Текст книги "Великий Гэтсби. Ночь нежна"

Глава 9

Теперь, два года спустя, остаток того дня, ночь и следующий день вспоминаются мне лишь как бесконечное мельтешение полицейских, фотографов и репортеров, сновавших по особняку Гэтсби. Поперек главного въезда натянули веревку и поставили рядом полицейского, чтобы отгонять любопытных, однако мальчишки очень скоро проведали, что туда можно пробраться через мой сад, и толклись у бассейна, с открытыми ртами таращась на место преступления. Какой-то мужчина представительного вида, возможно, детектив, склонился над телом Уилсона и произнес слово «безумец». Это брошенное вскользь, но прозвучавшее довольно веско словечко задало тон всем публикациям, появившимся в газетах на следующее утро.

Почти все репортажи представляли собой сущий кошмар – гротескное нагромождение домыслов и сплетен, основанное на ничего не значащих мелких деталях. Когда показания Михаэлиса на следствии пролили свет на то, что Уилсон подозревал жену в неверности, мне казалось, что вскоре всю эту историю преподнесут в виде похабного пасквиля. Однако Кэтрин, которая могла бы кое-что рассказать, не произнесла ни слова. Она проявила удивительную стойкость – смотрела на следователя твердым взглядом из-под подведенных бровей и клялась, что ее сестра никогда не видела Гэтсби, что с мужем она жила очень счастливо и что никогда не давала повода заподозрить ее в чем-то предосудительном. Она настолько верила собственным словам, что рыдала, вытирая слезы платком, словно малейшее сомнение в добропорядочности сестры повергает ее в отчаяние. Поэтому Уилсона объявили невменяемым от горя, чтобы до предела упростить следственное разбирательство. Всех это вполне устраивало.

Однако мне вся судебно-газетная часть происшествия представлялась второстепенной и несущественной. Обнаружилось вдруг, что рядом с Гэтсби оказался фактически я один. С того самого момента, как я позвонил в полицию и сообщил о трагедии, все связанные с ней догадки, а также чисто практические вопросы адресовались мне. Сначала я удивился и пришел в замешательство; затем, когда он час за часом лежал в доме, не двигаясь, не дыша и не говоря, во мне стало расти чувство ответственности. Ни одна живая душа не проявила ни малейшего интереса в смысле личного внимания, на которое, мне кажется, каждый имеет право по окончании своего земного пути.

Я позвонил Дейзи через полчаса после того, как мы нашли тело, позвонил не раздумывая и без всяких колебаний. Однако они с Томом уехали сразу после полудня, взяв с собой багаж.

– Адреса не оставили?

– Нет.

– Не сказали, когда вернутся?

– Нет.

– А вы не знаете, куда они могли поехать? Как мне с ними связаться?

– Не знаю. Не могу сказать.

Мне хотелось найти хоть кого-нибудь, хотелось пойти в комнату, где он лежал, и пообещать ему: «Я обязательно кого-нибудь разыщу, Гэтсби. Не беспокойтесь. Верьте мне – разыщу обязательно».

Мейера Вольфсхайма в телефонном справочнике не оказалось. Дворецкий дал мне адрес его конторы на Бродвее, и я позвонил в справочное бюро. Однако когда мне все-таки удалось получить его номер, рабочий день уже закончился, и к телефону никто не подходил.

– Пожалуйста, попробуйте еще раз, – попросил я телефонистку.

– Я уже звонила три раза.

– Это очень важно.

– Извините. Боюсь, там никого нет.

Я вернулся в гостиную, и в какой-то момент мне показалось, что ее заполнили случайные гости; чуть позже до меня дошло, что это представители власти. Однако когда они откинули простыню и посмотрели на Гэтсби неподвижными глазами, внутри меня словно зазвучал его встревоженный голос: «Послушайте, старина, вы должны кого-то разыскать. Вы уж постарайтесь. Так тяжело переносить все это одному».

Кто-то начал задавать мне вопросы, но я выскочил из гостиной и, взбежав наверх, стал торопливо рыться в незапертых ящиках стола – он ведь никогда определенно не утверждал, что его родители умерли. Но я не нашел там ничего стоящего – лишь Дэн Коуди, свидетель его минувшей бурной юности, взирал на меня с фотографии на стене.

На следующее утро я отправил дворецкого в Нью-Йорк к Вольфсхайму с письмом, в котором справлялся о родственниках Гэтсби и просил его приехать первым же поездом. Вторая просьба казалась мне излишней. Я был уверен, что он примчится, как только откроет газеты; я также не сомневался, что самое позднее в полдень придет телеграмма от Дейзи. Однако я напрасно надеялся – ни телеграммы, ни Вольфсхайма, лишь очередное нашествие полицейских, фотографов и репортеров. Когда вернулся дворецкий с ответом Вольфсхайма, меня охватило презрение пополам с отвращением, а также солидарность с Гэтсби в его неприятии всех и вся.

Уважаемый мистер Каррауэй!

Полученное от вас известие явилось для меня одним из самых тяжелых потрясений, которые мне довелось испытать, и я до сих пор не могу поверить, что это правда. Подобное безумное деяние этого человека должно заставить всех нас задуматься. В настоящий момент я не могу приехать, поскольку занят чрезвычайно важным делом и не могу ввязываться в этот процесс. Если впредь я смогу чем-то помочь, известите меня письмом через Эдгара. Я места себе не нахожу, узнав об этой трагедии, и совершенно потрясен и подавлен.

Искренне ваш

Мейер Вольфсхайм.

Чуть ниже – торопливая приписка без знаков препинания:

Дайте знать о похоронах и т. д. совсем не знаю его родственников.

Когда днем зазвонил телефон и междугородная сообщила, что на проводе Чикаго, я подумал, что это наконец Дейзи. Но после соединения в трубке раздался мужской голос, очень тихий и далекий.

– Это Слэгл говорит…

– Да-да? – Имя было мне незнакомо.

– Ничего себе дельце, а? Телеграмму получили?

– Не было никаких телеграмм.

– У младшего Парка большие неприятности, – затараторил голос. – Его взяли, когда он протягивал облигации через конторку. Они получили циркулярку из Нью-Йорка со всеми номерами буквально за пять минут до этого. В этих городишках никогда не знаешь…

– Алло! – оборвал его я, задыхаясь от волнения. – Послушайте, это не мистер Гэтсби. Мистер Гэтсби скончался.

Ответом мне стало долгое молчание на другом конце провода, затем послышалось неясное восклицание… щелчок – и связь прервалась.

По-моему, где-то на третий день из городка в штате Миннесота пришла телеграмма за подписью Генри К. Гетца. В ней лишь сообщалось, что отправитель выезжает немедленно и просит отсрочить похороны до его приезда.

Это был отец Гэтсби, убитый горем старик, беспомощный и растерянный, закутанный в длинное дешевое пальто, несмотря на теплый сентябрьский день. От волнения у него непрерывно слезились глаза, и, когда я принял у него саквояж и зонт, он принялся дергать свою редкую седую бороду, поэтому мне с трудом удалось снять с него пальто. Он находился на грани обморока, так что я провел его в музыкальную гостиную и заставил сесть, тем временем распорядившись принести что-нибудь поесть. Однако есть он не мог, взял было стакан молока, но расплескал его – так у него тряслись руки.

– Я прочел чикагскую газету, – произнес он. – В чикагской газете все написали. Я сразу выехал.

Его невидящие глаза непрестанно скользили по комнате.

– Это был сумасшедший, – сказал он. – Наверняка сумасшедший.

– Может, чашечку кофе? – продолжал уговаривать я.

– Нет, ничего не надо. Мне уже полегчало, мистер…

– Каррауэй.

– Да, мне уже лучше. А где Джейми?

Я проводил его в гостиную, где лежало тело его сына, и вышел. Несколько мальчишек стояли на крыльце и заглядывали в холл; когда я им сказал, кто приехал, они неохотно разошлись.

Через некоторое время мистер Гетц открыл дверь и вышел; рот у него был открыт, лицо немного покраснело, а из глаз текли редкие крупные слезы. Он находился в том возрасте, когда смерть уже не кажется какой-то жуткой неожиданностью, и когда он впервые за все время оглянулся по сторонам и увидел великолепие холла и роскошь открывавшейся перед ним анфилады комнат, к его печали прибавилось чувство благоговейной гордости. Я помог ему подняться наверх, в одну из спален; пока он снимал пиджак и жилет, я сказал ему, что все приготовления к похоронам были отложены до его приезда.

– Я не знал, что бы вы захотели, мистер Гэтсби…

– Моя фамилия Гетц.

– Мистер Гетц. Я предполагал, что вы, возможно, захотите увезти тело на Запад.

Он покачал головой.

– Джейми всегда больше нравилось на Востоке. Именно здесь он достиг своего положения. А вы были другом моего мальчика, мистер?..

– Мы были близкими друзьями.

– Перед ним, знаете ли, открывалось большое будущее. Он хоть и молодой, но ума ему было не занимать.

Он со значением постучал себя по лбу, и я кивнул.

– Поживи он еще, то стал бы великим человеком. Вроде Джеймса Дж. Хилла. Он бы помог строить державу.

– Да, верно, – несколько принужденно ответил я.

Он начал возиться с вышитым покрывалом, пытаясь снять его с постели, потом лег, вытянув ноги, и мгновенно заснул.

Вечером позвонил какой-то явно напуганный человек и стал допытываться, кто я такой, прежде чем назвал свое имя.

– Это мистер Каррауэй, – сказал я.

– О! – с явным облегчением воскликнул он. – Это Клипспрингер.

У меня тоже отлегло от сердца, поскольку я решил, что у могилы Гэтсби постоит еще кто-то. Я не хотел давать некролог в газеты, чтобы не собралась толпа зевак, поэтому сам обзванивал немногих, кого знал. Но разыскать их было нелегко.

– Похороны завтра, – сказал я. – Сбор в три часа здесь, в особняке. И, пожалуйста, сообщите всем, кто смог бы присутствовать.

– О, конечно! – торопливо заговорил он. – Я, знаете ли, вряд ли кого-нибудь увижу, но если все-таки…

Его тон показался мне подозрительным.

– Но сами-то вы, разумеется, приедете.

– Да, непременно постараюсь. Я звоню вот по какому…

– Минуточку, – прервал я его. – Так вы приедете или нет?

– Ну, знаете ли… дело в том, что я сейчас в гостях у друзей из Гринвича, и на завтра у них намечено… мероприятие. Пикник или что-то в этом роде. Разумеется, я сделаю все возможное, чтобы вырваться.

У меня непроизвольно вырвалось «Ага!», которое он услышал и еще больше занервничал:

– Я, собственно, звоню по поводу пары туфель, которую я там оставил. Не затруднит ли вас прислать мне их с посыльным. Понимаете, это теннисные туфли, и я без них как без ног. Мой адрес: для передачи Б. Ф…

Полного имени я не услышал, потому что повесил трубку.

После этого я испытал острый приступ стыда перед Гэтсби – некий господин, которому я позвонил, высказался в том смысле, что Гэтсби получил по заслугам. Однако винить мне следовало себя самого, поскольку этот субъект больше других зубоскалил по поводу Гэтсби, накачавшись выпивкой за его счет, так что надо было хорошенько подумать, прежде чем звонить ему.

Наутро в день похорон я отправился в Нью-Йорк к Мейеру Вольфсхайму, поскольку не смог связаться с ним никаким другим способом. На двери, которую я открыл по совету мальчишки-лифтера, висела вывеска «Холдинговая компания «Свастика», однако внутри, как мне показалось на первый взгляд, было пусто. Но после того как я несколько раз впустую прокричал «Есть тут кто-нибудь?», за перегородкой послышались обрывки спора, и чуть позже из-за внутренней двери показалась миловидная еврейка, впившаяся в меня злобным взглядом темных глаз.

– Никого нет, – заявила она. – Мистер Вольфсхайм уехал в Чикаго.

Первая часть ее фразы явно не соответствовала действительности, поскольку за перегородкой кто-то стал фальшиво насвистывать песенку «Розарий».

– Пожалуйста, передайте, что его хочет видеть мистер Каррауэй.

– Не могу же я вернуть его из Чикаго, а?

В этот миг из-за двери раздался возглас «Стелла!»; голос, вне всякого сомнения, принадлежал Вольфсхайму.

– Напишите свое имя и оставьте на столе, – быстро сказала она. – Я передам ему, когда он вернется.

– Но я же знаю, что он здесь.

Она шагнула вперед и уперла руки в бедра.

– Вы, молодежь, думаете, что сюда можно врываться в любое время, – заворчала она. – Сил больше никаких нет. Сказано вам – в Чикаго, значит, в Чикаго.

Я упомянул фамилию Гэтсби.

– О-о! – Она снова оглядела меня. – Одну… Как, вы сказали, вас зовут?

Она исчезла. Через мгновение в дверном проеме появилась скорбная фигура Мейера Вольфсхайма, протягивавшего мне обе руки. Он провел меня в свой кабинет, печальным голосом заметив, какой это горестный день для всех нас, и предложил сигару.

– Я вспоминаю время, когда мы с ним только познакомились, – начал он. – Молодой майор, только что из армии, вся грудь в медалях. И ни гроша за душой: ему приходилось ходить в форме, поскольку он не мог себе позволить купить штатский костюм. Впервые я его увидел, когда он зашел в бильярдную Вайнбреннера на Сорок третьей улице и спросил, нет ли какой работы. Он уже два дня ничего не ел. «Пойдемте пообедаем со мной», – пригласил я его. Так вот, за полчаса он съел на четыре с лишним доллара.

– Так вы помогли ему начать свое дело? – спросил я.

– Помог начать? Да я его в люди вывел!

– Вот как?

– Я поднял его из грязи, из сточной канавы. Я сразу его приметил: красивый молодой человек с хорошими манерами, а когда он мне сказал, что учился в Оксфорде, я тут же понял – из него выйдет толк! Я убедил его вступить в Американский легион, и там он взлетел довольно высоко. Потом для него подвернулось одно дельце с моим клиентом в Олбани. Мы были с ним всегда заодно. – Он поднял вверх два толстых пальца. – Всегда вместе.

Я вдруг подумал, не включало ли их «партнерство» аферу с результатами матчей «Мировой серии» в 1919 году.

– Теперь его не стало, – произнес я после некоторой паузы. – Вы были его ближайшим другом, так что я уверен, что нынче днем вы придете на его похороны.

– Очень бы хотелось.

– Ну так приходите.

Волосы у него в ноздрях чуть шевельнулись, он покачал головой, и глаза его наполнились слезами.

– Я не могу… Не могу впутываться в это, – произнес он.

– Тут не во что впутываться. Все кончено.

– Если человека убивают, я никогда не впутываюсь. Никоим образом. Я в стороне. Когда я был молодым – другое дело. Если кто-то из моих друзей уходил из жизни, неважно как, я стоял за него до конца. Можете считать меня сентиментальным, но именно так – до самого конца.

Я понял, что по каким-то сугубо личным причинам он решил не приходить на похороны, и поднялся.

– А вы заканчивали колледж? – вдруг спросил он.

На какое-то мгновение я подумал, что он собирается предложить мне «деловые контакты», но он лишь кивнул и пожал мне руку.

– Давайте научимся по-настоящему дружить с человеком, пока он жив, – заметил он. – После смерти, я считаю, надо оставить его в покое.

Когда я вышел из его конторы, небо заволокли темные тучи, и в Уэст-Эгг я вернулся уже под дождем. Переодевшись, я направился в особняк и увидел, что мистер Гетц возбужденно расхаживает по холлу. Он все больше и больше гордился своим сыном и его достижениями и хотел мне что-то показать.

– Джейми прислал мне эту карточку. – Он вынул бумажник дрожащими пальцами. – Вот, глядите.

Это оказалась фотография особняка, с надтреснутыми углами и грязная от следов многих и многих рук. Он с жаром указывал мне на все архитектурные детали, вскрикивая «Посмотрите же!» и заглядывая мне в глаза в поисках восхищения. Он показывал ее так часто, что, по-моему, она стала для него куда реальнее, чем сам особняк.

– Джейми мне ее прислал. Прекрасное фото, да? Хорошо смотрится.

– Очень хорошо. Когда вы его видели в последний раз?

– Он приезжал два года назад и купил дом, в котором я теперь живу. Конечно, у него не было ни гроша, когда он сбежал из дома, но теперь-то я знаю, что на то была причина. Он знал, что его ждет большое будущее. И как только он пробился, то для меня ничего не жалел.

Ему определенно не хотелось убирать фотографию, и он снова медленно поднес ее к моим глазам. Потом он все-таки спрятал ее в бумажник и достал из кармана потрепанную книжку под названием «Попрыгунчик Кэссиди».

– Вот поглядите, это одна из его детских книжек. Вы сами все увидите.

Он перевернул ее и показал мне. На заднем форзаце печатными буквами было выведено слово РАСПИСАНИЕ и стояла дата: 12 сентября 1906 года. Чуть ниже я прочел следующее:

Подъем 6.00

Упражнения с гантелями и на стенке 6.15—6.30

Изучение электричества и т. д. 7.15—8.15

Работа 8.30–16.30

Бейсбол и спорт 16.30–17.00

Ораторское искусство и выработка

осанки 17.00–18.00

Изучение полезных изобретений 19.00–21.00

ОСНОВНЫЕ ЦЕЛИ

Не тратить время у Шафтерса или (имя, неразборчиво)

Не курить и не жевать резинку

Принимать ванну через день

Прочитывать одну полезную книгу или журнал в неделю

Откладывать 5 (зачеркнуто) 3 доллара в неделю

Лучше вести себя с родителями

– Я случайно наткнулся на эту книжку, – произнес старик. – Это ведь говорит само за себя, верно? Он всегда стремился выбиться в люди. И все время ставил перед собой цели вроде этих. Вы заметили, как он развивал свой ум? Это у него всегда здорово получалось. Он как-то мне сказал, что я ем, как свинья, а я его за это поколотил.

Ему не хотелось закрывать книгу, он читал вслух каждую строчку, а потом выжидающе смотрел на меня. Мне казалось, что он ждет, пока я не перепишу список как собственное руководство к действию.

Около трех из Флашинга приехал лютеранский священник, и я начал непроизвольно выглядывать в окно – нет ли там других машин. Моему примеру последовал отец Гэтсби. Время шло, собрались слуги и стали ждать в холле, он начал нетерпеливо моргать и озабоченно сказал, что собирается дождь. Священник то и дело поглядывал на часы, так что я отвел его в сторону и попросил подождать еще минут тридцать. Но напрасно. Никто не появился.

Примерно в пять часов наша похоронная процессия из трех машин добралась до кладбища и остановилась у ворот под проливным дождем. Впереди катафалк, черный и жутковато отсвечивающий мокрыми бортами и крышей, за ним мистер Гетц, священник и я в лимузине, замыкали кортеж промокшие до нитки четверо-пятеро слуг и почтальон из Уэст-Эгга в фургоне Гэтсби. Когда мы проходили через ворота на кладбище, я услышал скрип тормозов и торопливые шаги по насквозь промокшей земле. Я оглянулся и увидел мужчину в очках, который три месяца назад восторгался книгами в библиотеке Гэтсби.

С того вечера я его ни разу не видел. Я понятия не имел, как ему стало известно о похоронах, и даже имени его не знал. Дождь заливал его очки с толстыми линзами, он снял их и протер, чтобы посмотреть, как с могилы Гэтсби сворачивают защищавший ее от дождя брезент.

Я пытался думать о Гэтсби, но он был уже слишком далеко, и я лишь вспомнил, безо всякого возмущения или обиды, что Дейзи не прислала ни телеграммы, ни единого цветочка. Откуда-то издали я услышал, как кто-то пробормотал: «Блаженны мертвые, по коим дождь восплакал», а затем очкарик бодро провозгласил: «Аминь».

Мы беспорядочно заторопились к машинам, а дождь все хлестал. Очкарик заговорил со мной у самых ворот.

– Я не смог заехать на виллу, – удрученно заметил он.

– И никто не смог.

– Да полноте вам! – вскинулся он. – Господи помилуй! К нему же сотнями наезжали!

Он снял очки и снова тщательно протер их.

– Бедный сукин сын, – проговорил он.

Одно из моих самых ярких воспоминаний – возвращение в отчий дом на Рождество сначала из подготовительной школы, а потом из колледжа. Те, кому ехать дальше Чикаго, собирались в шесть часов декабрьским вечером на старом полутемном вокзале Юнион-стейшн в сопровождении нескольких друзей-чикагцев, чтобы наспех попрощаться с ними, уже охваченными атмосферой праздника. Помню меховые шубки девушек, возвращавшихся от мисс Такой-то и Такой-то, болтовню, морозное дыхание и машущие поверх голов руки, если заметишь старых знакомых; разговоры о том, кто куда приглашен: «Ты идешь к Ордуэям? К Херси? К Шульцам?» Помню зеленые билеты, зажатые в затянутых перчатками руках. И, наконец, желтые вагоны линии Чикаго – Милуоки – Сент-Пол, яркие, как само Рождество, стоявшие у перрона.

Когда поезд скрывался в зимней ночи, перед нами простирались настоящие, наши снега, поблескивая в отсвете окон. Мимо проносились полутемные висконсинские станции и полустанки, а иногда вдруг налетала метель. Мы глубоко вдыхали свежий воздух холодных тамбуров, возвращаясь с ужина, осознавая свое единение с этим краем, а потом без остатка в нем растворялись.

Это мой Средний Запад – не пшеничные поля, не прерии, не захолустные городки, населенные иммигрантами-шведами, а веселые поезда моей юности, везшие меня домой, фонари и перезвон колокольчиков на санях в морозной мгле, тени праздничных гирлянд в светлых квадратах окон на снегу. Я – часть всего этого, немного печальный от долгих зим, немного самонадеянный оттого, что вырос в доме Каррауэев в городе, где уже какой десяток лет дома называют по фамилии их владельцев. Сейчас я понимаю, что рассказанная мной история посвящена Западу. В конечном итоге Том и Гэтсби, Дейзи, Джордан и я – все мы с Запада, и, возможно, нам всем не хватало той «закваски», которая помогла бы нам приспособиться к жизни на Востоке.

Даже когда Восток неодолимо манил меня, когда я наиболее остро осознавал его подавляющее превосходство над скучными, сонными и провинциально-самодовольными городками за рекой Огайо, где бесконечные сплетни не щадят никого, кроме детей и стариков, – даже тогда я ощущал в нем какую-то ущербность, если не сказать – извращенность. Особенно в Уэст-Эгге, который преследует меня в ночных кошмарах. Он предстает передо мной, словно ночной пейзаж Эль Греко: сотня домов, вполне обычных и одновременно нелепых, сгорбившихся под темным низким небом с мутной, полупогасшей луной. На переднем плане четверо мрачных мужчин во фраках идут по тротуару с носилками, на которых лежит пьяная женщина в белом вечернем платье. На ее руке, свесившейся вниз, ледяным огнем горят бриллианты. В гробовом молчании мужчины сворачивают и входят в дом – но не в тот, куда направлялись. Никто не знает имени женщины, и никому нет до нее дела.

После смерти Гэтсби Восток наполнился для меня призраками и видениями, настолько уродливыми, что мое сознание отказывалось их воспринимать. Поэтому, когда закурились синие дымки от сжигаемых опавших листьев, а порывистый ветер стал парусить развешанное на веревках белье, я решил вернуться домой.

До отъезда надо было сделать одно дело, щекотливое и неприятное, за которое очень не хотелось браться. Однако я знал, что следует расставить все точки над «i», а не полагаться на то, что равнодушное море окажет мне услугу и поглотит оставленный мной мусор. Я встретился с Джордан Бейкер и поговорил с ней о том, что произошло с нами, и о том, что произошло потом со мной. Она слушала меня, почти без движения полулежа в огромном кресле.

Она оделась для игры в гольф, и я подумал, что она словно сошла со страниц иллюстрированного журнала: игриво вздернутый подбородок, волосы цвета осенней листвы, золотисто-коричневый загар на лице и такого же цвета перчатка без пальцев на колене. Когда я закончил свой рассказ, она без всяких комментариев заявила мне, что с кем-то обручена. Про себя я усомнился в этом, хотя знал, что стоит ей кивнуть головой, как со всех сторон сбегутся женихи, и поэтому изобразил притворное изумление. На какое-то мгновение у меня мелькнула мысль, не совершаю ли я ошибку, однако, снова все вспомнив, я встал, чтобы попрощаться с ней.

– И все-таки это вы меня бросили, – вдруг сказала Джордан. – Тогда, по телефону. Теперь-то мне на вас наплевать, но тогда это стало для меня неожиданностью, и я долго не могла прийти в себя – впервые бросили меня, а не я.

Мы пожали друг другу руки.

– Да, вы помните наш давнишний разговор о вождении? – добавила она.

– Ну, не совсем.

– Вы сказали, что плохой водитель в безопасности лишь до тех пор, пока ему не попадется другой плохой водитель. Так вот, я встретила еще одного плохого водителя. Не понимаю, как я так ошиблась. Мне казалось, что вы честный, прямой человек. Я считала, что это предмет вашей тайной гордости.

– Мне тридцать, – ответил я. – Я уже пять лет как вышел из того возраста, когда можно лгать самому себе и почитать это за честь.

Она не ответила. Я повернулся и ушел: злой, наполовину влюбленный и бесконечно несчастный.

Как-то днем в конце октября я встретил Тома Бьюкенена. Он шел впереди меня по Пятой авеню – как всегда, начеку, агрессивно расставив руки, готовые смести любую преграду, и вертя головой по сторонам. Не успел я сбавить шаг, чтобы не нагнать его, как он остановился и, нахмурившись, стал рассматривать витрину ювелирного магазина. Он вдруг заметил меня и повернул назад, еще издали протягивая руку.

– В чем дело, Ник? Ты не хочешь пожать мне руку?

– Нет, не хочу. Ты знаешь, что я о тебе думаю.

– Да ты спятил, Ник! – вскричал он. – Совсем спятил. Уж не знаю, что там с тобой случилось.

– Том, что ты сказал Уилсону? Тогда, днем? – спросил я.

Он молча уставился на меня, и тут я понял, что моя догадка относительно выпавших из поля зрения следствия нескольких часов полностью подтвердилась. Я было повернулся, чтобы уйти, но он шагнул вперед и схватил меня за руку.

– Я сказал ему правду. Он явился ко мне домой, когда мы уже собирались уезжать. Когда дворецкий по моему приказанию ответил, что нас нет дома, он попытался силой прорваться наверх. Он был настолько не в себе, что убил бы меня, если бы я ему не сказал, кто владелец машины. В кармане он сжимал револьвер.

Он умолк, а потом дерзко бросил мне в лицо:

– Да и что с того, скажи я ему всю правду? Этот субъект рано или поздно все равно бы нарвался. Напустил пыли в глаза и тебе, и Дейзи, а сам – бандит, да и только. Переехал Миртл, как собачонку, и даже не притормозил.

Я не мог ничего возразить, кроме того, что все это неправда, но промолчал.

– А что до страданий… Слушай, когда я пошел отказываться от квартиры и увидел на буфете эту проклятую коробку корма для собак, я сел на пол и заревел, как ребенок. Господи, какой ужас…

Я не мог ни простить, ни посочувствовать ему, но было понятно, что с его точки зрения все его действия полностью оправданны. Он до крайности запутался из-за своей беспечности. Они были беспечны, Том и Дейзи, – ломали вещи и людские судьбы, а затем отступали под защитой своих денег или своей безграничной легкомысленности, или чего-то еще, что удерживало их вместе, оставляя другим разбираться с тем, что они сделали…

Я все-таки пожал ему руку: мне показалось глупым отказываться от этого, поскольку я вдруг почувствовал, что говорю с ребенком. Потом он зашел в ювелирный магазин, чтобы купить жемчужное ожерелье или просто запонки, и навсегда избавил себя от моей провинциальной щепетильности.

Накануне моего отъезда дом Гэтсби по-прежнему пустовал – трава на лужайке разрослась так же буйно, как и на моем участке. Один из местных таксистов никогда не упускал случая, чтобы остановиться у ворот Гэтсби и показать на особняк. Возможно, именно он вез Гэтсби и Дейзи в Ист-Эгг в ту роковую ночь, и не исключено, что он сочинил об этом собственный рассказ. Мне не хотелось слушать эти байки, и, сойдя с поезда, я всегда обходил его стороной.

Субботние вечера я проводил в Нью-Йорке – мне настолько врезались в память ослепительно великолепные вечеринки у Гэтсби, что я постоянно слышал отзвуки музыки и смеха, доносившиеся из сада, и рокот машин, сновавших туда-сюда по подъездной аллее. Однажды ночью я наяву услышал, как к самому крыльцу подкатила машина, и яркий свет фар выхватил из мрака опустевшие ступени. Однако вникать я не стал. Возможно, прибыл какой-то запоздалый гость, пропадавший неведомо где и не знавший, что вечеринка закончилась.

В последний вечер перед отъездом, уложив вещи и отогнав машину ее новому хозяину – бакалейщику, я вновь отправился взглянуть на этот огромный аляповатый монумент дурному вкусу. Луна высветила нецензурное слово на ступеньке – кто-то из мальчишек нацарапал обломком кирпича. Я стер его, со скрежетом водя подошвой по мрамору. Потом я добрел до пляжа и растянулся на песке.

Большинство прибрежных особняков было уже закрыто. Огни погасли, и лишь вдали тускло светился паром, шедший через пролив. Луна поднималась все выше, и в ее свете таяли постройки, пока передо мной не предстал остров в его первозданной красе – такой, каким он открылся взорам голландских моряков – девственно-зеленый форпост нового, неведомого мира. Его деревья, со временем исчезнувшие и уступившие место особняку Гэтсби, некогда ласково нашептывали этим морякам последнюю и величайшую мечту человечества. На какой-то мимолетный, чарующий миг люди затаили дыхание, завидя неведомый дотоле континент, невольно восхищаясь красотой, которой они не понимали и которой не жаждали, в последний раз в истории воочию лицезря то, что соизмерялось с дарованной им свыше способностью удивляться чуду.

Размышляя о древнем, неведомом мне мире, я подумал о том, с каким восхитительным удивлением Гэтсби впервые заметил зеленый огонек на краю причала у дома Дейзи. Он прошел долгий путь к этой залитой лунным светом лужайке, и мечта его казалась столь близкой, что стоит протянуть руку, и… Он не знал, что она уже где-то позади, где-то в темных пространствах далеко за городом, где в ночном мраке простиралась огромная страна.

Гэтсби верил в зеленый огонек, в ослепительно сияющее будущее, что с каждым годом от нас все дальше и дальше. Вот оно вновь ускользнуло, но не беда – завтра ускорим бег, протянем руки чуть дальше… И в одно прекрасное утро…

Так мы и плывем вперед, против течения, а оно неустанно сносит наши утлые челны в прошлое.