Текст книги "Цент на двоих. Сказки века джаза (сборник)"

IV

Выйдя из гардеробной и пройдя через примыкающую малую гостиную в холл, она все еще сердилась. Ее гнев был вызван не столько самим происшествием – если уж на то пошло, такие вещи были лишь самой что ни на есть банальной прозой ее светского существования, – сколько тем, что все произошло именно в этот вечер. Себя ей было упрекнуть не в чем. Как и всегда в таких случаях, она абсолютно правильно выбрала нужную смесь достоинства и сдержанной жалости: она ловко и без лишних слов его осадила.

Все произошло, когда их такси отъезжало от «Билтмора», – не успели они проехать и половины квартала. Он неуклюже поднял правую руку – она сидела справа от него – и попытался незаметно положить ее поверх ее малинового, отделанного мехом манто. Уже это само по себе было ошибкой. Неизмеримо более изящно выглядело бы, если бы молодой джентльмен, пытающийся обнять юную леди, в чьем молчаливом согласии он не совсем уверен, сначала обнял бы ее другой рукой. Это позволило бы избежать неуклюжего задирания руки рядом с дамой.

Второй промах он совершил, сам того не зная. Весь вечер она провела у парикмахера; ей была невыносима даже мысль о том, что с ее прической может что-то случиться, а Питер, в процессе своей неудачной попытки, слегка задел ее волосы самым краешком локтя. Это была уже вторая ошибка. Двух было вполне достаточно.

Он стал роптать. Едва услышав это, она мысленно решила, что он – всего лишь юный студентик; а Эдит было двадцать два, и этот бал, первый большой бал после окончания войны, не мог не вызвать в ее памяти, находившейся под действием ускоряющегося ритма ассоциаций, другого бала и другого мужчины, который рождал в ней чувства несколько большие, нежели юношеская мечтательность с печалью во взоре. Эдит Брейдин понемногу влюблялась в свои воспоминания о Гордоне Стеррете.

Итак, она вышла из гардеробной «Дельмонико» и на мгновение остановилась в дверях, оглядывая из-за плеча стоявшего перед ней черного платья группы выпускников Йеля, порхавших на верхней площадке лестницы, будто гордые черные мотыльки. Из комнаты, откуда она вышла, при каждом открытии дверей истекал тяжелый аромат множества надушенных юных красавиц: чувствовался стойкий запах духов и запоминающееся тонкое благоухание пудры. В холле доносившийся из гардеробной аромат смешивался с резким запахом сигарного дыма, затем запах чувственно опускался вниз по лестнице и распространялся по танцевальному залу, в котором вот-вот должен был начаться бал клуба «Гамма Пси». Это запах был ей хорошо знаком: это был волнующий, будоражащий и тревожно-сладкий аромат светского бала.

Она мысленно окинула себя взглядом. Обнаженные, молочно-белые от пудры руки и плечи; она знала, что руки будут казаться воздушными и мерцающими, как молоко, на фоне затянутых в черное сукно спин, где они и должны покоиться весь вечер. Прическа сегодня особенно удалась; рыжеватая копна волос была высоко уложена, примята и завита, рассыпаясь надменным чудом подвижных изгибов. Губы были тонко подведены яркой красной помадой; нежно-хрупкие, будто глаза дорогой фарфоровой куклы, голубые глаза. Она была бесконечно изысканной и совершенной красавицей, начиная с украшенной сложной прической головы и заканчивая стройными миниатюрными ножками.

Она стала думать, что будет говорить на этом празднике, который уже обещал стать выдающимся, – на это намекали раздававшийся то тут, то там высокий женский и низкий мужской смех, звук множества каблучков, поднимавшиеся и спускавшиеся по лестнице пары. За многие годы у нее выработался свой, особенный стиль речи, им она и воспользуется: в нем смешались современные выражения, газетные штампы и студенческий сленг, спаянные воедино и создававшие ощущение беззаботности, легкого вызова и изысканной чувственности. Она чуть улыбнулась, услышав, как сидевшая на ступеньках лестницы невдалеке от нее девушка произнесла: «Да ты и половины не знаешь, милочка!»

И от улыбки ее гнев на мгновение улетучился, – закрыв глаза, она глубоко, с удовольствием, вдохнула. Расслабленно опустив руки, она коснулась гладкой ткани узкого платья, подчеркивавшего ее фигуру. Еще никогда не ощущала она столь остро свою мягкость, и никогда еще не наслаждалась она так сильно белизной своих рук.

«Я приятно пахну, – подумала она, а затем сказала себе: – Я создана для любви».

Ей понравилось, как это звучит, и она мысленно повторила это еще раз; затем у нее в голове неизбежно возникла череда новорожденных восторженных грез о Гордоне. Каприз ее воображения, благодаря которому два месяца назад она обнаружила свое возникшее невесть откуда желание увидеться с ним снова, теперь стал казаться указующим перстом, ведшим ее на этот бал, к этому часу.

Несмотря на внешнюю красоту, Эдит была девушкой серьезной и не склонной к скоропалительным решениям. В ее характере наблюдались такая же склонность к взвешенным поступкам и такой же юношеский идеализм, как и у брата, которого эти черты склонили к принятию социализма и пацифизма. Генри Брейдин покинул Корнельский университет, в котором служил преподавателем экономики, и приехал в Нью-Йорк, чтобы щедро одаривать народ упакованными в столбцы радикальной еженедельной газеты новейшими средствами от неизлечимых общественных зол.

Менее наивная Эдит вполне удовлетворилась бы излечением одного-единственного Гордона Стеррета. В Гордоне чувствовалась определенная слабость, которой ей следовало бы заняться; в нем была некая уязвимость, на защиту которой она готова была встать. И еще ей нужен был человек, которого она давно знала, тот, кто уже давно ее любит. Она немного устала; ей хотелось выйти замуж. Куча писем, полдюжины фотографий, множество воспоминаний да эта усталость послужили причинами ее решения кардинально изменить их с Гордоном отношения при следующей же встрече. Она скажет что-нибудь такое, что их изменит. И вот наступил этот вечер, и это был ее вечер. Все вечера были ее!

На этом ее мысли прервал напыщенный студент с обиженным взглядом, с натянутой любезностью возникший перед ней и чрезвычайно низко ей поклонившийся. С ним она сюда пришла, это был Питер Химмель. Он был высокого роста, забавный, в очках в роговой оправе и с привлекательной чудинкой. Она вдруг испытала к нему отвращение – возможно, потому, что у него не получилось ее поцеловать.

– Итак, – начала она, – ты все еще на меня злишься?

– Ни капельки.

Она шагнула к нему и взяла его за руку.

– Прости меня, – мягко сказала она. – Сама не знаю, что со мной. Я сегодня что-то уж слишком раздражительна, не знаю даже почему. Прости.

– Да ладно, – пробормотал он. – Забудем об этом.

Он почувствовал неприятное смущение. Она что, специально напоминала ему о его неудаче?

– Я совершила ошибку, – продолжала она, все в том же нарочито мягком ключе. – Давай навсегда забудем об этом.

За это он ее возненавидел.

Через несколько минут они вышли на паркет танцевального зала, а дюжина покачивающихся грустных музыкантов специально нанятого джазового оркестра сообщили переполненному залу о том, что «я не буду одинок, пока со мной мой саксофон!».

Их пару разбил усатый мужчина.

– Привет, – укоризненно начал он. – Ты меня, конечно, не помнишь…

– Не помню только имя, – не задумываясь, ответила она, – но тебя помню отлично!

– Мы с тобой познакомились…

Его тоскливый голос остался где-то позади, потому что их пару разбил блондин, а незнакомцу Эдит промурлыкала общепринятое:

– Благодарю, потом еще потанцуем!

Блондин настоял на обмене энергичным рукопожатием. Его она классифицировала как одного из многочисленных своих знакомых «Джимов», их фамилии всегда оставались для нее загадкой. Она даже припомнила, что у него было какое-то своеобразное чувство ритма, и убедилась в своей правоте, как только они начали танцевать.

– Надолго приехали? – уверенно выдохнул он.

Она откинулась назад и посмотрела ему в глаза:

– На пару недель.

– Где остановились?

– В «Билтморе». Заходите как-нибудь.

– Обязательно, – уверил он ее. – Я приду. Сходим куда-нибудь, выпьем по чашке чая.

– Согласна. Не забудьте!

Их пару с натянутой любезностью разбил брюнет.

– Не помните меня? – серьезно спросил он.

– Почему же? Вас зовут Харлоу.

– А вот и нет. Барлоу.

– Вот видите, все равно помню, точно, три гласные! Вы тот самый, кто так чудесно играл на укулеле на вечеринке дома у Говарда Маршалла.

– Да, я играю… Но я не…

Пару разбил мужчина с выдающимися зубами. Эдит вдохнула слабый аромат виски. Она любила слегка подвыпивших мужчин: они всегда были веселы, податливы и любезны, разговаривать с ними было одно удовольствие.

– Меня зовут Дин, Филип Дин, – весело представился он. – Знаю, меня вы не помните, но я был на последнем курсе, а вы ездили в Нью-Хейвен к моему соседу по комнате, его звали Гордон Стеррет.

Эдит тут же посмотрела ему в глаза:

– Да, я дважды к нему приезжала – на бал «Башмак и лодочка» и на бал первокурсников.

– Вы его, конечно, уже видели, – беззаботно сказал Дин. – Он сегодня здесь. Я его видел минуту назад.

Эдит вздрогнула, хотя была абсолютно уверена, что он непременно будет здесь.

– О, нет, я еще не…

Их пару разбил рыжий толстяк.

– Привет, Эдит! – сказал он.

– О, привет…

Она поскользнулась и сбилась с такта.

– Прости, дорогой, – машинально пробормотала она. Она увидела Гордона, вялого и бледного Гордона… Он стоял, опираясь на дверной косяк, курил и глядел в танцевальный зал. Эдит заметила, что он выглядел исхудавшим и больным, а рука, поднесшая к губам сигарету, дрожала. Они танцевали совсем недалеко от него.

– …приглашают так много никому не знакомых парней, что… – говорил ее низкорослый партнер.

– Привет, Гордон! – Эдит окликнула Гордона, оказавшегося прямо за плечом ее партнера. Сердце ее бешено колотилось.

Его большие черные глаза смотрели прямо на нее. Он шагнул к ней. Партнер развернул ее; она услышала, как он проблеял:

– …но половина парней из тех, кто приходит, просто напиваются и вскоре уходят, так что…

Тут сбоку послышался низкий голос:

– Прошу прощения… Разрешите пригласить?

И вот она уже танцует с Гордоном; он обнимает ее рукой; она чувствует, как эта рука судорожно напрягается, чувствует, как растопырены его пальцы у нее на спине. Ее рука с миниатюрным кружевным платочком зажата его рукой.

– О, Гордон! – еле слышно произнесла она.

– Привет, Эдит.

Она опять сбилась с такта – ее бросило вперед, и она коснулась лицом черной ткани его смокинга. Она любит его – она была уверена, что она его любит! А затем на минуту воцарилась тишина, и у нее вдруг возникло незнакомое тревожное чувство. Что-то было не так. Ее сердце ни с того ни с сего дернулось, а затем, когда она поняла, в чем дело, будто перевернулось. Он был жалок, несчастен, немного пьян и вымотан!

– Ах! – невольно воскликнула она.

Он посмотрел ей прямо в глаза. Она вдруг заметила, что глаза были сплошь в красных прожилках и беспорядочно вращались.

– Гордон, – тихо сказала она, – давай присядем. Я хочу отдохнуть.

Они были почти посередине зала, но она заметила, как с противоположных сторон к ней устремились сразу двое; поэтому она остановилась, схватила вялую руку Гордона и, толкаясь, повела его сквозь толпу. Губы ее сжались, лицо под румянами побледнело, а в глазах показались слезинки.

Она нашла место повыше на покрытых мягким ковром ступенях лестницы, и он тяжело плюхнулся рядом с ней.

– Я очень рад видеть тебя, Эдит, – начал он, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд.

Она молча посмотрела на него, и это произвело на нее неизгладимое впечатление. Многие годы она наблюдала мужчин в раз личных стадиях опьянения, начиная от пьяненьких дядюшек и вплоть до упившихся в дым шоферов, и гамма ее чувств при этом простиралась от веселья и до отвращения, но сейчас она впервые была охвачена новым для нее чувством: ее обуял неизъяснимый ужас.

– Гордон, ты выглядишь кошмарно! – с осуждением, чуть не плача, произнесла она.

Он кивнул:

– У меня неприятности, Эдит.

– Какие неприятности?

– Много всего. Не вздумай рассказывать родным, но я пропал. У меня большие неприятности, Эдит.

Его нижняя губа отвисла. Казалось, он говорит в пустоту.

– Но, может, ты… – Она замялась. – Расскажи мне об этом, Гордон! Ты ведь знаешь, я всегда готова тебя выслушать.

Она закусила губу – ей хотелось сказать что-то более решительное, но она так ничего и не смогла из себя выдавить.

Гордон отрешенно покачал головой:

– Я не могу тебе рассказать. Ты честная девушка. Я не могу рассказывать такие вещи честной девушке.

– Чушь! – вызывающе сказала она. – Мне кажется, что назвать кого угодно «честной девушкой» в таком тоне – оскорбление! Это удар ниже пояса! Ты пьян, Гордон!

– Благодарю. – Он с серьезным видом наклонил голову. – Благодарю тебя за информацию!

– Зачем ты напился?

– Потому что я чертовски несчастен.

– Думаешь, пьянство тебе поможет?

– Да ты что, пытаешься наставить меня на путь истинный?

– Нет. Я хочу тебе помочь, Гордон. Расскажи мне все.

– У меня ужасные неприятности. Для тебя же лучше сделать вид, что ты меня вообще не знаешь.

– Почему, Гордон?

– Прости, что я пригласил тебя на танец, это было нечестно по отношению к тебе. Ты чистая девушка, и все такое… Давай-ка я сейчас попрошу кого-нибудь с тобой потанцевать?

Он неуклюже встал, но она подняла руку и опять усадила его рядом с собой на ступеньки:

– Слушай, Гордон! Ты смешон. Ты меня обидел! Ты ведешь себя, словно… Словно сумасшедший!

– Признаю. Я слегка не в себе. Со мной что-то не то, Эдит. Я потерял какую-то часть себя. Да какая теперь разница…

– Разница есть. Расскажи мне!

– Расскажу только одно. Я ведь всегда был чудаком – слегка отличался от других ребят. В университете это ничего не значило, но сейчас все стало иначе. Внутри меня четыре месяца что-то рвалось, будто швы на костюме, который вот-вот развалится, едва лопнут последние ниточки. Я понемногу схожу с ума.

Он посмотрел на нее широко открытыми глазами и вдруг стал смеяться, а она отшатнулась от него:

– В чем дело?

– Во мне! – повторил он. – Я схожу с ума. Я здесь, будто во сне, – весь этот ресторан, все это вокруг…

Прямо на глазах он вдруг совершенно изменился. В нем больше не было легкости, веселья и беззаботности – им полностью овладели апатия и уныние. Ее охватило отвращение, а за ним последовала легкая, внезапно нагрянувшая тоска. Ей показалось, что его голос доносится из глубокой бездны.

– Эдит, – сказал он, – я думал, что я умный и талантливый. Я думал, что я художник! Теперь я знаю, что я – никто. Я не умею рисовать, Эдит. Даже не знаю, зачем я тебе все это рассказываю.

Она с отсутствующим видом кивнула.

– Я не умею рисовать, я ничего не умею. Я беден, как церковная крыса! – Он рассмеялся, горько и чрезмерно громко. – Я превратился в презренного нищего, я стал пиявкой для своих друзей! Я неудачник. И я чертовски беден!

Ее отвращение росло. На этот раз она уже едва кивнула, ожидая первой же удобной возможности, чтобы встать и уйти.

В глазах Гордона вдруг показались слезы.

– Эдит, – сказал он, и было видно, что он с большим трудом держит себя в руках, – не могу даже выразить, что значат для меня твои слова о том, что на свете еще остался хотя бы один человек, готовый меня выслушать!

Он потянулся, чтобы погладить ее по руке, но она тут же непроизвольно отдернула руку.

– Я тебе крайне признателен, – повторил он.

– Ну что ж, – медленно проговорила она, глядя ему прямо в глаза, – я всегда рада старым друзьям. Но мне очень неприятно видеть тебя в таком состоянии, Гордон.

Последовало молчание – они просто смотрели друг на друга, и появившийся на мгновение в его взгляде пыл угас. Она встала и стояла, глядя на него непроницаемыми глазами.

– Пойдем потанцуем? – равнодушно предложила она.

«Любовь – хрупкая вещь, – думала она, – но обломки, может быть, и можно спасти; то, что вертелось на языке, что могло бы быть сказано… Новые слова любви, разученные ласки – их можно сохранить для другого любимого».

V

Питер Химмель, кавалер прекрасной Эдит, к пренебрежению не привык; но им пренебрегли, и он чувствовал обиду, унижение и стыдился самого себя. Вот уже два месяца их отношения с Эдит Брейдин подразумевали, что письма должны были доставляться непременно в тот же день и первым классом, а поскольку он знал, что единственной причиной и объяснением отправки писем первым классом служит ценность корреспонденции в сентиментальном плане, он был убежден в том, что у него имеются кое-какие права. Тщетно пытался понять он причину, по которой Эдит заняла столь непримиримую позицию в отношении банального поцелуя. Поэтому, когда их пару разбил усатый танцор, он вышел в фойе и, составив фразу, повторил ее про себя несколько раз. В значительно урезанном варианте фраза звучала так:

«Что ж, девушка имеет право увлечь мужчину, а затем его бросить, и именно это она и сделала; пусть пеняет теперь на себя, а я пойду и хорошенько напьюсь».

С этим он и прошел через зал, где шла подготовка к ужину, в примыкающую комнату, которую приметил еще в начале вечера. В комнате стояло несколько больших чаш с пуншем, окруженных по бокам множеством бутылок. Он сел на стул рядом со столиком, на котором стояли бутылки.

После второго бокала скука, отвращение, монотонное течение времени, непонимание происходящего отступили на размытый задний план, уступая блестящим хитросплетениям мысли. Все само собой наладилось и мирно улеглось по полочкам; дневные переживания привели себя в порядок и, повинуясь его резкой команде, развернулись кругом и исчезли. И как только ушли все заботы, на их месте тут же возник блестящий, всепроникающий символизм. Эдит теперь представлялась взбалмошной, никчемной девчонкой, не стоившей беспокойства; скорее она была достойна насмешки. Будто персонаж его грез, она легко вписалась в образовавшийся вокруг него внешний мир. А сам он стал в какой-то мере символом, типичным участником всеевропейской вакханалии, блестящим мечтателем, принимающим участие в игре.

Затем символический настрой ушел, и, когда он выпил третий бокал, его воображение поддалось действию теплого жара, и он впал в состояние, сродни тому, которое испытываешь, плавая на спине в теплой воде. В этот момент он заметил, что обитая зеленым сукном дверь рядом с ним приоткрыта на пару дюймов и из проема за ним внимательно наблюдают чьи-то глаза.

– Хм… – вполголоса пробормотал Питер.

Зеленая дверь закрылась; затем приоткрылась опять – на этот раз не более чем на полдюйма.

– Ку-ку! – пробормотал Питер.

Дверь оставалась неподвижной, а затем до него донесся напряженный прерывистый шепот.

– Один парень!

– Что он делает?

– Сидит просто.

– Лучше бы куда-нибудь убрался. Нам надо взять еще бутылку. Питер слушал, и понемногу в его сознании стало что-то вырисовываться.

«Так, – подумал он, – очень интересно».

Он почувствовал волнение. Он ликовал! Он чувствовал, что наткнулся на какую-то тайну. Сделав вид, что ничего не заметил, он поднялся, пошел было вокруг стола – и вдруг, быстро обернувшись, дернул нараспашку зеленую дверь, и в комнату стремительно ввалился рядовой Роуз.

Питер поклонился.

– Как поживаете? – произнес он.

Рядовой Роуз поставил одну ногу чуть впереди другой, приняв позу, в которой он был готов и к битве, и к бегству, и к переговорам.

– Как поживаете? – вежливо повторил Питер.

– Неплохо.

– Позвольте предложить вам выпить?

Рядовой Роуз бросил на него проницательный взгляд, пытаясь оценить, не дурят ли его.

– Давайте, – наконец ответил он.

Питер указал на стул:

– Присаживайтесь.

– У меня друг, – сказал Роуз. – У меня там друг. – Он показал на зеленую дверь.

– Ну так пускай же и он как можно скорее войдет!

Питер подошел, открыл дверь и пригласил войти рядового Кея – крайне настороженного, сбитого с толку и чувствовавшего себя виноватым. Нашлись стулья, и троица заняла места вокруг чаши с пуншем. Питер поднес каждому по стакану и предложил сигареты из своего портсигара. Оба, немного робея, приняли угощение.

– А теперь, – запросто продолжил Питер, – разрешите мне поинтересоваться, джентльмены, отчего вы предпочли провести часы досуга в помещении, которое, если мне не изменяет зрение, в основном меблировано половыми щетками? И это в то время, когда человечество достигло такого уровня прогресса, что ежедневно, за исключением суббот, в мире производится по семнадцать тысяч стульев… – Он умолк. Роуз и Кей смотрели на него непонимающими глазами. – Скажите же мне, – продолжал Питер, – почему вы предпочли отдыхать на предметах, которые обычно используются для переноски с места на место воды?

В этот момент Роуз внес свою лепту в разговор, крякнув.

– И наконец, – закончил Питер, – поведайте же мне, почему, находясь в здании, увешанном прекрасными и огромными светильниками, вы предпочли провести эти вечерние часы при свете одной-единственной тусклой электрической лампочки.

Роуз посмотрел на Кея; Кей посмотрел на Роуза. Оба засмеялись; оба разразились хохотом; они просто не могли без смеха смотреть друг на друга. Но они не смеялись вместе с этим человеком – они смеялись над ним. Человек, говоривший в таком стиле, с их точки зрения, мог быть только в стельку пьяным либо же буйнопомешанным.

– Смею предположить, что вы – выпускники Йеля? – сказал Питер, допив свой стакан и наливая следующий.

Они опять рассмеялись:

– Не-а!

– Неужели? А я подумал, что вы, наверное, принадлежите к той низшей ступени университетской иерархии, называемой «научной школой Шеффилда».

– Не-а!

– Гм… Н-да, как нехорошо… Вы, значит, питомцы Гарварда, изо всех сил пытающиеся сохранить свое инкогнито в этом, как говорят газеты, «царстве сине-фиолетового»?

– Не-а, – с издевкой произнес Кей, – мы тут просто кое-кого ждем.

– О, – воскликнул Питер, подняв и наполнив их стаканы, – как интересно. Свидание с уборщицами, полагаю?

Оба с негодованием отвергли это предположение.

– Да бросьте вы, – подбодрил их Питер, – не нужно оправдываться. Уборщица нисколько не хуже любой другой дамы. Как говорит Киплинг, «и знатную леди, и Джуди О’Грэди без платья нам не различить».

– Точно, – ответил Кей и, не таясь, подмигнул Роузу.

– Вот, например, что случилось со мной, – продолжил Питер, допив стакан. – Я сюда приехал с одной избалованной девушкой. С самой чертовски избалованной девушкой из всех, что я знаю. Отказалась со мной целоваться, и безо всякой причины! Сознательно внушала мне, что хочет целоваться, и вдруг – хлоп! Взяла и бросила меня! Куда, спрашивается, катится юное поколение?

– Да уж, не повезло, – сказал Кей, – ужасно не повезло.

– Мать честная! – сказал Роуз.

– Еще по бокальчику? – предложил Питер.

– А мы вот почти что ввязались в драку, – сказал Кей после паузы, – но это было слишком далеко.

– Драка? Вот это да! – сказал Питер, покачнувшись на стуле. – Бей их всех! Я служил в армии.

– Там были эти, как их… Большевики!

– Вот это да! – с воодушевлением воскликнул Питер. – Полностью согласен! Бей большевиков! Всех уничтожить!

– Мы американцы! – произнес Роуз, демонстрируя здоровый и дерзкий патриотизм.

– Точно! – сказал Питер. – Величайшая нация мира! Все мы американцы! Еще выпьете?

Они выпили.