Текст книги "Прокурор по вызову"

Увидев, что Кузнецова изменилась в лице, Ильин быстро захлопнул дверь и, крепко взяв ее за руки, предупредил:

– Без глупостей.

– Хорошо, хорошо, отпустите! – Кузнецова прошла в комнату плюхнулась на диван размером с половину футбольного поля и закурила, глубоко запрокинув голову и выпуская дым причудливыми кольцами.

– Очень красиво, – нетерпеливо заметил Турецкий, подождав до половины сигареты, – я бы даже сказал, очень сексуально. Но мы торопимся. И вам я посоветовал бы поторопиться с ответами.

– Про Светкину воскресенскую квартиру в первый раз слышу, – быстро заговорила Кузнецова. – Как ее убили? Хоть не мучили? Она страшно боли боялась…

– Нет, снайпер работал. Продолжайте.

– В «Ирбисе» они с Русей Лагуш трудились, меня не брали. – Она усмехнулась невесело и раздавила окурок в пепельнице с таким выражением, как будто свернула голову мелкому зверьку. – Конкуренции опасались… Ну и слава богу! Как показали их по телику – они первым делом перегрызлись, а потом ударились в бега. Светка куда как умнее была – и то не убереглась. А Руся заявилась наверняка к тетке и заперлась в чулане, думает, никто ее там не найдет!

– А где ее тетка живет?

– Здесь, в соседнем доме.

– Хорошо, последний вопрос, – Турецкий перешел почти на приятельский тон, – кто был с ними тридцатого, кроме Замятина? Кто вообще в «Ирбисе» бывал, они вам рассказывали?

– Нет. Тайна фирмы. А может, Шмидт пригрозил им, что почикает, если протреплются.

– А вы знаете Шмидта?

– Что значит «знаю»! Его пол-Москвы знает. Лично мы не представлены.

– А как Калашникова и Лагуш на него вышли?

– Вышли! – Кузнецова фыркнула. – Подцепил их, наверное, однажды. Ну и оценил по достоинству.

– Понятно. Вы свободны завтра в первой половине дня?

– Есть деловые предложения?

– Есть. Подъедете в Генеральную прокуратуру, оформим протокол допроса. А сейчас проводите нас к Лагуш.

– Нет!

– Да. Вы же сами сказали, что она заперлась в чулане, никому не открывает и вообще у нее одна извилина. Вот вы ей мягко, по-женски объясните, что чем подробнее она нам все расскажет, тем живее будет. Можете разобрать пример с Калашниковой для убедительности.

Хмуренко. 11 апреля. 14.00

– Гм-гм. Вот что значит Европа. Не успели прилететь, уже кашель прошел, – сказал Хмуренко довольно.

С самого утра он охрип, говорить мог только шепотом, и то с превеликим трудом. Поэтому ни в Шереметьеве, ни в самолете он не перекинулся с Ладой и оператором ни словом, только красноречивым жестом указал на простуженное горло. Оператор, правда, сам был редкостным молчуном, а с Ладой поговорить было необходимо.

– Поздравляю, Александр Сергеевич, с исцелением главного органа. – Лада вертелась как заводная. – Швейцария мне заранее нравится. Где Веня? Он нас встречает? Вообще я жажду инструкций. Мы едем или ждем кого-то?

Вениамин Легенький (для коллег просто Веня), сотрудник центральноевропейского бюро ОРТ, ждал их у выхода из аэропорта. Хмуренко вчера предупредил его о своем прилете и попросил организовать несколько встреч.

– Куда едем? – справился Веня. – К коммунисту, в офис, в «BenOil» или вначале в гостиницу?

– Давай к коммунисту, – поразмыслив, решил Хмуренко. – Нужна колоритная зарисовочка «по ленинским местам».

– Есть такая, – ответил Веня, – давным-давно зачем-то снимали, тогда не понадобилась, теперь в архиве пылится. Все как надо: улочки, скверики, даже ресторан «Одеон», в котором сиживал дедушка Ленин, будучи еще не дедушкой. Коммунист, как вы и просили, старейший.

– А самый молодой? – хихикнула Лада. – Или он всего один в двух лицах? Когда они самораспустились, я забыла?

– Тебя еще на свете не было, – ухмыльнулся Хмуренко.

Старейший коммунист оказался очень показательным – седовласый мужичина с изрезанным морщинами лицом и огромными руками. Типичный швейцарский пролетарий, у которого собственный двухэтажный дом, две машины и приличный счет в банке. Хмуренко, глядя на него, даже сочинил афоризм: «Франция, в представлении русских, культурная страна – там даже извозчики говорят по-французски, а Швейцария – богатая страна – там у каждого счет в швейцарском банке».

Беседовала с ним Лада на паршивом английском, правда, у коммуниста английский был не лучше. Но свое отношение к коммунизму и компартии он, наверное, смог бы выразить и на пальцах: на фиг это кому надо!

Беседовали они на лавочке в парке, а Хмуренко с Легеньким устроились на соседней лавочке, и Веня пока рассказывал, что удалось выяснить о поездках в Швейцарию Ильичева.

– Официально за последние четыре года он бывал здесь всего однажды, за более ранний период просто нет сведений. В составе делегации Думы в апреле прошлого года делился опытом с местным Национальным советом. Еще раз приезжал лечиться, что-то у него было с почками, предположительно его здесь прооперировали, но точно я не знаю. Это было еще раньше, в июле девяносто седьмого. Если он и приезжал сюда еще, например отдыхать или по личным делам, я не в курсе.

– А куда ходил, что делал, бывал ли в банке, не является ли учредителем какой-нибудь фирмы, такие сведения есть?

– Честно говоря, нет. Специально мы за ним не следили. А о банковских счетах сейчас вообще опасно спрашивать у местных. Сплошная паранойя, молчат как рыбы, а если настаиваешь, тут же берут в оборот и сами норовят что-нибудь выведать. По поводу замятинских заявлений о русских счетах наша Генпрокуратура высылает сюда свою делегацию. Насколько мне известно, командирован следователь по особо важным делам Турецкий.

– Серьезно? – удивился Хмуренко.

– Серьезно. Генпрокуратура Швейцарии распространила сегодня пресс-бюллетень, обещают в ближайшие дни совместное заявление.

Лада мило распрощалась со старейшим коммунистом и уселась рядом с Хмуренко:

– Александр Сергеевич, может, пора подкрепиться? Хочу настоящего швейцарского горячего шоколада.

– Съешь чизбургер, – отмахнулся Хмуренко. – Он с настоящим швейцарским сыром. Мы едем в «BenOil».

Совместными усилиями – Хмуренко через знакомых в налоговой полиции в Москве и Веня через местную налоговку – вычислили швейцарского партнера «Данко». Им оказалась маленькая фирмочка «BenOil», офис которой находился в Женеве. Сотрудников в «BenOil» было всего пятеро, включая генерального директора, и занимались они, как выяснил Веня, сходивший уже в фирму на разведку, преимущественно перекладыванием бумаг с места на место.

С гендиректором Францем Ульрихом Хмуренко беседовал сам, Ладе не доверил. К сожалению, в лицо его в Швейцарии не знали, но Хмуренко сразу начал с того, что он самый популярный в России журналист. Ульрих поверил и, кажется, был польщен.

– Россия – прекрасная страна! – Ульрих был отдаленно похож на Луи де Фюнеса и, когда говорил (и даже когда слушал), размахивал руками и в такт взмахам поднимал и опускал брови… – Богатая полезными ископаемыми. Русская нефть, русский газ – это же Клондайк!

– А русская мафия?

– Да. Для мафии в России – тоже Клондайк.

– И вы не боитесь иметь дело с русскими?

– Мы же не имеем дел с мафией! – темпераментно запротестовал господин Ульрих. – Да, в России проблемы, у вас там честно работать трудно, но мы свои дела ведем честно. Наши партнеры – цивилизованные люди. У нас прекрасный взаимовыгодный бизнес!

– И ваши партнеры никогда не делали вам непристойных предложений? Как вы на них отвечаете и как вы боретесь с собой, когда от вас требуют, скажем, давать взятки?

– Предложения такие, конечно, были. Но с теми, кто их делает, мы не работаем! – Ульрих возбужденно замахал руками под самым носом Хмуренко. – Мы ведем дела только с солидными компаниями! И если они комбинируют что-то с налогами, то только там, у вас. И это трудности вашего переходного периода.

– Да, нам досталось тяжелое наследие от коммунистов, – Хмуренко ввернул заранее подготовленную тираду, которая должна была перевести разговор в нужную плоскость, – и коммунисты не дают нам двигаться дальше по пути мировой цивилизации. Когда они приезжают в Европу, то изображают из себя цивилизованных политиков, а возвращаясь в Россию, призывают народ к российскому бунту. Кровавому и бессмысленному. Любят они, кстати, бывать и в Женеве, в ленинских местах. Вот Ильичев, например…

– Коммунистами я не интересуюсь, – быстро ответил Ульрих.

– А еще многие наши телезрители считают, что с нами, русскими, могут за границей иметь дело только те предприятия, которые нашими же русскими и созданы. Это весьма распространенное мнение. Как вы его прокомментируете?

– В нашей фирме работают только коренные швейцарцы, и создавалась она еще в прошлом веке. Но если, конечно, предположить, что русская мафия существовала уже тогда и финансировала швейцарские предприятия с таким дальним прицелом… Мне кажется, вы относитесь к своим соотечественникам с большей нелюбовью, чем мы, иностранцы. Я вам скажу по секрету, что наши немецкие партнеры ведут себя не корректнее русских. Мы вначале на самом деле боялись сотрудничать с русскими, вы правы, был такой страх. Но мы уже пять лет вместе на мировом рынке…

Минут через пять восторженный треп Ульриха Хмуренко осточертел, минут через десять он стал прощаться и еще через десять наконец смог уйти.

И кто– то еще говорит о швейцарской сдержанности! Так или иначе, выяснить, откуда растут ноги у этого Ульриха и его фирмы, не получилось, и в лоб вряд ли получится. Нужно поговорить с Турецким и предложить ему сотрудничество, в конце концов, это и в его интересах. А заодно неплохо бы ему объяснить, что в смерти Косых он, Хмуренко, виноват не больше других.

– Веня, у меня к тебе огромная просьба, – сказал Хмуренко, усаживаясь в машину, – можешь побродить за Турецким, пока он будет здесь? Очень хочется узнавать о его успехах вовремя.

Турецкий. 11 апреля. 14.00

– Опоздали вы! Смылася Руся! – заявила ее тетка, презрительно оглядывая Яну и подтянувшихся следом Турецкого с Ильиным.

– Когда? – выступил вперед Турецкий.

– Вчерась ночью.

– Почему она сбежала?

– А вы ее спросите! Неделю в чулане просидела, велела никому не открывать. Замучила совсем: соседку в квартиру не пусти, сама никуда не ходи. Ревела в три ручья, что убьют ее. Небось не была бы такой лярвой… Короче, ищите ее сами, можете чулан обследовать, милости прошу!

– Может, ей кто-нибудь звонил или за ней кто-то заехал? – попытался добиться подробностей Турецкий.

– Не-а. Сорвалась посреди ночи как полоумная, вещи похватала – и бегом. Я в окно посмотрела: не ждал ее никто. Чухнула по улице в сторону Крутицкого, – видать, на метро. А метро-то уже, чай, не работало.

– Как думаете, где может быть сейчас ваша племянница? – продолжал настаивать Турецкий. – Лучше вам все нам рассказать, в ее же интересах.

– Да почем я знаю! Вон спросите у подруги ее боевой! – Яна в ответ одарила бабку обворожительной улыбкой, от чего у той едва не случился припадок. – Чулан будете смотреть или нет?! А ты проваливай отсюда, потаскуха, а то ноги повыдергаю!

– Ну что, Александр Борисович, вернемся к вам и продолжим оперативное совещание? – поинтересовался Ильин, когда они сели в машину. – Пять бутылок еще осталось.

– Сам справлюсь, – махнул рукой Турецкий.

– Тогда по домам? – обрадовался Ильин.

– Нет. Сейчас съездим кое-куда, я тебя познакомлю с одной девушкой. До моего возвращения из Швейцарии с ней ничего не должно случиться. И не вздумай никому проболтаться, даже Эдику Позняку – голову отвинчу! И скажу, что так и было.

…В подъезде кто-то бурно выяснял отношения. Оказалось, что это Лидочка, приоткрыв дверь на длину цепочки, беседует с Братишко. Вернее, беседовал преимущественно он и исключительно на повышенных тонах.

– А, защитнички объявились!

– Вова, спусти этого господина с лестницы, пожалуйста, – попросил Турецкий.

Ильин шагнул к Братишко, но тот, проворно отпрыгнув назад, замахал руками.

– Осторожнее, молодой человек, ваш старший товарищ не объяснил вам, с кем вы имеете дело. Он же ваш старший товарищ? Конечно, по вашему не обезображенному интеллектом лицу я отчетливо вижу, что вы тоже работник органов. Так вот, молодой человек, я сотрудник администрации президента, – он помахал у Ильина перед носом красивой корочкой с тисненным золотом двуглавым орлом, – и, если не хотите закончить карьеру, убирая сортиры, лучше стойте тихонько, а еще лучше – пойдите покурить на улицу.

Ильин в нерешительности остановился.

– Аркадий, прекрати балаган немедленно! – возмутилась Лидочка. – И убирайся!

За соседней дверью кто-то завозился, интересуясь.

– Защитника ты себе, Лидия, выбрала трусливого, – ехидно заметил Братишко. – Видишь, сам уже обжегся, молодого подставляет. Что, Турецкий, страшно? Я вас предупреждал, что со мной лучше не связываться.

Турецкий молча отодвинул Ильина и, взяв Братишко за шиворот, подтащил к ступенькам и пнул ногой под зад. Сотрудник администрации президента как мячик скатился вниз и врезался в стену.

– А за этот беспредел, Турецкий, ты ответишь по полной программе! – брызгая слюной, пообещал Братишко, суетливо отряхиваясь.

– Всенепременно, – хмыкнул Турецкий. – И не забудь след от ботинка на заднице сфотографировать, а то как докажешь, что был беспредел? Нас впустишь?… – повернулся он к Лидочке, не слушая многоэтажных эпитетов в свой адрес, которыми щедро сыпал Братишко, спускаясь вниз.

Лидочка впустила их в квартиру:

– Вы вовремя.

– Что этот урод хотел?

Лидочка покосилась на Ильина.

– Ну он детально осведомлен о вашем вчерашнем визите в наш офис, сказал, что вы пытались кое-кого сделать идиотом, только они вас раскусили. Угрожал опять, но, хуже всего, обещал, что, цитирую: «устроит подлянку отцу».

– То есть про отца он тоже в курсе?

– Выходит, так, – вздохнула Лидочка.

– И с моим вчерашним собеседником они, значит, в одном лагере.

– Да.

– Простите, я вас не представил, – спохватился Турецкий. – Владимир, Лидия. Лидия, Владимир. Я завтра отбываю в солнечную Швейцарию, и в мое отсутствие Вова за тобой присмотрит, хорошо?

– Хорошо.

Турецкий ободряюще похлопал Ильина по плечу:

– Предлагаю тебе остаться и помочь девушке сломать ногу, а заодно поближе познакомитесь.

– Что, простите, помочь сделать?!

– Сломать ногу, – повторил Турецкий. – Нужно, чтобы у нее появился хороший повод не ходить на работу. Не просто бюллетень про сопли, а серьезная травма, например перелом ноги, а лучше двух, чтобы у ее начальства не возникло желания подарить ей костыли и все-таки призвать на службу.

– Сан Борисович, можно вас на минутку. – Так ничего и не понявший Ильин потащил Турецкого в коридор. – Она у нас кто, подозреваемая или свидетель?

– Никто. Она вообще не по этому делу. Все, что я тебе там про голову говорил, что отвинчу и тому подобное, забудь. Охранять девушку я тебе не приказываю, а прошу. Личная просьба, понимаешь, нижайшая, но откажешься – я обижусь. Плевать на службу и личную жизнь не обязательно, просто держи на контроле, созванивайтесь, например, каждые два часа.

– А от кого охранять?

– От этого, которого ты видел…

– Он на самом деле советник президента?

– Он пешка, черный пиаровец, наябедничать, правда, может, но не более того. Да, есть еще двое: Тихонов и Свешников – эти у нас тоже советники, но депутата Госдумы, один просто мордатый, а второй мордатый с косичкой. И по возможности разбирайся сам, привлекать коллег крайне нежелательно.

– Из-за папы?

– Точно.

– А кто у нас папа?

Турецкий колебался некоторое время, но все же ответил.

– Меркулов Константин Дмитриевич. Услышал? А теперь забудь.

– Он не в курсе?

– Нет, и не дай бог тебе его в это посвятить. Каждому, кто будет к ней приставать, бей морду, не задумываясь, можешь даже применить оружие, но только в крайнем случае, конечно. Если что, вали все на меня: я приказал, а ты приказы не обсуждаешь.

Инара. Январь 1973

– Я уезжаю через два дня, может, увидимся?

Замятин позвонил неожиданно среди ночи. После суда они не общались целый год. Встречались несколько раз на улице, здоровались, и все. Видеть его Инаре не хотелось, воспоминания были слишком отвратительные. Он вел себя просто мерзко. И хотя, наверное, так было нужно, более того, она ведь знала, что так будет, – все равно не думала, что будет настолько «так».

– Это обязательно?

– Пожалуйста, Инара. Я завтра зайду вечером, хорошо?

– Хорошо.

Он пришел с огромным букетом, стоял потупив глаза и ждал, что она его пригласит в дом. Она не пригласила. Вышла на площадку и захлопнула дверь.

– Поговорим лучше на улице.

Сидеть в пустой квартире один на один было невыносимо. Вообще разговор этот был не нужен, зачем согласилась, непонятно.

Они бродили по центру, Инара специально выбирала места, где больше народу, Замятин трепался о погоде, о лете, о небе, – короче, нес всякую чушь. Инара отвечала односложно и невпопад.

– Давай все-таки сядем, – увлек он ее на темную скамейку.

«А Мурад уже сидит», – вертелось на языке, наслушалась в милицейских коридорах крылатых фраз. Но не сказала – вульгарно и пошло.

– Меня пригласили в Москву в аспирантуру, работать буду младшим научным сотрудником в НИИ прокуратуры, – сказал Замятин.

– Поздравляю.

– Спасибо, но я пришел не для того, чтобы похвастать.

– А для чего?

– Хочу, чтобы ты поехала со мной.

– Спасибо, мне и здесь неплохо.

– Инара, я люблю тебя, любил и буду любить всегда. Мы уедем, забудем весь этот кошмар, мне обещали вначале комнату, потом квартиру…

– Я это уже когда-то слышала.

– Что?

– Помнишь, после выпускного ты тоже клялся в вечной любви и дружбе. А потом тем же ножом, которым вырезал на дереве наши имена, зарезал Сергея. Чего стоят твои клятвы, Вова?

Он промолчал, сделал вид, что не заметил, хотя по-прежнему не выносил, когда его называли Вовой.

– Но это ведь совсем другое дело. Подумай, Москва – это перспективы, это большие возможности.

– И о перспективах я тоже уже слышала.

– Но ты ведь любила меня и, я уверен, не перестала. Да, мы тогда поссорились. Я был не прав, ты была не права. Но нам было хорошо вместе. В общем, я не хочу городить банальности, оправдываться и объяснять каждую мелочь, давай начнем все с чистого листа.

– Начинай лучше сам, лист будет еще чище.

Она встала и ушла, не оглядываясь, а он не бросился ее догонять.

Через месяц пришло из Москвы первое письмо. О любви он уже не писал, но по-прежнему звал в столицу. Она не ответила, но письма приходили с завидной регулярностью: одно в неделю.

В декабре умер отец. Инфаркт свалил профессора Филиппова прямо у операционного стола. Замятин примчался в Свердловск и вел себя так, как будто умер его отец, а не ее. Стоял рядом с Инарой на кладбище с вдохновенно-скорбным лицом, распоряжался на поминках, даже написал пламенный некролог в «Уральский комсомолец».

Конечно, Инара была ему благодарна, но благодарность, разумеется, не могла воскресить любовь, которой никогда не было. И все-таки, когда он зашел попрощаться и снова предложил поехать с ним, хотя бы не насовсем, как бы в гости, посмотреть Москву, сменить обстановку, развеяться, она согласилась.

Москва показалась ей убогой: грязная каша на тротуарах вместо шикарных уральских снегов, десятиметровая Вовина комнатушка в коммунальной квартире вместо огромной четырехкомнатной квартиры, затурканный народ в каких-то бесконечных очередях, даже сердце родины – Красная площадь – и та была тесной и унылой.

Новый, 1973 год они встречали на чьей-то подмосковной даче в огромной и странной компании, где Замятин был знаком с одним человеком, а Инара не знала вообще никого.

Оказалось, Вовик старался ради нее – собравшиеся были сплошь представителями столичной богемы: начинающие авангардистские поэты, альтернативные художники, революционные скульпторы, воинствующие пацифисты-хиппи, бездарные, но зато дети актеров и писателей, подпольные рок-музыканты, был даже один американский органист без органа.

Не было традиционного стола с шампанским и салатом оливье, не было телевизора, а было четыре ящика водки и холодильник, забитый апельсинами и бананами. Замятин полушутя-полусерьезно предупредил, что вызовет на дуэль всякого, с кем Инара станет флиртовать, танцевать или просто разговаривать, но потом загадочным образом куда-то испарился, фактически предоставив ей полную свободу действий.

На втором этаже магнитофон орал Высоцкого, под которого даже кто-то умудрялся танцевать, на веранде перепившие музыканты вызывали дух Эрнесто Че Гевары. Когда пробило двенадцать, спириты бросили свое дурацкое занятие и исполнили вольную фантазию, в которой с трудом угадывался Гимн Советского Союза.

Тогда Инара и познакомилась с Георгием. Он был странный: толстый, с тремя небритыми подбородками, зато с наголо стриженной головой и глазками-щелочками, в растянувшемся, разорванном на вороте свитере, протертых до дыр джинсах и кедах. Но при этом он не был хиппи, от него хорошо пахло дорогим одеколоном, и он не пил водку, как все, а прихлебывал бренди из сепаратной пол-литровой плоской фирменной бутылочки.

– Я слышал, вы пишете хорошие иконы? – Он подошел первым и протянул Инаре очищенный банан.

– От кого слышали? – Инара поискала взглядом Замятина, но его прижала в углу юная авангардистская поэтесса и самозабвенно читала ему на ухо свои эротические стихи.

– А я бы написал вас. «Девушка, откусывающая банан» – это вам не банальная «Девочка с персиками». Вот мужчине с бананом мне всегда хочется предложить нож и вилку…

– Поклоняетесь Фрейду?

– Нет, я никому не поклоняюсь, но старина Зигмунд во многом прав. Я художник, скорее маляр, а по профессии дворник.

Они застолбили маленький диванчик в углу и болтали о Рублеве, Тарковском и маркизе де Саде. Георгий был такой страшный на вид, что Вовик даже не ревновал. Он пил водку со своим приятелем Ильичевым, который их сюда и привел, потом они поймали американского органиста и устроили громкий диспут о преимуществах советского образа жизни над западным.

– Этот пылкий правовед ваш жених? – поинтересовался Георгий.

– Знакомый, – ответила Инара.

Через два дня она встретила Георгия на улице. И прошла бы мимо, если бы он ее не окликнул. Ничего от хиппи в его внешности не осталось – распахнутая коричневая дубленка, под которой костюм-тройка, галстук, белоснежная рубашка, пушистый мохеровый шарф. Даже лысина прикрыта пыжиковой шапкой.

– Тогда я отдыхал, а сегодня – на работе, – смеясь, объяснил он метаморфозы в своем внешнем облике. – Вы никуда особо не спешите? Хотите, я покажу вам свою мастерскую?

Инара не спешила. Она просто гуляла, прощаясь с Москвой. Вовик оказался не прав, думая, что она, однажды увидев, влюбится в этот город навсегда. Ей хотелось вернуться домой или, может быть, просто оказаться подальше от Замятина.

Георгий усадил Инару в белую «Волгу», и они покатили вдоль Страстного бульвара.

– Вон в том доме живет полусумасшедший старичок, у которого можно достать любой самиздат, – рассказывал Георгий, одной рукой держа руль, а второй оживленно жестикулируя, – а в подвале этого билдинга собираются поэты-авангардисты, а в этом квартале я работаю дворником. Если захотите, я покажу вам настоящее чрево Москвы…

Мастерская Георгия занимала две комнаты в новенькой четырехкомнатном кооперативе в Измайлове. Во всей квартире, кроме двух мольбертов, на одном из которых стояла прикрытая полотном рама, холодильника и дивана не было больше ничего.

– Квартиру купил недавно, еще не успел обустроить, – объяснил Георгий царившее вокруг запустение.

– На зарплату дворника купили? – поинтересовалась Инара.

– У нас в стране у всех равные возможности, – рассмеялся Георгий, – и у дворников в том числе.

В холодильнике было шампанское и немного сыра.

– Выпьем за знакомство? – предложил Георгий.

– Почему бы и нет.

Выпили за знакомство, потом за здоровье, потом за будущее.

– Мои родители живут в маленьком заштатном городишке, – рассказывал Георгий. – И я мог бы там жить, пошел бы инженером на кирпичный завод, зарабатывал бы сто пятьдесят с премией, социалистически соревновался, к пятидесяти получил бы квартиру.

Инара спрашивала себя, зачем он ее пригласил, и думала о том, что, в конце концов, это не имеет значения. Он не бубнил о любви с первого взгляда, не пытался лезть с объятьями и поцелуями, не просил денег и ни разу не произнес слова «перспектива», которое так любил Вовик и все его нынешние знакомые и коллеги по НИИ прокуратуры.

И все– таки зачем? От шампанского слегка кружилась голова, слова Георгия пролетали мимо ушей.

Когда вторая бутылка шампанского закончилась, Георгий не пошел за третьей, а подошел к мольберту и откинул полотно с рамы:

– Нравится?

Инара подошла поближе. Со старой, но прекрасно сохранившейся или свежеотреставрированной иконы на нее смотрели грустные глаза святого Николая. Когда-то она видела точно такую же икону в Пскове или в Новгороде, еще в детстве.

– Нравится.

– А хотите попробовать?

– Попробовать что? – не поняла Инара.

– Попробовать себя в качестве иконописца семнадцатого века.

– Зачем?

– Если вас интересуют идейные соображения, – чтобы овладеть секретами старых мастеров, постичь и донести до их и наших потомков красоту и загадочность древнерусской души, а если материальные – у меня есть покупатель.

Она не ответила ни «да» ни «нет» и на следующий день уехала в Свердловск. Но оказалось, что и там ей совершенно нечего делать. Огромная квартира, которую она так любила, оказалась ведомственной, и после смерти отца нашелся другой знаменитый профессор, живущий, как выяснилось, в «совершенно нечеловеческих» условиях. Ей дали однокомнатную малометражку в новом каком-то недоделанном доме, где все текло, скрипело и свистело сквозняками, и предложили очередь на кооператив. Мебель, книги, вещи в большинстве своем пришлось продать – и пятая их часть не поместилась бы в ее новом «скворечнике». Конечно, отец оставил несколько тысяч на книжке, но теперь, когда не на кого было оглядываться и некого было опасаться, на Инару начали давить всякие представители милиции, общественности и комсомола, нужно было идти работать, а куда идти, не имея нормальной специальности?

Месяц она воевала с коммунальными службами, добиваясь ремонта, вяло искала работу и отмахивалась от общественных деятелей. Потом плюнула на все и за три дня написала «Святую Троицу» в манере новгородской школы.