуккабак.

– Необходимо сказать Вашему Благополучию пару словоб этом; впрочем, постараюсь быть как можно короче.

Однажды замок мой был окружен толпой жителей Марселя. На них были красные шапки, рукава их рубашек были засучены, и в руках было различное оружье. Они требовали от меня ответа, заодно ли я с ними, или нет? Я отвечал, что без всякого сомнения, если только они того желают, и люди удалились с радостными криками.

Спустя некоторое время они пришли снова и спрашивали меня, одобряю ли я национальный конвент. Я отвечал, что одобряю его от всей души. Они остались довольны ответом и удалились. Потом приходят в третий раз, чтобы узнать, республиканец ли я. И я отвечаю им, что республиканец. В четвертый раз хотят они знать, принадлежу ли я к партии жирондистов. Я отвечал им, что принадлежу, и прибавил к тому желание, чтобы они избавили меня от дальнейших вопросов. Но не прошло и двух месяцев, как появилась другая толпа, которая желала знать, действительный ли я якобинец, и я публично объявил себя якобинцем. После чего предлагали мне признать себя гражданином или лишиться головы. Я предпочел первое, и подарил им свой титул маркиза.

Напоследок они с криком окружили мой дом, объявили меня аристократом и настаивали на том, чтобы посадить мою голову на пику. Я видел, что дело плохо, и уверял их, что я, хоть и купил имение, однако все-таки вовсе не аристократ, но, напротив, гражданин и брадобрей из Марселя, что я публично отказался от титула маркиза, который достался мне вместе с имением, а потому и не имею никаких прав на дворянство. Но они требовали ясных доказательств и приказали моим людям принести бритвы. Я должен был обрить с полдюжины бород этих головорезов. Я восхитил их своим искусством, и они братски обняли меня. Они уже готовы были удалиться, как одна из находящихся в толпе женщин потребовала, как доказательства справедливости слов моих, выдачи им моей жены, высокий род которой был известен.

У всякого человека есть свои слабости. Исполни я что требование, и все бы приняло прекрасный оборот. Но я был так глуп, что не захотел видеть голову жены своей на пике, хотя и был женат уже более двенадцати.

Я объяснял им, между тем как жена моя в страхе прижималась к груди моей, что она, хотя и благородного происхождения, лишилась уже своего достоинства тем, что вышла замуж за гражданина.

После краткого совещания решили они, что Цериза достаточно унизила себя и потому может оставаться в живых. Они довольствовались тем, что разбили мой погреб, все перепились за мое здоровье и удалились.

Но скоро я должен был раскаяться в своей глупости. Цериза была прекрасная женщина, в несчастье верная жена, но богатство испортило ее так же, как испортило оно и меня. Она имела маленькую привязанность к одному графу, а потом променяла его на смазливого молодого аббата. Но в нашей земле мало обращают внимания на эти невинные увлечения, и я не имел вовсе расположения мешаться в дела Церизы. Уверенный в чистосердечной дружбе ко мне, легко мог я простить ей маленькую неверность, и до несчастного случая, при котором был я вынужден в присутствии ее сознаться, что я брадобрей, ничто не нарушало нашего согласия и семейного счастья. Гордость ее пробудилась при мысли, что она соединена узами брака с таким человеком, ее чувства ко мне превратились в смертельную ненависть, и хотя я спас ее жизнь, она была так неблагодарна, что решила погубить меня.

Прошло уже несколько недель с тех пор, как укоротили молодого аббата на одну голову, и она связалась с одним якобинцем с тем условием, что он только тогда получит любовь ее, когда выдаст меня за аристократа. К счастью, я узнал об этом стороной и успел бежать в Тулон. Я оставил жену мою и, что еще более, мое имущество в руках якобинца, присоединился к черни и поклялся мстить всем аристократам.

Два месяца спустя я имел удовольствие видеть моего якобинского заместителя, связанного с одной женщиной спина к спине. То была обожаемая мной Цериза. Я не успел и поговорить с ней – ее утопили, как утопили и сотни других; и когда она скрылась, прекрасные ее каштановые волосы еще с минуту носились по поверхности воды, и я вздохнул при мысли о былом богатстве и любви.

– Теперь она точно умерла, Гуккабак? – спросил паша.

– Да, она умерла.

– Аллах керим. Творец милосерден! Наконец-то мы избавились от этой бабы. Теперь история, вероятно, пойдет вперед.

Я имею причину думать, что если бы мне было возможно остаться во Франции, я играл бы там немаловажную роль, но обстоятельства переменились: меня стали подозревать, а так как я хорошо знал, что между подозрением и гильотиной расстояние – несколько часов, то и решил поскорее удалиться. Мне удалось бежать на одно итальянское судно, которое из-за бури вошло в гавань.

Корабль плыл в Америку, чтобы привезти оттуда соленой рыбы, и имел пятнадцать человек экипажа. Когда мы отплыли, капитан заболел и приписывал болезнь свою стакану вина, который поднесла ему на прощание жена, смешав с ним свои слезы. С каждым днем болезнь его усиливалась, пока наконец он уже не мог вставать с койки, и так как никто кроме меня не знал корабельных вычислений, то они и были возложены на меня.

За несколько дней до своей смерти капитан позвал меня к себе и стал говорить так:

– Франсуа! Жена отравила меня, чтобы я не вернулся и не помешал связям, которые завела она в мое отсутствие. У меня нет ни детей, ни родственников, которые бы когда-нибудь заботились обо мне. Я в одно и то же время хозяин груза и капитан этого судна и думаю оставить тебе и то и другое. Ты один имеешь на них право, потому что один можешь править судном. Но не думай, чтобы это я делал из особенного к тебе расположения, я хочу только лишить жену моего имущества и потому делаю тебя своим наследником. Ты обязан своим счастьем скорее небу, чем мне. Обещай, в знак своей признательности, исполнить только одну мою просьбу, а именно: когда придешь в Италию, отслужи пятьсот панихид за упокой моей души.

Без долгих рассуждений я поклялся исполнить его завещание, и капитан написал духовную, в которой отказал мне судно и груз, и прочитал ее во всеуслышание. Он умер два дня спустя. Мы зашили его в парусину и бросили в море. Хотя тогда было безветрие, вскоре подул ветер, который, постоянно усиливаясь, превратился, наконец, в ураган.

Мы были принуждены подобрать все паруса и оставить корабль на произвол ветра. Несколько дней носило нас по волнам, и по расчетам находились мы теперь посреди Атлантического океана, в малопосещаемой области. Погода стихла, и мы снова подняли паруса. К крайнему удивлению заметил я многих морских птиц, которые редко удаляются далеко от берегов, тогда как по расчетам находились мы от земли почти на тысячу миль. Я не оставил их без внимания, и когда солнце зашло, заметил, что они держались юго-востока.

А так как мне очень хотелось открыть какую-нибудь до сих пор неизвестную землю, то и правил я в продолжение всей ночи в том направлении, и на другой день увидели мы прямо против нас остров. По-видимому, он был от десяти до пятнадцати миль в длину, возвышался над морем и имел овальную форму; я очень хорошо знал, что его нет ни на одной карте. Я решился исследовать его и бросил якорь в одном маленьком заливе. Мы заметили несколько домов, которые доказывали, что остров населен, хотя не было ни малейших следов укреплений или пушек.

Мы не успели еще подобрать паруса, как с земли спустили бот, который шел прямо на нас. Он скоро приблизился, и мы немало удивились странному его устройству и людям, бывшим на нем.

То был широкий катер, испещренный прекрасной резьбой и прелестно обложенный золотом. В корме его был флаг с белым полем, посреди которого был вышит золотом фонтан. Трое человек, сидевших в лодке, особенно рулевой, были одеты в дорогие, шитые золотом платья. Но что всего более изумило нас: цвет лица их был светло-синий, глаза их были черными, а волосы – лоснящиеся, каштановые.

Старший из них взошел на палубу, заговорил со мной на чистом португальском языке и спросил, понимаю ли я этот язык.

Я отвечал утвердительно, после чего он пригласил нас именем короля на остров. Он расспрашивал меня об экипаже, есть ли у нас больные и о многом другом и записывал ответы кусочком киновари на золотой дощечке.

Ответив на все вопросы, узнал я от него следующее, Остров был населен экипажем одного корабля, находившегося под началом Васко да Гама, который на обратном пути из Ост-Индии, с грузом восточных произведений и некоторыми из жителей новооткрытых земель, был разбит и принесен к острову. Этот плодородный и богатый всеми дарами природы остров был золотой жилой, и жители, по недостатку неблагородных металлов, были принуждены делать и самые обыкновенные сосуды из золота. Но величайшая достопримечательность острова – это источник, бивший фонтаном, у подошвы горы. Вода этого фонтана прекрасного цвета, продолжает жизнь тех, кто пьет ее, и остров в честь фонтана прозван Островом золотого фонтана.

Островитянин присовокупил, что они триста лет назад, прибыв на этот остров, были различных наций и цветов, но климат и употребление чудесной воды произвели в продолжение этого времени перемену в цвете лица, который у всех одинаков, исключая женщин, которые не так темны, как мужчины.

Мало кораблей посещали остров, и люди, бывшие на них, почти всегда оставались жить на острове, и потому-то он до сих пор неизвестен; король очень благоволит чужестранцам и всегда принимает их в своем дворце, находящемся на том самом месте, где был фонтан.

Он заключил рассказ просьбой следовать за ним и засвидетельствовать свое почтение королю и уверял, что его величество, если мы захотим оставить остров, ьероятно, позволит нам взять с собой металла, который так драгоценен в других землях и очень мало ценится у них, столько, сколько вместит в себя наш корабль.

Признаюсь, я был очень обрадован этим известием. Я считал уже счастье свое обеспеченным и поспешил последовать за посланным, который объявил, что я навлеку на себя немилость короля, если не позволю следовать за собой во дворец и моему экипажу. А так как всем на корабле после услышанного чрезвычайно хотелось побывать на земле, и посланный уверял меня, что ветер никогда не достигает губы, которая находилась в подветренной стороне острова, но я и позволил оставить корабль всем, исключая двоих.

Мы пристали к берегу и приблизились к одной деревне, и как велико было наше изумление, когда мы заметили, что даже корыта для свиней, колья, плетни – словом, все предметы, которые могут быть сделаны из металла, были из чистого золота. Но мы не имели Достаточно времени осмотреть все, потому что в этот момент подъехало к нам несколько саней, запряженных быками.

Мы сели, и животные побежали галопом в гору, и менее чем в два часа достигли мы королевского дворца. Это было обширное строение, в архитектуре которого не было ничего замечательного, кроме больших золотых столбов, поддерживающих со всех сторон портики.

Но когда мы вышли из саней и проходили по галерее, образуемой этими столбами, меня изумила превосходная работа статуй, которыми она была украшена. Они стояли на блестящих кубических пьедесталах из чистого золота и были сделаны из чего-то вроде халцедона, что в соединении с мастерским исполнением придавало им вид живых статуй.

Я был изумлен странными позами, которые придал им художник: все они, при изумительной правильности и соразмерности частей тела, были в неестественных, искривленных положениях. Иные, казалось, поставлены на ноги спящими, другие смеялись или плакали.

Из всех этих статуй ни одна не имела благородного или приятного положения, и я сожалел о странном вкусе любителя, который занимал столь искусных художников изображением подобия божия в таких непристойных образах. Я хотел было заметить это моему проводнику, но вспомнил, что нахожусь в королевском дворце, а не в мастерской, что и короли имеют свои странности, которые они не расположены подвергать суду публики.

Когда мы достигли конца портика, растворилась высокая дверь, и мы были почти ослеплены великолепием, которое представилось нашим глазам.

Король сидел на прекрасно украшенном троне, который был усыпан мозаиками всевозможных цветов из червленого золота. Стены и потолок залы были из того же металла и были местами отполированы так, что отражали в себе все окружающее; местами были украшены резьбой, отличавшейся и прелестью рисунка, и искусным исполнением. По обеим сторонам трона стояли ряды дам до самых дверей, в которые мы вошли, а позади них на некотором возвышении находились придворные, одетые в одинаковые платья, на которых были вышиты золотом лепестки различных цветов так искусно, что можно было принять их за живые.

Цвет лица женщин был светлее, чем у мужчин, и небесно-голубой отлив их лиц был невыразимо прекрасен, придавая им некоторую прозрачность. Но ни одна из них не могла равняться с дочерью короля. Она была почти бела, черты ее лица и сложение тела отличались удивительной правильностью и соразмерностью.

Ее каштановые волосы были так длинны, что почти достигали ступеней, и пряди их были украшены маленькими цепочками и другими блестящими вещицами.

Она сидела на ступенях трона, и я был так ослеплен ее небесной красотой, что забыл высказать свое приветствие королю и стоял, как немой, перед ней.

Король принял нас очень милостиво, о многом расспрашивал меня и через полчаса, кончив аудиенцию, предложил некоторым из прекраснейших придворных дам избрать каждой кавалера из нас и занимать и угощать его.

Каждая земля имеет свои особенные обычаи, и здесь был один, который показался мне замечательнее прочих и который выполнить я почти забыл. Когда я спросил камергера, введшего нас, каким образом здесь должно приветствовать короля, он сказал, что должно протянуть вперед руку наравне с лицом и дать королю под нос щелчок, чем сильнее, тем лучше.

Но в замешательстве совсем забыл я об этом и вспомнил свою опрометчивость только тогда, когда все дамы, в доказательство готовности исполнить волю владыки, стали поочередно щелкать его своими прелестными пальчиками. Уходя, король изъявил желание, чтобы мы пробыли несколько дней во дворце, и сделал нам честь приглашением к своему столу.

Собрание разошлось. Дамы, которым были переданы мои люди, увели их в разные стороны и оставили меня одного с принцессой, попечению которой поручил меня король, отец ее. Я готов был броситься перед ней на колени и поклоняться ей, как божеству; и точно, встал я на одно колено и безмолвно, в каком-то непонятном очаровании, глядел в ее черные глаза, наслаждаясь созерцанием ее небесной красоты.

Она засмеялась и сказала:

– Я должна занимать вас, стараться сделать ваше пребывание у нас нескучным и с радостью повинуюсь повелению моего родителя. Желаю только, чтобы ваши удовольствия были прочнее и не так кратки, как это бывает в нашем непостоянном мире.

И при этих словах глубокий вздох вырвался из груди ее.

Я остался лежать у ее ног и, ободренный ласковостью, осыпал ее градом слов, которые обыкновенно в подобных обстоятельствах не что иное, как пустые комплименты, но которые в этот раз были действительным выражением моих чувств. Слова, идущие из глубины сердца, всегда красноречивы, а так как я был тогда, как уже заметил Вашему Благополучию, довольно приятной наружности, то и казалось мне, что мои старания понравиться ей были принимаемы очень благосклонно.

– Эта обязанность, – продолжала она, – возлагается на меня уже не в первый раз, но до сих пор она была для меня всегда тягостна, и я звала к себе на помощь фрейлин. Но никогда еще не видала я из всех приезжавших сюда чужеземцев подобного вам. Вы скромны и – в сравнении с людьми, которые являются у нас под именем капитанов кораблей, – очень отличны от них в вашу пользу. Я была хладнокровна и даже радовалась, когда наконец с меня снималась эта обязанность, но теперь чувствую совсем другое…

И она снова вздохнула.

– Если бы это зависело от меня и от моих желаний, прекрасная принцесса, – отвечал я, – то боюсь, что долгое мое присутствие наконец ужасно надоело бы вам. Никогда еще не видал я такого совершенного, прелестного существа. Ах, если бы оставался я до смерти под вашим присмотром!

– Может быть, так оно и будет, – отвечала она серьезно, но вдруг, как бы опомнившись, приняла веселый вид и продолжала: – Но время уходит, между тем как мы можем употребить его лучше. Смею просить у вас позволения повиноваться приказанию отца моего и употребить все зависящее от меня для вашего развлечения.

Принцесса подала мне руку, на которой я запечатлел почтительный поцелуй, после чего она повела меня по всему дворцу, обращая внимание на все, что почитала достойным того. Так провели мы в разговорах и замечаниях целых три часа, и я изъявил свое желание увидеть фонтан, которому остров обязан своим именем.

– Я исполню ваше желание, – сказала принцесса с выражением глубочайшей горести.

Она пошла вперед, ввела меня в зал из черного мрамора. Посреди него находился фонтан, из которого вода била на четырнадцать-пятнадцать футов вверх и потом падала в обширную чашу. Падая вниз, она играла всеми цветами радуги; искрящиеся брызги блистали, как чистейшее золото.

– Какой редкий вид! – воскликнул я после минутного молчания, в продолжение которого созерцал волшебный фонтан с немым изумлением. – Так это вода жизни?

– И опьянения, – добавила принцесса. – Ее будут подносить за столом. Ах, будьте, ради Бога, умереннее, как можно умереннее в употреблении ее!

Я обещал ей это, и мы продолжали свой путь к дворцовым портикам. Я показал принцессе на статуи из синего халцедона и спросил, чьей они работы и почему представлены все в таких смешных и безвкусных позах.

– На этот вопрос, – отвечала она, – могу я сказать только то, что они изготовляются на этом острове. Но нам нужно теперь возвратиться, потому что скоро начнется королевский обед.

Мы, то есть я и мои спутники, сели за королевский стол; придворные обоих полов не имели этой чести. Каждая дама стояла за тем, кто поручен ей, и прислуживала ему.

Моя французская вежливость к прекрасному полу была глубоко тронута при мысли, что моя прекрасная принцесса должна будет исправлять должность слуги, и я высказал ей тихим голосом свои чувства. Она покачала головой, как бы желая заметить мне мою неосторожность, и я не говорил более ни слова.

Когда мы отобедали, король приказал принести воды из золотого фонтана. Он восхвалял качества ее и велел каждой из дам поднести своему кавалеру кубок.

Подавая бокал, принцесса слегка пожала мне руку одним пальчиком, чтобы напомнить об обещании. Я выпил очень немного, но и то почувствовал действие этой чудесной воды: я сделался необыкновенно весел и чувствовал какое-то особое опьянение.

По знаку короля дамы сели подле нас и своими ласками возбуждали еще большую охоту к воде, которой беспрестанно наполняли кубки. Я должен признаться, принцесса так обворожительно потчевала меня, что, несмотря на двойное пожатие моей ноги ее ногой, чтобы напомнить мне обещание, не мог я утерпеть, чтобы не выпить в честь ее красоты.

Боцман и один матрос, известные пьяницы, так неумеренно употребляли воду, что упали без чувств с мест своих на мраморный пол и лежали на нем без движения. Эта сцена возвратила рассудок, который начинал уже оставлять меня. Я встал со своего места и заметил товарищам, что непристойно напиваться допьяна в присутствии его величества, и просил их не пить больше, а встать из-за стола прежде, чем будут не в состоянии сохранить должное приличие, которого не должны мы забывать в присутствии дам.

Последний довод был действеннее первого, и все общество поднялось, несмотря на убеждения короля, которому, по-видимому, очень хотелось задержать нас еще за столом. Оба спившиеся были вынесены придворными, и король оставил зал в не совсем хорошем расположении духа.

Я остался снова один с прекрасной принцессой. Воспламененный живительным питьем, бросился я перед ней на колени и в самых пламенных выражениях признался ей в любви и в желании найти в сердце ее отголосок моих чувств. Мне казалось, что слова мои производят желаемое действие, и я усилил свои просьбы: я называл ее нежнейшими именами, клялся в верности по гроб, и она благосклонно внимала мне, пока наступивший вечер застал нас сидящими на ступенях трона.

Наконец она встала и сказала:

– Не знаю, искренни ли слова ваши, но признаюсь, что верю им, потому что я была бы очень несчастлива, если бы все сказанное вами была неправда. Но вы говорите под влиянием воды и потому можете обманываться. Пойдемте, уже время проводить вас в вашу спальню. Если завтра вы не перемените своих мыслей, то я должна буду открыть вам нечто.

На следующее утро я проснулся, не чувствуя ни малейших следов неумеренности прошедшего дня. Когда я вышел из спальни, встретился с принцессой.

– Чувства мои к вам, прекрасная принцесса, – сказал я, целуя ее руки, – остаются неизменны. Жизнь с вами или смерть без вас – решение мое твердо.

Она отвечала, смеясь:

– Если так, то я готова принести для вас все в жертву; пока я не увидела вас, я не знала, есть ли у меня сердце. Следуйте за мной; вы должны все узнать.

Мы прошли через большой зал, с которым были смежны наши спальни. Принцесса привела меня через темный проход в одну комнату, в которой находилось несколько золотых пьедесталов без статуй. На другом конце я с изумлением заметил, что на двух из них были поставлены боцман и матрос, опившиеся вчера. Они превратились теперь в тот же самый синий халцедон, из которого были сделаны статуи в портике.

– Узнаете вы эти фигуры? – спросила принцесса. – Да, я узнаю их! – воскликнул я в изумлении.

– Это следствие опьянения от воды золотого фонтана, – продолжала она. – Вода содержит в себе столько опьяняющих составных частей, что если однажды допустишь себе упиться ею до беспамятства, то в несколько часов произведет она действие, которое видите вы здесь. Таким образом отец мой собрал столько разных статуй, которые обратили на себя ваше внимание. Все они с кораблей, приходивших к нашему острову, и экипажи которых уже не возвращались на свою родину. Но эта же вода, если употреблять ее умеренно, продолжает жизнь и ожесточает сердце. И потому-то жестокость моего отца поданные сносят терпеливо; если некоторые из них совершат какое-нибудь большое преступление, они присуждаются пить эту воду, пока не опьянеют, после чего и выставляются в различных частях острова как памятники королевского гнева. Вы, может быть, спросите, отчего я не так бесчувственна, как прочие обитатели острова. От природы наделена я мягким, добрым сердцем, и мать моя, видя это, очень сокрушалась: она знала, что с таким сердцем не найти мне счастья в свете, полном жестокостей и обманов, и старалась всячески принуждать меня пить воду. Но обыкновенно мы всегда ненавидим то, к чему принуждают нас в детстве. Я возненавидела эту воду и со смерти матери, а мне было тогда семь лет, не брала ее в рот. Если бы я не открыла вам этого, то сегодня вечером, после стола, при котором, как и вчера, будут подносить воду, вы и ваши товарищи сделались бы жертвами жестокости моего отца. А мое расположение к вам, надеюсь, сохранит жизнь и прочим.

– Какое вероломство! – воскликнул я. – Что нам делать?

– Вам надо бежать. Предостерегите ваш экипаж, чтобы этим вечером они воздержались от питья, и выдумайте какой-нибудь предлог завтра утром отправиться часа на два на корабль. Что же касается меня…

– Без вас, принцесса, я не могу, я не хочу бежать отсюда. Или вы едете со мной, или я остаюсь здесь и пренебрегаю всем. Скорее соглашусь я стоять статуей на одном из этих пьедесталов, чем оставить остров с растерзанным сердцем.

– Так он точно любит меня! Так есть еще люди, которые не знакомы с обманом! – воскликнула принцесса, падая на колени и обливаясь слезами. – Да! Я уверена, что ты не оставишь меня, – продолжала она, сжимая мою руку в своих руках. – Не правда ли, ведь ты не бросишь меня? Не то я умру, убью сама себя.

Я прижал ее к груди и клялся любить до гроба.

После чего мы отправились в мою комнату, чтобы принять нужные меры. В продолжение утра удалось мне известить моих товарищей, исключая одного, которого я не мог нигде найти, об угрожающей нам опасности.

Вечером мы опять сели за стол, и когда обнесли воду, вскоре тот, который не был предупрежден, опьянел и упал со своего места. Это обстоятельство послужило мне предлогом не пить больше. Я притворился огорченным, упрекал моих товарищей в непристойном поведении, просил короля извинить нас в том, что в присутствии его некоторые забывают должное уважение к его особе, и встал из-за стола, несмотря на все его убеждения.

На другое утро я сказал, что желаю отправиться со своим экипажем часа на два на корабль, чтобы принести кусок слоновой кости, который желаю поднести в подарок королю и который, как меня уверяли, будет очень хорошо принят. Принцесса вызвалась провожать нас, и король, чрезвычайно довольный ее вниманием, согласился отпустить нас с условием, чтобы мы явились к сроку, что мы и обещали.

Пока закладывали сани, просил я принцессу дать мне несколько сосудов золотой воды, которую как редкую достопримечательность хотел представить на исследование всех ученых обществ Европы. Ей удалось незаметно вынести ее из дворца и спрятать под своим платьем в санях; вода перенесена была на корабль так, что того не заметил даже никто из моего экипажа.

Тотчас велел я обрубить канаты и вышел без всяких затруднений из губы, потому что жители нисколько не подозревали меня в моем намерении. Никогда еще не чувствовал я себя таким счастливым, как теперь, видя наконец себя в открытом море с золотой принцессой, которая становилась для меня с каждым днем милее и драгоценнее.

При поспешном побеге совсем забыли мы запастись водой, и наш запас так был мал, что каждый из нас за целые сутки должен был довольствоваться половиной кварты. Невыносимая жара делала наше положение еще более затруднительным, и мой экипаж, несмотря на все убеждения, ночью потихоньку добирался до воды, так что, наконец терпели мы решительный недостаток; сверх того, нас застиг штиль.

Но все эти бедствия ничто в сравнении с тем, которое внезапно обрушилось на нас. Моя принцесса, привыкшая ко всем удобствам жизни, не могла вынести духоты в тесной каюте под тропическим солнцем: она впала в горячку. Невзирая на все мои старания, через три дня она закрыла глаза свои навеки. Последние ее слова были мольбой ко Всевышнему обо мне, благодарность за мою любовь и сожаление о том, что она должна покинуть этот свет тогда, когда нашла существо, которое впервые дало ей почувствовать цену жизни. Я бросился…

Тут ренегат казался очень растроганным: он закрыл лицо широким рукавом своей куртки и молчал.

– Клянусь Аллахом и его пророком! Эти франки – преглупый народ со своими бабами! – сказал паша Мустафе. – Впрочем, признаюсь, эта принцесса нравится мне более Церизы. Право, жаль, что она умерла. Ну, Гуккабак, далее. Куда же ты бросился?

– На ее тело, – продолжал ренегат печальным голосом, – у которого пробыл несколько часов. Наконец я встал почти безумным; для меня было теперь все равно, жить или умереть. Я вышел на палубу, где нашел экипаж почти в подобном же положении от мучившей всех жажды, но я не обращал на них никакого внимания. В каком-то отсутствии мыслей смотрел я на зеркальную поверхность моря, которую не рябил и малейший ветерок. В безумии смотрел я на солнце, которое ударяло отвесно своими жгучими лучами, как будто хотело уничтожить нас. Душа моя была полна одним, я имел только одно желание: соединиться опять с топ, которую обожал. Вдруг вспомнил я о золотой воде. Я бросился в каюту с намерением напиться и оставить этот мир, полный лишений и горестей. Я достал один сосуд, трепещущей рукой налил стакан и поспешно опорожнил его, как бы боясь, чтобы моя принцесса не улетела так далеко к жилищу святых, что душа моя не успеет догнать ее.

Я только что хотел налить другой стакан, как сосуд был выхвачен у меня из рук. Подобно снедаемым жаждой животным, которые в степи почуют близкий ключ, с безумной радостью бросились люди в каюту, завладели всеми сосудами и, не внимая моим просьбам оставить мне хоть столько, чтобы мог я утолить свою жажду, с жадностью осушили все в одно мгновение и, смеясь и крича, вернулись на палубу.

Вода, которую успел я выпить, произвела по крайней мере хорошее действие, заглушив мое горе: я впал в род стоического равнодушия, которое продолжалось несколько часов. Я отправился на палубу, где и нашел весь экипаж превращенным в синий халцедон – они все были мертвы. Погода тоже изменилась: облака заволокли небо, ветер поднялся и постоянно уныло шумел в снастях. Воздух оглашался пронзительным криком птиц, вдалеке раздавались удары грома. Я видел, что скоро наступит борьба стихий. Паруса были спущены, и без посторонней помощи я не мог поднять их, но я был равнодушен к своей судьбе.

Молнии забороздили небо во всех направлениях, и большие дождевые капли падали на палубу. Вид воды пробудил у меня любовь к жизни. Я поднял запасные паруса и наполнил дождем пустые бочки. Мысли мои во все это время не были заняты ничем другим. Без всякого внимания шагал я через трупы моих товарищей. Паруса рвало с мачт, мачты ломало. Верхние мачты полетели в море, корабль несло по кипящим волнам. Я не обращал ни на что внимания и наполнял бочки водой.

Когда я кончил свою работу, прежние чувства закопошились в груди моей; я вспомнил о своей потере и сошел в каюту. Там лежала моя возлюбленная во всем блеске своей неземной красоты. Я поцеловал ее щеки, завернул в одеяло, вынес на палубу и бросил в море. Когда она исчезла в ревущих волнах, казалось, сердце вырвалось из груди моей и бросилось за нею в море.