Текст книги "О власти"

Книга четвертая
Порода и взращивание

I. Иерархия рангов

854. Я попросту вынужден в век des suffrage universel[223]223
  Всеобщего избирательного права (фр.).


[Закрыть], то есть когда каждому обо всех и вся дозволено судить, снова восстановить иерархию рангов.

855. Установление ранга, понижение ранга зависит только от количества власти, и больше ни от чего.

856. Воля к могуществу. – Какими должны быть люди, чтобы на себе осуществить подобную переоценку. Иерархия рангов как иерархия власти: война и опасность – предпосылки к тому, что ранг будет придерживаться заданных условий. Грандиозный пример: человек в природе – самое слабое, самое умное существо добивается господства, порабощая могущественные, но более глупые стихии.

857. Я различаю между типом восходящей жизни – и другим, типом распада, разложения, слабости. Неужто кто-то думает, что вопрос о рангах между ними вообще может стоять?..

858. Твой ранг решает то количество могущества, которое есть ты; остальное – трусость.

859. Преимущество отстояния от своего времени. Поставлен в стороне, против обоих движений, против индивидуалистской и коллективистской морали, – ибо и первая тоже не знает иерархии рангов и норовит дать одному ту же свободу, что и всем. Мысли мои вертятся не вокруг степени свободы, которую следовало бы предоставить тому или иному, но о степени власти, которую тот или иной над другими или над всеми должен осуществлять, то есть насколько определенное жертвование свободой, даже порабощение, дает базу для возникновения высшего типа.

Если мыслить в самых крупных масштабах: как пожертвовать развитием человечества, дабы помочь появлению на свет высшего, чем человек, рода?

860. О ранге. Ужасное следствие «равенства»: в итоге каждый будет полагать, что имеет право на решение любой проблемы. И всякой иерархии рангов придет конец.

861. Необходимо объявление войны высших людей – массе! Повсюду сплачивается посредственность, норовя провозгласить свое господство! Все, что размягчает, ослабляет волю, требует уважать «народ» или «женственность», – все это действует на пользу всеобщего избирательного права, то есть ведет к господству человека низшего порядка. Но мы проведем репрессии и вытащим все это барахло (которое в Европе завелось вместе с христианством) на свет и на суд.

862. Надобно учение, достаточно сильное, чтобы действовать как средство отбора: укрепляя крепких, расслабляя, парализуя, ломая тех, кто утомлен жизнью.

Уничтожение опустившихся рас. Упадок Европы. – Уничтожение рабских ценностей. – Господство над всей Землей как средство зачинания нового типа. – Уничтожение тартюфства, именуемого «моралью» (а с ним и христианства как истерического вида честности: Августин, Беньян). – Уничтожение всеобщего избирательного права: то есть системы, в силу которой самые низкие натуры предписывают себя в качестве канона и закона натурам высшим. – Уничтожение посредственности и уважения к посредственности. (Односторонних, отдельных – народы, например, англичан, устремить к полноте природы посредством спаривания противоположностей: сюда же смешение рас). – Новое мужество – никаких априорных истин (таковых взыскуют привыкшие к вере!), но свободное подчинение господствующей мысли, для которой пришло время, например, время как свойство пространства и т. д.

863. Понятия «сильный и слабый человек» сводятся к тому, что в первом случае унаследовано много сил – такой человек есть сумма; во втором – еще мало – недостаточное унаследование, раздробление унаследованного. Слабость может быть и начальным феноменом: «еще мало»; или конечным феноменом – «уже недостаточно».

Точка приложения, где нужна большая сила, где надо силу расходовать: масса как сумма слабых реагирует медленно… – противится многому, для чего она слишком слаба… от чего она не видит для себя пользы; не творит, не движется вперед…

Это все против теории, которая отрицает сильных индивидуумов, утверждая, что «всё сделает масса». Это разница как между различными «коленами»: между деятельным человеком и массой может пролегать дистанция в пять поколений – хронологическая разница.

Ценности слабых впереди, потому что их переняли сильные, чтобы с их помощью вести…

864. Почему слабые побеждают. – In summa: у больных и слабых больше со-чувствия, они «человечнее»: в больных и слабых больше духа, они переменчивей, разнообразней, общительней – злобнее: это только больные изобрели злость. (Болезненная ранняя зрелость у больных рахитом, золотухой, туберкулезом.) Тонкий ум: достояние поздних рас (евреи, французы, китайцы. Антисемиты не могут простить евреям, что у тех столько «духа» – и денег; антисемитизм – синоним «не-преуспевших».)

Больные и слабые были заворожены собою, они интереснее здоровых: юродивый и святой – две самых интересных человеческих разновидности… в самом тесном родстве с ними и «гений». Великие «авантюристы и преступники», как и все люди, а здоровяки в первую голову, какое-то время своей жизни были больны: сильные душевные порывы, страсть власти, любви, мести сопровождались глубокими внутренними помехами… А что касается декаданса: его являет собою в любом смысле почти каждый человек, если не умирает преждевременно, – а значит, он на своем опыте познает инстинкты, которые ему, декадансу, свойственны; почти каждый человек половину жизни живет декадентом.

И, наконец: женщина! Одна из половин человечества слаба, типично больна, переменчива, непостоянна – женщине потребна сила, чтобы за нее цепляться, – ей потребна и религия слабости, которая учит, что божественно быть слабым, униженным и при этом любить… – или, еще того чище, она ослабляет сильных, она властвует, когда ей удается подчинить сильного… – женщина всегда тайком входила в комплот со всякими упадочными типами, со священниками, против «власть имущих», «сильных», против «мужей» – ради культа поклонения, сострадания, любви женщина и детей своих отринет в сторону, – тип матери весьма убедительно представляет альтруизм.

И, наконец: все возрастающая цивилизация, которая с необходимостью несет с собою одновременное возрастание нездоровых элементов, всего невротически-психиатрического и криминального… – возникает и промежуточный вид, артист, – от криминальности поступков отделенный слабостью воли и социальной боязливостью, а для сумасшедшего дома тоже еще не вполне дозревший, но с неуемным любопытством тянущий свои щупальца-усики в обе эти сферы: это специфическое культурное растение, современный артист, – художник, композитор, но в первую голову романист, который для своего образа сущего употребляет весьма неподходящее слово «натурализм»… – Полку сумасшедших, преступников и натуралистов прибывает – это примета растущей, поспешающей вперед культуры, когда все выделения, отбросы, все продукты распада приобретают особый вес, когда отставшие задают шаг…

И, наконец: социальное месиво, следствие революции, установление равных прав, суеверие «равенства людей». При этом носители инстинктов упадка (обиды, неудовлетворенности, тяги к разрушению, анархизма и нигилизма), включая и инстинкты рабства, инстинкты трусости, хитрости, канальства тех слоев, которых долго держали внизу, норовят смешаться с кровью всех иных сословий: еще два-три поколения – и расу невозможно будет узнать, все будет испоганено чернью. Отсюда же проистекает свальный инстинкт против всякого выбора, против привилегий любых видов, – инстинкт такой силы, уверенности, суровости и жестокости в практическом применении, что и сами привилегированные готовы ему подчиниться: все, что хочет удержать власть, льстит черни, должно иметь чернь на своей стороне, – и в первую голову «гении», они становятся герольдами чувств, которыми проще воодушевить массы, – нота сентиментального сочувствия, даже подобострастия перед всеми, кто прежде жил в страдании, низости, был презираем и гоним, заглушает все прочие ноты (типы: Виктор Гюго и Рихард Вагнер). – Восхождение черни опять-таки знаменует собой нисхождение старых ценностей…

При столь радикальном – в плане темпа и средств – движении, которое являет нам наша цивилизация, происходит смещение центра тяжести среди людей – тех самых людей, которые важнее всего и на которых как раз и ложатся все тяготы и вся большая опасность столь болезненного движения; центр тяжести падает на рохлей par excellence, на тугодумов, увальней, на тех, кто медленно схватывает и долго соображает, – именно они окажутся в эпицентре этого чудовищного изменения и смешения элементов. При подобных обстоятельствах центр тяжести с необходимостью приходится на середняков: против господства черни и отбросов общества (те и другие все чаще объединяются) консолидируется заурядность – как порука и носительница будущего. Отсюда для исключительных людей произрастает новый противник – или новый соблазн. Предположим, они не станут подлаживаться к черни, петь и плясать под дудку «отверженных», – перед ними встанет необходимость быть «посредственными», быть «положительными». Они прекрасно знают: mediocritas[224]224
  Посредственность (лат.).


[Закрыть] к тому же aurea[225]225
  Золотая (лат.).


[Закрыть], – только она и располагает деньгами и золотом (всем, что блестит…)…

Вот таким образом старая добродетель, а с ней и вообще весь отживший мир идеала еще раз обретут даровитое заступничество… Результат: заурядность снищет ум, остроумие, гениальность – она станет интересной, соблазнительной…

* * *

Результат. – Высокая культура может стоять только на широкой основе, на почве крепкой и здоровой консолидации посредственности. На службе у нее, хоть и обслуживаемая ею, состоит наука – и даже искусство. Наука ничего лучшего и желать не может – она по самой сути своей предназначена для людей среднего разряда, – среди исключений ей неуютно, в инстинктах ее нет ничего аристократического и тем паче ничего анархистского. Далее, власть середины будет поддерживаться торговлей, прежде всего денежной торговлей: инстинкт крупного финансиста не приемлет никаких крайностей, – потому и евреи по сию пору самая стабилизирующая сила в нашей столь неспокойной, столь подверженной угрозам Европе. Им не нужны ни революции, ни социализм, ни милитаризм: а то, что они сейчас рвутся к власти и располагают революционной партией, не противоречит сказанному выше, а есть только следствие из него. Им необходимо время от времени нагонять страх на другие радикальные направления, демонстрируя, сколько всего у них в руках. Но самый их инстинкт неколебимо консервативен – и «зауряден»… Всюду, где есть власть, они умеют быть при власти, но использование этой власти всегда идет только в одном направлении. Как известно, благородный синоним «посредственного» – слово «либеральный».

* * *

Осмысление. – Бессмысленно предполагать, что вся эта победа ценностей антибиологична: надо попытаться найти ей объяснение из интереса самой жизни – самосохранение «человека» как типа даже через эту методику преобладания слабых и не-преуспевших – : в противном случае человечество просто уже не существовало бы? – Проблема:

Улучшение типа губительно для сохранения вида? Почему?

Опыт истории: сильные расы взаимно сокращают друг друга: войны, жажда власти, приключений; сильные аффекты: мотовство – сила больше не накапливается… возникает духовная помеха от чрезмерного напряжения; существование их обходится слишком дорого, они взаимно изнуряют, изматывают друг друга; наступают периоды глубокой разрядки и вялости: за все великие эпохи приходится платить… То есть сильные затем становятся слабее, безвольнее, бессмысленней, чем заурядно слабые.

Есть расточительные расы. – Длительность сама по себе не имела бы цены: видимо, желательно предпочесть пусть и более краткое, но зато более полноценное существование. – Осталось бы только доказать, что даже при таком ходе вещей достигался бы более высокий ценностный итог, чем в случае более краткого существования; то есть что человек как результат последовательного суммирования силы обретает более высокий квантум господства над вещами, когда все идет, как есть… Мы стоим тут перед проблемой экономии.

865. Воззрение, именующее себя «идеализмом», не желает дозволить посредственности быть посредственной, а женщине женщиной. Только не униформы! Пора бы нам отдавать себе отчет, сколь дорого обходится добродетель, и что добродетель не есть нечто заурядно-желательное, а благородное безумство, прекрасное исключение, обладающее привилегией чувствовать в себе силу…

866. Необходимость установить, что все более экономичному развитию человека и человечества, все более тесно переплетенной «машинерии» интересов и достижений имеется и соответствующее противодвижение. Я обозначу его как выделение роскошного человеческого излишества: в ней должен быть явлен более сильный род, более совершенный тип, которому потребны иные условия возникновения и самосохранения, нежели среднему человеку. Мой термин, моя формула для такого типа – это, как известно, слово «сверхчеловек».

На том первом пути, который сейчас уже совершенно обозрим, возникает приспособление, выравнивание, оплощение, высшая китайщина, доведенная до инстинкта скромность, довольство человека в самоумалении – своего рода застой в развитии человека. Если нам и впрямь неизбежно предстоит жить в единой всемирной экономической системе Земли, то на службе ей человечество как машинерия может обрести наилучшее себе применение: а именно, как чудовищный шестереночный механизм из все более мелких, все более тщательно подогнанных друг к другу колесиков; как все более ощутимая ненужность каких-либо командных, доминирующих элементов; как чудовищной силы целое, отдельные факторы которого составляются из минимальных сил и минимальных значений. В противовес этому умалению и приспособлению людей к специализированной полезности требуется и обратное движение – производство синтетического, суммирующего, оправдывающего свое назначение человека, для которого вышеописанная машинализация человечества есть предпосылка к существованию, опора, на которой он сможет разработать высшую форму своего бытия…

Ему это противодействие толпы, «нивелированных», чувство дистанции в сравнении себя с ними нужно точно так же; он на них стоит, он за их счет живет. Эта высшая форма аристократизма принадлежит будущему. – «Морально» рассуждая, эта совокупная машинерия, солидарность всех колесиков, представляет из себя верх эксплуатации человека: но она предполагает существование таких людей, ради которых эта эксплуатация обретает смысл. В ином случае оно бы и вправду было только общим умалением, обесцениванием человека как типа, – феноменом регресса в самом крупном масштабе.

Нетрудно заметить: то, против чего я ратую, есть экономический оптимизм, согласно уверениям которого рост невыгоды всех и каждого с необходимостью сопровождается приростом общей пользы. Мне представляется, что верно как раз обратное: невыгоды всех суммируются во всеобщий убыток: человек становится все мельче, так что вообще непонятно, ради чего вообще весь этот чудовищный процесс понадобился? «Ради чего?», новое «ради чего?» – вот что нужно человечеству…

867. Взгляд на прибавление общей власти: прикинуть, насколько этот рост захватывает в себя также и упадок отдельных людей, сословий, эпох, народов.

Смещение центра тяжести в культурах. Издержки всякого большого роста: кто их несет! Насколько чудовищны должны они стать теперь?

868. Общий вид будущего европейца: таковой как интеллигентнейшее рабское животное, очень работящий, в сущности очень скромный, любопытен до невозможности, разнообразен, изнежен, слабоволен – космополитический хаос аффектов и умственных способностей. Как прикажете из него извлечь более сильный вид? Да еще и с классическим вкусом. Классический вкус – это воля к упрощению, усилению, к очевидности счастья, к ужасающему, мужество к психологической наготе (упрощение есть производная воли к силе, к усилению; раскрытие очевидности счастья, равно как и наготы, – производное воли к ужасающему…). Чтобы вырвать себя из того хаоса к этому становлению – для этого потребно понуждение: должно иметь выбор – либо сгинуть, либо пробиться наверх. Господствующая раса способна произрасти только из ужасающих и насильственных начал. Проблема: где у нас варвары двадцатого столетия? Очевидно, они покажутся и консолидируются только после чудовищных социалистических кризисов, – это будут элементы, которые способны на величайшую суровость к себе и смогут гарантировать волю самой долгой выдержки…

869. Самые могучие и самые опасные страсти человека, от которых он легче всего погибает, подвергнуты в обществе столь основательной опале, что тем самым и могучие люди как таковые стали невозможны, либо они заведомо должны чувствовать себя злодеями, «вредными и непозволительными». Огромная эта издержка до поры до времени была необходима: однако теперь, когда благодаря долговременному угнетению этих страстей (властолюбия, страсти к управлению и иллюзии) выпестовано множество контр-сил, снова возможно их высвобождение: в них уже не будет прежней дикости. Мы позволяем себе прирученное варварство: стоит только взглянуть на наших художников и государственных мужей.

870. Корни всех недугов: то, что рабская мораль смирения, целомудрия, самоотверженности, абсолютного послушания – одержала победу, вследствие чего господствующие натуры приговорены 1. к подхалимству 2. к мукам совести, – а творческие натуры чувствовали себя подстрекателями против Бога, страдая от неуверенности, ощущая вечные ценности как помеху.

– Варвары показали, что умение соблюдать меру у них не прижилось: они боялись природных страстей и влечений и порочили их: – та же картина и у правящих государей и высших сословий.

– С другой стороны, возникало подозрение, что всякая умеренность есть слабость, признак старения и усталости (так, Ларошфуко высказывает предположение, что «добродетель» всего лишь красивое слово в устах тех, кому уже не доставляют удовольствия пороки). Само стремление к соблюдению меры изображалось как занятие, требующее суровой закалки, самообуздания, аскезы, как борьба с дьяволом и т. п. Естественное удовольствие эстетической натуры от чувства меры, наслаждение красотой меры предпочитали не замечать или отрицать, ибо возобладало стремление к антиэвдемонической морали.

До сей поры не было веры в радость соблюдения меры – эту радость всадника на лихом коне! – Посредственность слабых натур путали с умеренностью сильных!

In summa: самые лучшие вещи были опорочены (потому что слабаки или неумеренные свиньи выставляли их в дурном свете) – а лучшие люди оставались в тени и часто сами не знали о своих достоинствах.

871. Порочные и необузданные люди: их пагубное влияние на оценку вожделений. Это ужасающее варварство нравов, которое, главным образом в Средневековье, понуждало к настоящему «поясу добродетели» – наряду со столь же ужасающими преувеличениями относительно того, что составляет ценность человека. Борющаяся «цивилизация» (обуздание) нуждается во всевозможных кандалах и пытках, дабы выстоять перед лицом страшной и хищной природы.

Тут происходит совершенно естественная путаница, хотя и самого дурного влияния: то, что люди власти и воли в силах от себя требовать, задает меру тому, что они себе позволяют. На деле такие натуры суть противоположность людям порочным и необузданным, хотя при некоторых обстоятельствах они делают вещи, за которые менее значительного человека уличили бы в пороке и неумеренности.

Здесь чрезвычайно вредит делу понятие «равноценности людей перед богом»: запрещению подвергались действия и воззрения, которые сами по себе просто относятся к прерогативам сильных, родившихся сильными, – как если бы таковые действия и воззрения вообще были недостойны человека. Всю тенденцию сильного человека дискредитировали, выставив защитные средства слабейших (в том числе и перед собой слабейших) в качестве эталона ценности.

Путаница зашла так далеко, что даже непревзойденных виртуозов жизни (самодостаточное величие которых являет ярчайший контраст всему порочному и «необузданному») заклеймили самыми бранными словами. Еще и сегодня все почитают своим долгом охаивать Чезаре Борджиа – это же просто смешно. Церковь отлучала немецких кайзеров за их пороки: как будто монаху или священнику дано судить о том, какие требования вправе предъявить себе, скажем, Фридрих II. Дон Жуана прямиком отправляют в преисподнюю: как это наивно! Неужели еще не заметно, что интересных людей на небе явно недостает?.. Только лишняя подсказка дамочкам, где им поскорее обрести свое блаженство… При минимальной последовательности мысли и, кроме того, сколько-нибудь углубленном взгляде на то, что есть «великий человек», не приходится сомневаться в том, что церковь всех «великих людей» сошлет в ад, – ибо она борется против всякого «величия человека»…

872. Права, которые человек себе присваивает, прямо соотносятся с обязанностями, которые он на себя возлагает, с задачами, которые он чувствует себе по плечу. Большинство людей не имеет права на существование, они только несчастье для людей высших.

873. Превратное понимание эгоизма, со стороны заурядных натур, которые ведать не ведают о жажде покорения и ненасытности большой любви, равно как не ведают и об изливающихся чувствах силы, которые одолевают, влекут к себе, льнут к сердцу – о тяге художника к своему материалу. Или хотя бы просто о жажде деятельности, которая ищет себе поприща. – В обычном «эгоизме» как раз «не-эго», некое «глубокое среднее», родовой человек взыскует самосохранения – оно-то и возмущает, когда его подмечают более редкие, более тонкие и менее заурядные люди. Ибо они рассуждают так: «Мы – более благородные! В сохранении нас куда больше смысла, чем в сохранении этой скотины!»

874. Вырождение правителей и правящих сословий учинило в истории больше всего безобразий! Без римских кесарей и римского общества не пришло бы к господству безумие христианства.

Когда маленького человека начинают одолевать сомнения, – а вправду ли бывают высшие люди, – вот тут-то и подстерегает опасность! А кончается дело тем, что и у маленьких, покорных, скудоумных, оказывается, тоже есть добродетели и что перед богом все люди равны, что есть non plus ultra глупости, какая только бывает на свете! А в итоге высшие люди сами начинают подлаживаться под добродетельные мерки рабов, – считать себя «гордыми» и т. д., а все свои действительно высшие свойства считать чем-то недостойным!

– Когда на вершине власти восседали Нерон или Каракалла, возникала парадоксия: самый низкий человек оказывался ценнее, чем тот, на самом верху! Вот так и проложил себе дорогу образ бога, как можно более далекий от образа правителя, – бог, распятый на кресте!

875. Высший человек и стадный человек. Когда великих людей в настоящем недостает, из великих людей прошлого делают полубогов или просто богов: прорыв религии есть доказательство того, что человек в человеке уже не находит радости («и в женщине тоже нет» – говоря словами Гамлета). Или: многих людей собирают в одну кучу под видом парламента и ждут, чтобы они тут же начали действовать тиранически.

Между тем «тиранство» есть дело и поприще великих людей: это на их фоне более мелкие делаются глупыми.

876. Наилучший пример тому, сколь далеко заходит неспособность иного плебейского агитатора толпы уяснить себе понятие «высшей натуры», дает Бюкле. Мнение, против которого он так страстно сражается, – что «великие люди», одиночки, князья, государственные мужи, гении, полководцы суть рычаги и причины всех больших движений, – на самом деле инстинктивно понято им превратно в том плане, как если бы оно утверждало, будто все существенное и ценное в таком «высшем человеке» именно и заключается в его способности приводить в движение массы, короче, в его воздействии… Но «высшая натура» великого человека заключается просто в его «инако-бытии», в том, какой он непосредственно, во внушаемом им чувстве ранга и дистанции, – а не в каком-то там воздействии, пусть от него хоть весь земной шар сотрясется.

877. Революция проложила дорогу Наполеону: в этом ее оправдание. Сходную цену приходится желать анархистскому обвалу всей нашей цивилизации. Наполеон проложил дорогу национализму: это оговорка не в его пользу.

Ценность человека (отрешаясь от дешевых критериев моральности и аморальности, ибо этими понятиями ценность человека даже не затрагивается) заключается не в его полезности: ибо он продолжал бы существовать, даже если вокруг него никого бы не было, кому бы он мог принести пользу. И почему не предположить, что от человека, стоящего во главе всего рода человеческого, будут исходить как раз самые вредоносные воздействия: он так высоко, настолько подавляет, что все вокруг просто гибнет от зависти.

878. Определять ценность человека по тому, чем он другим людям полезен или вреден или во что он им обходится – это значит ничуть не больше и не меньше, чем оценивать произведение искусства по тем воздействиям, которые оно оказывает. Но этим мы к ценности человека в сравнении его с другими людьми даже не прикоснемся. «Моральная оценка», покуда она есть оценка социальная, измеряет человека исключительно по его воздействиям. Человек со своим собственным вкусом на языке, окутанный и спрятанный своим одиночеством, человек сам по себе, один, без посредников и вне сообщества, – человек непредсказуемый и неисчислимый, то есть человек высшей, во всяком случае иной породы: как вы хотите его оценивать, когда вы не можете его знать, не можете сравнить?

Моральная оценка повлекла за собой величайшую тупость суждения: человека как такового недооценивают, почти не замечают, ценность его почти отрицается.

Весь итог наивной телеологии: ценность человека – только относительно других людей.

879. Примат морального ставит человеческий дух весьма низко в иерархии рангов: тем самым человек лишается инстинкта особого права, суждения a parte[226]226
  Со своей стороны (лат.).


[Закрыть], чувства свободы, свойственного творческим натурам, «детям бога» (или дьявола). И неважно, проповедует ли он господствующую мораль или определяет своей идеал в сфере критики господствующей морали – он тем самым уже относится к стаду, пусть даже как самая неотъемлемая его часть, как «пастырь»…

880. Замена морали волей к нашей цели, а следовательно – и к средствам для этой цели.

881. К иерархии ценностей: – Что в типичном человеке посредственно? Что он не признает за оборотной стороной вещей ее необходимость; что он борется с недостатками, словно без них можно обойтись; что вместе с одним он не хочет принять и другое, – что он типичный характер некоей вещи, или состояния, эпохи, личности норовит замутить и подровнять, признавая и одобряя за объектом только часть его свойств, другие же желая упразднить. «Желательное» для посредственности – это как раз то, с чем мы, другие, боремся – с пониманием идеала как чего-то, в чем не должно оставаться ничего вредного, злого, опасного, сомнительного, уничтожающего. Наш взгляд на это прямо противоположный: с каждым приростом человека неизбежно прирастает и его оборотная сторона, так что высший человек, если предположить, что такое понятие допустимо, будет таким, чтобы сильнее всего являть собою противоречивый характер сущего, а не прославление и одно только оправдание его… Обычные люди способны представлять собою лишь очень маленький клочок, уголок этого природного характера: они немедленно сойдут на нет, как только начнет возрастать многообразие элементов и острота противоречий, то есть когда появятся предпосылки для величия человека. Человеку придется стать злее и добрей – такова моя формула этой неизбежности…

Большинство представляют себе человека как нечто из частей и отдельностей: только когда их все помыслишь вместе – вот тогда и появляется человек. Целые эпохи, целые народы в этом смысле являют собой нечто отрывочное; возможно, это как-то связано с экономией человеческого развития, что человек развивается частями. Однако это вовсе не повод забывать, что речь тем не менее идет только об осуществлении синтетического человека, что более низкие люди, колоссальное их большинство, суть прелюдии и наброски, из взаимоигры которых тут и там является человек целиком, человек-рубеж, который и знаменует собой, сколь далеко продвинулось человечество. Однако оно движется вперед не непрерывно, часто уже достигнутый тип снова утрачивается…

– мы, к примеру, всеми усилиями трех столетий все еще не достигли снова уровня человека Ренессанса; а человек Ренессанса, в свою очередь, в чем-то отставал от человека Античности…

882. Все признают превосходство греческого человека, ренессансного человека, – но хотят получить его просто так, без его причин и условий.

883. «Очищение вкуса» может быть только следствием усиления типа. Наше сегодняшнее общество способно предъявить только образование – сам же образованный отсутствует. Великий синтетический человек, тот, в котором различные силы добротно и ладно впряжены в одно ярмо во имя Одной цели, – отсутствует. То, что мы сегодня имеем, это множественный человек, самый любопытный хаос из всех, какие, должно быть, встречались на свете: однако это не тот хаос, что до сотворения мира, а тот, что после: Гёте как красивейшее выражение этого типа (вот уж никак и нисколько не олимпиец!).

884. Гендель, Лейбниц, Гёте, Бисмарк – показательны для сильного немецкого типа. Непринужденно живущие между противоречиями, полные той гибкой силы, что умело остерегается догм и доктрин, используя одну против другой, а сама оставаясь свободной.

885. Одно я понял точно: если бы возникновение великих и редкостных людей зависело от согласия многих (еще и при условии, что они бы знали, какие свойства нужны для величия, равно как и то, за счет чьих издержек всякое величие развивается) – ну, в таком случае сколько-нибудь значительных людей не было бы вообще никогда!

Ход вещей, однако, вершит свой путь независимо от согласия или несогласия подавляющего большинства – вот почему кое-что удивительное на Земле все-таки пробилось и прижилось.

886. Иерархия человеческих ценностей.

а) Не следует судить о человеке по отдельным его делам. Эпидермальные поступки. Нет ничего более редкого, чем личностный поступок. Сословие, ранг, народ, раса, окружение, случай – все это скорее находит выражение в деянии или поступке, нежели «личность».

б) Не следует вообще предполагать, что многие люди – «личности». Кроме того, некоторые являют собой сразу несколько личностей, а большинство – не личности вовсе. Всюду, где перевешивают заурядные свойства, от которых зависит дальнейшее существование типа, наличие в человеке личности было бы расточительством, роскошью, тут вовсе не имело бы смысла о «личности» спрашивать. Это носители, инструменты трансмиссии.