Текст книги "Любовный напиток (сборник)"

Федер с готовностью обсуждал подробности семейной жизни, мало интересные для всякого другого, не влюбленного человека, и, благодаря этой готовности, а также многим другим оказываемым им услугам, его обращение с Валентиной не возбуждало у г-на Буассо никаких подозрений. Не так обстояло дело с Деланглем. У этого провинциала были, конечно, свои смешные стороны. Так, например, он был убежден, что ведет свои дела с орлиной быстротой и зоркостью гениального человека; он любил указывать друзьям на то, что у него нет приказчиков, и все свои записи он вел на игральных картах. Однако, несмотря на эту слабость и многие другие, Делангль видел вещи в их истинном свете. Шесть лет почти безвыездного пребывания в Париже открыли ему глаза. А ведь скучающий вид, появлявшийся у Валентины среди гостей, приглашенных мужем, сразу же исчезал, как только в гостиную входил Федер. Ее глубокий и сдержанно-радостный взгляд следил за каждым движением молодого художника, и взгляд этот как бы спрашивал у него совета по любому вопросу. Делангль кое-что замечал, и вполне естественно, что Федер встречал у своего друга некоторую холодность.

Однажды, когда все общество поехало в Сен-Грасьен, чтобы осмотреть прелестный домик по соседству с маленькой церковью, где покоится прах Катинá,[41]41
  Катинá (1637–1712) – маршал времен Людовика XIV, известный своим независимым характером и равнодушием к почестям. «Мемуары» Катина (книга о военном искусстве) были напечатаны вместе с его письмами в 1819 году.


[Закрыть] Федер, проходя через сад, на минуту оказался наедине с г-жой Буассо.

– У Делангля, – сказал он ей с улыбкой, отражавшей всю его страсть, – появились подозрения, разумеется, ни на чем не основанные: он думает, что мы влюблены друг в друга. Когда мы свернули на эту тропинку, а все остальные направились к озеру, Делангль остался в стороне. Держу пари, что он будет пытаться нас подслушать. Но у меня хорошее зрение. В тот момент, когда я молча выну часы, это будет значить, что я увидел, как наш друг укрылся за каким-нибудь густым кустом, чтобы послушать, о чем мы беседуем друг с другом, когда остаемся одни. Итак, прекрасная Валентина, – продолжал Федер, – мы должны говорить о таких вещах, которые сразу докажут ему, что я не влюблен в вас.

Можно себе представить, каким тоном была произнесена эта фраза. После искреннего признания, о котором мы уже говорили выше и которое имело место во время второго сеанса, посвященного портрету, ни одно слово о любви не появлялось в беседах Федера и Валентины. А между тем они виделись почти ежедневно, и минута свидания служила для Федера источником надежд или воспоминаний в течение всех остальных часов дня. При первом же слове, с которым он обратился к Валентине в Сен-Грасьенском саду, она густо покраснела. Вскоре маленькая веточка акации, сорванная Федером, выпала из рук молодой женщины. Федер нагнулся, как бы для того, чтобы ее поднять, и, выпрямляясь, вынул часы: он ясно различил Делангля, спрятавшегося за кустом акации.

– Почему бы вам не отделать одну из гостиных вашего дома в Бордо, ту, что выходит в сад, совершенно так, как отделана восхитительная гостиная дома, где мы только что с вами были? Это верх совершенства, и я уверен, что нам разрешат снять ее план. Господин Буассо сможет воспользоваться услугами того самого архитектора, который работает сейчас над чертежами вашего будущего дома на берегу Дордони, рядом со знаменитым садом, и т. д.

Выражение лица Валентины во время этого благоразумного разговора стоило того, чтобы его зарисовать. Она пыталась улыбаться, потом вдруг принималась упрекать себя за то, что обманывает брата. Не преступление ли обманывать человека, который питает привязанность только к ней одной? Как видно, ее обычное обращение с Федером было преступно, если ей приходится прибегать к притворству, чтобы скрыть его от брата… А ведь ради нее брат отдал бы жизнь, даже больше того – состояние. С другой стороны, самая необычность этого притворства навела Валентину на мысль, что, быть может, дальнейшая судьба ее ежедневных встреч с Федером находится под угрозой. «Пожалуй, то, что заставляет меня делать Федер, не так невинно, как кажется, – подумала она. – Я вижу это по своему волнению. Быть может, мне не следовало его слушаться. Как бы поосторожнее спросить об этом моего духовника?»

Как видите, во время этого разговора, который для парижанки явился бы только развлечением, сколько трагических опасений боролось в уме юной провинциалки. Она была слишком умна, чтобы сказать что-нибудь, могущее ее скомпрометировать, но волнение ее голоса было настолько очевидно, что опыт сошел далеко не так удачно, как на то надеялся Федер. Безусловно, все сказанные ею слова были чрезвычайно благоразумны, но какой дрожащий и полный страсти голос произнес их! После нескольких минут такого диалога Федер вынул свой платок и тотчас уронил его. Валентина вскричала:

– Наши спутники поехали кататься по озеру, давайте поедем и мы!

Придя на пристань, Федер и Валентина не застали лодок: они уплыли далеко, и их не было видно. Стена дома укрывала молодых людей от взглядов публики, гулявшей в парке. Федер взглянул на Валентину. Он хотел побранить ее: она плохо справилась со своей ролью. Она смотрела на него глазами, полными слез. Он чуть не сказал ей одну вещь, одно слово, которое никогда не должно было срываться с его уст. Он смотрел на нее молча. Но в тот момент, когда ему удалось одержать над собой столь трудную победу и не высказать своих чувств, случилось так, что, ни о чем не думая, почти бессознательно, он вдруг прикоснулся губами к шее Валентины.

Она едва не упала в обморок. Потом быстро протянула вперед руки. На лице ее выразилось живейшее неудовольствие, почти ужас. Она отвернулась.

– Если появится Делангль, я скажу, что вы едва не упали в озеро.

Федер сделал два шага, вошел в воду и до колен замочил свои белые брюки. Это странное зрелище несколько отвлекло внимание Валентины от того, что ему предшествовало, и, к счастью, лицо ее выражало лишь самое обычное смущение, когда Делангль, весь запыхавшись, прибежал с криком:

– Я тоже хочу ехать на лодке!

V

Это приключение внушило нашему герою сильную тревогу; подозрения Делангля далеко не утихли, а он был не таким человеком, чтобы забыть или оставить без внимания мысль, если уж она засела у него в голове. Беспокойство, которое внушало это подозрение молодому художнику, заставило его серьезно задуматься. Он был вынужден сознаться самому себе, что если он расстанется с Валентиной, забыть ее, как забывают на третий день какое-нибудь курортное знакомство, было бы для него не так легко. Делангль мог навсегда закрыть перед ним двери дома Буассо; при этой мысли Федер задрожал. Затем он рассердился на себя за то, что взволновался так сильно. Да, он действительно боялся Делангля и стыдился этого страха. Как-то инстинктивно он стал искать дружбы Буассо. Один из главных сборщиков податей, умевший как нельзя лучше выставлять напоказ свое богатство, выехал из красивого загородного дома, который он снимал в Вирофле. Федер крикнул г-ну Буассо:

– Берите без колебаний этот дом: лошади тех людей, с которыми вам надо подружиться, чтобы занять здесь видное положение, уже привыкли к дороге в Вирофле. Вы будете давать там обеды, и лошади вместе с седоками пойдут к вам так же, как шли раньше к главному сборщику податей Бурдуа, преемником которого вы станете.

Не ответив ни слова, чтобы не выказать благодарности, что могло бы повлечь за собой известные обязательства, Буассо воспользовался советом. Он дал в Вирофле немалое количество обедов. Однажды, садясь за стол, Буассо со сладострастным восторгом сделал подсчет, показавший, что, хотя приглашенных на этот обед было всего лишь одиннадцать человек, все они, вместе взятые, обладали суммой в двадцать шесть миллионов, причем среди приглашенных был один пэр Франции, один главный сборщик податей и два депутата. Федеру, выступившему советчиком в этом деле, было даже полезно то обстоятельство, что его имущество в общей сумме всех этих состояний равнялось нулю; больше того, он являлся единственным представителем этой нулевой категории. Один из обедавших, который участвовал в вышеприведенной сумме цифрой в полтора миллиона, в это самое утро купил прекрасную библиотеку; все книги ее были в переплетах с золотым обрезом. Этот господин по имени Бидер был не из тех, кто стал бы молчать о своем приобретении. С самого утра он старался выучить наизусть имена наиболее известных писателей, чьи сочинения имелись в его библиотеке. Он перечислил их, начав с Дидро и барона Гольбаха, причем последнее имя он произнес: Гольбаш.

– Не Гольбаш, а Гольбах! – вскричал пэр Франции, гордый недавно приобретенными познаниями.

Все довольно презрительно отозвались об этом литераторе с варварским именем, но тут Делангль небрежно заметил, что Гольбах был сыном поставщика и обладал несколькими миллионами. Упоминание о миллионах заставило собрание богачей призадуматься, и они еще несколько минут говорили о Дидро и о Гольбахе. Разговор на эту тему грозил иссякнуть. Видя это, г-жа Буассо решилась заговорить и робко спросила, не были ли Дидро и Гольбах повешены вместе с Картушем[42]42
  Картуш (1693–1721) – главарь шайки воров, прославившийся своей ловкостью и изобретательностью.


[Закрыть] и Мандреном.[43]43
  Мандрен (1724–1755) – знаменитый контрабандист XVIII века, вскоре ставший героем народных преданий и типом «благородного разбойника». Мандрен и Картуш были приговорены к четвертованию и погибли на эшафоте. В начале прошлого столетия и до последнего времени были популярны дешевые народные книги, рассказывавшие более или менее достоверно их приключения. В этих романах герои всегда ведут войну против богатых и злых и покровительствуют слабым и беднякам.


[Закрыть] Раздался взрыв хохота, громкий и дружный. Гости тщетно пытались успокоиться. Мысль о том, что Дидро, любимец императрицы Екатерины II, мог быть повешен как сообщник Кар-туша, была так забавна, что взрывы смеха не умол-кали.

– Что ж, господа, – продолжала г-жа Буассо, которая тоже безудержно смеялась вместе с остальными, сама не зная почему, – в монастыре, где я воспитывалась, нам никогда как следует не объясняли, кто такие были эти Мандрены, Картуши, Дидро и прочие ужасные злодеи. Я всех их считала людьми одного разряда.

После этого мужественного поступка г-жа Буассо взглянула на Федера, который сначала пришел в отчаяние от ее неосторожного взгляда, а затем предался восхитительным мечтам. Вот эти-то мечты и заставляли его на целые дни забывать горечь, вызванную тем, что в течение десяти лет подряд он заблуждался относительно своего истинного призвания.

Простодушный ответ Валентины смягчил резкий и оскорбительный оттенок раскатов смеха; мягкая улыбка появилась у всех на губах. Затем Делангль, сильно задетый этой семейной неприятностью, пришел сестре на выручку и с помощью нескольких забавных анекдотов возбудил бурную веселость собрания. Однако гость, по дешевке купивший книги с золотым обрезом, снова заговорил о литературе; он особенно расхваливал великолепный экземпляр Ж.-Ж. Руссо в издании Далибона.

– Достаточно ли крупный в нем шрифт? – вскричал депутат, имевший четыре миллиона. – Я столько прочитал за свою жизнь, что глаза у меня уже просят пощады. Если шрифт у этого Ж.-Ж. Руссо крупный, я пришлю за ним, чтобы еще раз перечесть «Опыт о нравах»: это лучшая историческая книга, какую я знаю.

Как мы видим, почтенный депутат перепутал двух великих виновников «преступлений» 1793 года: Вольтера и Руссо. Делангль расхохотался; все приглашенные последовали его примеру. Напрягая свой и без того грубый голос южанина, Делангль старался смеяться как можно громче, чтобы заставить забыть о взрыве хохота, встретившем невежественное замечание его сестры. И в самом деле, те из гостей, которые были вполне уверены, что «Опыт о нравах» принадлежит не Руссо, а Вольтеру, оказались безжалостными к бедному депутату, богатому торговцу шерстью, будто бы испортившему себе глаза усиленным чтением.

Как только обед кончился, Федер счел благоразумным удалиться: он опасался новых взглядов. Во время прогулки по королевскому лесу, в который можно было пройти через садовую калитку, Делангль, еще не забывший об обидном смехе, улучил удобный момент и сказал сестре:

– Конечно, твой муж – человек преданный и добрый, но все-таки он человек, и в глубине души он был бы не прочь найти какую-либо причину, чтобы не питать к тебе такой уж большой благодарности за твое приданое в девятьсот пятьдесят тысяч франков, которое и сделало его вице-президентом коммерческого трибунала. Выразительно пожимая плечами, он, наверно, даст понять этим господам, что ты дурочка, и они будут долго распространяться о твоем невежестве именно потому, что, может быть, не прошло и полугода с тех пор, как сами они услыхали о Дидро и о бароне Гольбахе. Забудь же поскорее все благочестивые бредни, которыми добрые монахини старались заглушить твой ум, пугавший их. И не огорчайся: я дважды был в твоем монастыре, и госпожа д’Аше, настоятельница, каждый раз говорила мне буквально следующее – что твой ум приводит их в трепет.

Делангль заметил, что его сестра готова расплакаться, – потому-то он и добавил последнюю фразу.

– Не говори ни слова никому, кроме Буассо, – продолжал он, – ты будешь два раза в неделю ездить в Париж и брать там уроки истории. Я найду учительницу, которая расскажет тебе все, что произошло за последние сто лет. Это главное, что надо знать в обществе: там часто делают намеки на события недавнего прошлого. Чтобы выбросить из головы монастырские глупости, никогда не ложись спать, не прочитав одного-двух писем этого самого Вольтера или же Дидро, который отнюдь не был повешен, как Картуш и Мандрен.

И, невольно рассмеявшись, Делангль простился с сестрой.

Весь вечер Валентина пребывала в глубокой задумчивости. В благородном монастыре *** ум ее старательно притупляли чтением одобренных газетой «Quoti-dienne» учебников, в которых Наполеон именовался господином де Буонапарте. Пожалуй, нам не поверят, но, право же, она оказалась бы в очень затруднительном положении, если бы ее спросили, не был ли когда-то этот маркиз де Буонапарте генералом Людо-вика XVIII.[44]44
  В период Реставрации в иезуитских коллежах и монастырских пансионах избегали сообщать воспитанникам историю Французской революции и даже обходили молчанием самый факт свержения монархии. Наполеона I там называли не иначе как г-н де Буонапарте, подчеркивая его итальянское происхождение, а в одном учебнике истории, употреблявшемся в этих заведениях, его будто бы называли генералиссимусом войск его величества Людовика XVIII.


[Закрыть]

К счастью, одна из монахинь, происходившая из незнатной бедной семьи и не искупавшая этого несчастья никаким лицемерием, а потому окруженная презрением всех остальных, пожалела, а следовательно, и полюбила юную Валентину.

Она замечала, как ум Валентины притупляли с тем большим старанием, что в монастыре постоянно твердили о ее приданом, которое, по словам монахинь, доходило до шести миллионов. Какое торжество для религии, если такая богатая девушка откажется от мира и пожертвует свои миллионы на постройку монастырей! Г-жа Жерлá, та самая бедная монахиня и к тому же дочь мельника, о чем было известно всему монастырю, каждый понедельник заставляла Валентину переписывать одну главу из «Филотеи» св. Франциска Сальского,[45]45
  Св. Франциск Сальский (1567–1622) – автор нескольких сочинений богословского и назидательного характера, к числу которых принадлежит и упоминаемая книга.


[Закрыть] а на следующий день молодая девушка должна была пересказать эту главу бедной монахине так, словно последняя не имела понятия, о чем говорилось в книге. По четвергам Валентина переписывала главу из «Подражания Христу»,[46]46
  «Подражание Христу» – религиозно-нравственное сочинение начала XV века. Это наиболее полное выражение христианского аскетизма; в качестве метода нравственного совершенствования здесь рекомендуются самонаблюдение и самоуглубление, обнаруживающие тайные причины чувств и осуществляющие контроль над душевными переживаниями.


[Закрыть] которую должна была таким же образом пересказать на другой день. И монахиня, которую жизнь, полная несчастий, научила понимать истинный смысл слов, не допускала в изложении молодой девушки ни одного неясного выражения, ни одного слова, которое не отражало бы в точности мысль или чувство ученицы. Как монахиня, так и ученица подверглись бы строгому наказанию, если бы настоятельница заметила этот способ ведения занятий. Что строже всего запрещается в благонамеренных монастырях – это личные привязанности: они могут придать душам некоторую энергию.

До взрыва смеха, раздавшегося на званом обеде и особенно неприятного для Валентины из-за того значения, какое, по-видимому, придавал ему Делангль, молодая женщина, слыша в обществе разговоры о фактах или об идеях, которые в монастыре вызвали бы ужас, а здесь считались общепринятыми, полагала, что надо поставить себе за правило никогда не думать об этих вещах, чтобы, вращаясь в обществе, сохранить свою веру.

Могут, пожалуй, счесть, что мы слишком подробно распространяемся о смешных сторонах нашей эпохи, которые через несколько лет могут показаться неправдоподобными, но факт тот, что из всех найденных Деланглем учительниц истории ни одна не согласилась обучать этой науке по книгам, не получившим одобрения «Quotidienne».

– У нас в скором времени не осталось бы ни одной ученицы, – ответили ему эти учительницы, – даже самая наша нравственность могла бы подвергнуться нападкам, если бы стало известно, что мы пользуемся не теми учебниками, по которым ведутся занятия в монастырях Сердца Иисусова.

Наконец Делангль разыскал старого ирландского священника, почтенного отца Иеки,[47]47
  Ирландский, священник… отец Иеки – реальное историческое лицо. Он обучал Стендаля английскому языку в 1800-х годах.


[Закрыть] и тот взялся рассказать г-же Буассо обо всем, что произошло в Европе начиная с 1700 года.

Без всякого злого умысла, исключительно по грубости своей натуры, г-н Буассо несколько раз в течение вечера намекал на взрыв хохота, которым было встречено замечание о Дидро и Гольбахе, как о людях, разделивших участь Картуша и Мандрена. Буассо испытывал тем больший ужас перед этой ошибкой, что он постоянно опасался, как бы самому не ошибиться подобным же образом. Ведь не прошло и двух лет с тех пор, как он узнал о существовании этих причудливых имен – Дидро и Гольбах. Страх его особенно увеличивало то обстоятельство, что во время обеда, на котором исторические познания его жены натолкнулись на столь злосчастный подводный камень, он был убежден, что «Опыт о нравах» принадлежит Роллену.[48]48
  Роллен (1661–1741) – французский историк; некоторые из его трудов служили учебными пособиями.


[Закрыть] Надо ли говорить, что на следующий же день он заказал в Париже шестьсот томов с золотым обрезом и выразил непременное желание отвезти в Вирофле, в собственной карете, великолепное издание сочинений Вольтера? Переплет каждого тома обошелся ему в двадцать франков. Дома он тотчас водворил на своем письменном столе, посреди коммерческой переписки, первый том «Опыта о нравах» и раскрыл его на странице сто пятидесятой.

Упреки мужа произвели переворот в душе Валентины. Каждый вечер, перед тем как потушить свечи, она читала теперь не одно и не два письма Вольтера, а по двести или по триста страниц сразу. Сказать правду, многое было ей совершенно непонятно. Она пожаловалась на это Федеру, и он принес ей «Словарь этикета»[49]49
  «Словарь этикета» – «Критический и толковый словарь придворного этикета, светских приличий и т. д.», – составленный г-жой де Жанлис, вышел в свет в 1818 году.


[Закрыть] и «Мемуары Данжо»[50]50
  «Мемуары Данжо» – мемуары маркиза де Данжо, церемониймейстера Людовика XIV, были опубликованы в сокращенном виде г-жой де Жанлис в 1817 году.


[Закрыть] в переложении г-жи де Жанлис.[51]51
  Г-жа де Жанлис (1746–1830) – автор исторических романов и учебно-педагогических сочинений, проникнутых религиозным и монархическим духом.


[Закрыть] Кроткая Валентина стала восторженной поклонницей произведений черствой г-жи де Жанлис; они нравились ей своими недостатками. Она нуждалась не в переживаниях, а в твердых, опирающихся на факты сведениях.

Тяжеловесная веселость Буассо, искусство его повара, его старания всегда иметь первые фрукты и овощи сезона, замечательная красота его жены – все это создало у людей привычку приезжать обедать в Вирофле сразу после биржи. Тайное и могущественное очарование этого дома заключалось для многочисленных денежных тузов, его посещавших, в том, что здесь ничто не могло задеть их самолюбие. Буассо и в особенности Делангль имели репутацию людей, преуспевающих в искусстве купить какую-либо вещь там, где она дешева, и быстро перебросить ее туда, где она дороже. Но, если не считать великого искусства наживать деньги, невежество Буассо было так велико, что ничье самолюбие не могло быть уязвлено в его обществе.

Что касается Валентины, то она остерегалась говорить при гостях о том прекрасном, что она каждый день находила в своих книгах: ведь эти люди, чью грубость она начинала уже понимать, могли поднять ее на смех. Благодаря основательному изучению в монастырские годы «Филотеи» и «Подражания» она теперь с восторгом прочла и поняла некоторые места из «Принцессы Клевской»,[52]52
  «Принцесса Клевская» – роман г-жи де Лафайет (1678). Стендаль высоко ценил этот роман, почти лишенный действия, но полный замечательных психологических деталей.


[Закрыть] из «Марианны»[53]53
  «Марианна» – «Марианна, или Приключения графини де ***», психологический роман Мариво, печатавшийся в 1731–1741 годах и оставшийся незаконченным.


[Закрыть] Мариво и из «Новой Элоизы».[54]54
  «Новая Элоиза» – известный роман Жан-Жака Руссо (1761).


[Закрыть] Все эти книги горделиво красовались среди томов с золотым обрезом, ежедневно прибывавших в Вирофле из Парижа.

Живя среди богачей, Валентина пришла к следующей мысли, замечательной по своей коммерческой справедливости: «Мы ежедневно платим восемьдесят или сто франков за ложу в театре, чтобы получить удовольствие, которое нередко бывает перемешано со скукой и длится час или два. Между тем, читая прекрасные книги, купленные мужем, я испытываю истинное наслаждение, и кому же я обязана им, как не доброй монахине, госпоже Жерлá? Ведь это она заставила меня изучать в монастыре великолепное «Подражание Христу» и прелестную «Филотею» св. Франциска Сальского, вместо того чтобы систематически притуплять мой ум». На следующий же день после того, как эта мысль пришла ей в голову, Валентина, воспользовавшись тем, что ее муж посылал одного из своих служащих с корреспонденцией в Бордо, попросила у брата сто наполеондоров и поручила служащему вызвать в монастырскую приемную добрую монахиню, чтобы вручить ей этот подарок: он должен был помочь ей снискать в монастыре некоторое уважение.

Месяц, в течение которого Валентина набиралась познаний, оказался для нее восхитительным и составил целую эпоху в ее жизни. Она без всякого стеснения делилась с Федером всеми мыслями, возникавшими у нее после чтения книг, столь очаровательных для женщины ее лет: «Принцессы Клевской», «Новой Элоизы», «Задига».[55]55
  «Задиг» – «Задиг, или Судьба» – философская повесть Вольтера.


[Закрыть] Она ненавидела иронию, она с восторженным сочувствием относилась ко всякому выражению нежных чувств. Можно себе представить душевное состояние Федера, на котором лежала обязанность разъяснять подобные вещи этому чистому сердцу. Он каждую минуту готов был выдать себя, и ему приходилось делать над собой невероятные усилия, чтобы не сказать Валентине о своей любви. Каждый день давал ему случай восхищаться ее поразительным умом.

Быть может, читатель помнит, что в конце «Новой Элоизы» Сен-Пре приезжает в Париж и рассказывает своей подруге о том впечатлении, какое произвел на него этот большой город. Валентина составила себе о Париже совершенно иное представление. Федер восхищался точностью и остроумием выводов, которые она сумела извлечь из небольшой суммы фактов, попавших в поле ее зрения. Даже самые ее заблуждения обладали каким-то особенным очарованием. Так, например, она не могла поверить, что большинство женщин, проезжающих в красивых колясках под тенью деревьев Булонского леса, томятся скукой. Ведь она, Валентина, никогда почти не отправлялась в Булонский лес без Федера, ехавшего верхом в нескольких шагах от ее экипажа.

Она не могла постигнуть, что скука является почти единственной силой, управляющей людьми, которые родились в Париже, уже имея лошадей в своей конюшне.

– Все эти существа, которых толпа считает столь счастливыми, – добавлял Федер, – воображают, что у них такие же страсти, как у остальных людей: любовь, ненависть, дружба и т. д., – а между тем их сердце могут взволновать одни только наслаждения тщеславия. Страсти укрываются в Париже лишь в мансардах, и я готов держать пари, – добавил Федер, – что на прекрасной улице предместья Сент-Оноре, где вы живете, ни одно нежное, пылкое и великодушное чувство никогда не спускалось ниже четвертого этажа.

– Нет, вы несправедливы к нам! – вскричала Валентина, решительно отказываясь допустить существование таких печальных вещей.

Порой Федер внезапно умолкал. Он упрекал себя за то, что открывает истину столь молодой женщине: не значило ли это подвергать риску ее счастье? С другой стороны, он отдавал себе должное. Ведь он никогда не говорил ей ничего такого, что могло бы помочь осуществлению планов, касающихся его любви к ней. В сущности, у него и не было никаких планов. Он просто не мог отказать себе в удовольствии проводить свою жизнь в самой задушевной близости с прелестной молодой женщиной, которая, быть может, его любила. Сам же он дрожал при мысли связать себя страстью и, конечно, сейчас же покинул бы Париж, явись у него уверенность в том, что в конце концов он страстно полюбит Валентину. Можно с точностью утверждать, рисуя душевное состояние Федера, что только мысль об ужасной тоске, которая должна была охватить его на следующий день после отъезда, удерживала молодого художника в Париже и мешала ему со всей серьезностью думать о возможных последствиях его поведения. «Скоро я и без того вынужден буду перестать видеться с ней. Одно грубое слово Делангля относительно моего ухаживания за Валентиной – и мне откажут от дома. А как только эта маленькая монастырская воспитанница перестанет меня видеть, она перестанет и думать обо мне, и через полтора месяца после разлуки Валентина будет вспоминать о Федере точно так же, как о любом своем парижском знакомом».

Однако нашему герою редко случалось так глубоко задумываться над своим положением. Он был вполне убежден в бесспорности следующего правила: «Не следует любить легкомысленную женщину и ставить все свое счастье в зависимость от ее каприза». Но он не желал сделать естественно вытекающий из этого правила вывод: «Тот, кто не хочет попасть в подобное положение, столь опасное для человека с сердцем, должен уехать».

Чтобы не приходить к этому ужасному заключению, Федер прибегал к всевозможным софизмам. Так, например, оставаясь несколько дольше обычного наедине с Валентиной, он заставлял себя заниматься разрешением следующего вопроса: «Хорошо ли для счастья этой молодой женщины, что я лишаю ее иллюзий, оставшихся у нее после монастыря? Не может ли это преждевременно ее состарить?» Федер совершил в ранней молодости столько безумств, что теперь он был не по возрасту рассудителен и с легкостью пришел к решению разочаровывать Валентину лишь в тех случаях, когда ее ложные понятия могли привести ее к неприятным ошибкам. Однако нередко бывало, что в нужный момент у Федера не оказывалось времени или возможности разъяснить своей юной подруге все то, что ей следовало бы знать, чтобы поступить как должно. Многие необходимые объяснения не могли быть даны с ясностью и откровенностью в присутствии таких закоснелых в предрассудках провинциалов, как господа Делангль и Буассо; их оскорбило бы каждое слишком искреннее слово. В обществе такого рода людей никогда не следует отступать от банальных выражений, к которым они привыкли.

Затрудняясь самостоятельно разрешить вопрос о том, всегда ли следует говорить Валентине правду, Федер принял странное решение – советоваться с ней самой. Конечно, такое решение было приятнее всего для человека, влюбленного так сильно, как был влюблен наш герой, но надо признать, что в нем было и нечто ребяческое. Валентина вышла из монастыря, вооруженная пятью или шестью общими правилами, скорее ошибочными, чем верными, и применяла их ко всему на свете с неустрашимостью, казавшейся Федеру и очаровательной и забавной: эта неистовая монашеская неустрашимость составляла полнейший контраст со справедливым и нежным характером Валентины.

– Если я буду и дальше изрекать печальные истины, которых вы от меня постоянно требуете, вы можете лишиться самого восхитительного, что есть в вашем обращении, – сказал ей как-то Федер. – Если вы перестанете сопровождать смелое высказывание какого-нибудь нелепейшего афоризма своей чарующей улыбкой и готовностью отречься от этого афоризма, как только вам разъяснят его вздорность, вы сразу потеряете поразительное и своеобразное превосходство над всеми женщинами вашего возраста.

– Что ж, если это сделает меня менее привлекательной в ваших глазах, не открывайте мне правду. Лучше уж я буду говорить в обществе какие-нибудь глупости, и пусть люди смеются надо мной.

Федер чуть было не взял руку Валентины и не покрыл ее поцелуями. Желая рассеять это опасное волнение, он поспешил заговорить:

– Каждый раз, когда вы разговариваете с людьми, которые давно живут в Париже, – сказал он поучительным тоном, – я замечаю у ваших собеседников тщеславие и непрестанное внимание к чужим ошибкам, тогда как у вас нет для самозащиты ничего, кроме доверчивости и доброжелательности, столь же искренней, сколь и безграничной. Безоружная, с открытым сердцем, стоите вы перед ними. А ведь люди прежде всего осторожны и выходят на арену лишь тогда, когда чувствуют, что на них надета железная броня, и когда они уверены в том, что их тщеславие неуязвимо. Если бы вы не были так красивы и если бы благодаря мне г-н Буассо не давал безупречных обедов, над вами стали бы смеяться.

Эта жизнь казалась восхитительной, и для Федера она действительно была бы такой, если бы он питал к Валентине лишь небольшую склонность, в чем он часто старался себя уверить; но он смертельно боялся Делангля, и чем больше смягчало и радовало его сердце это сладостное существование, лишенное всяких треволнений и исполненное прелести нежнейшей дружбы, тем больше он боялся, что одно слово грубого человека, который в угоду своему самолюбию считал нужным все опошлять и обо всем отзываться в самых сильных выражениях, может опрокинуть этот чудесный воздушный замок. «Надо завоевать Буассо, – сказал он себе, – а для этого надо сделаться ему полезным. Простота моих слов, мои хорошие манеры раздражают, должно быть, этого дикаря, в жизни своей не любившего ничего, кроме денег. Следовательно, только какая-нибудь реальная услуга сможет заставить его простить мне мое парижское обращение, оскорбляющее его грубую энергию. Еще вчера я наблюдал за ним во время прогулки, когда к нам присоединился этот лилльский депутат; стоит кому-нибудь при встрече с ним не закричать во весь голос и не похлопать его по плечу в знак дружбы, ему сразу приходит в голову: «Как видно, этот щеголь презирает меня».

Федеру, основательно изучившему характер Буассо, показалось, что недавнее назначение в палату пэров пяти или шести негоциантов с некоторых пор не дает ему спать спокойно: по-видимому, ненасытная алчность сменилась в нем честолюбием. Вернувшись от нового пэра-шляпника, Буассо за весь вечер не вымолвил ни слова. На следующий день он приказал всем своим слугам надевать после четырех часов вечера шелковые чулки и попросил Федера раздобыть ему трех новых лакеев.

VI

Эта готовность пойти на расход, который через месяц после приезда в Париж показался бы г-ну Буассо таким нелепым, явилась решающей для Федера, наблюдавшего и сомневавшегося уже более двух недель. Давать советы провинциальному миллионеру так опасно! Но, с другой стороны, пагубная мысль, которую Федер предполагал у Делангля, представляла такую серьезную угрозу!

Чтобы сделать свои советы менее оскорбительными, Федер решил давать их Буассо грубым тоном.

Так как человек разбогатевший никогда не упустит случая насладиться тщеславием, Буассо как-то похвастался перед Федером восемьюдесятью новенькими томами с золотым обрезом, только что доставленными ему из Парижа.

– Ошибка, – сказал ему Федер с грозным взглядом, – ошибка, ужасная ошибка! Выбрасывая деньги на эти книги, вы как будто намеренно разрушаете положение, которое я хотел было вам создать.

– Что вы хотите сказать этим? – сердито спросил Буассо.

– Да то, что вы сами разрушаете стиль, который я хотел вам придать. О человеке, подобном вам, обладателе такого состояния, могли бы заговорить в свете, но вы сами этого не хотите. Вы швыряете на землю лестницу, которая могла привести вас на вершину общественного здания. Боже, до чего вы неопытны!

– До сих пор я не считал себя таким уж неопытным, – возразил Буассо, сдерживая гнев.

И он засунул правую руку в жилетный карман, полный наполеондоров, – жест, к которому он прибегал всегда, когда хотел успокоиться, встретив какое-нибудь затруднение. Вынув горсть монет, он позвякал ими, опять опустил в карман, затем резко выхватил снова: он буквально манипулировал золотом.