Текст книги "Таинственный сад (сборник)"

– Когда бываешь болен, то никогда ничего такого не видишь, – беспокойно сказал Колин.

Он имел вид человека, который прислушивается к каким-то новым звукам вдали и старается угадать, что это такое.

– Нельзя ничего видеть, когда сидишь в комнате!

– Я не могу пойти в степь! – сказал он обидчиво.

Мери с минуту помолчала, потом сказала нечто очень смелое.

– Мог бы пойти… когда-нибудь!

Он сделал движение, точно его испугали.

– Пойти в степь! Как я могу! Ведь я скоро умру!

– Откуда ты знаешь? – недружелюбно спросила Мери. Ей не нравился тон, которым он говорил о своей смерти. Она не чувствовала никакого сожаления; ей казалось, что он точно хвалится этим.

– О, я это слышал с тех пор, как помню себя, – сердито ответил он. – Все они вечно шепчутся об этом и думают, что я не замечаю. И им всем этого хочется…

В Мери вдруг проснулся дух противоречия. Она крепко сжала губы.

– Если бы им хотелось, чтобы я умерла, – сказала она, – я бы этого не сделала… Кому это хочется, чтоб ты умер?

– Слугам… и, конечно, доктору Крэвену, потому что он тогда получил бы Миссельтуэйт и был бы богат, а не беден. Он не смеет сказать этого, но у него всегда довольный вид, когда мне хуже… А когда у меня был тиф, он потолстел… И я думаю, что даже моему отцу этого хочется…

– А я этого не думаю, – упрямо сказала Мери.

Колин обернулся и снова посмотрел на нее.

– Ты не думаешь? – сказал он.

Он откинулся на подушки и притих, точно думая о чем-то. Наступило продолжительное молчание. Быть может, оба они думали о таких странных вещах, о которых обыкновенно дети не думают.

– Мне очень нравится важный доктор из Лондона, потому что он приказал снять с тебя эту железную штуку, – сказала наконец Мери. – Он тоже сказал, что ты скоро умрешь?

– Нет.

– Что же он сказал?

– Он не шептал, – ответил Колин, – может быть, он знал, что я терпеть не могу шепота. Я сам слышал, как он громко сказал: «Мальчик мог бы жить, если б только твердо решил сделать это. Надо возбудить в нем охоту». И он сказал это, как будто он сердился.

– Я тебе скажу, кто мог бы, пожалуй, придать тебе охоты, – сказала Мери, точно размышляя вслух. – Это Дикон. Он всегда говорит о чем-нибудь живом. Он никогда не говорит про мертвое или про больное… Он всегда смотрит вверх, в небо, как летают птицы, или вниз, на землю, как растет что-нибудь… У него такие круглые голубые глаза, всегда широко раскрытые, потому что он всегда глядит на все вокруг. И смеется он так громко своим большим ртом… А щеки у него красные… точно вишни.

Она придвинула свой табурет поближе к софе, и выражение ее лица совершенно изменилось, когда она стала вспоминать о широко раскрытых глазах и большом рте.

– Вот что, – сказала она, – не будем говорить о смерти, я этого не люблю. Будем говорить о живом. Будем говорить о Диконе, а потом будем смотреть твои картинки.

Она не могла сказать ничего лучшего. Говорить о Диконе – значило говорить о степи, коттедже, в котором четырнадцать человек жили на шестнадцать шиллингов в неделю, о детях, которые толстели от степной травы, точно дикие пони. Это значило говорить о матери Дикона, о прыгалке, которую она прислала, о степи, над которой сияло солнце, о бледно-зеленых остриях, которые выглядывают из черной земли. А во всем этом было так много «живого», что Мери говорила больше, чем когда-либо прежде, а Колин и говорил, и слушал, как никогда прежде. Потом оба начали смеяться без всякой причины, как делают дети, когда им хорошо вместе.

И они столько смеялись, что, в конце концов, начали так шуметь, как будто это были самые обыкновенные, здоровые, нормальные десятилетние дети, а не черствая, никого не любящая девочка и болезненный мальчик, которому казалось, что он скоро умрет.

Им было так весело, что они забыли про картинки и забыли, что время шло, как вдруг Колин о чем-то вспомнил.

– А ты знаешь, о чем мы ни разу не подумали, – сказал он, – ведь мы двоюродные брат и сестра!

Это показалось им таким странным, что они стали смеяться еще громче. И среди этого веселья и смеха дверь вдруг отворилась, и вошли миссис Медлок и доктор Крэвен.

Доктор Крэвен вздрогнул от испуга, а миссис Медлок чуть не упала, потому что он нечаянно толкнул ее.

– Господи Боже! – воскликнула бедная миссис Медлок, глаза которой почти готовы были выскочить из орбит. – Господи Боже!

– Что это такое? – спросил доктор Крэвен, шагнув вперед. – Что это значит?

Мери вдруг снова вспомнился мальчик-раджа: Колин ответил так, как будто ни испуг доктора, ни ужас миссис Медлок ровно ничего не значили. Он был так же мало смущен или испуган, как если бы в комнату вошли кошка и собака.

– Это моя двоюродная сестра Мери Леннокс, – сказал он. – Я попросил ее прийти сюда и поговорить со мной. Она мне нравится. Теперь она должна будет приходить сюда и говорить со мной, когда я буду посылать за нею.

Доктор Крэвен с укоризной поглядел на миссис Медлок.

– О, сэр, – начала она, задыхаясь, – я не знаю, как это случилось. В доме нет ни одного слуги, который осмелился бы говорить об этом, – им всем отдано приказание…

– Ей никто не говорил, – сказал Колин. – Она услышала, как я плакал, и сама отыскала меня. Я рад, что она пришла. Не будьте же глупы, Медлок.

Мери видела, что доктор Крэвен не особенно доволен, но, очевидно, не осмеливался противоречить своему пациенту. Он сел возле Колина и пощупал его пульс.

– Я боюсь, что ты слишком много волновался. А волнение вредно тебе, мой мальчик, – сказал он.

– Я буду волноваться, если она перестанет приходить, – ответил Колин, в глазах которого появился зловещий блеск. – Мне гораздо лучше! Мне лучше, потому что она здесь. Пусть сиделка принесет нам обоим чаю; мы будем пить чай вместе.

Миссис Медлок и доктор Крэвен тревожно переглянулись; но делать, очевидно, было нечего.

– Он выглядит гораздо лучше, сэр, – осмелилась заметить миссис Медлок. – Но… – она остановилась, как бы обдумывая что-то, – он выглядел гораздо лучше сегодня утром, прежде чем она забралась в эту комнату.

– Она пришла сюда вчера ночью. Она долго сидела у меня. Она пела мне индусские песни и убаюкала меня, – сказал Колин. – Когда я проснулся, мне было лучше, я захотел завтракать. А теперь я хочу чаю… Скажите сиделке, Медлок!

Доктор Крэвен оставался недолго. Он несколько минут поговорил с сиделкой, когда она вошла в комнату, и потом сказал несколько слов Колину, в виде предостережения, что он не должен слишком много говорить, не должен забывать, что он болен, не должен забывать, что очень скоро утомляется. Мери подумала, что Колину приходится не забывать о множестве неудобств.

У Колина был капризный вид, и его странные глаза с черными ресницами были устремлены на лицо доктора Крэвена.

– Я хочу забыть обо всем этом, – сказал он, наконец. – Она заставляет меня забыть об этом… Поэтому-то я и хочу, чтобы она приходила!

Вид у доктора Крэвена был не особенно довольный, когда он вышел из комнаты, и он с недоумением посмотрел на Мери, сидевшую на большом табурете. Когда он вошел, она снова превратилась в чопорную, молчаливую девочку, и он никак не мог понять, что в ней так привлекло Колина. У мальчика действительно был более оживленный вид, и доктор тяжело вздохнул, идя по коридору.

– Они вечно заставляют меня есть, когда я не хочу, – сказал Колин, когда сиделка принесла чай и поставила его на стол возле дивана. – А теперь, если ты будешь есть, я тоже буду. А булки такие славные и горячие… Ну, расскажи мне про раджей…

Глава XV

После целой недели дождя снова открылся высокий голубой свод неба и ярко засветило солнце. Хотя Мери не имела возможности повидать ни таинственный сад, ни Дикона, ей было очень весело, и неделя вовсе не показалась ей долгой. Она по нескольку часов в день проводила в комнате Колина, рассказывая ему про раджей, про сад, про Дикона и коттедж в степи. Они рассматривали великолепные книги и рисунки; иногда Мери читала вслух Колину, а иногда он читал ей. Когда его что-нибудь забавляло или интересовало, он, как казалось Мери, вовсе не был похож на больного, только лицо его было очень бледно и он всегда лежал на диване.

– И хитрая же ты: подслушала, встала с постели и отправилась на розыски тогда ночью, – сказала однажды миссис Медлок. – Но нельзя не сказать, что это благословение для всех нас… У него не было ни припадков, ни капризов с тех пор, как вы подружились. Сиделка уже собиралась отказаться от места, потому что он ей надоел, а теперь она говорит, что останется, если ты с нею дежуришь, – добавила она со смехом.

Во время своих разговоров с Колином Мери старалась быть очень осторожной и не упоминать о таинственном саде. Ей очень хотелось выпытать кое-что у Колина, но она понимала, что не следовало задавать ему прямых вопросов. Во-первых, так как ей было приятно быть с Колином, ей хотелось узнать, можно ли ему доверить тайну. Он ничуть не походил на Дикона, но ему так нравилась мысль о саде, про который никто не знал, что, по ее мнению, ему можно было доверить. Но, с другой стороны, она недостаточно хорошо знала его, чтобы быть уверенной в этом. Во-вторых, ей хотелось узнать следующее: если ему действительно можно было доверить тайну, можно ли было как-нибудь взять его в сад, но так, чтобы никто этого не заметил. Быть может, если бы Колин был побольше на открытом воздухе, познакомился бы с Диконом, видел бы, как все вокруг растет, он бы, пожалуй, не думал столько о смерти.

За последнее время Мери иногда видела свое лицо в зеркале и сразу заметила, что у нее совершенно другой вид, чем был у той девочки, которая только что приехала из Индии.

– Почему ты всегда сердишься, когда на тебя смотрят? – спросила она однажды Колина.

– Я всегда терпеть не мог этого, – ответил он, – даже когда был маленький. Когда меня взяли на морской берег и я, бывало, лежал в своей колясочке, все смотрели на меня, а дамы даже останавливались и разговаривали с моей нянькой… Потом они начинали шептать, и я уже знал: они говорили, что я никогда не вырасту большим и умру. А иногда дамы гладили меня по щеке и говорили: «Бедное дитя». Однажды, когда одна дама сделала это, я громко закричал и укусил ее за руку. Она так испугалась, что убежала прочь.

– Она думала, что ты взбесился, как собака, – сказала Мери, ничуть не удивившись.

– Мне все равно, что б она ни думала, – нахмурившись, ответил Колин.

– Я удивляюсь, что ты не закричал и не укусил меня, когда я вошла к тебе в комнату, – сказала Мери; на лице ее медленно появилась улыбка.

– Я думал, что ты призрак или сон, – сказал он. – А призрак или сон нельзя укусить, и если закричать, то им все равно.

– А тебе бы очень не понравилось… если б на тебя посмотрел один мальчик? – неуверенно спросила Мери.

Он откинулся на подушки и задумался.

– Есть такой мальчик, – сказал он медленно, точно обдумывая каждое слово, – есть один мальчик, которому я, пожалуй, позволил бы. Это мальчик, который знает, где живут лисицы, – Дикон.

– Я уверена, что ты позволил бы ему, – сказала Мери.

– Птицы позволяют ему глядеть на них… и другие звери, – сказал он, все еще обдумывая что-то, – поэтому, может быть, и мне следует позволить. Он ведь как будто чародей, а я… мальчик-зверь.

Он рассмеялся, и она тоже – такой смешной им показалась мысль о мальчике-звере, который прячется в своей норе.

После этого Мери уже была уверена, что ей не надо бояться за Дикона.

В первое ясное утро Мери проснулась очень рано. Косые лучи солнца пробирались сквозь ставни, и Мери соскочила с постели и подбежала к окну. Когда она подняла штору и открыла окно, ее обдало свежим благоухающим воздухом. Степь была голубая; там и сям раздавались нежные мелодичные звуки, как будто множество птиц готовилось к концерту. Мери высунула руку из окна и подставила ее солнцу.

– Как тепло… тепло! – сказала она. – Должно быть, еще очень рано. Никто еще не встал. Даже мальчиков на конюшне еще не слышно.

Внезапно пришедшая ей в голову мысль заставила ее вскочить.

– Я не могу ждать… Пойду посмотрю сад.

К этому времени она уже научилась одеваться сама и оделась в пять минут. Она знала, где находилась маленькая боковая дверь, которую она сама могла отпереть, и она сбежала вниз в одних чулках, надев башмаки в коридоре.

Когда она добралась до того места, где находилась скрытая плющом калитка, странный громкий звук заставил ее вздрогнуть. Это было карканье вороны, и раздавалось оно с самого верха стены. Когда Мери взглянула вверх, она увидела сидевшую там большую иссиня-черную птицу с блестящими перьями, которая смотрела вниз, прямо на нее. Мери никогда прежде не видела вороны так близко и немного испугалась; но птица вдруг расправила крылья и понеслась над садом. Мери толкнула калитку, надеясь, что птица не останется в саду, и боясь найти ее там. Когда она вошла в сад, то увидела, что птица, очевидно, решила остаться там, потому что уселась на низкорослой яблоне; под этой яблоней лежало маленькое рыжеватое животное с пушистым хвостом, и оба они глядели на согнувшегося рыжеголового Дикона, который усердно работал, стоя на коленях в траве.

Мери подбежала к нему.

– О, Дикон, – крикнула она, – как ты мог добраться сюда так рано! Ведь солнце только что встало!

Он тоже встал, улыбающийся, оживленный, растрепанный, с глазами, похожими на клочки неба.

– О, я встал гораздо раньше солнца! – сказал он. – Разве я мог оставаться в постели! Все вокруг трудится, жужжит, поет, вьет гнезда – так и хочется выйти, вместо того чтоб лежать на боку. А когда солнце поднялось над степью, я выбежал и стал кричать и петь… Я прибежал прямо сюда!.. Никак не мог удержаться. Ведь здесь меня ждал сад…

Увидев, что Дикон толкует с кем-то, маленькое животное с пушистым хвостом поднялось со своего места под деревом и подошло к нему, а ворона, каркнув раз, слетела с ветви и преспокойно уселся на плече Дикона.

– Это маленькая лисица, – сказал он, потирая голову рыжеватого зверька. – Ее зовут Капитан. А это Сажа. Сажа летела по степи вслед за мною, а Капитан бежал, как будто за ним гнались собаки.

И у лисы и у птицы был такой вид, как будто они ничуть не боялись Мери. Когда Дикон стал ходить, Сажа продолжала сидеть у него на плече, а Капитан шел подле него.

– Посмотри-ка сюда! – сказал Дикон. – Видишь, как все это разрослось… и вот это… и это! И взгляни-ка сюда!

Они дошли до клумбы, где пышно распустились пурпурные, оранжевые и золотистые крокусы. Он опустился на колени, и Мери тоже. Мери наклонилась и стала их целовать.

Они бегали по саду и всюду находили столько чудес, что должны были напоминать друг другу, что следует говорить шепотом. Дикон указывал Мери на разбухшие почки на розовых кустах, которые казались совсем мертвыми, указывал на десятки тысяч зеленых игл, появлявшихся из-под земли. Они припадали носами к земле, вдыхая в себя ее теплый весенний запах; они копали, пололи, смеялись от восторга, и волосы Мери были так же всклокочены, как у Дикона, и щеки были так же румяны, как у него.

Вдруг что-то быстро перелетело через ограду и пронеслось между деревьями прямо в густо заросший угол сада; это была красногрудая птичка, в клюве которой что-то болталось. Дикон остановился и схватил Мери за руку, как сделал бы человек, при котором другой вздумал бы смеяться в церкви.

– Мы не должны шевелиться, – шепнул он. – Я так и знал, что она скоро начнет вить гнездо, когда я ее видел в последний раз. Это малиновка Бена. Она вьет теперь гнездо. Она останется здесь, если мы ее не спугнем.

Они медленно опустились на траву и сидели, не шевелясь.

– Сделаем вид, что мы совсем не смотрим на нее, – сказал Дикон. – А то она улетит навсегда, если заметит, что мы ей мешаем. Она теперь будет совсем другая, пока не совьет гнезда. Она будет более пуглива и сердита, и ей некогда будет летать в гости и болтать. Нам теперь надо сидеть тихонько, а когда она привыкнет к нам, я немножко почирикаю, и она поймет, что мы ей не будем мешать.

Он сидел совсем неподвижно и говорил очень тихо, почти шепотом.

– Если мы будем говорить о птичке, то я не могу не смотреть на нее, – сказала Мери тихонько. – Мы должны говорить о чем-нибудь другом. Я хочу тебе что-то рассказать.

– Что ты хочешь сказать мне? – спросил Дикон.

– Вот что… Ты знаешь… про Колина? – шепнула она.

Он обернулся и посмотрел на нее.

– А ты что про него знаешь? – спросил он.

– Я видела его. Я была у него каждый день на этой неделе. Он хочет, чтобы я приходила, и он говорит, что я заставляю его забывать о том, что он болен и скоро умрет, – ответила Мери.

Когда выражение изумления сбежало с лица Дикона, на нем выразилось облегчение.

– Как я рад! – воскликнул он. – Мне теперь легче! Я знал, что о нем нельзя говорить, а я не люблю ничего скрывать.

– И про сад… тоже не любишь скрывать? – сказала Мери.

– Я никогда ничего не скажу, – ответил он. – Только матери я сказал: «Мама, у меня есть тайна, которую надо хранить. Это не что-нибудь дурное, ты ведь знаешь. Это все равно что хранить в тайне, где свито птичье гнездо. Ты ведь позволишь?»

– Что же она сказала? – спросила Мери без всякого страха. Она очень любила слушать, когда рассказывали про мать Дикона.

Дикон ласково улыбнулся.

– Мама всегда такая, – сказал он. – Она взъерошила мои волосы, засмеялась и говорит: «Храни, сколько тебе угодно, тайн! Я тебя уже двенадцать лет знаю!»

– А как ты узнал про Колина? – спросила Мери.

– Да все, которые слышали про мистера Крэвена, знали, что у него есть маленький мальчик, который вырастет калекой, и все знали, что мистер Крэвен не любит, чтобы про это говорили. Люди очень жалели мистера Крэвена, потому что миссис Крэвен была очень красивая дама и они очень любили друг друга. Миссис Медлок часто останавливается у нас в коттедже, когда идет в деревню, и всегда толкует об этом при детях, потому что знает, что нам можно доверять. А ты как узнала про него? Когда Марта была дома, она была очень огорчена. Она говорила, что ты слышала, как он плакал, и стала задавать вопросы, а она не знала, что тебе сказать.

Мери стала рассказывать ему, как в ту ночь был ветер и разбудил ее, как она услышала далекие звуки жалобного плача, как этот звук вел ее по коридорам со свечой в руке и как она открыла дверь слабо освещенной комнаты, в углу которой стояла резная кровать с балдахином. Когда она описала ему маленькое бледное лицо Колина и его странные глаза с темными ресницами, Дикон покачал головой.

– У его матери, говорят, были такие глаза, только ее глаза всегда улыбались, – сказал он. – Люди говорят, что мистер Крэвен поэтому не может видеть мальчика, когда он не спит: его глаза так похожи на глаза матери… но они совсем другие, и лицо у него такое несчастное…

– Как ты думаешь, неужели ему хочется, чтобы мальчик умер? – прошептала Мери.

– Нет. Но он думает, что мальчику лучше было не родиться на свет. Моя мать говорит, что это хуже всего для ребенка. Мистер Крэвен готов купить что угодно для бедного мальчика, но хотел бы забыть, что он есть на свете. Он одного боится – что когда-нибудь взглянет на него и увидит, что он горбатый!

– Колин и сам так боится этого, что не хочет сидеть, – сказала Мери. – Он говорит, что всегда думает об этом и если почувствует, что у него появляется горб, то сойдет с ума и будет кричать, пока не умрет.

– Не надо бы ему лежать там и думать о таких вещах, – сказал Дикон. – Ни один мальчик не мог бы выздороветь, если бы думал все об этом.

Лисичка, лежавшая на траве подле Дикона, то и дело взглядывала на него, точно прося погладить ее. Дикон нагнулся погладить ее и несколько минут сидел молча. Потом он поднял голову и осмотрелся вокруг.

– Когда мы впервые забрались сюда, все было какое-то серое. Посмотри-ка вокруг и скажи мне, замечаешь ты какую-нибудь разницу?

Мери посмотрела и ахнула.

– Смотри-ка! – воскликнула она. – Ведь серое точно меняется. На него словно надвигается зеленый туман. Он похож на зеленую газовую вуаль.

– Да, и он будет становиться зеленее и зеленее, пока все серое не исчезнет, – сказал Дикон. – А угадай-ка, о чем я думаю?

– О чем-нибудь хорошем, – оживленно сказала Мери. – Это, вероятно, что-нибудь про Колина!

– Я думал, что если бы он был здесь, в саду, то он бы не думал о горбе, который вырастет у него на спине, а думал бы о листочках, которые распускаются на розовых кустах, и, пожалуй, был бы здоровее, – объяснил Дикон. – Я все думал, нельзя ли сделать так, чтобы у него явилась охота прийти сюда и полежать под деревьями в своей колясочке.

– Я и сама думала об этом почти каждый раз, когда разговаривала с ним, – сказала Мери. – Я все думала, сумеет ли он хранить тайну и можно ли нам будет когда-нибудь привезти его сюда, но так, чтобы его никто не видел. Я думаю, ты мог бы везти его колясочку. Доктор говорил, что ему нужен свежий воздух… А если Колин захочет, чтобы мы его привезли сюда, то никто не посмеет ослушаться. Он не пойдет ради других… и они, может быть, будут довольны, если он сделает это ради нас. Он может приказать садовникам, чтобы они не показывались на глаза, и тогда никто ничего не узнает…

Дикон что-то обдумывал, почесывая спину Капитана.

– Ему было бы хорошо, я уверен в этом, – сказал он. – Мы бы не думали о том, что ему лучше было бы не родиться на свет… Нас было бы трое детей, и мы бы смотрели, как идет весна… Это было бы, пожалуй, лучше, чем лекарства…

– Он так давно лежит у себя в комнате и так боится, что у него будет горб, что стал какой-то странный. Он знает очень многое из своих книжек… а больше ничего не знает. Он говорит, что так болен, что ничего не замечает, терпеть не может выходить из дому, не любит ни садов, ни садовников. Но он любит слушать рассказы про этот сад, потому что это тайна. Я не смею рассказать ему всего, но он раз сказал, что хотел бы его видеть.

– Мы когда-нибудь привезем его сюда, – сказал Дикон. – Я мог бы везти его колясочку… А ты заметила, как обе малиновки работали, пока мы тут сидели? Посмотри-ка, вон одна на ветке точно раздумывает, куда сунуть прутик, который у нее в клюве!

Дикон тихо свистнул, и птичка повернула головку и вопросительно взглянула на него, все еще держа прутик. Дикон ласково заговорил с нею.

– Ты знаешь, что мы тебе не помешаем, – сказал он. – Мы ведь тоже строим гнездо. Смотри, никому не рассказывай про нас!

И хотя малиновка ничего не ответила, Мери была вполне уверена, что она никому на свете не выдаст их тайны.