Текст книги "Черные волки, или Важняк под прицелом"

9

Антон Боровой тщательно зачесал волосы назад и вгляделся в свое отражение. Подтянутое, мускулистое тело, на правом плече и груди – шрамы от сведенных татуировок. Лицо худое, с тонкими губами и глубоко упрятанными под брови маленькими темными глазами. Так мог бы выглядеть злодей из какого-нибудь голливудского блокбастера.

Антон растянул тонкие губы в улыбку, и на лице появилось иронично-зловещее выражение. Да, физиономия что надо. Недаром черномазые так съеживаются, когда случайно встречаются с ним взглядом. Чуют, мрази, опасность.

Антон надел свежую футболку и джинсы. Подумал – и добавил к футболке вельветовый пиджак. Затем придирчиво оглядел свою внешность в зеркале. Обычный московский парень – может быть, студент, а может – молодой специалист какой-нибудь небольшой, но успешной фирмы. Светлая челка упала на глаза, и Антон небрежным движением откинул ее со лба.

Еще год назад он выглядел совершенно иначе. Не был ни этой бабской прически, ни этого идиотского пиджака, ни этих «педерастических» светло-голубых джинсов. Колючий ежик волос, черная куртка, черные штаны и ботинки на шнуровке. Униформа настоящего «черного волка», прячущая под собой тренированное тело, готовое и к боли, и к испытаниям и, словно высшим отличительным знаком, украшенное свастикой. Справа, прямо у сердца. А на левом плече – летящий ворон, сжимающий в когтях такую же свастику, только поменьше.

Прикид пришлось поменять, внешность изменить, а татуировки – безжалостно свести. Татуировок было особенно жалко. Их делал настоящий мастер. И не просто мастер, а человек высочайшей духовной закалки. Человек, который отдал жизнь за идею.

Антон прижал кулак к сердцу, а затем резко выбросил его вперед в приветственном жесте и глухо проговорил:

– Белая раса!

* * *

– Чмо черномазое, – презрительно проговорил, глядя вслед негру, Штырь.

– Тише ты, – процедил сквозь зубы Боровой. – Я тебе сколько раз говорил – мы не должны выпячиваться. Нужно выглядеть, как все.

– Да че со мной не так-то? – Штырь наклонил голову и оглядел себя. Снова поднял взгляд на Борового и недоуменно проговорил: – Все, как у тебя.

– Я не про одежду. Базар надо фильтровать. Это здесь ты свой, а там ты среди врагов, понял? Каждый, кто не с нами, – потенциальный враг. Запомни: никаких радикальных высказываний. Чтобы осуществить задуманное, нам нужна четкая, отлаженная схема действий. И поведение на людях входит в эту схему.

– Да ладно, ладно. Я понял.

– Ты от всех татуировок избавился?

– Сам ведь знаешь, что от всех.

– А на затылке?

– Да кто там увидит! У меня ж прическа, как у педрилы. Скоро волосы до жопы дорастут. Шифруюсь, блин, как Штирлиц.

Боровой поморщился.

«С какими кретинами приходится работать, – неприязненно подумал он. – Ну, ничего. Они – расходный материал. За ними придут другие – умные, образованные. Вот тогда и посмотрим, чья возьмет».

Мимо прошел индус. Боровой, по старой привычке, от которой никак не мог отделаться, проследил за ним взглядом, но тут же одернул себя – «не смотри». В груди глухо рокотнула ярость, и Антону пришлось здорово постараться, чтобы взять себя в руки.

Штырь ухмыльнулся.

– А это как называется? – насмешливо поинтересовался он.

– Что?

– Да вот это – как ты глазами на черного зыркнул. Будь я на его месте – я бы обосрался от страха. А еще на меня наезжаешь.

Антон пристально посмотрел на Штыря – тот мгновенно согнал с лица ухмылку.

– Ты уточнил место и время встречи? – сухо спросил Антон.

Штырь кивнул:

– Да. Сегодня в девять вечера, в хибаре возле скапища.

– Не скапища, а капища. Я же тебе объяснял – это у них что-то вроде алтаря.

– Да мне один хрен, – пожал плечами Штырь.

– Ты должен уважать веру наших предков.

– Да я уважаю. Только понять не могу, на хрена вообще какая-то вера нужна? Перун-мерун. Сказочки все это. Вот у нас – дело. Святое дело! Правда ведь, Боров?

– Правда. Только ты поменьше языком трепи.

Батя – высокий, широкоплечий, русобородый – в длиннополой рубахе, перепоясанной веревкой, взглянул на Борового сверху вниз и прогудел:

– Обожди здесь, в сенях. Мне нужно договорить с гостем. Я оставлю дверь открытой, можешь послушать. Тебе это тоже будет полезно.

Он вернулся в «горницу» (так он называл небольшую комнатку со стенами, обшитыми драным рубероидом) и уселся на самодельный широкий стул. Собеседника Бати Боровой отсюда не видел, но по интонации голоса догадался, что это журналист.

– Так вы не договорили… Что, по-вашему, будет с человеком после смерти? – спросил гость. – Христианство обещает нам рай или ад. Ислам тоже. А что на этот счет говорит язычество?

– Велес уводит душу по Млечному Пути в вирий, – пробасил в ответ Батя. – Тот, кто набрался в жизни всякой дряни – эгоизма, бесчестных или беспутных поступков, с моста свалится в огненную реку, которая выжжет все наносное. Если ничего не останется – значит, человек был дрянью. А если останется – человек может снова попробовать пройти по мосту.

– Здорово! А известно, что происходит с человеком в вирии?

Батя снисходительно улыбнулся.

– Конечно, брат. В вирии люди живут обычной жизнью, пока не придет срок, а на земле не зачнется подходящее тело. А как найдется, аист берет подходящую душу и переносит ее в свободное тело. Там душа развивается до восьми или десяти лет, и только после этого дитя превращается в человека.

– Значит, смерть – не конец? – не без юмора спросил журналист.

– Конечно нет, – спокойно и терпеливо ответил ему Батя. – Для язычника смерть не конец, а этап, своего рода сессия после семестра.

– В чем же все-таки смысл жизни? – упорствовал журналист. – Каким вы его видите?

Батя повел могучими плечами, кашлянул в пудовый кулак и пробасил:

– Это очень сложный вопрос, брат. Если попытаться ответить несколькими словами, то смысл в том, чтобы в течение нескольких жизней подняться до уровня Рода Великого и принять участие в творении вселенной. Впрочем, любой человек принимает в этом участие, просто на высшем уровне развития у человека больше возможностей повлиять на Вселенную.

– Род Великий – это Творец, Создатель Вселенной?

– Он не творец, он сама Вселенная, – спокойно пояснил Батя. – А устроители ее Ящер, Велес, Сварог, да и все остальные боги – в своих областях.

– А почему на одном из ваших знамен – свастика? – неприязненно поинтересовался журналист. – Разве вы фашисты?

– Свастика – это древний солярный символ, – произнес Батя, назидательно подняв палец. – Это коловрат. Если лучи загнуты вправо – свастика источает Силу, энергию, творит Жизнь. Левосторонняя – концентрирует Силу в борьбе за Жизнь. Свастика, брате, это один из атрибутов, помогающий человеку взывать к богам и рассчитывать на их помощь.

– Гитлеру она не очень-то помогла, – насмешливо заметил журналист.

– Она помогла Гитлеру в борьбе с евреями и ослабила его силы в борьбе со славянами, – возразил Батя. – Однако мы не договорили про свастику. Если верхний конец свастики повернут вправо, то движение жизни пойдет вспять – Осолонь, «против часовой стрелки», от мира богов – Прави, к черной Нави, обители Чернобога, Седуни и Дыя. Такой символ является «гербом» сил тьмы. Человек, следующий от добра ко злу, будет все больше озлобляться, чернеть душой. Не зря же и в наши дни мы трижды плюем через левое плечо, за которым стоит злая сила, а о хорошем деле говорим, что оно правое, то есть правильное.

«Батя сегодня в ударе, – подумал Боровой. – Обычно он не так многословен. Когда уже он закончит трепаться?»

– А правда, что у язычников бывают жертвоприношения? – спросил неугомонный журналист.

Батя сдвинул брови и пристукнул кулаком по столу.

– Что такое жертва? – спросил он журналиста.

– Я… не знаю, – испуганно промямлил тот.

– Жертва – это совместная трапеза с богами и предками! С людоедством предки славян покончили еще в ледниковом периоде, поэтому говорить о человеческих жертвах, подразумевающих смерть, не приходится. Обычная жертва – возлияние меда, пускание хлеба по реке или несколько капель своей крови в огонь. Ну и, конечно, пир. В этом смысле в язычестве процветает жертвоприношение, – с улыбкой закончил Батя.

– Так-так, – приободрившись, произнес журналист. – Так, значит, у вас непримиримые противоречия с христианством?

Батя добродушно усмехнулся.

– Видишь ли, брате… Языческие веры рождались вместе со своим народом-носителем и поэтому в достаточной мере отражают весь окружающий мир, а вот христианство или, скажем, ислам имеют вполне определенных создателей, личностей. По сути, христианство – это культ человека. А идеология христианства, при всем мнимом отречении от мирских благ, помещает человека в центр мира и тем самым дает ему неограниченные права.

– Спасибо за подробное интервью. Журналист – жилистый, долговязый парень – поднялся со стула и протянул Бате руку. Батя усмехнулся в бороду, но протянутую руку пожал.

– Если понадоблюсь, всегда можете найти меня здесь, – сказал он. – Мир вам!

– И вам тоже!

Журналист вышел в сени, с любопытством глянул на Борового, но, наткнувшись на его суровый взгляд, поспешно отвел глаза и шагнул за порог.

Боровой поднялся было со скамьи, но Батя жестом остановил его.

– Обожди минуту, Боров. Мне нужно кое-что сделать, – пробасил он.

Батя вернулся в «горницу» и закрыл за собой дверь. Боров приник ухом к дверным доскам и услышал приглушенный, монотонный бубнеж:

– Славим родителей, на многие лета

нарекши предков своим родом —

отца – Родяоном, мать – Родиной,

мы благодарствуем им,

поколе остаемся на матушке-земле,

спасибо им за то, что были

своим родом – воплощенны,

светлыми духами наделенны,

любимыми детьми – нареченны

да для сил своих применения

на матушку сыру землю определены…

Борову надоело слушать этот бред, он отвалился от двери и достал из кармана сигареты.

– Курить дома будешь, а тута негоже! – услышал он из-за двери густой басок Бати.

Боров усмехнулся и убрал сигареты обратно в карман.

Вскоре Батя закончил причитать и впустил Борового в комнату.

– Что, Батя, учил парня жизни? – насмешливо поинтересовался Боровой.

Батя досадливо махнул рукой:

– Учил, как же. Да разве таких научишь? Они ведь журналисты. У них в одно ухо влетает, а из другого… – Он вдруг осекся и вопросительно посмотрел на Борового. – А ты зачем пришел, брате?

– Есть у меня к тебе важное дело, – ответил Боровой.

– Да ну? Так-таки и дело? – Батя прищурился и пригладил пальцами русые усы. – Ну, пусть так. Рассказывай, коли пришел. А для начала сядь. Да-да, сюда… на табурет.

Боровой уселся на указанный табурет. Посмотрел на громадную фигуру Бати и заговорил спокойным, вдумчивым голосом:

– У нас с тобой много общего, Батя. Когда я говорю «у нас», я имею в виду не тебя и меня, а язычников и националистов. Мы все боремся за национальную идею, за Святую Русь. Мы, так же как и вы, отрицательно относимся к жидо-христианам, мы…

– Довольно, – прервал его Батя. – Не рассказывай мне прописные истины. Лучше говори, что тебя сюда привело? Ведь не ради праздной болтовни ты ко мне пришел?

Боровой чуть наклонился вперед и быстро заговорил:

– Мы планируем провести ряд акций. Очень серьезных акций. У самих у нас пока мало средств и сил для их осуществления. Поэтому я предлагаю вам и нам объединить наши усилия.

– Ну, кому «нам» – это я, положим, знаю. А кому «вам»? Поговаривают, что вы больше не скинхеды. Да и вид у тебя теперь странный. Как будто ты не борец за идею, а простой обыватель.

– На вид не смотри. Это вынужденная мера.

– Мимикрия? – усмехнулся Батя.

– Что-то вроде этого.

– Так кто же вы теперь?

– Мы – бригада «Черные волки», организация с уставом, программой и четкой структурой. Имей в виду, Батя, все, что я тебе сейчас говорю, должно остаться между нами, иначе…

– Что? Сожжешь наше капище и посадишь меня на кол?

– Иначе ты наживешь себе в моем лице врага, – спокойно сказал Боровой. – А тебе это не нужно. У тебя ведь и без меня проблем хватает.

– Да уж, – нервно дернул щекой Батя. – Так что там у вас за бригада? И какие такие «акции» вы планируете? Опять будете бить азербайджанцев и жечь цыганские дома?

– Нет. Это в прошлом. Сейчас у нас заботы поважнее. – Боровой хищно прищурился и сказал: – Физическое устранение проблемы.

Батя подергал русую бородку.

– Вот оно что, – сказал он, с любопытством поглядывая на Борового. – Ты сказал, что это будет не единичная акция, а «акции».

– Да, – кивнул Боровой. – В перспективе мы хотим дойти до массовых уничтожений инородцев. Считай это жертвоприношением нашим русским богам.

– Ты, кажется, слышал, что я говорил журналисту о жертвоприношениях? Мы не убиваем людей. Ни черных, ни белых, никаких.

– А вам и не надо будет. Мы все сделаем сами. Но нам нужна поддержка – люди, финансы, информация.

– Мы не убиваем людей, Боров. И не участвуем в убийствах.

Глаза Борового гневно блеснули из-под мрачно сведенных бровей.

– Речь идет о врагах русской земли, – сказал он ледяным голосом. – Разве враги Руси – не ваши враги?

– Мы не боремся с врагами с помощью меча, Боров. Наше оружие – слово, наша сила – сила убеждения.

Боровой насмешливо ухмыльнулся.

– И сколько вы будете бороться с помощью этой вашей «силы»? Сто лет? А может быть, двести?

– Сколько придется, столько и будем. Это не нам решать.

– Что ж, дело ваше. Но пока вы «боретесь» за Русь, никакой Руси уже не останется. Останется только ваше идиотское капище… бывшая помойка… а вокруг него – китайцы, негры и хачики. Вот тогда вы захотите взять меч в руки, да только никакой меч вам уже не поможет. Поздно будет.

– Это ты сказал, – холодно прищурился на собеседника Батя. – А как пророк ты для меня, уж извини, не авторитет. Мы читаем другие пророчества.

– Где? У Нострадамуса, что ли? Батя покачал головой:

– Нет. На облаках, на камнях, на земле, в каждом зеленом листе, в каждом пучке травы. Боги разговаривают с нами постоянно, Боров. Нужно только уметь их слушать.

«Ну, заблажил, гнида», – с ненавистью подумал Боровой. Он встал с лавки.

– Ладно. Если передумаешь – ты знаешь, как меня найти. Предупреждаю еще раз: о том, что я тебе говорил, никому ни слова. Иначе я спалю тебя вместе с твоим капищем, а потом навещу твою семью и вырежу всех до одного.

Батя изумленно вытаращился на Борового.

– Ты это…

– Уж можешь мне поверить, – с угрозой в голосе произнес Боровой. – Прежнего Борова нет. Теперь я – член бригады «Черные волки». А у нас наказание за предательство одно – смерть.

Батя смерил собеседника долгим, пристальным взглядом.

– А ведь ты не шутишь, – мрачно проговорил он.

– Наконец-то ты это понял, – в тон ему ответил Боровой. Он отвернулся и двинулся к двери.

– Постой! – окликнул его Батя. Боровой остановился. Батя поднял палец и изрек:

– Не дело ты затеял, Боров. Кровь проливать – землю ядом поить. Одумайся, пока не поздно, пока не натворил больших бед.

– Поздно, Батя. Дела уже вершатся. Правда за нами. Н у, бывай!

Боров открыл дверь и, пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о низкую притолоку, вышел на улицу.

После его ухода Батя несколько минут сидел молча, обдумывая все сказанное Боровым. Вид у него был огорченный и слегка растерянный.

– Кто ж его на это надоумил? – пробормотал Батя вслух, глядя в белый квадрат окна. – Сам он ни за что бы не додумался… И почему он пришел один, без Кержнера? Раньше всегда приходили вдвоем. Уж не случилось ли чего?..

«Спалю тебя вместе с твоим капищем, а потом навещу твою семью и вырежу всех до одного», – вспомнил Батя прощальные слова Борового. На сердце у Бати засаднило. В голосе Борового было что-то такое, что заставляло ему верить.

– Это все их дела, – убежденно сказал себе Батя. – И не нам в них вмешиваться. У нас другая борьба.

Он поднялся со скамейки и зашторил окно, словно вычеркнул из памяти Борового, Кержнера и всю их нацистскую шайку-лейку.

10

«Эх, вечерок-вечерок, вечерочек». Александр Борисович Турецкий посмотрел на затянутое тучами небо и поднял воротник пиджака.

Зажигалка сухо щелкнула в его пальцах, рыжий язычок пламени высветил жесткие черты.

Настроение у Турецкого было препоганое. В «Глорию» пришел невыспавшийся, злой. Весь день прошел как бы в похмельном тумане. И вовсе не потому, что хмель бродил в голове. Последние дни все были такими, как сегодняшний, – серыми, невзрачными. На душе постоянно саднило от предчувствия надвигающейся беды.

Такое же настроение было у Турецкого в тот день, когда подбирался ползком к террористке в детском доме. Тогда он понимал, что мирно проблему решить все равно не удастся и речь идет лишь о том, сколько человек пострадает от взрыва. Лично для себя перспективы выжить он уже не видел. Вот тогда и засаднило у него на сердце. Но тогда он хоть понимал, что отдаст жизнь не зря, что, возможно, это кому-то поможет выжить. То есть собственно страха смерти не было, был лишь какой-то поганый осадок на душе – от того, что скоро «все кончится» и изменить что-либо он уже не в силах.

Теперь, спустя несколько месяцев после той передряги, он чувствовал себя еще хуже. Вроде и опасности никакой нет, и жизнь продолжается, но что-то у него внутри навсегда оборвалось. Какая-то нить, которая связывала его с этим миром, делала его сопричастным всему, что в этом странном и страшном мире происходит. Теперь он чувствовал себя здесь неприкаянным чужаком.

Да, странно все это…

Вот и с женой сегодня поругался совершенно без причины.

«Ты выпил лекарства?»

«Да».

«Саня, зачем ты врешь? Я же знаю, что не выпил. Ты что, не хочешь выздороветь?»

«Выздороветь? – На губах Турецкого повисла ядовитая улыбка. – Что ты имеешь в виду? Я снова стану молодым и здоровым, как бы? Ты ведь знаешь, что все это ерунда. Здоровым мне уже не быть. Я инвалид, золотце, ин-ва-лид».

Турецкий яростно стукнул себя кулаком по больной ноге и зашипел от боли.

«Вот видишь, – усмехнулась Ирина. – Будешь вести себя, как клоун, никогда не выздоровеешь».

«Ир, замолчи», – не выдержал Турецкий.

Лицо Ирины заалело от обиды.

«Турецкий, не веди себя как хам. И перестань жаловаться на жизнь. В сущности, ничего трагического не произошло. Ну, ушел ты из прокуратуры…»

«Не я ушел, меня ушли», – мрачно напомнил Александр Борисович.

«Но ведь жизнь продолжается! У тебя есть жена и дочь. Васька, в конце концов. Я ведь знаю, что ты прикипел к нему сердцем и что он тебе стал почти родным. Да и с работой у тебя все утрясется. Будешь продолжать заниматься любимым делом. Но не в шикарном прокурорском мундире, а в простом твидовом пиджаке. Плетнев ведь предложил тебе возглавить „Глорию“. И Славка Грязнов ничего против не имеет. Чего ты упираешься?»

«Умные все, блин, такие, – гневно огрызнулся Александр Борисович. – Один я дурак».

Ирина накрыла мягкой ладонью его руку и сказала:

«Жизнь не кончилась, Саша. Жизнь продолжается. Поверь мне, все утрясется».

* * *

– Жизнь продолжается, – усмехнулся Турецкий, выпустил изо рта клуб табачного дыма и убрал зажигалку в карман.

Постоял, глядя на мокрые деревья сквера, покурил, подумал.

– И чего я бешусь? – пробормотал он. – Не мне первому приходится менять жизнь со всеми ее чертовыми привычками. И не мне последнему. В конце концов, это не могло продолжаться бесконечно.

Подул влажный ветер, и Александр Борисович неуютно повел плечами.

– Кончай валять дурака, Турецкий, – сказал он себе. – Иди домой и помирись с женой. Это будет первым шагом к новой жизни. А что? Первый шаг и должен быть таким – обычным, будничным. Смиренным, – с усмешкой добавил он.

Александр Борисович швырнул окурок в урну, вздохнув, встал со скамейки и, опираясь на палку, двинулся по асфальтовой дорожке к выходу из сквера.

На улице начинало стремительно темнеть, чему немало способствовали сгущающиеся на небе тучи. Когда Турецкий вышел из сквера, стало по-вечернему темно и прохладно. Народу было мало. Да почти и не было. В поздний час приличные люди предпочитали сидеть по домам, со своими семьями, а не шляться по улицам города – черт знает зачем и с какого рожна.

Домой! К жене!

От этой мысли Турецкому вдруг стало тепло и уютно. Александр Борисович ускорил шаг. Покалеченная нога побаливала, но он старался не обращать на нее внимания. Ну, болит и болит, мало ли у кого что болит. У тебя вот нога. А представь, каково сейчас тем, у кого раскалывается от простуды башка или ноют скрученные артритом суставы. Представил? То-то же.

Турецкий вышагивал быстро. Вскоре он поравнялся с автобусной остановкой, задержался здесь на минуту, но, поскольку автобуса не было и даже не виднелось на горизонте, решил дойти до метро пешком. Чтобы срезать путь, он решил пройти через дворы.

Дворы были так же пустынны, как и улицы. Моросящий дождь сделал то, что не под силу никому, – разогнал старушек и подростков, этих истинных хозяев московских двориков, по квартирам. Путь Александра Борисовича лежал через россыпь гаражей-ракушек. Он уже свернул с дороги на узкую бетонную тропку, когда услышал поблизости чей-то громкий крик. На мгновение Турецкий замер на месте, весь превратившись в слух. Крик повторился. Это был слабый женский или, скорей, даже детский крик – крик боли и ужаса.

Турецкий бросился на этот крик. Он вывернул из-за гаража и в сгустившихся потемках увидел группу людей.

– Эй! – крикнул Турецкий, не сбавляя хода. – Эй! Что там происходит?

Один из них (теперь Александр Борисович видел, что это молодые парни в темных свитерах и ветровках) быстро оглянулся и крикнул:

– Валим, пацаны!

– А ну, стоять! – крикнул Турецкий хриплым голосом (от быстрого бега его душила одышка).

Группа парней рассыпалась, и Александр Борисович увидел, что у белой стены «ракушки» лежит что-то темное. Он прибавил ходу. Еще не добежав до гаража, Турецкий понял, что на земле лежит человек. Один из подростков хотел пробежать мимо него, но Турецкий ударил его тростью по ногам, и тот, потеряв равновесие, растянулся на бетонной дорожке.

Из руки парня выпал нож. Александр Борисович откинул его ногой, быстро наклонился, сгреб парня за ворот ветровки и развернул к себе. Секунду они смотрели друг другу в глаза, затем со стороны гаража послышался слабый стон. Александр Борисович повернулся на крик; в то же мгновение парень выбросил руку вперед, и обломок бетона ударил Турецкого в лицо.

Турецкий отшатнулся и разжал пальцы. Этого оказалось достаточно, чтобы парень вскочил на ноги. Нависнув над Турецким, подобно коршуну, противник еще несколько раз ударил его обломком бетона по голове. Кровь из рассеченной головы залила Турецкому глаза.

Он попытался встать на ноги, но парень ударом ноги пригвоздил его к земле. Затем поднял нож и приставил его к горлу Александра Борисовича.

– Дернешься – завалю, – процедил парень сквозь зубы.

– Убери перо, – прохрипел Турецкий. – Убери, пока я тебе голову не оторвал.

– Лежи смирно, – последовал спокойный ответ.

Продолжая держать нож у горла Александра Борисовича, парень быстро обыскал его свободной рукой и достал из карманов пиджака бумажник и паспорт.

– Турецкий, – прочел парень в паспорте и пролистал несколько страниц. – Дочь Нина…

Дождь смыл кровь с век Турецкого, и он снова смог взглянуть на противника. На вид парню был лет двадцать пять. Мокрые светлые волосы, глубоко посаженные глаза, тонкие губы. Парень открыл бумажник.

– Твоя жена? – спросил он, разглядывая фотографию.

– Убери нож, – сказал Турецкий.

– Красивая… Любишь ее?

Усмехнувшись, парень запихал бумажник и паспорт Турецкого в карман ветровки.

– Теперь я знаю, как тебя зовут и где ты живешь, – глухо проговорил он. – Если что – приду и перегрызу глотку твоей жене. И про дочку не забуду.

– Зубы… не обломаешь?

– Не обломаю. Ты говоришь с членом бригады «Черные волки», а не с какой-нибудь шпаной. Наказание у нас одно – смерть. Запомни это, мужик. Вздумаешь рассказать обо мне ментам – ты покойник. А теперь – прощай.

Парень чиркнул лезвием Турецкому по щеке, быстро вскочил на ноги и растворился в ночной темноте.

Александр Борисович, поморщиваясь от боли, поднялся на ноги и прохромал к лежащему у гаража человеку. Склонился над ним, заглянул в лицо и в ужасе отпрянул. Это была девочка. Маленькая девочка лет десяти. Турецкий приложил палец к ее шее, хотя и без того уже знал, что она мертва.

* * *

– Носит же земля таких сволочей, – со вздохом проговорил эксперт, осматривая убитую девочку. Его седеющие брови были плотно сдвинуты на переносице. На бледных щеках проступили алые пятна. – Эти подонки буквально изрешетили девчушку ударами. На ней места живого нет.

Оперативник, молодой, коренастый мужчина с широким, добрым лицом, обратился к Турецкому:

– Вы успели разглядеть их лица, Александр Борисович?

Турецкий хотел ответить, но тут у оперативника зазвонил мобильник. Тот извинился и приложил трубку к уху.

– Ну, что там?.. Так… Так… Ясно. Продолжайте поиски.

Он убрал телефон и снова повернулся к Турецкому:

– Похоже, по свежим следам этих подонков найти не удастся. Как сгинули. Так вы успели разглядеть их лица, Александр Борисович?

– Я… На этот раз мобильник зазвонил у Турецкого.

– Прости, капитан, может, что-то важное.

– Нет проблем. Я подожду.

Александр Борисович, пытаясь не обращать внимания на неприятное предчувствие, поднес трубку к уху.

– Саш, – услышал он голос жены, – тут ваш новый сотрудник из «Глории». Хочет с тобой поговорить. Я передаю ему трубку.

– Ира, ты…

– Алло, Александр Борисович? – ответил Турецкому мужской голос. – Добрый вечер. Мы сегодня, кажется, не успели договорить.

У Турецкого все похолодело внутри. Он отвернулся от оперативника и отошел на несколько шагов.

– Если помните, наш разговор касался бригады «Черные волки», – продолжил парень.

Турецкий сжал трубку так сильно, что она хрустнула в его пальцах.

– Слушай меня внимательно, сучонок, – тихо проговорил он, – если с ее головы упадет хотя бы волос…

– Да, да, я так и сделаю, – со смехом отозвался парень. – Должен вам заметить, Александр Борисович, ваша жена готовит превосходный кофе. Мы с ней так весело поболтали. Она рассказала мне о вас много интересного. О вас и о вашей дочери. И еще о Ваське. Кстати, он уже спит.

– Чего ты хочешь? – спросил Турецкий, стараясь говорить спокойно.

– Что за вопрос, Александр Борисович? Мы ведь с вами все уже обсудили. Как говорится, задание получено, осталось только его выполнить.

– Если ты…

– Да-да. Уже ухожу. Извините, что не дождался вас. Поздно уже, а у меня еще есть на сегодня кое-какие дела. Тут Ирина Генриховна приглашала меня заехать как-нибудь на днях… Вы не возражаете? Вот и хорошо. Ну, до встречи.

Связь оборвалась.

Турецкий тут же набрал номер жены. Она ответила после нескольких гудков.

– Да, Саша.

– Где он? – рявкнул в трубку Турецкий.

– Кто? Ваш новый сотрудник?

– Да.

– Он уже ушел. Ты что-то забыл ему сказать?

– Да… Нет… Не важно. – Александр Борисович сглотнул слюну. – Васька спит?

– Да. А почему у тебя такой взволнованный голос? Где ты сейчас?

– Да тут… одно дело.

– Понятно. Все возвращается на круги своя. Скоро вернешься?

– Часа через два. Ладно, Ириш, мне пора. Запри дверь поплотнее и никого не впускай.

– Почему? Что это еще за новости?

– Сделай, как я прошу, хорошо? Приеду – объясню почему.

– Хорошо. Как скажешь.

– Спасибо.

Турецкий отключил связь и убрал телефон в карман. Повернулся и подошел к капитану.

– Мы выяснили, как зовут девочку, – угрюмо сказал тот, тщетно пытаясь высечь пламя из промокшей зажигалки. – Ее зовут Маклюда Гугушева. Одиннадцать лет. Возвращалась из музыкальной школы. Мать сидит в машине. У нее шок.

Турецкий поднес зажженную зажигалку к сигарете оперативника. Тот прикурил и кивнул. Затем выпустил облако дыма, покосился на мертвую девочку и тихо спросил:

– Так вы успели разглядеть их лица, Александр Борисович?

– Нет, – ответил Турецкий. – Не успел. Меня быстро вырубили.

Капитан посмотрел на забинтованную голову Турецкого (бинт нашелся в аптечке опербригады) и нахмурился.

– Вам бы к врачу, – сказал он. – Вдруг что серьезное.

– Ничего там серьезного нет, – ответил Турецкий. – Просто несколько ушибов. Кровь давно остановилась.

Капитан помолчал, потом вздохнул и сказал:

– Жаль девчонку. Еще и пожить не успела. Кем надо быть, чтобы сделать такое? Что творится с этим городом?

– То же, что и всегда, – сказал Александр Борисович. – Правильней спросить – что творится с этим миром?

– Девочка таджичка, – сказал после паузы капитан и пожал плечами. – Думаю, это могли быть скинхеды.

Турецкий покачал головой:

– Нет. Они не выглядели как скинхеды. Никаких лысых голов и высоких ботинок со шнуровкой. Обычные парни.

– Да уж… Обычные парни.

Капитан швырнул окурок в лужу и двинулся к машине.