Текст книги "Встретимся в суде"

Никогда раньше Вадим не смог бы и предположить, что сумеет заснуть в наручниках, однако ему это удалось. Каким образом, он сам не понимал. Вот как будто бы секунду назад никого рядом не было, и вдруг какие-то люди, снова незнакомые, и снова в милицейской форме, трясут за плечо и кричат:

– Вставай, засоня! Самолет прибыл!

Вадим Мускаев насилу разлепил глаза, особенно левый. Вчерашний синяк, полученный в результате попытки побега, вызвал отек половины лица, и, пытаясь вообразить свою внешность, бухгалтер пришел к выводу, что вот сейчас он как раз очень похож на преступника.

После… после был Александрбург. И снова, как и в Москве, круговерть милицейского обморачивания. Пожалуй, только теперь перед Вадимом начал раскрываться сокровенный смысл набившего оскомину словосочетания «оборотни в погонах». Ему казалось, что его преследователи все сплошь на одно лицо, ему казалось, что вне поля его зрения они трансформируются в нечто гнусное, нечеловеческое. И когда его стали бить, нанося точно рассчитанные удары в затылок, а также по рукам и ногам, он не испытывал чувства унижения, неизбежного в том случае, если бы его избивали представители человеческого рода. Мускаев ощущал себя жертвой стихии или, может быть, хищной стаи волков-оборотней. В его представления о мире не укладывалось, что люди могут делать такое с людьми.

Для начала его избили в машине, когда везли в УВД города, к начальнику уголовного розыска полковнику Михееву, – так звали одного из крупных оборотней. После несколько раз били в присутствии самого полковника. Оборотни помельче, которые как раз и занимались рукоприкладством, принадлежали к числу михеевских оперативников: капитан Савин и капитан Боровец. Вадиму Мускаеву они не представлялись: их звания и фамилии он узнал из того, как обращались к ним другие. Эти другие входили и выходили, не обращая ни малейшего внимания на то, что человека откровенно колотят, стараясь причинить как можно больше изощренной боли. Очевидно, замечать подобные мелочи считалось здесь дурным тоном. Так же как обращать внимание на то, что в перерывах между избиениями бухгалтера принуждали к даче ложных показаний:

– Знаешь, чего говорить? Молчи, не знаешь. Мы тебе скажем, чего. На допросе у следователя Алехина признаешься, что нанял исполнителей с целью припугнуть Айвазова. Скажешь, это тебе Баканин приказал. Баканин тоже здесь, у нас. Он тебе просил передать, чтобы ты все так и сказал. Если скажешь все, как тебе велят, вам обоим лучше будет. Тебя перестанут бить, изменят меру пресечения, освободят из-под стражи. Потом, если будешь хорошо себя вести, и скрыться помогут. Не хочешь скрываться? Есть и другой вариант: суд вынесет решение об условном наказании. Только сделай все, как надо, не упорствуй. А не сделаешь… тогда, уж извини, тебя сделают. Сейчас вот отправим тебя в камеру, а там сам посмотришь, что с тобой сделают.

Мускаев молчал: с оборотнями не ведут диалогов. Лицо его так распухло, что первоначальный бухгалтерский облик сумел бы восстановить разве что легендарный скульптор и антрополог профессор Герасимов.

Александрбург, ночь с 18 на 19 марта 2006 года.

Валентин Баканин

В тусклом свете ночной тюремной лампочки, под храп сокамерников, обоняя и почти осязая крепкий дух непроветриваемого помещения, где проводит месяцы, а иногда и годы насильно вбитая сюда группа мужчин, Баканин вспоминал женщину, с которой был близок. Само по себе это типично для заключенных, и даже некогда носило на тюремном языке особое название «сеанс», в наши дни перекочевавшее с совсем иным значением в лексикон наркоманов… Однако сейчас размышления имели другую подоплеку, и Валентин думал о Марине Криворучко не затем, чтобы расслабиться и, совершив временное выпадение из гнусной действительности, поднабраться приятных сексуальных эмоций. Ситуацию, сложившуюся между ним и Мариной, он рассматривал критически, подвергал ее логическому анализу. По правде говоря, ему следовало заняться этим раньше, но лучше поздно, чем никогда.

С чего все началось? Началось, наверное, с того, что он любовался Мариной, и долго любовался. Заприметил ее еще на вступительных экзаменах: волей случая они попали на один поток. Умственное и нервное напряжение не способствовали зарождению любви, однако Валька не мог не заметить Маринину внешность. Сам удивился: что в ней такого, почему она на него так действует? Вроде бы внешне ничего особенного: маленькая, худенькая, крупноватый для узкого лица нос, слишком светлые брови и ресницы, слишком длинная шея… Особенное заключалось в том, как она несла себя по жизни: точно пышный парадный букет, который намеревается вручить достойнейшему из мужчин – своему избраннику. Виделось в этом что-то трогательное и торжественное…

Валентин не мог не признать, что харизматической, как сейчас принято говорить, в родном институте личностью он стал отчасти благодаря Марине: очень хотел добиться с ее стороны внимания, поэтому начал с первого же дня занятий, с места в карьер, активничать в учебе и общественной жизни. Своего добился: стал и отличником, и заводилой. А вот Марины не заполучил: она ушла с Шаровым – преподавателем, как-никак профессором. Трезво признав, что тут уж ничего не поделаешь, он смирился. Чужая жена – это чужая жена. Впустив в свое сознание сей печальный факт, на некоторое время Валька прекратил думать о Марине как о женщине, которая могла бы принадлежать ему. Думал о ней в этом плане столько же, сколько, допустим, о пластмассовом гоночном автомобильчике, который не купили ему родители, когда он был в первом классе. Многие вещи, люди и нематериальные ценности, которыми мы хотели бы обладать, проходят мимо нас, и, должно быть, в этом заключается одна из непонятных нам премудростей жизни.

По крайней мере, на логическом уровне ему удалось себя убедить. Но подсознание переубеждению не поддавалось, и оно буйствовало, выражая себя в страстных снах…

Что он мог тогда понимать в змеино-сложных путях, которыми ходят вокруг да около друг друга, порой фатально соединяясь, мужчины и женщины? Он был тогда наивный, домашний, ласковый. Ему повезло родиться младшим ребенком в семье с тремя детьми, где мама боготворила папу, а папа готов был на руках носить маму, и старшие братья, ко времени Валькиного студенчества обзаведшиеся женами, воспроизводили тот же тип отношений… Теоретически он знал, что на свете существует такая вещь, как супружеская измена, но на практике, сознанием и душой, принять этого не мог. Это слово – «измена» – будто сошло со страниц романов XIX века; к окружающей Вальку Баканина действительности оно не имело отношения.

Зато Валькин друг, Леня Ефимов, рано начал разбираться в таких вопросах. Связь между женщиной и мужчиной, между мамой и папой не была для него неразбиваемым монолитом: Ленины родители развелись, когда мальчик учился в начальной школе. Отец женился во второй раз… То, что для Вальки было священным, в ефимовских пристальных, всегда чуть сощуренных глазах выглядело скучной бытовухой. Валентин не забыл, как вскоре после Марининой свадьбы неловко пошутил с Ефимовым, скрывая разочарование (по крайней мере, предполагая, что скрывает):

– Какую девушку мы потеряли!

В ответ на что Леня расслабленно бросил:

– Подумаешь, «потеряли»! Не потеряли, а, скорее, пока не нашли.

– Ты о чем?

– О том же, о чем и ты. Марина к Шарову не железными цепями прикована. Первое время после свадьбы будет смотреть на него, а после ничто ей не помешает выбрать для рассмотрения иной объект.

Валька ничего не сказал. Не нашелся, что ответить. У него даже рот приоткрылся от удивления, – разве что слюни не начал пускать. Если бы видел себя со стороны в эту минуту, сказал бы: «Дебил дебилом».

– Ты что думаешь, жены сдают мужьям на хранение половые органы? – Леонид выразился грязнее; Валентин ни за что не повторил бы вслух как. – Пояс верности уже пятьсот лет вышел из моды, мой птенчик. А Марина – сексуальная цыпочка. Ты присмотрись только к ее глазам, губам – она же истекает желаниями! И за Шарова, будь уверен, она выскочила ради квартиры, а не по любви. Так что потерпи немного, все будет в наших руках…

– В наших?

– Ну да, я тоже не прочь отведать кусочек профессорской жены. Считай, мы вместе ее оценили.

Вальке следовало влепить ему пощечину, и, может, тогда ничего бы и не произошло. Но помешала опять-таки застенчивость. И вечное мальчишеское стремление показаться друзьям старше и умудреннее, чем ты есть. Романтическая любовь издалека в глазах Леонида послужила бы признаком мальчишества, и Валька постарался не выдать, что подвержен этой постыдной страсти. Поэтому он сделал вид, что согласился со всеми ефимовскими доводами. На самом деле он не верил, что цинизм Лени имеет хоть какие-то основания. Возможно, другие женщины вскоре после свадьбы и начинают изменять мужьям, но при чем тут Марина Криворучко? Марина, с ее распахнутыми зелеными глазами? Марина – провинциалка, чей безупречный интеллект и редкое трудолюбие помогли ей завоевать уважение преподавателей и соучеников? Ей прочат большое будущее. Так же как Лене, как Вальке, как Кингу и другим членам их дружной команды. Марина-умница, Марина-коллега не вязалась в представлении Вальки с «сексуальной цыпочкой», которая готова изменить мужу… Все это, решил Валька, ерунда на постном масле. И думать об этом нечего.

Если бы не было этого экзамена по теормеху…

Семестр выдался тяжелый, все были измотаны, а тут еще теоретическую механику сдавать! Весь этаж был отдан экзаменующимся, которые, в преддверии страшного пыточного зала, бродили по аудиториям, пряча шпаргалки, принимая валерьянку и пытаясь лихорадочно зубрить. Леня Ефимов, помнится, сдал экзамен раньше, с другой группой, по семейным обстоятельствам – его мать попала в больницу с инфарктом… Марина и Валька сдавали в свой срок и даже хотели идти первыми – лучше уж сразу прыгнуть с вышки, чем долго трястись! Но их придержали: не хотели, чтобы отличники сразу задали высокую планку, до которой остальные могли и не дотянуться. Они согласились. Поэтому, чтобы в течение вынужденного ожидания не заражаться страхом от других, ушли в самую дальнюю аудиторию, благо, много комнат пустовало.

Откуда у Марины взялся ключ? Откуда-то взялся, наверное, она попросила у лаборантки, которая хорошо знала эту старательную студентку, профессорскую супругу, и доверяла ей – но так или иначе ключ Марина достала из кармана и заперла комнату изнутри. Здесь стыли в прохладном молчании школьные пластмассовые столы и желтые стулья на черных железных ножках. На столах шариковой ручкой нацарапаны подсказки. Из-за надвигающейся июньской грозы стало темно, как вечером. В стекла стучались ветви отцветшей сирени и первые капли дождя, которые ветер дробными порциями бросал в окно. Валька, прихвативший с собой учебник по теоретической механике, собирался включить верхний свет, чтобы как следует повторить. Но Марина перехватила его руку, потянувшуюся к выключателю. Перехватила так многообещающе, так нежно, что Вальку посетило прозрение: сейчас его ждет нечто поинтереснее учебника. От этого прозрения он остолбенел, застыл на месте, как гипсовый пионер с поднятой рукой, понимая, что не в состоянии будет что-либо сделать, не в состоянии доставить Марине ту радость, которой она, вероятно, ожидает от него. Однако опасения были напрасны. Все, что нужно, Марина сделала самостоятельно…

Перед его глазами во всех подробностях встала аудитория, бывшая свидетельницей того, как Валентин Баканин лишился девственности, – ох, какое счастье, что у мужчин это не так очевидно, как у женщин! Во всех подробностях вспомнил он исшарканный студенческими подошвами линолеум, на котором расплывалось озерцо беловатой слизи, такой же, которую он позже находил по утрам на простынях перед уходом от женщин, которые как-то все вместе олицетворяли Марину… А реальная Марина, присев на корточки, позволила вытечь из себя всему этому веществу, которое Валька в нее ввел, и деловито подтерлась извлеченными из сумочки гигиеническими салфетками. Одну салфетку протянула Вальке, и он засуетился, пользуясь возможностью привести в порядок и укрыть в одежде не до конца опавший орган, который он теперь стыдился демонстрировать Марине, точно так же, как постыдился бы предстать перед ней со спущенными штанами час назад, когда между ними еще ничего не было. То, что произошло, не сделало их близкими людьми.

– Сейчас приберемся, – приговаривала Марина, убирая с пола следы их микроскопического преступления, – и пойдем теормех сдавать. Наверно, все, кроме нас, уже отстрелялись…

При упоминании об экзаменах тень прежних дружеских отношений мелькнула между ними. Почему-то Вальке подумалось, что происшедшее на самом деле не содержит никакого особенного смысла и он никому не причинил вреда. Ведь все они – и Валька, и Марина, и Шаров – одна компания; какие счеты между своими? Марина попросила об услуге, которую Валька ей оказал, вот и все. Совсем просто…

Нет, совсем, совсем непросто! Человек не властен над своими желаниями. А Валька, ведя отсчет нового этапа своей жизни с этой грозовой аудитории, желал Марину. Желал ее целиком, обжигающе, непреклонно, всеми гормонами, железами и спинным мозгом, желал, чтобы она принадлежала ему, – с ее изяществом, с ее теплым подвижным телом, с ее ласковыми умелыми губами… При чем тут Шаров? Какой Шаров?

– Валюта, ты что, на экзамене провалился? – встревоженно спросила мама, когда Валька приплелся домой, ничуть не освеженный прогулкой по озонированному прокатившейся грозой Александрбургу.

– Не-а, – буркнул Валька. – Сдал. На пять. Теормех не занимал его мысли: билет попался знакомый, экзаменатор – тоже, и в общем все сошло, как обычно. Как и должно быть. Еще вчера он этому радовался бы, но сегодня успехи в учебе отступили на второй план. Вальке было необычайно хорошо, и Вальке было необычайно плохо, и он никак не мог разобраться: неужели это и есть то, что люди называют любовью?

Их встречи продолжались и после института, когда Валька уже работал с «бригадой реаниматоров». Марина неизменно доводила его до экстаза, до улета, и, судя по содроганиям ее тела, пронимаемого сладостными судорогами, сама не оставалась внакладе. В сексе она давала ему все, но что касалось совместной жизни, не обещала ничего. Она не собиралась расставаться с Шаровым и даже не обманывала Вальку на этот счет.

– Понимаешь, – откровенно говорила она, когда он попробовал объясниться с ней по этому вопросу, – я к Шарову приспособилась. И его под себя приспособила. Какая ни есть у меня семейная жизнь, она – моя, и я не собираюсь менять ее неизвестно на что. С тобой мне придется начинать все заново, а я не уверена, что у меня хватит сил и на бизнес, и на нового мужа Валька тогда вспылил. Накричал, чуть не ударил. Скатился по лестнице чужого дома (они встречались на нейтральной съемной квартире) с намерением никогда больше сюда не подниматься, никогда! Ну а толку-то от этих обещаний? В следующий раз пришел. Как миленький пришел…

Валька понимал: с этим надо завязывать. Он – нормальный мужчина, он хочет иметь семью: детей, женщину, которая принадлежала бы ему – и никому, кроме него. Провести всю жизнь в позиции запасного аэродрома для замужней красотки, – нет, это не для таких, как Баканин. И он женился. Выбрал девушку, похожую на его мать в молодости: говорят, такие браки бывают счастливыми. И конечно, порвал с Мариной. Он и женился-то для того, чтобы порвать…

Александрбург, 20 марта 2006 года, 10.16.

Юрий Гордеев – Роберт Васильев – Алексей Нефедов

– На редкость эфемерный город, Юрий Петрович, – резюмировал свои первые впечатления от Александрбурга Роберт Васильев.

Они с Гордеевым как раз покинули территорию аэродрома и искали областную прокуратуру, пользуясь картой и указаниями прохожих. Прохожие, как водится, бестолково указывали не туда, куда надо.

– Почему эфемерный? – Гордеев совершил попытку реабилитировать Александрбург. – Город как город. Рабочий, трудовой. Химическая промышленность, обработка полезных ископаемых и все такое. Ну и очаги цивилизации опять же в наличии есть. Библиотеки, институты, кинотеатры разные…

– А тем не менее эфемерный, – настаивал Роберт. – Помните, как у Кафки: замок, в который стремился попасть землемер Йозеф К., издали красиво выглядел, а стоило к нему приблизиться, оказался не настоящим замком, а беспорядочным нагромождением хижин? Так же и Александрбург: издали все красиво и благополучно, а вблизи окажется сплошное беззаконие, халтура и хаос.

– Что-то, Роберт, по-моему, ты хандришь. Настроение, наверное, не из лучших, поэтому все тебе и видится в мрачном свете. Может, не выспался?

– Может, я и не выспался. Но мрачность тут ни при чем. Шестое чувство мне подсказывает, Юрий Петрович, что в этом городе нас ждут одни неприятности.

– Лучше бы оно тебе подсказало, как пройти в прокуратуру, – проворчал Гордеев.

Юрий Петрович постарался иронически закруглить этот диалог, потому что, откровенно говоря, и сам был уверен в неизбежности предстоящих неприятностей. Только опирался при этом не на чувство, хотя бы и шестое, а на интеллект. Гордеевскому интеллекту поступившие в его распоряжение факты представлялись неутешительными.

Что касается исчезновения Баканина, Гордеев был полностью убежден, что Роберт прав: глава концерна «Зевс» не вышел из стен ГСУ, его оттуда вывели под конвоем. Такие случаи уже попадались в его практике: печальная особенность России. Но вот то, что Баканина могли этапировать в Александрбург, адвокату Гордееву не пришло в голову. Он начал копать, что называется, с конца, а именно с ГУВД Московской области, и довольно-таки быстро выявил носителя смущавшей баканинскую секретаршу «деревянной» фамилии. Им оказался следователь Главного следственного управления ГУВД Московской области майор юстиции Эдмонд Дубина. В контакте с ним трудились на ниве законности капитан Измайлов и сержант Варченко, присутствовавшие в ГСУ в тот самый вечер, когда пропал Баканин. Этими тремя мушкетерами, за которыми уже числились кое-какие нарушения, стоило вплотную заняться… Однако Гордеев не успел этого сделать, поскольку Баканин нежданно-негаданно нашелся. Весть о том, где он находится, принес личный шофер Баканина, Вася Мохов; точнее сказать, Вася принес записку, переданную ему человеком, представившимся как адвокат Фадин. Гордеев пока не мог составить представление о том, почему адвокат Фадин не захотел говорить с ним лично, но представление о том, как бесчинствуют в Александрбурге милиция и прокуратура, он из записки получил. И естественно, не мог не вылететь в этот уральский город как можно скорее. Ведь именно к нему, «господину адвокату», обратились сотрудники фирмы «Зевс» за защитой. Именно с ним эти клиенты составили соглашение на защиту Баканина в стадии предварительного следствия.

Но адвоката Юрия Гордеева не вызвали к следователю. Он не присутствовал при предъявлении обвинения Баканину, что является грубейшим нарушением и УПК, и Конституции. А значит, Роберта – толкового адвоката, несмотря на молодость и некоторую безалаберность, – шестое чувство не обманывает, и без неприятностей дело не обойдется.

– Вот сюда сворачиваем, Юрий Петрович, – вырвал его из раздумий Роберт. – Судя по карте, облпрокуратура за углом.

Здание областной прокуратуры как будто вышло из снов маниакального приверженца большого советского стиля. Сталинский ампир, или, как его еще называют, стиль «вампир», сказывался и в облупившихся колоннах, поддерживавших нависавший в виде портика второй этаж, и в медальонах на фасаде, в которых просматривались серпы, молоты, рейсфедеры, мастерки, топоры, косы и прочая сельскохозяйственно-производственная масонская символика. Общая физиономия фасада, вопреки этим игривым завитушкам, с квадратной неприветливостью глядела на московских адвокатов, которые приблизились, на ходу оценивая этот шедевр.

– Ну я же говорил, – напомнил Роберт, – настоящий «Замок» Кафки.

– А по-моему, ничем не примечательный домик, – против воли возразил Гордеев. – Ты, что ли, в Москве таких не встречал? И вообще, Роберт, брось хандрить. Хандрить у нас пока нет оснований. Вот когда появятся, тогда хандри на здоровье.

Внутри навязчивое ампирное великолепие встретило их стеклянной проходной, похожей на стакан, положенный горизонтально. Как и следовало ожидать, здесь имелся дежурный. Сравнивая его с тем, который дал ему от ворот поворот в ГСУ Московской области, Роберт не обнаружил большой разницы. Возможно, дело тут было в глазах: у обоих дежурных они были честные-пречестные, голубые-преголубые. И вовсю излучающие служебное рвение.

– Нечего вам тут ходить, – тоже в точности как его собрат-близнец из Москвы, завел александрбуржец, просмотрев предъявленные ему документы Гордеева и Роберта. – Тут работают занятые люди…

– Послушайте, юноша, – придвинув лицо вплотную к окошечку, рыкнул Гордеев так, что дежурный отпрянул, – мы идем к Алексею Романовичу, к самому областному прокурору Нефедову. Он желает с нами встретиться. И он будет очень недоволен, если узнает, что вы нас тут притормозили.

Юрий Петрович шел на риск: облпрокурор Нефедов его, разумеется, не приглашал. Его имя, фамилию и отчество Гордеев выяснил заранее, прежде чем ехать в Александрбург. Если бы сейчас дежурный позвонил Нефедову, то, возможно, попытки москвичей проникнуть в Александбургскую облпрокуратуру затянулись бы на неопределенный срок. Но дежурный был слишком туп, или, может быть, все-таки недостаточно бдителен, или, на худой конец, поддавался запугиванию, – одним словом, правдой или неправдой Гордеев проник в святая святых александрбургской законности, а за ним, точно оруженосец, последовал Роберт.

Внутри здание выглядело так же угрюмо и сновиденчески, как и снаружи. Расходящиеся из единого центра коридоры, вначале прямые, а затем изгибающиеся под невероятными углами. Кабинеты, расположенные причудливым образом – по три, по пять штук в каждом отсеке. Для того чтобы найти тут что-либо, требовались невероятные топографические таланты. При всем при том топографическое мышление у московских адвокатов оказалось на высоте, потому что всего лишь через двадцать две минуты (тютелька в тютельку!) им удалось выйти к кабинету областного прокурора Нефедова. Гордеев не уверен был, что начинать нужно именно сверху: возможно, чтобы остановить беззаконие, достаточно было побеседовать со следователем, который ведет дело Баканина. Тем не менее опыт ему подсказывал, что серьезные нарушения, имевшие место в деле Баканина, следователь не мог бы допустить без санкции сверху. «Рыба с головы гниет» – старое, но не устаревшее выражение. Вот сейчас попробуем установить, где находится голова этой крепко воняющей рыбы…

Юрий Петрович, выдержав сражение с дежурным, приготовился к аналогичной битве с секретарем Нефедова и удивился, что битвы не последовало: областной прокурор немедленно выразил согласие принять приехавших из Москвы адвокатов. Алексей Романович Нефедов оказался грузным мужчиной лет под шестьдесят, с резкими морщинами, с остриженными под ежик совершенно белыми волосами. Голос у него был гулкий: точно в трубу басил.

– Здравствуйте! Из Москвы, значит, приехали? – прогудел он, пригласив адвокатов сесть. – Из Москвы к нам просто так не наездишься: не ближний свет. Значит, дело важное. Я вас слушаю.

Роберт благоразумно молчал в то время, как Юрий Петрович рассказывал, какая необходимость привела их сюда. Молодой адвокат Васильев понимал, что ему еще многому необходимо учиться, и учился на живом примере. На месте Гордеева он наверняка наболтал бы лишнего, а Юрий Петрович умудрился так описать ситуацию, чтобы не упомянуть имен ни сотрудников ГУВД Московской области, которых он подозревал в похищении Баканина, ни адвоката Фадина, который помог выяснить, где содержат похищенного в данный момент. Пока не установлено, кто перед тобой, друг или враг, честный труженик или коррупционер, ни к чему выкладывать лишнее. Козыри должны быть на руках.

– Баканин, Баканин… – сдвинул мохнатые, черные с проседью брови Нефедов. – Что-то я не припоминаю, чтобы у нас такой содержался. Знаете, высокий уровень преступности, за всеми не уследишь. А в случае убийств, совершенных с особой жестокостью, приходится действовать решительно. Если Баканина обвиняют в убийстве Айвазова и его семьи, санкции против него обоснованны.

Гордеев понял, что облпрокурор проговорился: конечно, ему известно об участи Баканина больше, чем он хочет показать. Тем не менее ловить его на слове пока не стоило.

– Если Баканина обвиняют в убийстве Айвазова, – мягко и вежливо сказал Юрий Петрович, – я хочу немедленно ознакомиться с его делом. Кроме того, я требую свидания с обвиняемым… как я понимаю, он уже является не подозреваемым, а обвиняемым, ведь так? Я его адвокат и имею на это право.

– Обещаю, что постараюсь что-то сделать для вас, – изрек Нефедов таким тоном, словно оказывал Гордееву большое одолжение. – Приходите завтра.

– Зачем же беспокоить вас еще и завтра? – тонко улыбнулся Гордеев. – Сегодня мы с Робертом никуда не спешим. Вполне можем подождать возможности получить папку с делом в свое распоряжение.

Нефедовские брови непроизвольно сдвинулись, образовав длинную мохнатую гусеницу. Кажется, он хотел сказать что-то резкое, возможно, выругаться, но передумал.

– Так и быть, – наконец выдавил из себя облпрокурор, – сегодня так сегодня. Какие же вы, москвичи, торопыги! Ритм жизни у вас в столице другой, вот что я вам скажу.

– Ритм жизни здесь ни при чем. Я спешу на помощь своему клиенту. Для него в тюремной камере время течет по-другому, чем для меня.

– Ну уж сразу и в тюремной! Всего лишь в следственном изоляторе. Условия содержания у нас на уровне, комиссия полгода назад это подтвердила. Обращаются с вашим Баканиным нормально…

Роберт не уставал удивляться: если начал облпрокурор с того, что Баканина не помнит, то теперь фактически признался в том, что Баканин находится в следственном изоляторе. Ну и ну! Просто какое-то чудо из чудес, эта Александрбургская областная прокуратура! Приступы амнезии то поражают ее сотрудников с легкостью гриппа, то излечиваются сами собой.

– Думаю, вам нужно первым делом встретиться со следователем по особо важным делам, который расследует убийство Айвазова.

– Как фамилия следователя? – тотчас ухватился Гордеев.

– Ну, допустим, Алехин.

Сведениями облпрокурор Нефедов делился очень скупо. Каждую микроскопическую зацепку приходилось вытаскивать по частям.

– Спасибо, – не терял чувства юмора Гордеев. – С господином Допустим-Алехиным мы непременно побеседуем. Как мы можем его найти?

– В настоящий момент не сможете: он выехал в область. Вернется, думаю, через денек-другой.

– А что, дело Баканина он тоже увез с собой в область? – Изображать из себя образец кротости для Гордеева становилось все труднее.

– Нет, не увез. Как вы могли подумать? С документацией у нас строго. Это не разрешается.

– Так могу я получить на руки дело?

– Нет, так сразу не можете. Вам придется обратиться к начальнику следственного управления Макаровой. Но в настоящий момент ее нет на месте…

«Не зря я вспомнил Кафку», – мысленно прокомментировал Роберт.

Александрбург, 20 марта 2006 года, 14.50.

Алексей Нефедов – Ксения Макарова

Областной прокурор Нефедов производил впечатление абсолютно выдержанного, спокойного человека. Ничто, казалось, не могло потревожить его почтенные седины, разгладить или углубить морщины на резком, по-скульптурному привлекательном лице. Таким величественно-сдержанным он представал перед обвиняемыми. Таким привыкли видеть его подчиненные…

Что же сейчас происходило? Почему в присутствии подчиненной – начальника следственного управления Ксении Макаровой – он вел себя как провинившийся мальчишка или нервная женщина? Почему он бегал по своему кабинету, тяжело семеня и взмахивая упитанным животом, то и дело воздевая руки и вскрикивая:

– Мы пропали! Ксения, что ты наделала? Как ты могла меня так подставить?

В отличие от облпрокурора Ксения Макарова оставалась на месте, вытянувшись во весь рост возле прокурорского стола, хладнокровно скрестив руки на выпирающей из форменного пиджака груди. В ее обильно подведенных серыми тенями глазах отражалось презрение. И еще – как ни парадоксально – нечто, весьма близкое к удовольствию. Ей как будто грело душу то, что она получила возможность наблюдать проявления слабости этого сильного человека, сама оставаясь на высоте.

– Прекрати бегать, Алеша, – произнесла Ксения своим медленным, густым, тягучим, как мед, голосом. – Тебе опять станет плохо с сердцем, а валидола у меня нет. Присядь, я все объясню. Ничего страшного не произошло. И не произойдет, если будем действовать, как надо.

Скорее от того, что у него подкосились ноги, нежели последовав совету Макаровой, облпрокурор рухнул в свое любимое кресло. Надежное, усадистое, с чуть потертой на спинке обивкой, с широко расставленными прочными ножками. Нефедова ввергала в невменяемое состояние мысль о том, что он может потерять это кресло. Разумеется, вместе с кабинетом. И еще вместе с многим, многим другим, что украшало его жизнь, что составляло ее смысл – вплоть до этого дня. Совсем недавно он не удовлетворялся достигнутым, он хотел всего – сразу, еще лучше и еще больше. Сейчас он не хотел ничего, кроме того, чтобы благополучно выпутаться из этой передряги, в которую он влип благодаря Ксении… Да, конечно, Ксении и никому другому. Он здесь ни при чем. Это она его соблазнила…

– Прежде всего, Алеша, – развеяла его иллюзии Ксения, – прекрати ныть, что я тебя подставила, я тебя вынудила… В это никто не поверит. Ты начальник, я подчиненная, ты мужчина, я женщина, ты зрелый человек, я намного моложе тебя. Это просто курам на смех!

Алексей Романович с утробным стоном обхватил обеими руками свою седую, стриженную под ежик голову.

– В этом деле мы участвуем поровну, – выговаривала облпрокурору его мужественная, не теряющая самообладания любовница. – Поровну и замазаны. Ну так что же: ведь замазались-то гораздо раньше. Чего ж ты сейчас горячку порешь?

– Адвокаты прикатили из Москвы неспроста, – по-прежнему не поднимая головы, прогудел Нефедов. – Чувствую, меня взяли под контроль. Добром это не кончится.

– Какая чушь! Ну адвокаты, ну из Москвы! Как будто не справлялся ты раньше с другими адвокатами!

– Но дело-то баканинское рассыпается на глазах, Ксения! Мускаев, сука, молчит, как рыба об лед, не признается. А если бы даже признался в организации убийства, сама знаешь, никаких доказательств против Баканина у нас нет. – И облпрокурор так хлопнул тяжелой ладонью по столу, что Ксения, несмотря на свои железные нервы, не удержалась, чтобы не подпрыгнуть.