Текст книги "Сарацинский клинок"

– Почему? – отчетливо произнесла она.

– Потому что мы не можем. Ты… ты как звезда. А я крот, копающийся под землей. Мы разделены. Я даже не могу поднять глаза, чтобы посмотреть на тебя.

– Пьетро, – сказала она.

– Да, – прошептал он. – Что, Ио?

– Я тоже люблю тебя. По-настоящему люблю. И все различия в нашем положении, и все другие глупости, которые придумывают люди, чтобы чувствовать себя значительными и лучше других, ничего не значат…

– Но они будут значить, Ио. – Пьетро почти плакал. – Но они будут значить!

– Нет, не будут. Я не позволю. Я всегда знала, что когда я в конце концов полюблю, то это будет навсегда. Это навсегда, мой Пьетро, – навсегда. Я собираюсь стать твоей женой. И если они… мой отец и люди, ему подобные, помешают мне, – я буду твоей любовницей. Конечно, я предпочла бы стать твоей женой, жить с тобой и родить тебе сыновей. Но так не получится, я стану тебе любовницей и подберу каждую крупинку твоей любви, которую смогу получить, и никогда не устыжусь…

– Крупинки! – воскликнул Пьетро. – О Боже!

– Покончим с этим, – сказала Иоланта. – Поехали, нам предстоит дальняя дорога…

До Рокка д'Аквилино они доехали поздно вечером. Андреа, Марк и Вольфганг и рыцари Синискола, которыми Андреа командовал в отсутствие отца, уже стояли под стенами.

Лучники сверху стреляли в них. Они же отвечали стрельбой с конных упряжек и небольших катапульт и долбили стены таранами.

– Жди здесь, – сказала Иоланта.

Пьетро сидел в седле не двигаясь, наблюдая за ней. Он не знал, что она собирается делать, но ему это не нравилось. Даже притом, что он ничего не знал, не нравилось ему это. Он боялся.

Ио вонзила шпоры в бока своей белой кобылы и поскакала. Через несколько секунд она уже будет скакать между ними. Под градом стрел.

– Ио! – закричал он и рванулся вслед за ней.

Она услышала топот его коня и обернулась в седле

– Возвращайся! – крикнула она. – Ты все испортишь.

Тучи стрел затмевали солнце. Свистели дротики, выпускаемые из арбалетов.

Пьетро пустил свою лошадь в галоп. Он больше не боялся. Он не думал о себе. Его сердце, его дыхание, его жизнь скакала впереди на белой лошади.

В его одежде застряли три оперенные стрелы, но он не знал об этом. Он ничего не знал, ничего не видел, кроме этих развевающихся впереди рыжеватых кудрей.

Теперь она чем-то размахивала. Чем-то белым. Стрелы перестали свистеть. Таран замер.

– Сир Рикардо! – крикнула она. – Я прошу вас прикрыть меня вашим огнем. Стреляйте в любого, кто поскачет, чтобы схватить меня, – даже в моих братьев!

Пьетро поравнялся с ней.

– Ио! – вырвалось у него. – Ио, Бога ради!

– Пощадите этого человека, который приехал со мной! – поспешно выкрикнула она. И обернулась к Пьетро: – Ты глупец… мой сладкий и нежный глупец!

Пьетро разглядел рослую фигуру Рикардо Синискола на стене.

– Вы прикрыты, госпожа Ио! – со смехом крикнул Рикардо.

– Хорошо! – откликнулась Ио. – Андреа, ты глупое животное, ты надеешься завоевать любовь силой оружия? А вы, мои братья, что вы можете сделать, кроме как погибнуть в этой бессмысленной схватке? Возвращайтесь назад! Зовите своих рыцарей и уезжайте!

– А если мы не поедем? – раздался голос Вольфганга.

– Я отдам себя в руки господина Рикардо в качестве заложницы, пока наш отец и граф Алессандро не вернутся с Сицилии. А потом мой посланец н я сама поведаю отцу о вашей убийственной глупости. А теперь во имя нашей святой матери, я прошу вас – уходите!

Пьетро сидел в седле, глядя на нее. Она их убедила. Убедила, потому что была права. Это с одной стороны. Но есть другая сторона, которая важнее и страшнее. Эта пятнадцатилетняя девочка могла одержать верх над сотнями рыцарей, потому что готова умереть ради того, во что она верит.

В этом все дело. Вот эта черта в Иоланте всегда вызывала у него благоговейный страх. Пугала его. Она была ребенком, нежным, прелестным ребенком – и в то же время женщиной. Настоящей женщиной.

Госпожа. Очень гордая, великая и бесстрашная госпожа, восседающая там верхом как королева.

Я, всхлипнул Пьетро в глубине своего сердца, никогда не буду достоин ее… никогда…

Тут вперед выехал Андреа Синискола.

– На этот раз ты выиграл, прекрасный кузен Рикардо! – крикнул он. – Хоть это небольшая честь – укрываться за женскими юбками. Но будут и другие случаи – я все-таки заполучу Элайн!

Все увидели, как напрягся Рикардо.

– Сир Рикардо! – крикнула Ио. – Не обращайте внимания на болтовню этого хвастуна! Моя кузина Элайн поклялась мне, что не будет принадлежать ему, даже если он окажется последним мужчиной на земле! А теперь, Андреа, чуть оперившийся рыцарь, убирайся отсюда, или я скажу моему отцу, чтобы он разобрался с тобой!

Какое-то время они еще делали вид, что не хотят подчиниться. Потом рыцари постарше убедили их нарушить воинский строй и начать разъезжаться. Эти рыцари с самого начала были введены в заблуждение относительно юношеской авантюры, в которую их вовлекли.

После того как они уехали, Рикардо Синискола спустился со стены и пригласил Ио и Пьетро в замок. Рикардо оказался выше, чем другие члены семьи графа Алессандро, более светлым. Он был очень красив, с мягким и добрым лицом.

– Примите мою благодарность, кузина Ио, – рассмеялся он. – Видит Бог! Если бы я не дал обещание Элайн, я бы влюбился в вас.

– Но вы дали обещание, – мягко заметила Ио. – А теперь во имя милосердной Матери Божьей накормите нас, мы умираем от голода.

После трапезы они тронулись в обратный путь, хотя Рикардо уговаривал их задержаться.

– Мы уехали без разрешения Ганса, – объяснила Иоланта. – И я боюсь, что мне придется долго уговаривать его не избить Пьетро. Мой брат не отличается доверчивостью…

– Тогда я пошлю с вами моего человека с письмом к нему. Я не хочу, чтобы этот парень пострадал из-за меня, – сказал Рикардо.

Это его предложение оказалось весьма к месту. Когда они на следующее утро вернулись в Хеллемарк, они застали там Ганса в бешенстве. Но когда у него в руках оказалось подтверждение правдивости их рассказа, он ничего не мог поделать. После того как Ио удалилась, он долго разглядывал Пьетро.

– Ты начистил мою кирасу?[11]11
  Когда упоминаются доспехи, то почти неизбежно наше воображение рисует себе пластинчатый панцирь с тяжелым шлемом, которые выставлены во многих музеях. Однако эти пластинчатые панцири относятся к четырнадцатому и пятнадцатому столетиям, и означали они закат рыцарства. В двенадцатом и тринадцатом веках рыцари облачались в кольчуги, длинные, спускающиеся ниже колен, сделанные из двух– и трехслойных стальных колец. Эти кольчуги были достаточно гибкими, давали хорошую защиту и весили гораздо меньше, чем пластинчатые панцири, сменившие их спустя столетие. Примечательно, что от рыцаря тринадцатого века требовалось вскочить в седло, не касаясь стремян, в то время как рыцаря четырнадцатого века усаживали на коня с помощью лебедки! Воин в кольчуге, сброшенный с коня, без труда мог подняться на ноги и продолжать сражаться, а “ходячий танк” следующего столетия, оказавшись на земле, был обречен лежать там, пока его не убьют или какой-нибудь друг или слуга не поднимут его.
  Шлемы того времени, о котором повествует роман, тоже сильно отличались от тех, которые мы видим в музеях. Лицо рыцаря тринадцатого века было защищено только пластинкой, прикрывающей нос Обычно лицо воина оставалось открытым. Шлем тринадцатого века был высоким и конусообразным и крепился к кольчуге кожаными ремешками.
  Третьим отличием было копье – длиной в десять футов и гораздо более легкое, чем колющий таран, которым пользовались рыцари позднее. Копье по всей длине было одинакового размера, в то время как более поздние копья утолщались выше руки, чтобы копье не вылетело из рук всадника при ударе.
  Упоминание Ганса о шлифовке его кольчуги касается ежедневной обязанности оруженосца. Предметом гордости рыцаря было, чтобы его доспехи сияли, как серебряные.


[Закрыть] – спросил он наконец.

– Да, господин, – ответил Пьетро.

– А свою? Они нам понадобятся, ты знаешь…

Пьетро уставился на него. После того как осенью

1210 года[12]12
  Политическая ситуация в 1212 году была столь сложной, что ее трудно пояснить вкратце. Тем не менее понимание ее необходимо для того, чтобы иметь представление о положении Пьетро.
  Претендентами на трон были Филипп Швабский, дядя Фридриха, Гогенштауфен из партии вейблингов-гибеллинов, и Отгон Брунсвик, вельф или гвельф, если избрать итальянскую транскрипцию. Естественно, что Иннокентий III, самый властолюбивый из всех Пап, отдал предпочтение гвельфу, в надежде, что Отгон не будет объединять Сицилию с империей, окружая таким образом папские владения светскими и враждебными государствами. Однако германские принцы не видели проку в Отгоне. Он был нищим, глупым и наполовину англичанином, племянником Ричарда Львиное Сердце и его брата Иоанна Безземельного, из рук которого в результате событий, описываемых в романе, английские бароны получили Великую хартию вольностей – краеугольный камень англосаксонских свобод. Папа Иннокентий вопреки своему желанию вынужден был согласиться на выдвижение Филиппа, но как раз в это время Отгон Вительсбах, граф Палатинский, по личным мотивам убил Филиппа.
  Утомленные гражданской войной, германские принцы обратились к Оттону Брунсвику. Гвельф устроил свою помолвку с Беатрисой, одиннадцатилетней дочерью Филиппа, стремясь таким образом смягчить отношение к нему вейблингов. Папа Иннокентий потребовал и получил у Оттона право свободных выборов епископов в Германии – на что никогда не соглашались Гогенштауфены, твердо державшие епископат под своим контролем, – признания Сицилии папским владением, передачи папскому престолу Анконской Марки, герцогства Сполето и наследства Матильды. В результате этих территориальных приобретений папские владения разрезали Италию пополам в самой толстой части итальянского сапога.
  В 1209 году Иннокентий в Риме короновал гвельфа как Оттона IV, императора Священной Римской империи.
  Почти тут же апулийские бароны, возглавляемые Дипольдом Швейнспоунтом, графом Асерра, вынудили глупого гвельфа отречься от своих обещаний Папе. После смерти Маркварда Анвейлера Дипольд стал опекуном Фридриха и почувствовал силу и ум самого выдающегося молодого короля во всей европейской истории. Дипольд знал, что, пока Фридрих жив и на свободе, в конечном счете найдется путь к свержению такого неумного соперника, как Оттон, а вместе с ним и всех предателей баронов Апулии и Сицилии, восставших против наследника из дома Гогенштауфенов. Кроме того, Дипольд рассчитывал получить определенную выгоду от победы гвельфа.
  Оттон отобрал назад территории, которые он уступил Папе, сделал Дипольда герцогом Сполето и двинул свои войска против беззащитных владений Фридриха на острове Сицилия. Армии у Фридриха не была Сицилийские арабы восстали против него, как и сицилийская знать. Пятнадцатилетний король владел фактически только дворцом в Палермо и держал в Кастельмаре наготове корабль, чтобы бежать на нем в Африку.
  Однако Оттон и его сторонники недооценили одного из самых выдающихся государственных деятелей в истории – Иннокентия III. Папа Иннокентий направил письмо германским епископам, начинавшееся словами: “Я раскаиваюсь в том, что породил этого человека…”, поскольку действительно Оттона IV породил Папа. Иннокентий намекал, что Оттон в скором времени будет отлучен от церкви, обещал освободить вассалов гвельфа от присяги верности ему и давал некоторые советы. Епископы переговорили со светскими принцами, которые и так недолюбливали Оттона, и запылали первые очаги восстания.
  Потом Папа написал великому Капету, Филиппу Августу, королю Франции. У Филиппа были основания опасаться племянника своего главного врага Иоанна, короля Англии. У Оттона был договор с Англией – он провел там свою юность, – и он не раз угрожал войной Франции. Иннокентий напоминал об угрозах, которые высказывал Оттон в адрес Франции.
  Таким образом, Фридрих, не зная об этом, обрел к осени 1210 года могущественных союзников. В результате, когда Оттон вторгся в Тоскану, Иннокентий отлучил его от церкви и освободил его вассалов от клятвы верности. Оттона это совсем не обеспокоило. Он продолжал наступать в южной части Италии, двигаясь к материковой части Сицилийского королевства, пока его войско не достигло Калабрии – самого носка итальянского сапога – и было готово переправиться на Сицилию и захватить Фридриха. Стоял сентябрь 1211 года.
  Однако дипломатия Иннокентия одержала победу. В сентябре германские принцы, подстрекаемые королем Франции Филиппом, собрались в Нюрнберге, сместили Оттона и избрали королем Фридриха. Германские гвельфы оказали Оттону дурную услугу, направив к нему гонцов, умоляя его немедленно вернуться в Германию. Это было худшее, что он мог сделать, но он был слишком, глуп, чтобы понять это. Его единственный шанс заключался в том, чтобы захватить Фридриха и либо убить его, либо держать пленником. Тогда новые выборы превратились бы в ничего не стоящий клочок бумаги. В сентябре 1211 года не было такой силы, которая могла бы помешать Отгону выполнить это, – кроме затуманенных мозгов самого Отгона, его предрассудков и страхов. В панике он повернул свои войска и бежал, пересек Альпы в середине зимы и явился во Франкфурт в марте 1212 года.
  Фридрих оказался в безопасности – и императором, если он сумеет добраться до Германии и его не убьют по дороге. Положение всех гвельфов в Италии изменилось, и это понимали люди вроде графа Алессандро…


[Закрыть], почти год назад, Оттон Брунсвик, этот гигант гвельф, вторгся в Тоскану, вся Италия оказалась взбаламученной. В настоящее время Оттон находился в провинции Калабри, материковой части королевства Обеих Сицилии на самом носке Итальянского сапога, готовясь переплыть на остров Сицилию. А шестнадцатилетний Фридрих – Пьетро запнулся в поисках правильного слова – правитель, но не король – это выражение вполне соответствовало сложившейся ситуации. Удивительно, как латынь приспособлена для формулирования неприятных мыслей. Фридрих, мой друг, подумал с гордостью Пьетро, правитель, не король, но дайте только время – дошел до того, что пытается откупиться деньгами, которых у него нет, и до того, что держит в гавани Палермо, поблизости от крепости Кастельмаре, быстроходный фрегат, готовый отвезти его в Африку.

Пьетро прокашлялся, чтобы Ганс не заметил ни его пересохшего горла, ни дрожи в голосе.

– Значит, мы едем на войну? – прошептал Пьетро.

– Нет. Откуда у тебя такие мысли? Ты ведь знаешь, что отец твердый Вейблинг? Он все еще мечтает, что какое-то чудо спасет юного Фридриха…

– Он прав, – объявил Пьетро.

– Ха! – фыркнул Ганс. – Оттон уже захватил всю Италию и большую часть Сицилии. Ему остается прибрать к рукам только остров Сицилию. Все бароны Фридриха взбунтовались. Сарацины пригласили Оттона взять их под свою руку, а испанские рыцари, на которых Фридрих рассчитывал, чтобы разгромить баронов – это была единственная причина, по которой он женился на этой немолодой женщине, – через месяц после того, как они там высадились, погибли от чумы.[13]13
  В 1202 году, пытаясь объединить папские владения в Арагоне и Сицилии, Папа Иннокентий вел переговоры о помолвке между Фридрихом, которому тогда исполнилось восемь лет, и Санчей, юной сестрой Питера, короля Арагона. Условием этой сделки была посылка Питером испанских рыцарей с целью освободить Фридриха от давления германцев во главе с Марквардом Анвейлером. Но план этот сорвался, и помолвка была расторгнута. Потом, как во многих сказках, переговоры возобновились и в результате Фридрих оказался помолвлен, но не с прелестной Санчей, а с ее сестрой, которая была много ее старше, Констанцией, вдовой короля Венгрии. Констанция была на десять, а может и больше, лет старше Фридриха. Четырнадцатилетний король яростно сопротивлялся этому браку, пока Констанция не пообещала привести с собой пятьсот испанских рыцарей, с помощью которых Фридрих мог бы подавить вспыхивавшие вокруг восстания. Констанция прибыла в августе 1209 года, и свадьба состоялась. Однако в самом начале кампании Фридриха против мятежных сицилийских баронов разразилась эпидемия, погубившая почти всех испанских рыцарей, включая графа Алонсо, брата королевы. И тем не менее даже без их помощи Фридриху удалось – хотя бы на время – подавить баронов и отобрать у них часть захваченных ими у короны земель.


[Закрыть] Отец стар, и у него размягчение мозгов. Почему ты так уверен, что этот король-оборванец выиграет?

– Я знаю Фридриха, – ответил Пьетро.

– Ты знаешь Фридриха? – расхохотался Ганс. – Рассказывай сказки!

– Но я действительно знаю Фридриха, – спокойно подтвердил Пьетро. – Я охотился с ним на кабанов на Сицилии.

Ганс уставился на него.

– Послушай, Пьетро, я никогда раньше не слышал, чтобы ты врал, но когда ты рассказываешь мне, что сын кузнеца охотился вместе с королем…

– На Сицилии никто не знал, что я сын кузнеца. Ты ведь видел, как я был одет, когда приехал сюда.

– Это правда, – задумчиво сказал Ганс. – Мы подумали, что ты принц. Расскажи, какой из себя Фридрих?

– Он невысокий, крепкого сложения, светловолосый. Очень сильный и очень красивый. Гордый, хуже Люцифера. Чтобы победить Фридриха, они должны убить его.

– Это они могут проделать, – заметил Ганс.

– Но если мы не направляемся на войну…

– Слушай, Пьетро. Граф Алессандро объявил себя сторонником гвельфов. Ты хочешь, чтобы нас здесь, в Хеллемарке, осадили?

– Нет, конечно, – сказал Пьетро.

– Я тоже так думаю. Теперь насчет доспехов. Мы с тобой едем в Роккабланку…

– Нет!

– Я забыл, это ведь связано с твоим отцом, да? Добрый Пьетро, забудь об этом. Даже у отца Антонио были неприятности. Его вызвал епископ и приказал принести покаяние за то, что он похоронил твоего старика по христианскому обряду. Епископ считает, что каждый, кто восстает против своего сюзерена, нарушает клятву, данную перед Богом и Святыми мощами, а значит, восстает против Бога. Отцу Антонио было не так легко убедить его не выкапывать труп твоего отца и не предавать его анафеме…

– Хорошо, – спокойно заметил Пьетро, – а зачем мы едем в Роккабланку?

– Охотиться, конечно. Завтра граф Алессандро посвящает в рыцари Анвейлера, наследника графства Сполето, и…

– Ты хочешь сказать, наследника графства Асерра? – сухо спросил Пьетро.

– Пьетро, ты становишься несносным. Отец Анвейлера был графом Асерра, но император сделал его герцогом Сполето. Когда ты научишься принимать общеизвестные факты?

– Когда буду убежден, что они достоверны. Дипольд Швейнспоунт, граф Асерра, обычный предатель и должен быть повешен. Сполето одно из владений Папы, которое Оттон сам уступил Его Святейшеству. Как же может теперь Оттон превращать его в герцогство н отдавать этому вору?

– Не забывай, что ты говоришь о знатном человеке, – повысил голос Ганс.

– Я знаю. Знатность всегда оправдывает злодейство, не так ли? Мой отец сражался за свободу и за хлеб, за это его объявили преступником, которого следует пытать и повесить. Дипольд и все остальные апулейские бароны, включая графа Алессандро, знатные люди. И поэтому их предательство, которое можно объяснить только их жаждой власти, пахнет розовой водичкой.

– Пьетро, я тебя предупреждаю!

– Ты хочешь ударить меня, Ганс? Бей. Это будет соответствовать ситуации. Апулейские бароны объединились, чтобы ограбить юношу моего возраста. Великие и могущественные люди выступают против оборванца, нищего короля. Почему же ты не ударишь меня? Это прекрасно продемонстрирует твое мужество – еще бы, одержать верх над таким могучим и сильным простолюдином, как я, особенно защищая имя графа Синискола, который убил твоего дядю Дипольда, отнял Рокка Асерру у твоего отца, держал Хеллемарк в осаде так долго, что роды и недостаток пищи стоили твоей матери, нежной госпоже Бриганде, жизни…

– Моя мать умерла при родах! – взревел Ганс. – Пьетро, Бога ради…

– Твоя мать родила тебя, и Марка, и Вольфганга, крупных детей, весивших много фунтов, и была здоровой. Почему же она умерла, рожая твою прелестную сестру, которая была совсем маленькой и не должна была вызвать никаких осложнений?

– Ты знаешь, Пьетро, – мрачно заметил Ганс, – я не собирался лупцевать тебя, но сейчас, видит Бог, я готов тебя стукнуть.

– Ты, – крикнула с порога Иоланта, – не сделаешь ничего подобного, Ганс!

– Ио, Бога ради! – начал Ганс.

– Не упоминай всуе имя Его, брат мой. Я не хочу, чтобы ты бил бедного Пьетро. Во-первых, ты вдвое крупнее его. Во-вторых, он сказал тебе чистую правду…

– А в-третьих, – взорвался Ганс, – он тебе слишком нравится, чтобы мне это нравилось, дорогая моя сестра!

– Это правда, – вздохнула Иоланта. – Он мне на самом деле очень нравится. Он очень красивый парень, Ганс.

– Его отец разбойник!

– А я не говорила, что мне нравится его отец, – ядовито заметила Иоланта. – Все, что я хочу сказать, сир Ганс, мой совершенно нерыцарственный брат, так это то, что, если отец будет настаивать на своей глупой идее выдать меня замуж за эту чернобородую скотину Энцио, я, как велит мне долг, послушаюсь. Но возьму с собой Пьетро, чтобы он пел мне прелестные сицилийские песни, играл на лютне и утешал меня в отсутствие мужа!

– Ио! – взревел Ганс.

– Госпожа, конечно, шутит, – постарался смягчить ситуацию Пьетро. – Не следует дразнить моего господина. Я сожалею о сказанных мною сгоряча словах, сир Ганс. Но боюсь, что до сих пор не понимаю, какая связь между посвящением в рыцари молодого Анвейлера и нами…

– Вместе с ним будут посвящены в рыцари Марк и Вольфганг, – мрачно сказал Ганс. Он все еще смотрел на сестру. – Ио, если бы я думал…

– Если бы ты думал о чем? – вызывающе спросила Иоланта.

Нет, грустно подумал Пьетро, нет. Этот алый ротик целовал меня, пока кровь в моих жилах не закипела. Эти нежные ручки терли мою спину, когда я принимал ванну. Ко мне, к моей жалкой постели приходил этот ангел в одном халатике – но то, что ты думаешь, Ганс, – нет. Во имя Святой Богородицы, граф Алессандро мог бы поучиться изысканной жестокости у Ио.[14]14
  Такое поведение не было редкостью. Любовь редко играла хоть какую-то роль в браках, которые обычно устраивались родителями и опекунами с единственной целью объединить крупные поместья. Но человеческое естество оставалось таким, каким оно есть. Песни трубадуров и труверов воспевали запретное чувство. Обычай позволял такую свободу отношений между мужчиной и женщиной, которая шокировала бы даже наш изощренный век: дама, не задумываясь, навещала незнакомого рыцаря, оказавшегося гостем в замке, одетая в прозрачную ночную рубашку, сидела у его постели и болтала на разные темы. Если гость был достаточно высокого ранга, то иногда жена и дочери хозяина замка помогали ему раздеться и принять ванну. Однако нельзя забывать, что почти всегда эти обычаи не имели ничего общего с сексуальными отношениями. Они отражали идею, что людям высокорожденным можно позволить многое, не опасаясь при этом, что они станут вести себя недостойно. И к чести средневековых мужчин следует сказать, что такое доверие редко бывало обманутым.
  Конечно, случалось немало такого, что не укладывалось в этические нормы, – девочку двенадцати лет, выданную замуж за покрытого шрамами барона лет тридцати для того, чтобы объединить два крупных поместья, нельзя было винить за то, что она обращала свой взор на красивого молодого оруженосца или пажа своего возраста. Известны случаи, когда мужья и жены закрывали глаза на романы друг друга, чтобы без помех развлекаться своими.
  Поведение Иоланты и ее смелость описаны на основании тщательных исследований. В тринадцатом веке многие женщины брали на себя инициативу в сердечных делах. Обычай, например, разрешал им открыто объявлять о своей любви к молодому рыцарю на турнире, бросая ему сувенир, даже если они не были представлены друг другу. Это только странствующие певцы, трубадуры, труверы, были искушенными в искусстве любви. Обычный рыцарь, грубоватый, лишенный изящества, неуклюжий, привычный к охоте и войнам, был далек от куртуазности – неудивительно, что довольно часто первый шаг делала потерявшая терпение девушка.
  Читатель, которого интересуют подробные описания морали и норм поведения людей тринадцатого века, может обратиться к труду У. Дэвиса “Жизнь средневековых баронов” (с. 98–103).


[Закрыть]

– Неважно! – буркнул Ганс.

Он бывал храбр, как лев, сидя в седле. Но в некоторых других случаях он оказывался трусом. Даже своей тугодумной башкой он понимал, что продолжать этот разговор опасно, он может завести слишком далеко. Если его подозрения справедливы, он должен будет убить Пьетро, к которому хорошо относится, от которого во многом зависит и чья смерть ничего не разрешит. Можно смыть позорное пятно с репутации сестры, убив рыцаря, но, если обидчик низкорожденный, пятно не только остается, но и закрепляется. Сама того не зная, Иоланта полностью обезопасила жизнь Пьетро от каких-либо посягательств со стороны своего брата. Убить своего оруженосца значило публично признать, что его сестра пала немыслимо низко; ибо если итальянская знать в тринадцатом веке могла простить прихоть, то никак не простила бы перечеркивание твердо установленных границ родства и привилегий…

– Ладно, – сказала, улыбаясь, Иоланта. – Мы слишком много ссоримся. Завтра я присоединюсь к вам в Роккабланке. Это будет прекрасное развлечение – особенно потому, что я смогу доставить себе удовольствие помучить этого лысого дурака. У него столько волос на подбородке и так мало на голове![15]15
  Тринадцатый век был одним из самых безбородых в истории – во всяком случае, среди знати. Мода не поддается логике. Каждый, кого это мало-мальски интересует, может задуматься над нашей собственной историей – почему деятели колониального периода были чисто выбриты, а участники Гражданской войны носили бороды.


[Закрыть] А в самой голове такая масса злодейства, что я всегда могу смутить его, высказав ему правду…

– Отец должен выдать тебя за какого-нибудь настоящего германского рыцаря, – сказал Ганс – Даже норманн был бы не так плох. Но эти итальянцы! Они все-таки наполовину мавры…[16]16
  Тевтонские племена с севера в результате столетий завоеваний и миграций принесли в большинство европейских стран светловолосость. В сознании людей тринадцатого века красота не ассоциировалась с темными волосами и смуглой внешностью. Дюран в книге “Век веры” (с. 832) рассказывает, что святой Бернар очень мучился, пытаясь в своих проповедях примирить слова “Я смуглая, но прекрасная” из Песни Песней со вкусами своего времени.


[Закрыть]

– Я принесу ваши доспехи, господин, – сказал Пьетро.

Когда он вернулся с кольчугами и шлемами, Иоланта уже ушла. Пьетро этому обрадовался. У него и без нее хватало хлопот с дурным характером Ганса.

При виде своих доспехов Ганс пришел в хорошее настроение. Интриги, происходившие в замке, утомляли его. Но стоило ему сесть на коня н взять в руки меч, как он совершенно менялся. С точки зрения Ганса, Провидение могло бы устроить мир и получше, – чтобы добрый рыцарь мог проводить свою жизнь в охоте, доблестных войнах с врагами и в любовных играх…

И за пиршественным столом. Хороший пир оказывался почти таким же развлечением, как и рыцарский турнир. Пьянство не входило в число любимых занятий Ганса. Он не унаследовал пристрастия своего отца к вину…

Через полчаса, после мессы, настолько короткой, что это граничило с грехом, и завтрака из нескольких кусков черствого хлеба, который они запили вином, разведенным водой, они выехали из Хеллемарка. Ганс был в доспехах – в шлеме, в кольчуге и со щитом, на боку у него висел его добрый меч Хейльбанд. Его кольчуга, изготовленная из множества маленьких колечек, выкованных из закаленной стали, доставала до колен и прикрывала руки. На ногах ниже кольчуги были стальные чулки и серебряные шпоры.

Доспехи Пьетро не были столь роскошны, но добротны и удобны. Он ехал без головного убора, и у него не было ни меча, ни щита, ни копья – это было оружие рыцарей, не положенное оруженосцу. Если только – благодаря какому-то чуду – он станет рыцарем, тогда он сможет защитить свою голову шлемом и наносить удары мечом или копьем. Конечно, от него требовались ежедневные занятия с таким оружием, но на охоте и в настоящей битве он должен сопровождать своего господина почти безоружным.

Пьетро вез тяжелый арбалет, оружие, которым могли пользоваться даже низкорожденные охотники, и легкий лук, обычно используемый при охоте на птиц, – оружие не столь грозное, как арбалет, но обеспечивающее известную быстроту стрельбы, поскольку его можно натягивать руками – деревянные стрелы не требовали натягивающего приспособления. Пьетро прекрасно владел этим легким оружием, но стыдился его. Рыцари презирали стрелков из лука. “Первый лучник, – говорили они, – был трус, который побоялся выйти на схватку с противником”.

К своему возмущению, Пьетро обнаружил, что им не надо въезжать в Роккабланку. Охотники уже собирались у стен замка. По их количеству он понял, что предстоит серьезное дело – они охотятся не просто для развлечения.

Завтра будет большой праздник. Графу Алессандро предстоит накормить более тысячи человек. Пригодится любая добыча охотников – от кроликов до крупных оленей. Главный лесничий не полагался на случайности – он согнал с полей несколько сот крепких парней и вооружил их палками, чтобы они били по кустам и таким образом гнали зверей впереди себя.

Охотники убили массу животных. Ганс и все остальные остались довольны. Но олени, спасавшиеся от охотников, напуганные стуком палок, что-то напомнили Пьетро. Поначалу он не знал, что именно, потом понял – жителей Рецци. У кабанов, оленей, зайцев, у пойманных в силки птиц не было спасения. В этой охоте не требовалось мастерства – дело решала подавляющая сила. Он испытал то же чувство, как и тогда – что жизнь не так уж хороша и приятна, и вообще – стоит ли жить? Ты рождаешься на свет Божий в крови и зловонии, и крики твоей умирающей матери эхом отдаются в тебе, так что непознанные, не запомнившиеся, они все равно остаются частицей тебя. Потом за тобой охотятся, всегда охотятся, и ты бежишь с той усталостью внутри тебя, которая сама по себе есть частица смерти, всегда зная, что бежать бессмысленно, потому что ты рухнешь – под ударами больших и сильных, тех, у кого небо разверзнется над головами, если они позволят тебе, маленькому, хитрому, отличающемуся от них, выжить. Или они будут терзать тебя до смерти мелкими и отвратительными придирками – говорить тебе, какое место ты можешь занять за столом, обращаться к тебе с унизительными эпитетами, запрещать тебе носить мех, носить меч, запрещать тебе брать в жены девушку не равного с тобой положения. Придирки мелкие, отвратительные, и они убивают в тебе что-то – твою гордость, возможно, твою веру в себя, пока ты не становишься таким же зверем, как они, и зажигаешь свечи, и звонишь в колокола, и бежишь, стеная, чтобы простереться перед непонятным и непознаваемым, потому что тебе нужно иметь что-то, за что можно уцепиться перед надвигающейся тьмой, даже если это только бормочущие призраки чужих страхов, обозначенные как Бог, или святые, или Дух Святой…

Эти ощущения были так далеки от охоты. Но всю свою жизнь Пьетро сталкивался с миром, который убивал Исааков, потому что они были умны и отличались от других, и таких, как Донати, потому что они были от природы благородными, гордыми и храбрыми и свобода для них кое-что значила.

Кто-то должен повернуть эту свору гончих. Кто-то должен проделать это верно и умело, пока этот мир, где каждый живущий кому-то принадлежит, не будет заменен миром, где человек будет принадлежать самому себе – если только не пожелает принадлежать Богу, но это тоже будет его выбором, и он будет иметь право отказать даже Богу, если сможет обойтись без него.

Я это сделаю, поклялся себе Пьетро, я поверну охотников. Я разобью их колотушки, заверну их лошадей, утоплю их в их собственной крови…

– Бога ради, Пьетро! – заорал Ганс. – Смотри, что ты делаешь!

Пьетро успел повернуть своего коня как раз вовремя.

– Извините, сир Ганс, – сказал он.

– Ты никогда ничему не научишься, – застонал Ганс. – Вечно ты витаешь в облаках. Это не по-мужски. Если бы я не знал, что ты умеешь скакать верхом и стрелять из лука, я мог бы поклясться, что ты наполовину девушка…

Юноши из семейства Синискола подъехали к ним и, не слезая с коней, с любопытством рассматривали Пьетро.

– Это твой оруженосец? – спросил Ипполито, следующий по возрасту после Энцио.

– Да, – коротко отозвался Ганс.

Синискола ничего не сказали. Они сидели в седлах, глядя на Пьетро, все четверо – Ипполито, Людовико, Андреа и Энцио. Пьетро почувствовал себя окруженным, раздавленным. Их лица были похожи одно на другое, в них, конечно, были и отличия, но схожести обнаруживалось больше. Они были повторением лица их отца, графа Алессандро, как зеркала, поставленные под разными углами. Пьетро не нравилось то, что он видел. Гордость является частью человека, необходимой чертой, но не такая гордыня, как у братьев Синискола. У них гордость переросла в нечто иное – Пьетро подыскивал точное слово, – в холодное, неистовое презрение ко всем н ко всему на свете. В них ощущалось еще одно качество – хорошо натренированная сила, целенаправленная и страшная. Сила, не знающая жалости.

Они были крепко сбитыми мужчинами, широкоплечими, как Ганс, плотными, сильными, но невысокого роста. Когда они были верхом, это оставалось незаметным. Но как только они спешивались, бросалось в глаза, что их ноги перевиты мускулами, завязанными узлами, как корни деревьев, но они короткие, так что все сыновья Синисколы оказывались ниже Пьетро, рост которого был чуть выше среднего.

– Я, – произнес наконец Людовико, – слышал, что твой оруженосец сын этого мужлана Донати, который восставал против моего отца. Теперь я вижу, что эти слухи беспочвенны…

Ганс уставился на него.

– Почему ты так уверен, что они беспочвенны, Людовико? – спросил он.

– Донати, – просто сказал Людовико, – был мужчиной. Поехали. Нам придется скакать как дьяволам, чтобы добраться до Роккабланки засветло.

Пьетро увидел, как пыль взвилась под копытами лошадей, но больше он ничего уже не увидел. Деревья, холмы, красивая долина, синее небо – поплыли перед ним в горячечном тумане, а кровь в висках застучала молоточками. Ему стало нехорошо, его охватила смертельная ярость, которую можно смыть только убийством, ярость, разъедающая человека изнутри, пока он не станет мягким, как вода, и сердце его не перестанет биться. Но он поскакал следом за ними, видя перед собой широкую спину Энцио, а пальцы его правой руки сжимали рукоятку арбалета. Один выстрел. Опереться о стремена, пока не выпрямишься в седле. Выпустить дротик…

Иоланта тогда будет свободна. От Энцио. Но останутся Ипполито, Людовико и Андреа, а огромное желание графа Алессандро объединить два владения не убавится. Для достижения этой цели годится любой из его сыновей. Энцио и Ипполито вдовцы – все в округе клянутся, что братья Синискола морили своих жен голодом, избивали их и замучили до смерти, – а Людовико и Андреа еще не были женаты.

Хорошо, он убьет Энцио. Это будет плата за Донати. Но кто заплатит за бедного Исаака, который умирал мучительной смертью один, Бог знает в течение скольких часов? А кто заплатит за него самого, за юного Пьетро, живого, вдыхающего воздух, способного смотреть в сияющие улыбкой серые глаза Иоланты. Они все, включая Ганса, разорвут его на части раньше, чем…

Нет, это Ганс может так поступить. Он Бранденбург Роглиано. Но не графы Синискола. Они ранят его, чтобы схватить живым. Ибо для человека, убившего сына графа Алессандро, смерть растянется на столько дней, что в конце концов он будет ползать в грязи, умоляя их прикончить его.

Пьетро неожиданно представил себе романтическую картину: он гордо стоит, закованный в цепи, его пытают, а он отказывается даже застонать. Но в то же время воображение нарисовало ему подробности этих пыток, и в животе у него что-то перевернулось. Он знал наверняка – и презирал себя за это, – что произойдет в таком случае на самом деле. Им нужно будет только показать ему орудия пыток, и он тут же начнет вопить, умолять, ползать перед ними – еще до того, как раскалят железо и приготовят кнут…

В Роккабланку они прискакали уже в сумерках. Дым от огромной печи, установленной во дворе, поднимался столбом. Помимо этой печи повсюду во дворе, в саду, даже на арене для турниров, горели костры, и потные слуги стояли около них в ожидании охотников. Ибо приготовление пищи для такой массы людей, какую граф Алессандро ожидал назавтра, Должно было занять всю ночь и весь следующий день. Крестьянки из деревни уже пекли пироги. Граф Алессандро даже привез из Рима главного кондитера, который должен был испечь грандиозный торт и всевозможные пирожные. Как только появились охотники, неся на шестах кабанов и оленей, их окружили мясники. Пьетро не успел спешиться, а животные уже были освежеваны и насажены на вертела.

Из кухни доносились крики главного повара, ругающего орду молодых помощников. Завтра будет грандиозный пир. Одна мысль об этом заставила Пьетро ощутить голод.

Когда они прошли в замок, Пьетро подержал таз, чтобы Ганс мог умыться, а потом стоял за его спиной во время ужина. Блюда были простые, главным образом свинина – от молочных поросят, зажаренных целиком, до огромных кровяных колбас и пудингов, а также жареная птица. Пьетро понял, что весь день ничего не ел, но, когда в зал вошел граф Алессандро, он забыл про голод.

Алессандро Синискола был выше своих сыновей и гораздо привлекательнее. В те времена, когда почти каждого рыцаря ежедневно брил его оруженосец, Алессандро носил аккуратную бороду клином, острым, как копье. Энцио, подражая отцу, тоже носил бороду, но далеко не такую ухоженную, как у графа.

Пьетро прикинул, что графу Алессандро должно быть за пятьдесят, но на вид ему было гораздо меньше. В его волосах и бороде виднелось несколько седых прядей. Держался он прямо, как тополь, и отличался горделивой осанкой, хотя был тоньше и не столь мускулист, как его сыновья. Пьетро подумал, что тяжелые бочкообразные фигуры, должно быть, унаследованы ими от матери.

Но больше всего Пьетро заинтересовало лицо Алессандро. Среди всех присутствующих граф был безусловно самым красивым, если не считать самого Пьетро и еще одного или двух оруженосцев. И тем не менее при всей его красоте в лице графа не было ничего привлекательного. Лицо его было презрительно холодным. Вот таким, подумал Пьетро, умелый художник может нарисовать лицо Мефистофеля. Потом он вспомнил, как окрестные крестьяне называют Алессандро. Граф Сатана. Удивительно точно.

За ужином Пьетро заметил, что барон Рудольф, сидящий по правую руку от графа и деливший с ним кубок и блюдо, проявляет к хозяину необыкновенное внимание. Они разговаривали между собой доверительным шепотом, пили из одного кубка. Рудольф по-мужски расправлялся с жареным поросенком с помощью кинжала, а Алессандро ел очень деликатно, почти не оставляя жира на губах и не пачкая пальцы. Его манеры отличались изысканностью. При других обстоятельствах Пьетро мог бы восхищаться им, но сейчас вид этих двух людей вызывал в его груди непереносимую боль. Святой Боже! Наверное, они говорят об Ио. Обговаривают условия контракта, по которому ее отдадут этому коренастому чернобородому животному.

Глядя на разговаривающих барона Роглиано и графа Синискола, Пьетро ощутил приступ отчаяния, который оказался сильнее ненависти, испытанной им сегодня днем по отношению к братьям Синискола. Если бы он был сейчас вооружен, Пьетро убил бы графа Алессандро, не думая о собственной участи.

Но он был без оружия, и кроме того, уже в следующий момент рассудок взял верх над эмоциями Глупо предполагать худшее раньше, чем оно приключилось.

У него разболелась голова. Жонглеры, показывающие у большого стола свое искусство, казались ему нереальными. Их очертания расплывались. Песни менестрелей, один из которых был трубадуром из Лангедока, звучали бессмысленно. За столом все говорили одновременно, хохотали, пели, швыряли монеты нищим, которых ради праздника пустили в замок. Шум разрывал уши Пьетро. От низа живота поднималась тошнота. Он чувствовал, что вот-вот упадет в обморок.

На его счастье, в этот момент граф Алессандро встал, подавая тем самым знак, что пир закончен. Гости выстроились в длинный хвост, следуя за ним, и покинули зал. Теперь на еду набросились оруженосцы. Все, кроме Пьетро. Минуту назад он умирал от голода, теперь ему кусок в горло не лез. Он вышел вслед за гостями в большой зал, где госпожа Беатриса, мать Анвейлера, наследника герцогства Сполето или графства Асерра, в зависимости от политических приверженностей того, кто его именует, раскладывала для всеобщего обозрения первое рыцарское облачение сына. Иоланта делала то же самое для своих братьев.

Глядя на нее, горделиво стоящую около стола, на котором были разложены безупречно белые рубашки, плащи, отделанные горностаем, кольчуги из серебряных пластин, сверкающие шлемы, щиты, украшенные фамильными гербами, большие мечи с драгоценными камнями на рукоятках, в которые вделаны святые мощи, придающие доблесть, золотые шпоры, Пьетро почувствовал, как отступает слабость.

Святой Иисус и Его Мать, думал он, никого нет на свете прекраснее нее! Потом, словно для того, чтобы подтвердить свою мысль, он стал оглядывать дам, собравшихся повосхищаться нарядами. Он почти насмешливо переводил свой взгляд с одного лица на другое. Потом у него возникло тревожное ощущение, будто он что-то упустил, – разглядывая лица, он заметил девичье лицо, совершенно отличное от других. Это было мимолетное ощущение, не более того. Он снова начал смотреть, начиная осознавать, что до сих пор в действительности не разглядывал их – смотрел как бы чужими глазами. Среди них Пьетро видел несколько лиц, которые только его пристрастный вкус мог поставить по красоте ниже Иоланты. Он продолжал обегать их всех взглядом, несколько нахмурясь. И вдруг замер, не в силах отвести глаз.

– О, Святой Иисус, сын Святой Марии! – вырвалось у него.

Девочка – она была еще девочка – моложе Иоланты, вероятно, на год – встретила его взгляд. Ее голубые глаза заглянули в его темные глаза. Пьетро смотрел на нее, потом перевел взгляд на Иоланту. Затем снова взглянул на ту юную девушку. Ее волосы были бледно-золотыми, почти серебряными. Глаза чисто голубыми. Кожа белая, как лепестки белых цветов, если не считать румянца, окрасившего ее щеки под его взглядом. Это грех, подумал Пьетро, это неверность… Моя госпожа прекраснее, чем… И тут он впервые заметил тяжелый подбородок Иоланты – подбородок Роглиано. Он видел свежесть Иоланты, ее юность, ее цветущее здоровье – и понимал с грустью, что все это не настоящая красота. Теперь понимал. Когда увидел самое красоту во плоти, живую, вдыхающую воздух.