Текст книги "Прекрасные и обреченные. По эту сторону рая"

– Видишь тот знак? Хочешь, чтобы нас задержали?

– Ой, ради Бога! – раздраженно крикнула Глория. – Ты всегда преувеличиваешь!

– Но мне не хочется попасть под арест.

– А кто тебя арестовывает? Какой же ты настырный… повторяется история с лекарством от кашля, которое заставлял выпить вчера вечером.

– Для твоего же блага.

– Ха! Будто снова живу с мамочкой.

– Что ты такое говоришь?!

За поворотом показалась фигура полицейского и быстро исчезла из поля зрения.

– Видела? – требовательно спросил Энтони.

– Ох, ты выводишь меня из терпения! Ведь он нас не арестовал, так?

– Когда арестует, будет поздно, – с блеском парировал Энтони.

Ответ Глории был полон презрения и обиды:

– Эта старая колымага не выжимает и тридцати пяти миль.

– Она не старая.

– Да из нее уже и дух вон.

В тот день, помимо мешков с бельем и аппетита Глории, триаду поводов для раздора увенчал автомобиль. Энтони предупреждал жену о железнодорожных переездах, указывал на встречные машины и в конце концов добился своего: между городами Ларчмонт и Рай кипящая яростью, разобиженная Глория уступила руль и заняла место рядом с мужем.

Однако именно ее гневное молчание и помогло воплотить в жизнь абстрактный образ серого домика, так как на выезде из Рая Энтони, не выдержав гнетущей тишины, уныло покорился и руль снова оказался в руках у Глории. С немой мольбой в глазах смотрел он на Глорию, а та, мгновенно повеселев, обещала вести машину более осторожно. Но невоспитанный трамвай нахально отказывался съехать с рельсов, и Глории пришлось свернуть в боковую улочку. В тот день она так и не сумела выехать на Почтовый тракт. Улица, которую супруги ошибочно приняли за главную дорогу, утратила какое-либо с ней сходство, когда машина отъехала на пять миль от Кос-Коба. Вместо макадама появился гравий, вскоре сменившийся проселочной грязью. Хуже того, дорога стала сужаться, а по краям появились ряды кленов, а сквозь них просачивались лучи движущегося к западу солнца, которое производило бесконечные эксперименты с играющими на траве тенями.

– Вот мы и заблудились, – посетовал Энтони.

– Прочти этот знак!

– Мариэтта – пять миль. Что еще за Мариэтта?

– Никогда не слышала, но все равно едем дальше. Здесь не развернуться, а там, возможно, есть объездной путь на Почтовый тракт.

Дорога была изрыта колеями, то тут, то там выступали валуны. Мелькнули и исчезли три фермерских дома. Городок вынырнул скоплением тусклых крыш, сгрудившихся вокруг высокой колокольни.

Потом Глория замешкалась на развилке, а когда определилась с выбором, было уже поздно: налетев на пожарный гидрант, она буквально вырвала из машины коробку передач.

Местный агент по продаже недвижимости показывал им серый домик уже в темноте. Энтони и Глория наткнулись на него западнее поселка, где он прислонился к небу, похожему на синий плащ, застегнутый на мелкие пуговички-звезды. Серый дом стоял здесь с тех пор, когда всех женщин, которые держали кошек, считали ведьмами, когда Пол Ревир делал вставные зубы в Бостоне, готовясь пробудить великих коммерсантов, а наши доблестные предки покидали Вашингтон. За время, прошедшее с той поры, укрепили балками ненадежный угол, переделали изнутри и отштукатурили, расширили, пристроив кухню и боковую веранду. А в остальном, не считая крыши кухни, которую какой-то развеселый олух покрыл красной жестью, дом хранил вызывающе колониальный вид.

– Каким ветром вас занесло в Мариэтту? – поинтересовался агент по продаже недвижимости тоном, в котором сквозили нотки подозрительности. Он как раз показывал супругам четыре просторные спальни, где так легко дышится.

– Машина сломалась, – пояснила Глория. – Я наехала на пожарный гидрант, и пришлось отбуксировать нас в гараж, а там мы и увидели вашу вывеску.

Агент кивнул, не в силах уразуметь стихийные действия супружеской пары. От манеры принимать серьезные решения без предварительного полугодичного обдумывания и взвешивания всех мелочей отдавало чем-то безнравственным.

Тем же вечером они подписали договор об аренде и, полные ликования, вернулись на машине агента в охваченную дремотой старенькую гостиницу в Мариэтте. Она в силу ветхости не могла служить приютом даже для случайных непристойных шалостей и сопутствующего им веселья, характерных для сельских придорожных трактиров. Полночи Глория и Энтони пролежали без сна, строя планы дальнейшей жизни в сером домике. Энтони намеревался приступить к работе над своим трудом по истории, проявить небывалую прыть и снискать тем самым расположение цинично настроенного деда… А когда починят машину, они обследуют окрестности и станут членами ближайшего «очень милого» клуба, где Глория сможет играть в гольф, пока Энтони будет заниматься работой. Разумеется, эта идея принадлежала Энтони. Что до Глории, она хотела только читать и предаваться мечтам, а еще – чтобы ангелоподобная служанка, которая пока обитает в неведомых краях, приносила сандвичи с помидорами и поила лимонадом. В промежутках между написанием параграфов Энтони придет поцеловать жену, а она будет нежиться в гамаке… Гамак! Стимул для новых мечтаний, созвучных с его воображаемым ритмом, когда он раскачивается на ветру, а волны солнечного света плывут по полю колышущейся пшеницы, или пыльная дорога, испещренная первыми каплями, постепенно темнеет под тихим летним дождем…

А еще гости… тут они долго спорили и оба старались проявить максимальную зрелость и дальновидность. Энтони настаивал, что гостей надо приглашать через уик-энд, так, «для разнообразия». Его слова спровоцировали сбивчивый и в высшей степени прочувствованный монолог. Неужели Энтони не хватает разнообразия в обществе Глории? И как он ни убеждал жену, что вполне хватает, она упорствовала в своих сомнениях… В конце концов разговор приобрел привычную монотонность: «А что потом? Чем мы займемся потом?»

– Ну, давай заведем собаку, – предложил Энтони.

– Не хочу. Лучше котеночка. – И Глория принялась с энтузиазмом и в мельчайших подробностях описывать историю жизни, привычки и вкусы кошки, которая когда-то у нее была. Слушая жену, Энтони сделал вывод, что это было существо с отвратительным нравом, лишенное какого бы то ни было обаяния и неспособное на привязанность.

Потом супруги уснули и пробудились за час до рассвета, а перед их ослепленным взором кружился в торжествующем танце призрак серого дома.

Душа Глории

Той осенью серый дом приветствовал их наплывом чувств, совсем не вязавшихся со склонным к цинизму почтенным возрастом. Конечно же, остались мешки с бельем, не отправленным в прачечную, и придирки к еде со стороны Глории доставляли немало хлопот, осталась прежней склонность Энтони к болезненным размышлениям и его надуманная «нервозность», но случались и периоды нежданного безмятежного счастья. Сидя рядышком на веранде, они ждали, когда луна зальет серебристым сиянием фермерские угодья, переметнется в густой лес, а потом хлынет струящимся лучезарным потоком к их ногам. В такие лунные ночи лицо Глории светилось белизной, вызывающей сладкие воспоминания. И не стоило больших усилий сбросить установленные обыденностью шоры и заново открыть друг в друге те же романтические чувства, составлявшие суть их отношений в далеком, ушедшем в прошлое июне.

Однажды ночью, когда голова жены покоилась на груди у Энтони, а огоньки их сигарет светились дрожащими точками под куполом темноты, распростертым над кроватью, Глория впервые, обрывочными намеками, заговорила о мужчинах, которые на краткий миг прильнули к ее красоте.

– Ты когда-нибудь о них думаешь? – поинтересовался Энтони.

– Временами, когда что-то вызывает в памяти образ конкретного мужчины.

– И что тебе вспоминается, их поцелуи?

– Разное… Мужчины сильно отличаются от женщин.

– В чем именно?

– Во всем. Так сразу и не объяснить. Мужчины с вполне определенной устойчивой репутацией порой вели себя в моем обществе совсем по-иному. Известные своими буйствами грубияны проявляли удивительную нежность, ничем не примечательные ничтожные типы поражали преданностью и казались симпатичными. А как часто мужчины, считающиеся благородными и великодушными, совершали поступки, не имеющие ничего общего с этими качествами!..

– Например?

– Ну, был такой парень по имени Перси Уолкотт из Корнелла. В колледже он снискал репутацию настоящего героя. Отличный спортсмен, к тому же спас много людей во время пожара или что-то в этом роде. Но вскоре я обнаружила, что он просто опасен в своей глупости.

– Как это проявилось?

– По-моему, у парня было примитивное представление о женщине, «годящейся ему в жены», меня оно доводило до бешенства, и я не раз насмехалась над этой теорией. Перси требовалась девушка, которая ни с кем прежде не целовалась, любительница рукоделия и домоседка, лелеющая самолюбие супруга. Хотелось бы взглянуть на идиотку, что сидит дома, пока муженек пускается во все тяжкие на стороне с более бойкими особами.

– Остается только посочувствовать его жене.

– А мне таких не жаль. Подумай только, какой надо быть дурищей, чтобы не понять этого до свадьбы. Представление Перси об уважении к женщине заключается в том, чтобы не дать ей возможности проявить чувства. Со своими благими намерениями он безнадежно увяз в Средневековье.

– А как он относился к тебе?

– Вот об этом и хочу рассказать. Я уже говорила – или нет? – он был настоящим красавцем. Большие честные карие глаза и улыбка, глядя на которую не сомневаешься, что у ее обладателя сердце из чистого золота. В ту пору я была молода и доверчива и, решив, что Перси наделен достаточным тактом и деликатностью, однажды ночью наградила его пылким поцелуем. Мы катались после танцев в Хоумстеде возле Хот-Спрингс. Помнится, всю неделю стояла чудная погода. Роскошные деревья зеленой пеной покрывали равнину, а между ними поднимался утренний октябрьский туман, словно дым от костров, которым предстояло покрасить их в коричневый цвет.

– А что твой приятель с его принципами?

– Вероятно, поцеловав меня, он решил, что может позволить себе все остальное и что я не достойна уважения, как простушка Беатрис Фэрфакс, чей образ создала его фантазия.

– И чего же он добился?

– Немногого. Прежде чем Перси успел приступить к действиям, я столкнула его с дамбы высотой шестнадцать футов.

– Сильно ушибся? – со смехом спросил Энтони.

– Сломал руку и вывихнул лодыжку. Разнес эту историю по всему Хот-Спрингс, а когда рука зажила, один парень по имени Барли, которому я очень нравилась, подрался с Перси и сломал ее снова. Ох, сколько было шума! Он угрожал подать на Барли в суд, а люди видели, как Барли – он сам из Джорджии – покупает в городе револьвер. Но еще до этого мама увезла меня обратно на Север, разумеется, против воли. Так что конец истории мне неизвестен, хотя я как-то встретила Барли в вестибюле особняка Вандербилта.

Энтони долго и громко смеялся над рассказом жены.

– Какой успех! Вероятно, мне полагается прийти в ярость из-за того, что ты целовалась с таким количеством мужчин, но не получается.

После слов мужа Глория села на кровати.

– Странно, но я уверена, что их поцелуи не оставили на мне следа, не запятнали неразборчивостью в отношениях. Хотя один мужчина как-то совершенно серьезно сказал, что ему противно думать обо мне как о доступном любому желающему стакане для питья в общественном месте.

– Вот наглец!

– А я только рассмеялась и сказала, что меня скорее следует считать круговой чашей, которая, переходя из рук в руки, не утрачивает своей ценности.

– В общем-то меня это мало тревожит… хотя, разумеется, обеспокоило бы, если бы ты позволила нечто большее, чем поцелуи. По-моему, ты не способна испытывать ревность, разве что из-за уязвленного самолюбия. А почему тебя не интересует, чем занимался я? Разве не хочется, чтобы я сохранил невинность?

– Все зависит от того, какой след оставили эти отношения. Я целовала мужчину, потому что он красив, или ярко светила луна, или просто на меня накатилась сентиментальность и я расчувствовалась. Вот и все – не больше. Такие поцелуи не оставляют следа. А вот ты – другое дело, тебя воспоминания тревожат и не дают покоя.

– Неужели никого прежде не целовала, как меня?

– Нет, – просто ответила Глория. – Я же говорю, многие мужчины пытались… да мало ли что они пытались. Любая хорошенькая девушка проходит через это… Видишь ли, мне безразлично, сколько женщин у тебя было в прошлом, если отношения ограничивались простым удовлетворением физических потребностей. Но, пожалуй, я бы не вынесла мысли, что ты долгое время жил с другой женщиной или даже хотел жениться на какой-то девушке. Это меняет дело. Будут вспоминаться все интимные подробности, которые приглушают чистоту и свежесть чувств, являющуюся в конечном итоге самой драгоценной составляющей любви.

Задыхаясь от восторга, Энтони привлек к себе жену и уложил рядом на подушку.

– Любимая, – прошептал он, – да разве я могу что-то помнить, кроме твоих чудесных поцелуев?

После этого признания послышался тихий, вкрадчивый голос Глории:

– Энтони, мне вдруг показалось, что кое-кто просто умирает от жажды.

Энтони коротко рассмеялся и со счастливой смущенной улыбкой выбрался из постели.

– И не забудь положить в воду маленький кусочек льда, – добавила Глория. – Как думаешь, могу я на это рассчитывать?

Глория всегда добавляла слово «маленький», когда просила об одолжении, так просьба звучала менее требовательно. Но Энтони снова рассмеялся. Размер и форма льда не имеют значения, ведь все равно придется спускаться за ним вниз на кухню… а по коридору вслед за ним несся голос Глории:

– И маленький крекер с капелькой джема…

– Черт возьми! – с восторгом выдохнул Энтони, не замечая грубости своих слов. – Она просто чудо, моя девочка! Этого у нее не отнять!

– Когда у нас появится малыш, – завела однажды разговор Глория – супруги уже решили, что произойдет это событие через три года, – я хочу, чтобы он был похож на тебя.

– Не считая ног, – хитро улыбнулся Энтони.

– Ну да, кроме ног. Ноги у него должны быть мои. Но все остальное – твое.

– И нос тоже?

Глория пребывала в нерешительности.

– Пожалуй, и нос тоже мой. Но глаза непременно как у тебя, а рот – мой. И овал лица – тоже. А еще с моими волосами он выглядел бы просто милашкой.

– Дорогая Глория, ты полностью завладела ребенком.

– Ну, я нечаянно! – весело прощебетала она извиняющимся тоном.

– По крайней мере пусть у него останется хотя бы моя шея, – настаивал Энтони, с серьезным видом разглядывая себя в зеркало. – Сама говорила, что тебе нравится моя шея, потому что не выступает кадык, а кроме того, твоя шея слишком короткая.

– Неправда! – возмущенно воскликнула Глория, поворачиваясь к зеркалу. – Безупречная шея, в жизни не видала красивее.

– Нет, слишком короткая, – поддразнивал Энтони.

– Короткая? – В голосе Глории слышалось изумление, смешанное с досадой. – Короткая? Да ты сошел с ума! – Она принялась вытягивать шею и снова втягивать в плечи, желая убедиться, что шея обладает змеиной гибкостью. – И ты называешь это короткой шеей?

– Самой короткой из всех, что довелось видеть.

Впервые за многие недели глаза Глории наполнились слезами, а во взгляде отразилась непритворная боль.

– Ах, Энтони…

– Господи, Глория! – В смущении он подбежал к жене и обнял. – Ради Бога, не плачь! Ведь я только пошутил, неужели не поняла? Посмотри на меня, Глория! Любимая, да более красивой и длинной шеи я не встречал за всю жизнь. Честно!

Слезы сменились вымученной улыбкой.

– Нельзя так шутить. Давай лучше поговорим о м-малыше.

Энтони, меряя комнату шагами, разглагольствовал, словно готовил речь для диспута:

– Короче, мы можем завести двоих детей. Двоих совершенно не похожих друг на друга разумных детей. Один ребенок будет сочетать в себе все наши лучшие качества. Твое тело, мои глаза, мой образ мышления, твой ум… а во втором ребенке воплотятся все наши худшие черты: мое тело, твой характер и моя нерешительность.

– Мне нравится этот второй ребенок, – призналась Глория.

– На самом деле, – продолжил Энтони, – мне бы хотелось иметь две тройни, с разницей в возрасте один год, а потом экспериментировать с этими шестерыми мальчишками.

– Бедная я, – вставила Глория.

– Я бы отправил их получать образование в разные страны, по различным системам, а когда им исполнится двадцать три года, собрал бы всех вместе и посмотрел, что получилось.

– И пусть у всех будет моя шея, – подвела черту Глория.

Конец главы

Машину наконец отремонтировали, и она, проявляя изощренную мстительность, снова превратилась в извечное яблоко раздора. Кто сядет за руль? С какой скоростью следует ездить Глории? Решение этих двух вопросов и сопутствующие встречные обвинения занимали целые дни. Они посещали населенные пункты вдоль Почтового тракта: Рай, Портчестер и Гринвич, навещая друзей. В основном это были подруги Глории, которые находились на разных стадиях материнства и по этой и многим другим причинам доводили Глорию до нервного расстройства. В течение часа после каждого визита она яростно кусала пальцы и имела тенденцию вымещать свой гнев на Энтони.

– Ненавижу женщин! – кричала она, пребывая в относительно спокойном расположении духа. – О чем, скажите на милость, с ними говорить? Разве что обычные женские сплетни? Я восторгалась дюжиной младенцев, которых просто хотелось задушить! И каждая из этих женщин либо начинает ревновать мужа и подозревать во всех грехах, если он хорош собой, либо уже испытывает раздражение, если он не красавец.

– Неужели ты не собираешься общаться с женщинами?

– Не знаю. По-моему, они никогда не бывают чистыми. Нет, никогда. За исключением Констанс Шо… ну, помнишь, та самая миссис Мерриам, что навещала нас в прошлый вторник. Пожалуй, она единственная. Такая высокая, статная и выглядит очень свежо.

– А мне высокие женщины не нравятся.

Супруги побывали на нескольких танцевальных вечерах в местных клубах и решили, что этой осенью с них хватит «выходов в свет», даже если и возникнет такое желание. Энтони ненавидел гольф, да и Глория была к нему равнодушна. И хотя однажды вечером ей доставила удовольствие напряженная партия с участием студентов и радовало, что Энтони может гордиться красотой жены, от ее внимания не ускользнуло недовольство хозяйки вечера, некой миссис Грэнби. Дама не на шутку встревожилась, когда бывший однокурсник Энтони Алек Грэнби с энтузиазмом включился в соревнование. Грэнби больше не звонили, и хотя Глория только посмеивалась, такое отношение ее сильно задело.

– Понимаешь, – объясняла она Энтони, – не будь я замужем, мое поведение ни у кого бы не вызвало беспокойства. Но она насмотрелась фильмов и возомнила меня вампиром. Ведь чтобы эти люди были довольны и чувствовали себя спокойно, надо прилагать определенные усилия, а мне решительно не хочется… А смазливые первокурсники, что строят глазки и говорят идиотские комплименты! Нет, Энтони, я уже выросла из таких игр.

Светская жизнь в Мариэтте не отличалась разнообразием. Вокруг городка шестиугольником разместились полдюжины фермерских хозяйств, но они принадлежали древним старикам, которые выезжали в люди на задних сиденьях лимузинов, откуда виднелись только их седые взъерошенные головы, и поездки их, как правило, ограничивались вокзалом. Иногда их сопровождали столь же престарелые, раза в два более дородные жены. Жители городка принадлежали к удивительно неинтересному типу людей. Основную часть населения составляли старые девы, пределом фантазии которых являлись школьные праздники, а их унылые души напоминали малопривлекательную архитектуру белых англиканских церквей в трех епархиях Соединенных Штатов. Единственной местной жительницей, с которой супруги установили близкие отношения, стала широкоплечая и широкобедрая девушка-шведка, приходившая каждый день помогать по дому. Она была немногословной и трудолюбивой, и после того как Глория застала прислугу на кухне, когда та горько плакала, уронив лицо в сложенные на столе руки, она стала испытывать к шведке необъяснимый страх и перестала жаловаться на приготовленную еду. Благодаря невысказанному, таинственному горю девушка и прижилась в доме.

Склонность Глории верить в предчувствия и вспышки интереса ко всему загадочному и сверхъестественному стали для Энтони неожиданностью. Либо некий комплекс, должным образом и с соблюдением научных принципов сдерживаемый ее матерью-билфисткой, либо наследственная сверхчувствительность делали Глорию восприимчивой к любым намекам на потусторонние силы. Крайне недоверчивая ко всему, что касается мотивов, которыми руководствуются живые люди, она была склонна верить в любые невероятные происшествия, которые якобы являлись результатом своенравных выходок покойников. Страшный скрип, разносившийся по старому дому по ночам, когда разыгрывался ветер, означал для Энтони вломившихся в дом грабителей с револьверами наготове. Глория же полагала, что это неугомонные злобные призраки ушедших в небытие поколений, которые хотят искупить не поддающееся искуплению смертельное проклятие, тяготеющее над древним, полным мрачных тайн жилищем. Однажды ночью их разбудили два громких удара, донесшихся снизу. Дрожа от страха, Энтони попытался установить их происхождение, но безрезультатно. Так они и пролежали без сна до рассвета, задавая друг другу экзаменационные вопросы по всемирной истории.

В октябре с двухнедельным визитом приехала Мюриэл. Глория позвонила ей по междугородному телефону, и мисс Кейн закончила разговор привычной фразой: «Здор-р-ро-во. Уже лечу!» Она привезла под мышкой дюжину пластинок с популярными песенками.

– Здесь в деревне вам непременно надо купить патефон, – заявила она. – Обычную маленькую виктролу. Они недорогие. Вот вдруг станет тоскливо на душе, а тут вам, пожалуйста, и Карузо, и Эл Джолсон.

Она удручала Энтони до умопомрачения разговорами, что «он первый умный мужчина, встретившийся на пути, и ее страшно утомили недалекие люди». Он не понимал, как мужчины могут влюбляться в таких женщин, и все же приходил к выводу, что, если судить беспристрастно, даже в Мюриэл можно рассмотреть определенную, вселяющую надежду нежность.

А Глория, рьяно демонстрировавшая свою любовь к Энтони, просто мурлыкала от радости.

И наконец, на полный нескончаемых речей и, по мнению Глории, наводящий тоску литературный уик-энд прибыл Ричард Кэрамел. Их дискуссии с Энтони продолжались, когда Глория уже давно спала сном младенца наверху.

– Странная штука этот успех и все, что с ним связано, – вещал Дик. – Еще до издания романа я безуспешно пытался продать несколько рассказов. А когда книга вышла в свет, немного подправил три рассказа и отдал в журнал, который раньше от них отказался. С тех пор я часто так делаю. Издатели не заплатят за книгу до зимы.

– Не дай себе пасть жертвой славы.

– Намекаешь, что я пишу ерунду? – заключил Дик. – Если имеется в виду преднамеренное переливание из пустого в порожнее, я этим не грешу. Но, пожалуй, я уже не так кропотлив и придирчив. Пишу теперь быстрее и не уделяю столько времени размышлениям. Наверное, из-за недостатка общения, после того как ты женился, а Мори уехал в Филадельфию. И нет уже прежних порывов честолюбия.

– Разве тебя это не тревожит?

– Неимоверно тревожит. Возникает состояние, которое я называю писательской лихорадкой, что, должно быть, сродни лихорадке охотничьей. Это некое литературное самоосмысление, и проявляется оно особенно сильно при попытках заставить себя писать. Но самые ужасные дни – это когда мне кажется, что писать я не умею. Тогда я задаю себе вопрос: а стоит ли вообще писать? То есть не являюсь ли я добившимся славы дешевым фигляром?..

– Мне нравится, когда ты так рассуждаешь, – признался Энтони, и в его голосе прозвучали забытые снисходительно-покровительственные нотки. – Опасался, что ты совсем одурел со своими литературными трудами. Вот как-то прочел совершенно отвратительное интервью, которое ты недавно дал…

Дик перебил с исказившимся гримасой страдания лицом:

– Боже мой! Даже не напоминай! Его написала одна не в меру восторженная молодая особа. Все повторяла, что моя книга исполнена «силы», вот я и потерял голову и наделал множество необдуманных заявлений. Хотя некоторые были не лишены смысла, как тебе кажется?

– Да, те слова о мудром писателе, который пишет для молодых представителей своего поколения, критиков поколения грядущего и школьных учителей всех последующих поколений в целом.

– Но я действительно так считаю, – признался Ричард Кэрамел, светлея лицом. – Просто не следовало заявлять об этом публично.

В ноябре супруги переехали в квартиру Энтони, откуда совершали полные ликования вылазки на футбольные матчи Йель – Гарвард и Гарвард – Принстон, на каток возле церкви Святого Николая, обошли все театры и всевозможные увеселительные мероприятия, от незаметных танцевальных вечеринок до блистательных балов, которые так любила Глория. Они устраивались в домах, где под присмотром великана-мажордома расхаживали исполненные достоинства лакеи в напудренных париках на английский манер. Энтони и Глория намеревались отправиться за границу в начале следующего года или когда закончится война. Энтони практически завершил очерк о двенадцатом веке в стиле Честертона, который хотел сделать вступлением к задуманной книге, а Глория тем временем провела всестороннее исследование рынка шубок из русских соболей. По всем признакам зима обещала много приятного, но тут демиург билфизма в середине декабря внезапно решил, что душа миссис Гилберт в своем нынешнем воплощении достаточно состарилась. Как следствие, Энтони повез убитую горем, бьющуюся в истерике Глорию в Канзас-Сити, где в соответствии с принятыми среди представителей рода человеческого обычаями отдали усопшей ужасную, потрясающую воображение дань.

В первый и последний раз в жизни мистер Гилберт представлял собой трогательную фигуру. Женщина, которую он сломил, заставляя обслуживать его тело и играть роль благодарной паствы для проповедей, по иронии судьбы его покинула – и именно в тот момент, когда он уже не смог бы достаточно долго ее выносить. Никогда больше он не получит возможности с таким упоением измываться над живой душой, изводя нелепыми капризами.