Текст книги "О власти"

961. Мой прицел ищет те точки истории, в которых возникают великие люди. Значение долговременных деспотических моралей: они натягивают тетиву – если не ломают лук.

962. Великий человек, человек, которого природа изобрела и воплотила с размахом, – что это такое? Первое: во всем своем действовании он руководствуется долговременной логикой, которая – именно ввиду ее протяженности – трудно обозрима и следовательно может вводить в заблуждение; это способность простирать свою волю над большими пространствами собственной жизни, дабы всякими мелочами пренебрегать, отбрасывать их, даже если есть среди них самые прекрасные, самые «божественные» вещи на свете. Второе: великий человек холоднее, жестче, безоглядней и не боится «мнений»; он лишен добродетелей, связанных с «уважением», и безразличен к уважению других, он вообще лишен всего, что относится к «добродетелям стада». Если он не может «вести», значит, идет в одиночку; и при этом, случается, кое-что из того, что попадается ему на пути, одним голосом своим сметает прочь. Третье: ему не нужны «участливые» сердца, а только слуги, инструменты; в общении с людьми он всегда стремится нечто из них сделать. Он держит себя необщительно: проявления «свойскости» со своей стороны считает дурным вкусом; и обычно он совсем не тот, за кого его принимают. Когда он говорит не с самим собой, на нем всегда его маска. Он предпочитает лгать, нежели говорить правду: последнее стоит больше ума и воли. В нем есть некое одиночество – как недосягаемость для чужой хвалы и хулы, как собственная подсудность, не знающая над собой высших инстанций.

963. Великий человек по необходимости скептик (что вовсе не означает, что он таковым должен выглядеть), при условии, что величие – это хотеть чего-то великого и искать к тому средств. Свобода от любого рода убеждений – одна из сильных сторон его воли. Это свойственно тому «просвещенному деспотизму», который источает всякая сильная страсть. Таковая всегда ставит интеллект себе на службу, у нее хватает духу прибегать и к неправедным средствам; она действует безоглядно; она позволяет себе иметь убеждения, она сама даже нуждается в них, но никогда не становится их рабыней. Потребность в вере, в чем-то безусловном по части «да» и «нет» есть верный признак слабости. Человек веры, верующий – с необходимостью человек низшего вида. Отсюда вытекает, что «свобода духа», то есть неверие как инстинкт, – необходимая предпосылка величия.

964. Великий человек чувствует свою власть над народом, свое временное совпадение с народом или тысячелетием: эта усугубленная великость в ощущении себя как causa и voluntas[240]240
  Причины и воли (лат.).


[Закрыть] превратно понимается как «альтруизм»:

– Его «распирает» в стремлении к средствам сообщения: все великие люди необычайно изобретательны в подобных средствах. Они хотят внедрить свой образ в большие людские сообщества, хотят придать единую форму всему разнородному и неупорядоченному, вид хаоса раздражает их.

– Превратное понимание любви. Есть любовь рабская, покорная до самоотречения, готовая идеализировать и обманываться; и есть любовь божественная, которая и презирает, и любит, и преображает любимое, возносит его.

Необходимо добыть эту неимоверную энергию величия, дабы путем взращивания, а, с другой стороны, путем уничтожения миллионов неудачников, воплотить человека будущего и не погибнуть в той пучине страдания, которое будет причинено и равного которому еще не было на свете!

965. Революция, это смятение и беда народов, по моему наблюдению есть меньшая величина в сравнении с бедой, подстерегающей великих одиночек в их развитии. Не стоит на этот счет обманываться: мелкие беды всех этих маленьких людей не слагаются в сумму – кроме как в чувствах людей могучих.

Думать о себе в момент большой опасности: извлекать свою пользу из невыгод многих – при очень высоком градусе отклонения от нормы это может быть признак великого характера, который со своими сострадательными и справедливыми ощущениями совладал.

966. Человек, в отличие от животного, взрастил в себе множество противоположных влечений и импульсов: в силу этого синтеза он и стал хозяином Земли. – Морали – это выражения локально ограниченных иерархий в этом многообразном мире влечений, дабы человек не погиб от непримиримости их противоречий. То есть одно влечение оказывается как бы господином, а его противоположность ослабляется, утончается, превращается в импульс, который задает раздражители для деятельности главного влечения.

Величайший человек должен бы располагать и величайшим многообразием влечений, и при этом в относительно наивысшей их силе, какую только можно выдержать. И в самом деле: там, где это растение «человек» явлено сильными экземплярами, обнаруживается совокупность могучих и противоположно направленных инстинктов (например, Шекспир), но в связанном, укрощенном виде.

967. Нет ли оснований всех великих людей причислить к злым? В отдельных случаях это не всегда можно вскрыть. Зачастую у них имелись возможности устраивать мастерский маскарад, присваивая себе ухватки и обличья великих добродетелей. Зачастую они почитали добродетели всерьез и с истовой суровостью к себе, но из жестокости – она нередко выглядит чем-то иным, особенно издали. Некоторые сами себя понимали неверно; иной раз величие задачи требует и великих качеств, например справедливости. Существенно вот что: у величайших людей, возможно, велики и добродетели, но как раз поэтому велики и их противоположности. Полагаю, что как раз из наличия противоречий, а также из их чувствования, великий человек – этот лук огромного натяжения – и возникает.

968. В великом человеке некоторые специфические свойства жизни – несправедливость, ложь, эксплуатация – явлены в наибольшей мере. Но поскольку эти люди оставили величественный и грандиозный след, их сущность предпочитали понимать превратно и перетолковывать в добро. Образчик: Карлейль как интерпретатор.

969. Вообще-то всякая вещь стоит ровно столько, сколько за нее платят. Однако это правило не действует, если брать индивидуум изолированно; незаурядные способности отдельного человека существуют как бы вне всякого соотнесения с тем, что он сам ради них сделал, принес в жертву, выстрадал. Но если взглянуть на его родословную, то в ней откроется история неимоверного накопления и капитализации сил путем всевозможных лишений, борьбы, труда, продвижений и проталкиваний наверх. Именно потому, что великий человек столького стоил, а вовсе не потому, что он стоит перед нами как чудо, как дар небес или «случая», он и стал велик. «Унаследование» – неточное понятие. За то, чем человек стал, его предки расплачивались.

970. В скромности – опасность. – Слишком рано приспосабливаться к своей среде, к задачам, сообществам, к распорядкам работы и повседневности, куда нас определил случай, – и это в то время, когда ни наша сила, ни наша воля еще не вступили в наше сознание с непреложностью закона; приобретенная таким путем скороспелая уверенность знания, довольство, общность с другими, это преждевременное скромничанье, что под видом избавления от внутреннего и внешнего беспокойства льстиво закрадывается в душу, изнеживает нас и самым наиопаснейшим образом держит под спудом; усвоение правил «уважения» по признаку «себе-подобия», «себе-равенства», как будто мы сами не обладаем мерой и правом определять цену и ценности, стремление сразу же судить против внутреннего голоса вкуса, который тоже есть своего рода знание, – все это превращается в страшные, хотя и ажурные кандалы; если в конце концов дело не дойдет до взрыва, разрывающего все узы любви и морали одним махом, – такой дух зачахнет, обмельчает, обабится и погрязнет в житейской прозе. – Противоположный вариант тоже достаточно тяжек, но все же куда лучше: страдать от своего окружения, что от хвалы его, что от неодобрения, мучиться от ран, но, храня верность присяге, не выдавать своих мучений; с непроизвольным недоверием отбиваться от их любви, учиться молчанию, возможно, даже пряча его иногда за болтовней, создавать себе укромные уголки и незаметные стороннему глазу паузы одиночества для мгновений передышки, слез, высокого утешения – покуда наконец-то не наберешься сил, чтобы сказать: «а какое мне до всех до вас дело?» – и пойдешь своим путем.

971. Люди, которым даны судьбы, те, которые, неся по жизни себя, несут свои судьбы, весь этот род героических носильщиков – о, как хочется им хоть однажды отдохнуть от самих себя! как жаждут они встретить сильное сердце и плечо, чтобы хоть на несколько часов избавиться от того, что их гнетет! И сколь же тщетна их жажда!.. Они ждут; они вглядываются во все, что движется мимо: никто из идущих им навстречу не несет и тысячной доли их страданий и их страстей, никто даже не догадывается, насколько они заждались… И тогда наконец, наконец-то, они усваивают свою первую житейскую мудрость: не ждать больше; а вслед за тем тут же усваивают и вторую: быть радушным, быть скромным, отныне безропотно выносить всякого, выносить всякое, – короче, выносить еще немного больше, чем они и так уже на себе несли…

972. Законодатель будущего. – После того, как я долго и тщетно пытался связать со словом «философ» определенное понятие, – ибо неизменно находил много противоречивых признаков, – мне, наконец, открылось, что есть два разных вида философов:

это, во-первых, те, которые стремятся свести воедино некую большую совокупность ценностей (логических или моральных),

а, во-вторых, это те, которые сами являются законодателями ценностей.

Первые пытаются освоить мир настоящего или мир прошлого, охватывая и систематизируя все разнообразие событий в языке знаков: этим исследователям обязательно нужно сделать всю совокупность минувших событий обозримой, осмысляемой, схватываемой, сподручной – они служат той задаче человека, чтобы все прошлые вещи применить на пользу его будущего.

Вторые философы – повелевающие. Они говорят: «Должно быть так!» Они сперва определяют «куда» и «зачем», пользу человека и что именно есть эта польза; они распоряжаются подготовительными работами людей науки, и всякое знание есть для них только средство к творчеству. Эти философы второго вида урождаются редко – да и впрямь их удел тяжек, а угрожающая им опасность неимоверна. Как часто они с умыслом сами завязывали себе глаза, лишь бы не видеть ту узенькую полоску пространства, что отделяет их от пропасти и гибели; например, Платон, который уговаривал себя, что «добро», каким он хотел его видеть, есть не добро Платона, а добро само по себе, вечное сокровище, которое просто некий человек по имени Платон случайно нашел на дороге! В гораздо более грубых формах та же самая воля к слепоте царит в умах основателей религий: их «ты должен» ни за что не смеет прозвучать в их ушах как «я хочу», – только по приказу своего божества они отваживаются взяться за свою задачу, только в виде «внушения свыше» их законодательство ценностей становится для них посильной ношей, под которой их совесть не сломится.

Но как только два этих средства утешения, средство Платона и средство Магомета, отпадут, и ни один мыслитель уже не сможет облегчать свою совесть гипотезой некоего «бога» или «вечных ценностей», – вот тут-то с новыми силами и небывалой продуктивностью вступит в свои права и притязания законодатель ценностей новых. Однако некоторые особо избранные, перед которыми забрезжит предчувствие небывалых обязательств и едва оно перед ними забрезжит, тут же начнут пробовать почву, нельзя ли каким-нибудь этаким вольтом от этих обязательств как от самой страшной опасности «вовремя» увильнуть: например, внушая себе, что задача эта уже решена, или что она вовсе неразрешима, или что у них для таких нош плечи слабы, или что они и так уже перегружены другими, более близкими задачами, или даже что эта новая дальняя задача на самом деле просто искушение и соблазн, отвлечение от всех прежних задач, то есть болезнь, в некотором роде безумие. Иному и впрямь, быть может, удастся уклониться: через всю историю тянутся следы таких уклонений и их нечистой совести. В большинстве случаев, однако, для таких людей рока все же наступал тот избавительный час, тот осенний час зрелости, когда им нужно было сделать то, чего они даже не «хотели» делать, – и дело, которого они прежде боялись больше всего на свете, легко, невольно и как бы само падало им в руки, словно с дерева, как данность вне всякого произвола, почти как подарок.

973. Человеческий горизонт. – Можно воспринимать философов как людей, которые неимоверным напряжением сил испытывают, насколько может человек возвыситься, – в особенности это Платон: насколько ему хватит сил? Но они делают это как индивидуумы; быть может, инстинкт тех кесарей, основателей государств и т. д. был сильнее, кто помышлял о том, как далеко можно человека продвинуть силой – в деле его развития, при «благоприятных обстоятельствах». Однако они не вполне ясно понимали, что такое благоприятные обстоятельства. Большой вопрос: где по сию пору растение «человек» произрастало наироскошнейшим образом? Для этого необходимы сравнительные исторические исследования.

974. Любой факт, любое произведение для всякой эпохи и всякого нового вида человека отмечено новой красноречивостью. История всегда изрекает только новые истины.

975. Сохранять объективность, твердость, уверенность и строгость в воплощении своей мысли, – пока что художники все еще умеют это лучше других; однако, едва только для той же творческой цели материалом надобятся люди (как это бывает с учителями или государственными мужами) – спокойствия, хладнокровия и твердости как не бывало. Лишь у таких натур, как Цезарь или Наполеон, еще как-то чувствуется «творческая отвлеченность» в работе над их мрамором, скольких бы человеческих жертв она ни стоила. Где-то на этой дороге – будущее высших людей: нести величайшую ответственность и не сломиться под ее грузом. – До сих пор почти всем нужны были вдохновляющие обманы, чтобы не потерять веру в свою правоту и в свою руку.

976. Почему философ редко урождается. Просто для условий его возникновения нужен набор свойств, который обычно человека уничтожает.

1. невероятная множественность свойств, он должен быть аббревиатурой человека вообще, всех его высоких и низменных стремлений; опасность противоречий, да и отвращения к себе;

2. он должен быть любопытен к самым разным сторонам жизни – опасность раздробленности;

3. он должен быть справедлив и достоин в высшем смысле, но и глубок в любви, ненависти (и несправедливости);

4. он должен быть не просто зрителем, но и законодателем – судией и судимым (поскольку он аббревиатура мира);

5. чрезвычайно разнообразен, но при этом тверд и строг. Гибкость.

977. Истинно королевское призвание философа (по выражению Алкуина Англосаксонского): prava corrigere, et recta corrobborare, et sancta sublimare[241]241
  Превратное выправлять, верное укреплять, святое возвышать (лат).


[Закрыть].

978. Новый философ может возникнуть лишь в связи с господствующей кастой, как высшее ее одухотворение. Большая политика, всемирное правительство при ближайшем рассмотрении; полное отсутствие принципов на этот счет.

979. Основная мысль: новые ценности сперва нужно создать – никуда нам от этого не уйти! Философ должен быть как законодатель. Новые виды. (Как прежде выводились высшие разновидности, например греки: к такого рода «случайностям» стремиться осознанно.)

980. Предположим, мы помыслим себе философа великим воспитателем, достаточно могущественным, чтобы с одинокой высоты притягивать к себе нескончаемые вереницы поколений: тогда следует признать за ним и все зловещие права и привилегии великого воспитателя. Воспитатель никогда не говорит, что он на самом деле думает – а только то, что он думает о данной вещи относительно пользы ее для данного воспитуемого. И этого его мыслительного притворства никто не должен замечать, в том отчасти и состоит его мастерство, чтобы все верили в его честность. Он должен владеть любыми средствами воспитания и наказания: одних гнать вперед кнутом издевки, других, – ленивых, нерешительных, трусливых, тщеславных, – быть может, пряником преувеличенных похвал. Такой воспитатель стоит по ту сторону добра и зла; но никто не должен знать об этом.

981. Не людей делать «лучше», не их убеждать любого рода «моралью», словно существует «моральность сама по себе» или некий идеальный тип человека, – а создавать обстоятельства, при которых потребны более сильные люди, которым, в свою очередь, понадобится мораль (а точнее, телесно-духовная дисциплина), делающая их сильнее, – и, следовательно, она у них будет!

Не обольщаться голубыми очами или взволнованной грудью: величию души абсолютно чужда романтика. И, к сожалению, столь же чужда любезность.

982. Опыт многих войн должен научить нас: 1. максимально сближать смерть с интересами, за которые воюешь – это повышает нашу доблесть; 2. надо научиться приносить в жертву многих и считать дело, за которое воюешь, настолько важным, чтобы людей не щадить; 3. железной дисциплине, дабы позволять себе в войне и насилие, и хитрость.

983. Воспитание тех властных доблестей правителя, которые способны возобладать и над его благосклонностью, и над его состраданием, великие доблести наставника («прощай врагам своим» против них детский лепет), аффект творца вознести на самый верх – довольно ваять только из мрамора! – Исключительное и сверхвластное положение этих существ в сравнении с прежними правителями: римский кесарь с душою Христа.

984. Величие души не отделять от величия ума. Первое есть залог независимости, но без величия ума его вообще нельзя допускать, ибо оно наделает бед – пусть даже деланием «добра» и насаждением «справедливости». Заурядные же умы должны подчиняться – то есть не вправе притязать на величие.

985. Высший философский человек, окруженный одиночеством не потому, что хочет быть один, но потому, что он нечто такое, что не находит никого равного и подобного себе – сколько же опасностей и новых страданий добавляется ему именно в наше время, когда люди отучились верить в иерархию рангов и, следственно, не умеют ни чтить, ни понимать это одиночество! Когда-то такое вот отдаление от суда суетной толпы сообщало мудрецу чуть ли не ореол святости, – нынче же всякий отшельник ощущает вокруг себя лишь рой недоверчивых взоров и мрачных подозрений. И не только со стороны убогих и завистников: даже во всяком благожелательном отношении, которое он встретит, сквозит непонимание, небрежение и легковесность, он знает эти скрытые уловки тупоумного сострадания, которое, упиваясь собственной добротой и праведностью, норовит – скажем, путем обеспечения ему «лучших условий» или более упорядоченного, благонадежного общества – «спасти» его от самого себя, – его изумление граничит с восторгом при виде столь рьяного, хоть и неосознанного разрушительного порыва, с которым все умственные посредственности дружно действуют против него, и притом с полной уверенностью в своей правоте! Между тем, людям этой непонятной внутренней уединенности просто необходимо уютно и плотно укутываться в мантию и внешнего, пространственного одиночества – этого требует их ум. Даже к хитростям и маскараду приходится прибегать сегодня такому человеку, чтобы сохраниться, чтобы удержаться наверху среди затягивающих и опасных стремнин времени. Всякую попытку выдержать эту современность, выдержать в этой современности, всякое сближение с этими людьми и целями сегодняшнего дня ему приходится искупать как самый страшный свой грех: и ему остается только изумляться потаенной мудрости своей натуры, которая при каждой такой попытке приступами болезни и тяжелыми припадками немедленно возвращала его к самому себе.

986.

 
«Maledetto colui —
che contrista un spirto immortal!»[242]242
  Будь проклят тот, кто омрачает бессмертный дух! (итал.).


[Закрыть]
 

Манцони, («Граф Корманьола», второй акт)

987. Наиболее весомый и высший образ человека будет удаваться реже всего: так, история философии обнаруживает несметное число неудачников, несчастных случаев и чрезвычайно медленное продвижение; между вехами простираются целые тысячелетия, подминая все, что было достигнуто, так что связь то и дело обрывается. Это ужасающая история – история высшего человека, история мудреца. – Более всего повреждаема именно память о великих, ибо неудачники и полу-удачники не распознают их и заполоняют своими «успехами». Всякий раз, едва обнаруживается какое-то «деяние», на арену высыпает толпа черни; гомон мелких и нищих духом людишек – страшная пытка для слуха того, кто с содроганием осознает: судьба человечества зависит от счастливого возникновения его высшего типа. – Я с детских лет размышлял об условиях, необходимых для существования мудреца; не стану умалчивать о радостной своей убежденности, что сейчас в Европе он снова будет возможен – хотя, вероятно, только на короткое время.

988. Однако мы, новые философы, мы начинаем не просто с изложения действительной иерархии ценностей и ценностных различий, – мы стремимся к чему-то, что прямо противоположно всякому выравниванию и уподабливанию: мы учим отчуждению во всех смыслах, мы разверзаем пропасти, каких еще не было на свете, мы хотим, чтобы человек стал злее, чем когда-либо в прошлом. Покамест мы и сами живем в чуждости и скрытности друг от друга. Нам по многим причинам необходимо будет жить отшельниками и самим носить маски, – следовательно, мы будем мало пригодны и для розыска подобных себе. Мы будем жить одиноко и, вероятно, пройдем через муки всех семи одиночеств. Если же по случайности пути наши пересекутся, готов спорить: мы друг друга не распознаем – или взаимно одурачим.

989. Les philosophes ne sont pas faits pour s’aimer. Les aigles ne volent point en compagnie. Il faut laisser cela aux perdrix, aux étourneaux… Planer au-dessous et avoir des griffes, voilа le lot des grands génies.[243]243
  Философы созданы не для того, чтобы любить друг друга. Орлы летают отнюдь не стаями. Это надо оставить на долю куропаток, скворцов… Парить в высях и иметь когти – вот удел великих людей (фр.).


[Закрыть] Гальяни.

990. Забыл сказать, что философы эти необычайно веселы и любят восседать в проеме пропасти совершенно безоблачного неба: – им надобны иные средства, чем всем прочим людям, чтобы выносить жизнь, ибо они и страдают по-иному (а именно – столь же сильно от глубины своего презрения к людям, как и от своей любви к ним). – Самое страдающее животное на земле изобрело для себя – смех.

991. О превратном понимании «веселости». – Временное избавление от долгого напряжения; озорство, сатурналии духа, который освящает и готовит себя к тяжелым и страшным решениям. «Шут» в форме «науки».

992. Новая иерархия умов: трагические натуры уже не впереди.

993. Над чадом и грязью людских низин обитает высшее, более светлое человечество, вероятно, необычайно малое численностью – ибо все, что выдается ввысь, по самой сути своей редкостно: – к нему принадлежишь не потому, что ты более одарен, или добродетелен, или героичен, или любезен, нежели люди там, внизу, а потому, что ты более холоден, светел, дальнозорок и одинок, потому что одиночество ты выносишь, предпочитаешь, взыскуешь как счастье, как привилегию, да просто как условие существования, ибо среди туч и молний ты как среди равных себе, но так же и под лучами солнца, каплями росы, хлопьями снега и вообще среди всего, что по необходимости приходит с высей и, если и движется, то вечно только в одном направлении – сверху вниз. Воздыхания, тоска по высям – не наш удел. – Герои, мученики, гении и энтузиасты недостаточно кротки, терпеливы, изысканны, холодны и степенны для нас.

994. Абсолютное убеждение: что ценностные эмоции вверху и внизу различны; что у нижних отсутствует бесчисленное множество нужных навыков, что для сообщения снизу вверх необходимо недоразумение.

995. Как приходят люди к большой силе, к великой задаче? – Все доблести и умения души и тела приобретаются трудно и по крупицам, через многие старания, самопреодоление, сосредоточенность на главном, через многие упорные, ревностные повторения одних и тех же работ, одних и тех же лишений; но есть люди, которые оказываются наследниками и хозяевами всего этого многообразного и столь долго накапливаемого богатства доблестей и умений – потому что, путем счастливых и разумных браков, а также благодаря счастливым случайностям, приобретенные и накопленные силы многих поколений не растранжирились, не распылились, а именно в них, в этих людях, обрели вдруг прочную перевязь и слитное единство воли. Вот так в итоге и возникает человек, неимоверный в силе своей, который требует для себя и неимоверной задачи. Ибо это сила наша повелевает нами, а вся жалкая умственная игра целей, намерений, побудительных причин – только внешняя видимость, пусть иные слабые глаза и усматривают в ней самую суть дела.

996. Утонченный человек имеет высшую ценность, даже если он совершенно изнежен и хрупок: в нем многими поколениями взращено и сохранено великое множество необычайно весомых и редкостных качеств.

997. Я учу: что есть высшие и низшие люди, и что один-единственный человек, приходящийся на целые тысячелетия, при известных обстоятельствах способен оправдать их существование – то есть человек полноцветный, изобильный, великий, целый относительно бессчетных неполных, фрагментарных людей.

998. По ту сторону людей-господ, освобожденные от всех и всяческих уз, живут высшие люди: а люди-господа – это их инструменты.

999. Иерархия рангов: тот, кто устанавливает ценности и направляет волю тысячелетий – тем, что направляет волю высших натур, – тот и есть высший человек.

1000. Полагаю, кое-что в душе высшего человека мне удалось разгадать, – и даже если каждый, кто его разгадал, неминуемо должен погибнуть, но если он хоть раз видел его, то обязан помогать его осуществлению.

Основная мысль: мы должны будущее брать мерилом всех наших ценностей – а не искать позади нас законы нашего действования!

1001. Не «человечество», но сверхчеловек – вот истинная цель!

1002. Come l’uom s’eterna…[244]244
  Как человек восходит… (итал., пер. М. Лозинского).


[Закрыть] «Ад», XV, 85.