Текст книги "Любовный напиток (сборник)"

«Суть в том, – вскричал он, обращаясь к самому себе, – что я лишен всякого таланта! Мои портреты – гнусные карикатуры на дефекты, присущие лицам моих моделей. Мои краски всегда фальшивы. Если бы у зрителей хватило ума бесхитростно отдаться своим ощущениям, они сказали бы, что женщины, которых я пишу, сделаны из фарфора».

Перед закрытием выставки Федер, в качестве первоклассного живописца, получил орден Почетного Легиона. Тем не менее открытие, сделанное им относительно самого себя, продолжало пускать ростки; другими словами, он убедился и с каждым днем убеждался все более в его совершенной правильности.

«Если у меня есть какой-нибудь талант, – говорил он себе, – то скорее талант коммерческий. Я действую не под влиянием азарта или увлечения, и выводы моих рассуждений верны даже в тех случаях, когда дело не удается. Поэтому из десяти торговых операций, на которые я решаюсь, семь или восемь оказываются удачными».

Подобные рассуждения несколько уменьшили горечь, сопутствовавшую теперь всем мыслям нашего героя о живописи.

С каким-то странным чувством он заметил, что популярность его увеличилась вдвое после того, как он получил орден. А ведь именно в этот период он чистосердечно отказался от своих бесконечных усилий подражать естественным краскам модели. С тех пор, как он решил придавать телу всех женщин цвет красивой фарфоровой тарелки, на которую бросили лепесток розы, его работа пошла значительно быстрее. Огорчение, которое доставляли Федеру мысли о живописи, почти исчезло, и, думая о том, что в течение десяти лет своей жизни он мог так ошибаться относительно своей истинной профессии, он не испытывал теперь ничего, кроме стыда, когда некто Делангль, один из крупнейших негоциантов Бордо, чье уважение и дружбу Федер завоевал во время ликвидации одного неприятного дела, постучался к нему в дверь. Стук был так оглушителен, что при этом затряслись все двери великолепного ателье на улице Фонтен-Сен-Жорж. Делангль, еще издали возвестивший о себе своим громовым голосом, наконец появился в ателье. Его серая шляпа была сдвинута набекрень и едва держалась на крупных завитках черных, как смоль, волос.

– Черт побери, – крикнул он во все горло, – у меня есть сестра, и она чудо как хороша собой! Ей всего двадцать два года, но она так не похожа на других женщин, что ее мужу, господину Буассо, пришлось привезти ее в Париж почти насильно. Он приехал, чтобы устроить здесь выставку изделий своей фабрики. Я хочу иметь ее миниатюру, и никто, кроме вас, мой друг, не достоин написать такой прелестный портрет. Но с условием, черт побери! Вы позволите мне заплатить за него! Я знаю вашу баснословную щепетильность, но и у меня есть самолюбие. Итак, либо вы берете деньги, либо я отказываюсь от портрета.

– Друг мой, – ответил Федер простодушным тоном и со свойственным ему наивным жестом, – даю вам честное слово: если вы хотите иметь самое лучшее, что может дать современная живопись, вам следует обратиться к госпоже де Мирбель.

Г-н Делангль запротестовал и наговорил нашему герою комплиментов, пожалуй, чрезмерно сильных, но обладавших редким качеством – полнейшей искренностью.

– Я отлично вижу, дорогой Делангль, что нелегко будет побороть ваше упорство, но если особа, о которой вы говорите, действительно так хороша, мне самому хочется, чтобы вы получили портрет, который изображал бы ее по-настоящему, а не был бы шаблонным личиком, состряпанным из роз и лилий и выражающим лишь пошлую сладость, ничего больше.

Г-н Делангль снова начал протестовать.

– Вот что, дорогой друг, чтобы убедить вас, мы выберем из всех моих работ тот портрет, который понравится вам больше всех остальных, а затем посмотрим вместе лучший портрет из работ госпожи де Мирбель – тех, что она выставила в этом году. Владелец портрета любит искусство и любезно разрешает мне изредка приходить к нему работать. Правда, живопись не ваша сфера, но в галерее, сравнивая оба портрета, я докажу вам с совершенной очевидностью, что вы должны обратиться к великой художнице, которую я вам назвал, и ни к кому другому.

– Черт побери! – вскричал Делангль со всей своей бордоской живостью. – Вы такое чудо честности в этой архишарлатанской стране, что мне хочется, чтобы моя сестра, госпожа Буассо, насладилась всеми странностями вашего характера. Хорошо, черт возьми, я согласен на необычный просмотр работ единственного соперника, какого вы можете иметь в области живописи. Давайте пойдем туда завтра.

На следующий день Федер сказал Розалинде:

– Сегодня утром мне предстоит познакомиться с одной провинциалкой. По всей вероятности, она очень смешна. Придумай для меня самый похоронный наряд: если мне надоест притворяться грустным и почтительно выслушивать ее глупые замечания, я по крайней мере буду иметь возможность немного развлечься, играя и шаржируя свою роль отчаявшегося Вертера. Таким образом, если я когда-нибудь попаду в Бордо, трогательное представление о моей глубокой печали будет мне там предшествовать.

На следующий день в два часа Федер, как было условлено, явился в одну из лучших гостиниц на улице Риволи, где остановились супруги Буассо. Не разобрав, кого именно спрашивал Федер, лакей провел его к человеку высокого роста и очень полному. Румяное лицо этого существа изобличало возраст, не превышающий тридцати семи – тридцати восьми лет. У него были большие глаза, довольно красивые, но лишенные какого бы то ни было выражения. Гордый обладатель этих красивых глаз оказался г-ном Буассо. В ночь своего приезда в Париж он совсем не спал – так велик был его страх показаться смешным. И вот, чтобы помочь ему начать карьеру на поприще смешного, портной, по словам хозяина гостиницы, самый модный, через тридцать часов после приезда провинциала нарядил его толстую фигуру в преувеличенно изящный костюм, какой могли носить в то время лишь самые стройные юноши из «Жокей-клуба».

Г-на Буассо отвлекло какое-то неожиданное дело, и Федер был представлен г-же Буассо своим другом Деланглем. Не смущаясь присутствием сестры и желая показаться художнику остроумным, Делангль сумел в этот день разыграть роль этакого сорокалетнего гасконца, миллионера и человека с пылкими страстями. Другими словами, развязность, придаваемая возрастом и опытностью в делах, а также богатством и привычкой первенствовать в провинции, вдохновила его на такие фразы, что Федер с большим трудом удерживался от смеха. Это не помешало ему сыграть роль отчаявшегося Вертера с еще большим блеском, чем обычно.

«Какая жалость, – думал он, – что нас не видит Розалинда! Она постоянно упрекает меня за то, что я слишком робок в обществе тех дураков, перед которыми мне приходится выставлять напоказ мою скорбь. Пусть бы она посмотрела сейчас, достоин ли я стать членом Академии».

Молоденькая г-жа Буассо была похожа на девочку, хотя брат ее беспрестанно повторял, что в день св. Валентины (14 февраля) ей должно исполниться двадцать два года; она родилась в этот день, поэтому ее и назвали Валентиной. Она была высока ростом и хорошо сложена; лицо ее, почти безупречного английского типа, могло бы послужить образцом совершенной красоты, если бы не слишком полные губы, в особенности нижняя. Однако этот недостаток придавал ей выражение доброты и, если мы решимся выразить здесь мысль художника, говорил о способности полюбить страстно, что, кажется, отнюдь не показалось молодому Вертеру достойным презрения. В этой красивой женщине его поразило одно – линия лба и основания носа: эта линия выдавала глубокую набожность. И в самом деле, когда Федер, выходя из кареты перед великолепным особняком обладателя прекрасного портрета кисти г-жи де Мирбель, улучил момент и спросил у Делангля: «Не правда ли, она набожна?», – тот воскликнул:

– Право, друг мой, вы такой же великий отгадчик, как и художник! Сестра! Сестра! Федер угадал, что ты богомолка, а ведь пусть заберет меня дьявол, если я когда-нибудь говорил ему об этом. В Бордо набожность – это большое преимущество, особенно в соединении с миллионами Буассо: она дает ей возможность собирать пожертвования в торжественных случаях. Могу вас уверить, дорогой друг, что моя сестра просто обворожительна, когда обходит всех присутствующих с красным бархатным кошельком, украшенным золотыми кистями. Я сам подарил ей его два года назад, приехав из Парижа; это была моя третья поездка. Ее кавалер – один из ультра нашего города; в такие дни он надевает бархатный костюм французского фасона и привешивает к поясу шпагу. Великолепное зрелище! Стоит посмотреть на него в нашем соборе св. Андрея, прекраснейшем из французских соборов, хотя его и строили англичане.

Слушая пылкую речь брата, г-жа Буассо покраснела. Было что-то простодушное в ее походке и манере держаться, когда они проходили по роскошным залам. Это поразило Федера; в течение целой четверти часа он ни разу не вспомнил о роли Вертера. Он стал задумчив по собственному побуждению, и когда г-н Буассо грубым тоном провинциального богача крикнул ему: «Итак, моя жена – богомолка! А что же, по-вашему, представляю собой я?», – Федер не нашел в себе остроумия, чтобы посмеяться над ним и насладиться нелепостью его поведения; он просто ответил:

– Богатый негоциант, известный своими удачными спекуляциями.

– Ну нет, господин Федер, вот тут-то вы и ошиблись. Я владелец великолепных виноградников, сын богатого помещика, и вы непременно отведаете винца, сделанного еще моим отцом. Но это не все: я слежу за литературой, и в моей библиотеке имеется Виктор Гюго в прекрасном переплете.

При других обстоятельствах подобная речь никогда не осталась бы без ответа со стороны Федера, но сейчас он был занят тем, что робко посматривал на г-жу Буассо. Она тоже смотрела на него с робостью, не лишенной известной прелести, и краснела. Дело в том, что застенчивость этой очаровательной женщины была просто невероятна; брату и мужу пришлось устроить ей сцену, чтобы она решилась посмотреть несколько картин в обществе незнакомого художника. Этого художника, человека весьма почтенного и кавалера ордена Почетного Легиона, она представляла себе, если можно так выразиться, настоящим чудовищем. Воображение рисовало ей какого-то краснобая с длинной черной бородой, увешанного золотыми цепочками и все время осматривающего ее с головы до ног. Ей казалось, что он должен говорить без умолку и очень громко, даже позволять себе иногда нескромные словечки.

Увидев худощавого стройного молодого человека, одетого в черное, с часами на черной тесемке и с почти незаметной красной ленточкой, приколотой к фраку, человека с самой обыкновенной бородой, она сжала руку мужа, до того велико было ее удивление.

– Неужели это и есть тот самый знаменитый художник? – спросила она его.

Она начала уже успокаиваться, когда ее брат вдруг так грубо назвал ее богомолкой, что выставляло ее набожность в неблагоприятном свете. Она не решалась посмотреть на молодого художника, боясь встретить насмешливый взгляд. Однако, успокоенная его скромным и даже грустным тоном, она наконец решилась поднять глаза. Каковы же были ее радость и удивление, когда она увидела серьезный и почти взволнованный взгляд художника! Крайняя застенчивость влечет за собой, если она соединена с умом, способность размышлять о мельчайших жизненных явлениях со всей проницательностью страсти и расширяет умственный кругозор. Так было с Валентиной. В результате эпидемии холеры она рано осиротела, и ее отдали в монастырь, который она оставила только для того, чтобы выйти замуж за г-на Буассо. Последний казался ей таким же чудаком, как и ее брат, но был лишен веселости и остроумия, делавших приятным общество Делангля, когда он сдерживался и переставал думать только о том, чтобы казаться светским человеком. Валентине внезапно пришел в голову целый ряд мыслей относительно знаменитого художника, который оказался столь непохожим на существо, созданное ее воображением. И, вспомнив о том, что он почти отказался писать ее портрет, она огорчилась. Следует заметить, что необходимость позировать для портрета, в течение продолжительного времени выдерживать наблюдательный взгляд незнакомого человека представлялась ей прежде ужасной пыткой. Это было настолько серьезно, что ей понадобилось, чтобы преодолеть свое нежелание, вспомнить, как она клялась перед алтарем подчиняться мужу во всем, что касалось сколько-нибудь значительных ее поступков. Брат повторял ей два или три раза, каждый раз сильно преувеличивая, те доводы, которые высказал Федер, чтобы побудить их предпочесть ему знаменитую художницу – г-жу де Мирбель.

Когда дело дошло до сравнения обоих портретов. Валентина была приятно удивлена, увидев, что доводы, приведенные Федером с целью избавиться от необходимости писать ее портрет, оказались не столь уж убедительными. Однако он не мог их не повторить, поскольку высказал их накануне в разговоре с Деланглем. Как ни мал был опыт Валентины в подобных вещах, все же, с присущей умной женщине проницательностью, она заметила, что, сравнивая свою работу с шедевром, который они рассматривали, Федер совершенно преобразился.

Без сомнения, эта чрезмерно выдвигавшаяся вперед нижняя губа являлась погрешностью против красоты, и Федер остро ощущал это, но она выдавала какую-то способность любить страстно, способность, которая, неизвестно почему, в эту минуту чрезвычайно его волновала. Он был охвачен непреодолимым желанием писать портрет Валентины, но, чтобы добиться этого, надо было сказать Деланглю нечто совершенно противоположное тому, что он говорил ему накануне. Делангль был не из тех людей, которые знают меру в своих шутках. Заметь он перемену в планах Федера, он мог бы вскричать: «Знаешь что, сестренка, поблагодарим твои красивые глаза – это они изменили решение знаменитого художника» – и, двадцать раз повторив громовым голосом эту фразу со всяческими вариациями и добавлениями, он причинил бы Федеру невыносимую пытку. Следовательно, Федеру надо было притвориться, что он сдался на доводы Делангля, и если уж отступиться от своего вчерашнего мнения, то проделать этот столь нередкий в наш век маневр со всей ловкостью депутата, отнюдь не изменяющего своему слову. А главное, надо было во что бы то ни стало скрыть, что в действительности он придавал теперь работе над этим портретом огромное значение.

Чтобы переменить так быстро свое мнение и в то же время не показаться смешным, Федеру на минуту понадобился весь его ум. Во время этого маневра он совсем забыл о роли Вертера. Валентина заметила происшедшую в нем перемену в тот самый миг, когда она совершилась, и была крайне удивлена. Внимательный взгляд Делангля становился опасен. Наименее плоским, что нашел сказать наш герой, оказалось заявление, будто выражение благочестия и какой-то ангельской чистоты, присущее модели, одержало верх над ленью… Да, приходилось сознаться, что лень была единственной причиной его вчерашних отказов. Вчера он чувствовал себя очень утомленным от множества портретов, которые ему пришлось написать после выставки, но так как он намерен подарить изображение Мадонны одному из монастырей ордена Посещения девой Марией св. Елизаветы, по отношению к которому у него есть кое-какие обязательства, то…

– Что же это за монастырь, сударь? – спросила Валентина.

Это были первые слова, которые она произнесла с некоторой уверенностью. Благодаря великолепно иллюстрированной географической карте, висевшей в трапезной монастыря, где она воспитывалась, ей были известны названия всех монастырей этого ордена.

Столь неожиданный вопрос застенчивой молодой женщины едва не застиг нашего художника врасплох. Он ответил г-же Буассо, что, по-видимому, через несколько дней сможет сообщить ей название монастыря, но что в данный момент он еще не вполне располагает этим секретом. В ответе художника г-жа Буассо уловила главным образом согласие писать ее портрет, согласие, которого она опасалась не получить. Ибо насколько неприятной казалась ей еще недавно необходимость переносить из-за какого-то портрета взгляды незнакомого человека, настолько же естественной представлялась ей сейчас мысль о том, что ее портрет будет писать этот знаменитый художник, такой скромный и такой простой. Таково преимущество людей, обладающих непосредственным характером: если порой они совершают ужасные неловкости, если порой в свете они идут навстречу верной гибели, то, с другой стороны, их влияние на характеры, с ними сходные, бывает решающим и немедленным. А характер юной Валентины являлся олицетворением простодушия и непосредственности, когда непреодолимая застенчивость не замыкала ее уста.

Заканчивая осмотр шедевра современной миниатюры, Федер и Валентина выказали большую холодность, – видимость, во всяком случае, была такова. Федер удивлялся собственным ощущениям и то и дело вспоминал о трудной роли, которую взял на себя, внезапно согласившись в присутствии Делангля на ту самую работу, от которой накануне отказался с такой убедительной настойчивостью. Валентина тоже была удивлена, сама не зная, почему. Она и не представляла себе, что в Париже есть такие люди, как этот господин, который ведет себя совсем просто и как будто вовсе не хочет быть приятным в обществе и привлекать всеобщее внимание, а между тем за несколько минут успел всецело завладеть ее собственным.

Быть может, читатель, если он парижанин, не знает, что в провинции «быть приятным в обществе» значит всецело овладевать разговором, говорить громко и рассказывать полные неправдоподобных фактов и преувеличенных чувств анекдоты, героем которых, что совсем уж нелепо, всегда оказывается сам рассказчик. Со всей своей монастырской наивностью Валентина спрашивала себя: «Да приятен ли в обществе этот господин Федер?» Это свойство – быть приятным в обществе – было неотделимо в ее представлении от громкого голоса и пустой болтовни какого-нибудь краснобая. Таково было условие, необходимое для успеха в обществе за сто лье от Парижа, и это условие отлично выполняли сейчас г-н Буассо, ее муж, и г-н Делангль, ее брат: они кричали во все горло, то и дело перебивая друг друга. Они спорили о живописи, и так как ни тот, ни другой не имели об этом виде искусства ни малейшего представления, то сила их легких щедро возмещала недостаток ясности в мыслях.

Федер и Валентина смотрели друг на друга, не обращая ни малейшего внимания на этот ученый спор, с той, впрочем, разницей, что Валентина, верившая еще всему, что ей говорили в монастыре и что повторяли при ней в провинциальном обществе, считала его возвышенным, в то время как Федер думал про себя: «Если бы я имел глупость привязаться к этой женщине, то вот какие крики с утра до вечера звенели бы у меня в ушах». Что касается Буассо и Делангля, то они были до такой степени очарованы глубоким вниманием, какое, как им казалось, уделял их спору о живописи Федер, человек, награжденный орденом, что оба одновременно и от чистого сердца оглушительными голосами пригласили его обедать.

Федер, тоже без размышлений и руководствуясь главным образом ужасной болью в ушах, отказался от обеда с решительностью, которая показалась бы оскорбительной любому человеку, кроме двух гасконцев, столь уверенных в своих достоинствах. Федер и сам удивился горячности своего отказа и, испугавшись, что мог обидеть этим г-жу Буассо, в которой он угадывал более тонкие чувства, поспешил дать кучу объяснений, принятых Валентиной с полнейшим равнодушием. Ее душа целиком была занята разрешением все того же вопроса: «Приятен ли в обществе этот господин Федер?» Исходя из того, что он не рассказывал потрясающих анекдотов и не обладал громовым голосом, она дала на свой вопрос отрицательный ответ, и ответ этот почему-то доставил ей несомненное удовольствие. Молодая женщина инстинктивно, сама не зная почему, боялась этого молодого человека: у него было бледное лицо, тихий голос, но взгляды его говорили о многом, несмотря на всю их робость. Когда он отказался от обеда, она почувствовала большое облегчение. Правда, решительность отказа несколько удивила ее, но у нее не было времени останавливаться на анализе этого обстоятельства; вся ее душа была занята разрешением следующего затруднительного вопроса: «Если Федер не принадлежит к числу людей, приятных в обществе, то что же он такое? Следует ли отнести его к разряду скучных?» Однако она была слишком умна, чтобы утвердительно ответить на этот вопрос.

Весь остаток дня она провела в размышлениях о том же самом. Вечером, в театре, – ибо жена г-на Буассо, вице-президента коммерческого трибунала, должна была ежедневно бывать в театре, – она пережила приятную минуту: привлекательный актер, исполнявший роль влюбленного в пьесе Скриба, показался ей в каком-то месте пьесы очень похожим на Федера и своими манерами и тоном. Валентина, только в девятнадцать лет вышедшая из монастыря, где она наслушалась всяких скучных вещей, вынесла оттуда счастливую способность не обращать ни малейшего внимания на то, что говорилось вокруг нее. Тем не менее на обратном пути из театра, когда, соблюдая законы приличий, они ехали к Тортони есть мороженое, она услыхала, как кто-то произнес имя Федера, и вздрогнула. Это говорил ее муж:

– Портрет, написанный столичной знаменитостью, обойдется мне в шестьдесят звонких наполеондоров. Зато в Бордо он принесет мне почет. Вы его друг и должны оказать мне услугу, уговорите его поставить на портрете свое имя, да поразборчивее. Оно слишком дорого, черт побери, чтобы быть запрятано под рамой. А что, не начал ли он, с тех пор как стал кавалером ордена Почетного Легиона, рисовать рядом со своим именем маленький крестик? Я видел такие вещи в «Королевском альманахе». Если он хоть раз сделал это, уговорите его нарисовать маленький крестик и на нашей картине. У этих модных художников есть свои приемы. Маленький крестик может удвоить ценность портрета и послужить лучшим доказательством того, что он принадлежит именно его кисти.

Просьба г-на Буассо не была исчерпана в столь немногих словах: для нее потребовались еще две или три пространные фразы, доставившие Деланглю живейшее удовольствие. Он думал: «Вот каковы эти провинциалы! Ведь этот Буассо – обладатель прекрасного состояния. Там, у себя, он пользуется почетом, уважением, а здесь несет чепуху. Маленький крестик рядом с именем художника! Боже великий! Что сказали бы на этот счет в «Charivari»![32]32
  «Charivari» – сатирическая газетка оппозиционного на-правления, основанная в 1832 году, высмеивавшая политических деятелей, правительственных чиновников и «хозяев» эпохи, представителей крупной буржуазии.


[Закрыть]»

В течение многих лет Делангль недаром половину своего времени проводил в Париже. Внезапно он вскричал:

– Да ведь за всеми длинными рассуждениями, которыми мы пытались сломить сопротивление Федера и убедить его заняться нашим портретом, мы забыли о главном: я уверен, что Валентина с ее монастырскими понятиями не согласится ходить в его ателье на улицу Фонтен-Сен-Жорж.

– Как! Мне придется ходить к господину Федеру? – вскричала Валентина, сразу смутившись.

– Во-первых, это вовсе не значит ходить к нему, и то место, куда проводит тебя муж, находится в четверти лье от его квартиры. У него прелестное ателье, ты в жизни не видела ничего подобного, но мы с Буассо заняты делами, я хочу помочь ему оправдать издержки по путешествию в Париж, и эти долгие сеансы в ателье художника были бы для нас огромной потерей времени.

– Как, – вскричал Буассо, – мало того, что из моего кармана уплывают шестьдесят звонких наполеондоров! Мне, Жану-Тома Буассо, вице-президенту коммерческого трибунала, придется еще терять время у этого пачкуна!

Валентина была сильно задета таким отзывом о г-не Федере. Делангль резко ответил своему зятю:

– Вы что, с луны свалились, черт вас возьми? Он отказался приходить к княгине N., когда речь шла о большом, сложном портрете, за который ему, пожалуй, заплатили бы тысячи четыре франков. К нему в ателье ходят самые высокопоставленные дамы. У него даже есть во дворе крытый сарай для дорогих лошадей, которые ждут своих хозяек. Но все это не страшно: как и все гениальные люди, он оригинал, а кроме того, он ко мне расположен. Я готов рискнуть и поговорить с ним на этот счет. Только будьте осторожны, милый зятюшка, не вздумайте в разговоре с ним употреблять ваши любимые словечки и шуточки. Он может обидеться, уйти, и мы останемся ни с чем.

– Что за черт! Такой человек, как я, Жан-Тома Буассо, станет сдерживать себя, разговаривая с каким-то мазилкой!

– Ну вот, вот они, ваши грубые, презрительные клички! Это может сойти с рук в Бордо, где всем, до последнего уличного мальчишки, известно о ваших трех миллионах, но поймите, что в Париже, где никто друг друга не знает, людей судят только по платью, а ведь на его фраке – извините меня – имеется украшение, которого еще нет на вашем, господин вице-президент коммерческого трибунала.

– Ну-ну, довольно говорить мне неприятности, милейший шурин! Право же, я не понимаю, как могут давать ордена каким-то босякам. Если правительство таким путем хочет создать аристократию, то это большая ошибка. Сначала надо привить народу почтение к землевладельцам… Впрочем, вы настоящий флюгер – ведь вчера еще вы возмущались наглостью парижских рабочих не меньше, чем я.

III

Эти скучные пререкания были лишь пресным и грубым повторением того, что ежедневно происходит в наиболее изысканных салонах Парижа. Люди с самыми громкими именами нередко надевают на свое мелочное, эгоистическое тщеславие маску высокой законодательной мудрости. Этот спектакль лицемерия тянулся бы еще очень долго, но, к счастью, карета остановилась перед кафе Тортони. Г-жа Буассо, всецело погруженная в свои мысли, не захотела выйти из экипажа.

– Почему это? – сердито вскричал вице-президент коммерческого трибунала.

Валентина нашла предлог:

– Моя шляпа недостаточно свежа.

– Так выкиньте вашу шляпу за окошко и купите себе две новых. Не все ли мне равно, черт побери, истрачу ли я на эту поездку двадцать тысяч и двести или двадцать тысяч и четыреста франков? У меня хорошенькая жена, и я хочу иметь возможность показать ее людям. Такой человек, как я, может позволить себе эту роскошь.

Валентина вышла из экипажа и оперлась на руку брата.

Федер сразу разгадал замашки украшенного тремя миллионами провинциала, который приехал в Париж, чтобы выставить напоказ свою жену и изделия своих фабрик. Он присоединился к обществу своих приятелей, богатых людей, и вечером и в полдень заполняющих кафе Тортони. Когда он расстался с Валентиной, ему показалось, что крикливый голос ее мужа и его отвратительные споры с Деланглем вполне вознаграждаются наивными взглядами молодой женщины и выражением живого интереса, появлявшегося у нее всякий раз, когда что-либо ее занимало. Федер, столь решительно отказавшийся от обеда, говорил себе двумя часами позже: «Я должен разгадать эту молоденькую женщину! На это потребуется три дня. А потом я, как чумы, буду избегать и ее ужасного мужа и ее брата. Удовлетворенное любопытство даст мне некоторый отдых от жеманных прелестей моих моделей и от вечно сюсюкающих девиц, с которыми я танцую по воскресеньям, нарядившись в костюм прокурорского писца».

Еще через два часа Валентина начала внушать Федеру какой-то страх, в котором, правду сказать, он пока еще не признавался самому себе. «Не смогу же я, – думал он, – привязаться к этой монастырской питомице! Ведь она едва успела вырваться из своего монастыря. После первого обмена любезностями она сразу начнет удручать меня всевозможными глупостями, в сущности нередко злыми, которыми монахини набивают головы своих воспитанниц. У меня нет ни малейшей охоты расчищать ее головку и выкорчевывать из нее всякий вздор: это значило бы трудиться для моего преемника: какого-нибудь блистательного бордоского виноторговца. К тому же есть еще муж! Его ужасный голос разрывает мне барабанную перепонку и действует на нервы. В присутствии господина Буассо я невольно жду, когда снова зазвучит его отвратительный бас. В обществе воскресных девиц мне, по крайней мере, не приходится выносить голоса их мужей. Правда, их чувства вульгарны – бедняжки долго обсуждают цену шляпы или меню завтрака. Это наводит на меня скуку, но не раздражает, тогда как при виде грубого чванства и повелительной надменности этих двух разбогатевших провинциалов я едва сдерживаюсь, чтобы не выйти из себя. Надо будет при первой же встрече сосчитать, сколько раз муж торжественно скажет: «Я Жан-Тома Буассо, вице-президент коммерческого трибунала». Любопытно было бы посмотреть, как ведет себя этот человек в обществе своих приказчиков! В Париже разбогатевшие выскочки хоть отчасти скрывают свое тщеславие и стараются умерить громовые раскаты своих голосов… Да, при наличии такого мужа прекрасная Валентина, как ни очаровательно ее лицо, для меня недоступна. Любезности этого мужа отлично заменяют тех с детства обезвреженных стражей, которым турки доверяют охрану своих гаремов. И, наконец, тот вздор, что начнет нести эта молодая провинциалка, когда придет ко мне в ателье, быстро разрушит воздушные замки, построенные моим воображением при виде ее лица. В сущности, в этом лице есть только две достойные внимания вещи, и живопись бессильна передать первую из них: выражение глаз. Моментами оно делается таким глубоким, что придает ее словам совершенно иное, особое значение, совсем не то, какое мы могли бы увидеть в них вначале. Это мелодия в стиле Моцарта, приспособленная к словам пошлой песенки. Второе, что привлекает в этой прелестной головке, – спокойная и даже строгая красота черт, в особенности очертаний лба, сочетающаяся с глубоко чувственной линией рта и в особенности нижней губы. Я не только сделаю для себя копию этого портрета, я еще упрошу Эжена Делакруа спрятаться за ширмой в уголке моего ателье и написать для меня этюд этой головы: он сможет пригодиться ему для «Клеопатры»,[33]33
  «Клеопатра» – картина крупнейшего художника эпохи Эжена Делакруа (1798–1863), была выставлена в салоне 1839 года под № 524.


[Закрыть] но другой Клеопатры, совершенно непохожей на ту, какую он нам показал на последней выставке. Черт возьми, каким я был дураком, когда чего-то боялся! Нет, я никоим образом не привяжусь к молодой женщине, которая находится под надежной защитой достоинств своего мужа. Я просто отдам должное необычайной модели, которую случай посылает в мое ателье».

Погруженный в эти приятные размышления, Федер не заметил наемного экипажа, остановившегося перед Тортони. Взгляд художника был привлечен стройной фигурой молодой женщины, легко ступавшей по каменным ступенькам подъезда. Затем Федер поднял глаза к шляпке, и сердце его забилось; он изменился в лице. Его жадный взор перенесся на мужчину, который вел даму под руку. Да, это был тот самый огромный человек, ростом в пять футов шесть дюймов и чрезмерно толстый, человек, имевший честь состоять вице-президентом коммерческого трибунала. Федер снова с восторгом перевел взгляд на молодую женщину, которая вошла в кафе и теперь поднималась по внутренней лестнице, ведущей в залы второго этажа. Он нашел в ее походке и фигуре восхитительное изящество, которого не заметил вначале, когда смотрел на нее, еще не узнавая. Он почувствовал себя преисполненным радости.