Текст книги "О власти"

Изречение, однако, чрезвычайно ценно тем, что выдает в себе определенный человеческий тип: в нем замечательно сформулирован стадный инстинкт, – быть равным, себя считать равным: как ты мне, так и я тебе. – Здесь перед нами непогрешимая вера в эквивалентность поступков, которой в реальных жизненных обстоятельствах просто не бывает. Не всякое действие может воздасться: между действительными «индивидуумами» не бывает одинаковых, равных действий, следовательно, не бывает и «возмездия»… Если я что-то делаю, когда я что-то делаю, меня меньше всего занимает мысль, приложимо ли подобное же действие к какому-либо человеку еще: это мое действие, мой поступок… Так что нельзя мне ничего «возместить», против меня можно совершить только какое-то «иное» действие.

926. Против Джона Стюарта Милля. Меня приводят в ужас его банальности типа: «что дозволено одному, то можно и другому; чего ты сам не желаешь и т. п., того не причиняй и другим», – которыми он стремится обосновать все человеческие отношения на принципах взаимных платежей, так что всякое наше действие становится как бы расчетом за что-то нам оказанное. Здесь исходная посылка неблагородна в самом первичном смысле: предполагается эквивалентность действий – моих и твоих; сокровеннейшая, личностная ценностность всякого действия попросту аннулируется (то есть отменяется именно то, что ничем нельзя ни возместить, ни оплатить). «Взаимность» – это не только пошлость, но и низость: как раз то, что нечто, мною сделанное, не может и не должно быть сделано никем другим, что не должно быть возмещения, – кроме разве что избраннейшей сферы «равных мне», inter pares[230]230
  Среди равных (лат.).


[Закрыть]; – что в более глубоком смысле никакая «отдача» невозможна, потому что ты есть нечто единственное, а значит, и совершаешь нечто единственное, – это принципиальное убеждение и лежит в основе аристократического отделения себя от толпы, ибо это толпа верит в равенство и, как следствие, в возместимость и «взаимность».

927. Провинциализм и мелкое скупердяйство моральных оценок, равно как и всех этих «полезно» и «вредно», имеет и свой хороший смысл; это необходимая перспектива общества, которое по части последствий способно разглядеть лишь близкое и наиближайшее. – Государству же и политику потребно уже более надморальное мышление: ибо он обязан просчитывать куда более сложные комплексы воздействий. Примерно так же можно помыслить себе всемирное экономическое хозяйство, имеющее столь далекие перспективы, что все отдельные его требования на данный момент могли бы казаться несправедливыми и абсурдными.

928. «Последовать зову чувства?» – Подвергать свою жизнь опасности, подчиняясь великодушному порыву, мгновенному импульсу – это немногого стоит… и не характеризует даже… в способности к этому все равны – а в решимости к этому преступник, бандит и корсиканец наверняка превзойдет нас, людей порядочных…

Более высокая ступень: и этот порыв в себе преодолеть и совершить героическое деяние не импульсивно, но хладнокровно, обдуманно, без буйства энтузиастических восторгов…

То же самое относится и к состраданию: сперва его необходимо привычно процедить через сито разума, в противном случае оно столь же опасно, как какой-нибудь аффект…

Слепая податливость аффекту, совершенно безразлично, какому – великодушному, сострадательному, враждебному, – причина многих величайших бед.

Величие характера состоит не в том, чтобы этих аффектов не иметь вовсе, – напротив, такой характер обладает ими в ужасающей степени, – но в том, чтобы брать их под уздцы… и брать даже без всякой радости от такого обуздывания, а просто потому, что…

929. Отдать свою жизнь за дело – очень эффектно. Но жизнь за всякое отдают: аффекты, скопом и порознь, требуют удовлетворения. Сострадание ли это, гнев или месть, – то, что из-за них на кон поставлена жизнь, мало меняет в их ценности. Сколько бедняг пожертвовало жизнями ради смазливеньких бабенок – и, что гораздо хуже, даже своим здоровьем. Коли у тебя есть темперамент, то опасные вещи выбираешь инстинктивно: например, приключения умственных спекуляций, если ты философ; или аморальность, если ты добродетелен. Один род людей не любит рисковать, другой любит. Значит ли это, что мы, вторые, презираем жизнь? Напротив, мы инстинктивно ищем жизни, возведенной в иную степень, жизни в опасности… но этим вовсе не хотим, еще раз повторю, быть добродетельнее других. Паскаль, например, ничем не хотел рисковать и остался христианином: может, это и было добродетельно. – Чем-то всегда жертвуешь…

930. Сколькими выгодами жертвует человек, как мало он «своекорыстен»! Все аффекты и страсти его требуют своего права – и как же далек аффект от разумной пользы своекорыстия!

Человек хочет не своего счастья; надо быть англичанином, чтобы верить, будто человек всегда ищет только своей выгоды. Влечения наши стремятся в долгой страсти посягать на вещи – их накопившаяся сила ищет себе сопротивления.

931. Полезны все аффекты до единого; одни полезны прямо, другие косвенно; в отношении полезности абсолютно невозможно установить тут какую-то шкалу ценностей, – точно так же, в экономическом измерении, хороши, то бишь полезны, все без исключения природные силы, сколько бы ужасов и непоправимых бедствий от них ни исходило. Разве что еще можно добавить, что наиболее сильные аффекты – самые ценные; если, конечно, у человека нет более мощных источников сил.

932. Доброжелательство, готовность помочь, доброта – все эти душевные качества, безусловно, оказались в таком почете отнюдь не из-за пользы, которая от них исходит, а потому, что это состояния широких душ, которые умеют дарить и несут в себе ценность полноты жизни. Вы только посмотрите на глаза благодетеля! Это прямая противоположность самоотрицанию, ненависти к moi[231]231
  Я (фр.).


[Закрыть], «паскализма»…

933. Подытоживая: владение страстями, а не их ослабление и истребление! – Чем сильнее властная суверенность воли, тем большая свобода может быть предоставлена страстям.

«Великий человек» велик пространством свободы своих влечений и еще большей властью, которая умеет определить этих великолепных зверюг себе на службу.

«Добрый человек» на любой стадии цивилизации есть человек неопасный и полезный одновременно; своего рода середняк; он являет собой во всеобщем сознании тот средний тип, которого не надо бояться, однако нельзя и презирать…

Воспитание: в сущности средство разрушать всякое исключение в пользу правила. Образование: в сущности средство формировать вкус против всякого исключения в пользу средней нормы.

Только когда культура будет располагать избытком сил, она сможет стать теплицей и для культа излишества, культа исключения и искушения, опасности и нюанса, – всякая аристократическая культура стремится именно к этому.

934. Все сплошь вопросы силы: как далеко надо заходить, преодолевая самосохранительные установки общества и его предрассудки? – до какой меры высвобождать в себе страшные свойства натуры, которые для большинства людей губительны? – как далеко идти навстречу истине, впуская в свою душу даже самые сомнительные стороны оной? – как далеко идти навстречу страданию, пренебрежению собой, состраданию, болезни, пороку – не будучи вполне уверенным, что сумеешь с этим совладать? – … (что нас не погубило, то делает нас сильнее…) – наконец: до каких пределов давать в себе место заурядности – всему правильному, общепринятому, мелочному, доброму, честному, – не позволяя себе при этом впасть в вульгарность?.. Самое тяжелое испытание характера: не дать разрушить себя соблазнами добра. Добро как роскошь, как изыск, как порок…

935. Тип. Истинная доброта, благородство, величие души, то, которое от богатства: душа, которая дает не для того, чтобы брать, – которая не желает возвыситься за счет того, что она такая добрая; – расточительство как тип истинной доброты, богатство личности как предпосылка.

936. Аристократизм. Идеалы стадного животного – теперь поставленные во главу как венец всех ценностей «людского сообщества»; попытки придать им космическое, даже метафизическое значение – вот против чего я защищаю аристократизм.

Общество, сохраняющее в себе истинные уважение и деликатность в отношении свободы, должно чувствовать себя исключением и иметь перед собой некую силу, над которой оно возвышается, на которую оно смотрит враждебно и свысока.

– Чем больше я отдаю прав и ставлю себя равным, тем больше попадаю я под власть самых заурядных, в конечном счете – самых многочисленных. – Предпосылкой, которую содержит в себе аристократическое общество, дабы сохранить между своими членами высокую степень свободы, является крайнее напряжение, возникающее из противоположности стремлений всех его членов: их воли к господству…

Желая упразднить крайние противоположности и различия в рангах, вы упраздняете вместе с ними и сильную любовь, и высокие стремления, и чувство самостояния.

* * *

К реальной психологии сообщества свободы и равенства: что при этом идет на убыль?

Воля к ответственности перед собой – знак упадка автономии; отмобилизованность, внутренняя вооруженность – в том числе и в духовной сфере: командная сила; смысл почитания, подчинения, умения молчать; великая страсть, великая задача, трагедия, веселость.

937. Огюстен Тьерри, прочтя в 1814 году суждение, высказанное де Монтлозье в его книге «De la monarchie française»[232]232
  О французской монархии (фр.).


[Закрыть], издал крик негодования и немедленно взялся за свой труд. В записках этого эмигранта было сказано: «Race d’affranchis, race d’esclaves arrachés de nos mains, peuple tributaire, peuple nouveau, licence vous fut octroyée d’être libres, et non pas а nous d’être nobles; pour nous tout est le droit, pour vous tout est de grâce, nous ne sommes point de votre communnauté; nous sommes un tout par nous-mêmes[233]233
  Раса освобожденных, раса рабов, отбившихся от наших рук, народ черни, новый народ, указ пожаловал вам право быть свободными, но не право быть благородными; только за нами это право, а за вами долг признательности; мы не верхушка вашего сброда, мы прежде всего сами по себе (фр.).


[Закрыть].».

938. До чего же аристократический мир сам себя все больше и больше обескровливает и ослабляет! В силу своих благородных инстинктов этот мир отметает собственные привилегии, а в силу своей утонченной сверх-культуры обращает свой интерес к народу, слабым, сирым, бедным, поэзии всего убогого и т. д.

939. Бывает такая благородная и опасная неосторожность, позволяющая сделать глубокие выводы: это небрежность избыточно богатой души, которая никогда не утруждала себя ради друга, а знает только дружелюбное гостеприимство, только его практикует и умеет практиковать: сердце и дом открыты настежь для всех и каждого, входи, кто хочешь, будь то нищий, калека или король. Это и есть настоящее радушие к людям: кому оно свойственно, у того множество «друзей», но, вероятно, ни одного друга.

940. Учение µηδεν άγαν[234]234
  Ничего слишком (др.-греч.).


[Закрыть] обращено к людям с изобилующей силой, – не к посредственностям. Eγμράτεια и άσμησις – только одна ступень высоты: выше стоит «золотая природа».

«Ты должен» – принцип безусловного послушания у стоиков, в христианских и арабских орденах, в философии Канта (неважно, послушание ли это высшему существу или понятию).

Выше, нежели «ты должен», стоит «я хочу» (герои), выше, нежели «я хочу» – «я есмь» (боги греков).

Варварские божества не выражают никакого стремления к мере – в них нет ни простоты, ни легкости, ни соразмерности.

941. Смысл наших дворцов и парков (а вместе с тем и смысл всякого стремления к богатствам): убрать с глаз долой беспорядок и пошлость и создать родину для благородства души.

Большинство, правда, полагают, что и впрямь станут возвышенными натурами, если испытают воздействие этих прекрасных и покойных предметов: отсюда повальная мода на Италию, путешествия и т. д., отсюда же вся мания чтения, походов в театр. Они хотят подвергнуться формовке – вот весь смысл их культурной работы! Тогда как сильные, властные хотят формовать сами и не иметь вокруг себя ничего чуждого!

Вот так же люди уходят и к великой природе, не ради того, чтобы найти себя, а чтобы потерять в ней себя и забыться. «Быть вне себя» – как желание всех слабых и недовольных собой.

942. Есть только урожденная знать, знать по крови. (Пояснение для ослов: я имею в виду не словечко «фон» и не календари из Готы.) Когда же заходит речь об «аристократии духа», то тут обычно не бывает недостатка в поводах для утайки; ибо это, как известно, нечто вроде почетного титула среди честолюбивых евреев. Но один только дух не облагораживает; скорее ему самому потребно нечто, что его, дух, облагораживает. Что же ему для этого потребно? Благородство кровей.

943. Что такое благородство?

– Тщательность во всем внешнем, пусть даже с некотором оттенком фривольности в слове, одежде, поведении, если этот оттенок отделяет, держит на расстоянии, не позволяет не отличить.

– Замедленность жеста, а также долгий взгляд. Истинно ценных вещей на свете не так уж много, и они сами собою тоже тянутся к чему-то ценному. Мы скупы на восхищение.

– Достойное перенесение бедности и лишений, а также болезни.

– Уклонение от мелких почестей, недоверие к тому, кто легок на похвалу: ибо хвалящий всерьез полагает, будто понимает, что он хвалит: однако понимать – Бальзак, этот типичный честолюбивец, хорошо это разгадал – comprendre c’est égaler[235]235
  Понимать – значит уравнивать (фр.).


[Закрыть].

– Наши сомнения в сообщительности сердца уходят в самую глубь; одиночество не как избранный удел, а как данность,

– Убеждение в том, что обязательства можно иметь лишь перед равными себе, с прочими же придерживаться той мысли, что только inter pares[236]236
  Среди равных (лат.).


[Закрыть] можно надеяться (к сожалению, далеко еще не рассчитывать) на справедливость.

– Ирония к «одаренным»; вера в урожденное благородство также и в нравственном.

– Все время чувствовать себя тем, кто привык «раздавать» почести, тогда как сыскать того, кому дозволено чествовать тебя, отнюдь не просто.

– Все время в маскараде: чем выше разбор, тем более нуждается человек в инкогнито. Бог, если бы таковой существовал, хотя бы из соображений приличия объявлялся бы в миру только человеком.

– Способность к otium[237]237
  Праздности (лат.).


[Закрыть], безусловная убежденность в том, что ремесло, труд в любом смысле хотя и не позор, но, конечно, вредят благородству. Не «прилежание» в буржуазном, мещанском смысле, как бы высоко мы его ни чтили, и не как те беспрерывно кудахчущие художники, что творят, словно куры: покудахчут, снесут яйцо, и снова кудахтать.

– Мы «покровительствуем» художникам и поэтам и вообще всяким мастерам своего дела: но как существа высшие по роду, нежели те, которые только что-то умеют, нежели просто «продуктивные люди», – мы себя с ними не смешиваем.

– Привязанность к формальному: желание брать под защиту все сопряженное с формой, убежденность в том, что вежливость одна из величайших добродетелей; недоверие ко всем видам самораспускания, включая всяческую свободу прессы и мысли, ибо при них дух начинает самодовольно и с удобствами прохлаждаться, раскинув члены.

– Благосклонность к женщинам, как к существам, возможно, более мелкого, но более тонкого и легкого рода. Какое счастье встречаться с созданиями, у которых на уме только танцы, глупости и наряды! Они всегда были предметом восхищения всех истинно глубоких и серьезных мужских душ, чья жизнь отягощена огромной ответственностью.

– Благосклонность к правителям и священникам, ибо они поддерживают веру в различность человеческих ценностей по меньшей мере символически в отношении прошлого и худо-бедно фактически в настоящем.

– Умение молчать: но об этом при посторонних ушах ни слова.

– Способность враждовать долго: отсутствие легкой «отходчивости», миролюбия.

– Отвращение к демагогии, к «просвещению», к «уютности», к запанибратству черни.

– Собирательство редкостных дорогих вещей, потребности возвышенной и разборчивой души; не хотеть иметь ничего общего. Свои книги, свои пейзажи.

– Мы недоверчивы как к скверным, так и к хорошим опытам, и не так скоры на обобщения. Частный случай: как же ироничны мы к частному случаю, ежели у него хватает дурновкусия подавать себя как правило!

– Мы любим наивное и наивных, но как зрители и высшие существа, Фауста мы находим столь же наивным, как и его Гретхен.

– Добрых людей мы ценим невысоко, как стадных животных: мы-то знаем, как часто среди самых скверных, злобных, суровых людей прячется бесценная крупица золота, способная перевесить всякую пустую доброту и прекраснодушие.

– Человека нашего рода мы не сочтем возможным отвергать ни за его пороки, ни за его глупости. Мы знаем, как трудно нас распознать, и что у нас есть все основания стремиться выделиться.

944. Что такое благородство? – Это когда ты непрестанно должен представительствовать. Когда ищешь положений, в которых постоянно надобно иметь повадку. Когда счастье предоставляешь большинству: счастье как мир, добродетель, comfort[238]238
  Комфорт (англ.).


[Закрыть] (это английско-ангельское довольство мелких лавочников à la Спенсер). Когда инстинктивно ищешь для себя тяжелой ответственности. Когда повсюду сподабливаешься наживать себе врагов, в наихудшем случае – в собственном лице. Когда непрестанно противостоишь большинству не на словах, а на деле.

945. Добродетель, – например, в виде правдивости, – как наша благородная и опасная роскошь; нам нельзя уклоняться от невыгод, которыми она чревата.

946. Не желать похвалы: делать то, что полезно, или то, что доставляет удовольствие, или то, что ты должен делать.

947. Что есть целомудрие в мужчине? Это когда его половой вкус остался благородным; когда in eroticis[239]239
  В эротических вещах (лат.).


[Закрыть] его не привлекает ни жестокость, ни болезненность, ни умственность.

948. «Понятие о чести»: основывается на вере в «хорошее общество», на главных рыцарских доблестях, на обязательстве непрестанно быть представителем. Существенное: не дорожить жизнью превыше всего; безусловно требовать безупречности манер от всех, с кем соприкасаешься (по меньшей мере относительно тех, кто не принадлежит к «нам», к нашему кругу); не быть ни свойским, ни добродушным, ни веселым, ни скромным нигде, кроме как inter pares; всегда представительствовать…

949. Ставить на кон жизнь, здоровье, честь – все это проявления удали и бьющей через край, расточительной воли: не из любви к человечеству, а потому что всякая большая опасность вызывает в нас любопытство относительно меры наших сил, нашего мужества.

950. «Орлы атакуют в открытую». – Благородство души не в последнюю очередь распознается и в великолепном и гордом безрассудстве, с которым оно идет в нападение, – «в открытую».

951. Война размягченному понятию о «благородстве» – толика жестокости тут не будет лишней; в не меньшей мере, как и близость к преступлению. И «довольства собой» в благородстве не должно быть; надо относиться к себе авантюристически, испытательно, искусительно – и никакого елейного прекраснодушества. Я хочу дать простор более суровому идеалу.

952. «Под сенью мечей обретается рай» – тоже символ и девиз, в котором угадываются и выдают себя души воинственного и благородного происхождения.

953. Время, когда человек будет иметь к своим услугам силу в избытке: наука намерена извлечь эту силу из рабства природы.

Вот тогда человек обретет досуг: будет сам себя образовывать к чему-то новому и высшему. Новая аристократия. Тогда отживут многие из добродетелей, которые теперь были условиями существования.

Не иметь более нужды в некоторых свойствах – следовательно, утратить их.

Добродетели нам более не нужны: следовательно, мы их утрачиваем – как моральный принцип: «Нужно только одно», принцип спасения души, так и принцип бессмертия: средство пособить человеку в неимоверном самопреодолении (через аффект неимоверного страха).

Разные виды нужды, через культивирование которых сформирован человек: нужда учит работать, мыслить, обуздывать себя.

* * *

Физиологическое очищение и укрепление. Новой аристократии нужна противоположность, против которой она будет бороться; ей потребна страшная настоятельность самосохранения.

Два будущих человечества: 1. следствие усреднения, превращения всех и вся в посредственность; 2. осознанный подъем, формирование себя.

Учение, создающее пропасть: оно сохраняет высший и низший род (и уничтожает средний, промежуточный).

Вся предыдущая аристократия, духовная и светская, ничем не опровергает необходимость аристократии новой.

954. Один вопрос посещает нас снова и снова, возможно, вопрос нехороший, даже искусительный, так что шепнем его на ухо тем, кто на столь сомнительные вопросы имеет право, – самым сильным душам нынешних времен, которые и собой владеют лучше всех прочих: не пришло ли время теперь, по мере того, как в Европе все более развивается тип «стадного животного», предпринять попытку осознанного и основательного взращивания противоположного типа и его добродетелей? И разве для самого демократического движения не обрелось бы нечто вроде цели, спасения и оправдания, если бы пришел кто-то, дабы воспользоваться его услугами – тем, что наконец-то подобрал бы к этой новой и утонченной разновидности рабства (ибо именно таков неизбежный конечный удел европейской демократии) тот высший род господствующих, кесарийских натур, который бы на это рабство водрузился, оперся бы на нее и, оттолкнувшись от нее, возвысился бы? До новых, доселе невиданных, до своих горизонтов? До своих задач?

955. Вид нынешнего европейца внушает мне немало надежд: перед нами явно образуется дерзкая господствующая раса на широкой основе чрезвычайно интеллигентного человеческого стада. Совершенно ясно, что порывы к обузданию последнего на заставят себя долго ждать.

956. Те же условия, которые движут вперед развитие стадного животного, движут и развитие животного-вожака.

957. Неотвратимо, неспешно, страшно как сама судьба, на нас надвигается огромный вопрос и задача: как управлять Землей как неким целым? И ради какой цели следует взращивать и выводить как целое «человека» – уже не как народ и не как расу?

Законодательные морали – вот главное средство, с помощью которого человеку можно придать все, что угодно творческой и глубокой воле, при том условии, что эта художественная воля высшего ранга располагает силой и имеет возможность претворять свои творческие замыслы на протяжении длительных промежутков времени – в форме законодательств, религий и нравов. Таких людей большой творческой складки, истинно великих людей в моем понимании, сегодня, как вероятно, и в будущем, пришлось бы очень долго искать: ибо их нет; их пришлось бы искать до тех пор, пока мы, после многих разочарований, не начали бы наконец понимать, почему их нет, и что их возникновению и развитию на сегодняшний день и еще надолго впредь ничто не препятствует столь же враждебно, как то, что сейчас в Европе попросту именуют «моралью» – как будто мораль одна и никакой другой нет и быть не может, – а именно та вышеозначенная мораль животного стада, которая всеми силами стремится установить на земле всеобщее счастье зеленого выпаса, как то покоя, безопасности, уюта и легкости жизни, а в довершение всего, если «все пойдет хорошо», уповает еще и избавиться от всяческого рода пастырей и баранов-вожаков. Два главнейших и наиболее истово проповедуемых ее учения называются «Равенство прав» и «Сочувствие всем страждущим» – причем само страдание понимается ими как нечто безусловно подлежащее искоренению. Тот факт, что подобные «идеи» могут слыть современными, не слишком лестно характеризует нашу современность. Но всякий, кто дал себе труд основательно поразмыслить над тем, где и как это растение «человек» произрастало до сих пор наилучшим образом, должен понять, что происходило это как раз при обратных условиях: что для этого опасность его положения должна усугубиться до невероятья, его сила воображения и изобретательность должны пробиваться из-под долгого ига невзгод и лишений, его воля к жизни должна перерасти в волю к власти и даже владычеству, что риск, суровость, насилие, опасность в темном переулке и в сердце, неравенство прав, скрытность, стоицизм, искусство испытателя, искусы и дьявольщина всякого толка, – короче, прямая противоположность всем вожделенным стадным благодатям только и есть необходимая предпосылка для возвышения человека как типа. Мораль таких вот обратных намерений, которая предполагает вывести человека в выси, а не в уют и заурядность, мораль с прицелом взрастить правящую касту, – будущих хозяев земли, – такая мораль, чтобы ее можно было усвоить и проповедовать, должна по первоначалу иметь соприкосновение с существующим нравственным законом и оперировать его словами и понятиями; а то, что для этого потребуется изобрести много промежуточных и обманных средств, как и то, что – поскольку протяженность одной человеческой жизни почти ничто в сравнении с задачами такого размаха и длительности – придется для начала взрастить новый человеческий вид, в котором обычной воле, обычному инстинкту будет сообщена закалка и стойкость многих и многих поколений, – новый господствующий вид, господствующую касту, – это столь же само собой понятно, как и все долгие и отнюдь не легко произносимые «и так далее» этой мысли. Подготовить обратную переоценку ценностей для грядущего сильного вида людей высшей духовности и силы воли, медленно, осторожно, исподволь высвобождая для этой цели в людях множество прежде обузданных и оболганных инстинктов, – кто размышляет над тем же, тот заодно с нами, людьми «вольной мысли» – впрочем, совсем иного свойства, нежели прежние «вольнодумцы», ибо у тех были прямо противоположные цели. Сюда относятся, как мне кажется, все пессимисты Европы, поэты и мыслители негодующего идеализма, в той мере, в какой их недовольство всем окружающим не понуждает их по меньшей мере логически так же и к недовольству современным человеком; равно как и определенные ненасытно-честолюбивые художники, которые безоглядно и безусловно выступают за особые, нежели у «стадных животных», права высших людей и наглядными средствами искусства усыпляют в более избранных душах все стадные инстинкты и стадные опасения; в-третьих, наконец, это все те критики и историки, которые мужественно продолжают столь счастливо начавшееся новооткрытие «Старого Света», Древнего мира – это грандиозное предприятия нового Колумба, немецкого духа (продолжают, потому что мы все еще стоим в самом начале этого завоевания). Ибо в Древнем мире на деле царила иная, более господская по своему характеру мораль, чем сегодня; и античный человек, находясь под воспитующим ореолом своей морали, был куда более сильным и глубоким человеком, чем сегодняшний, – до сей поры ему одному выпало быть «полноцветным человеком». Однако соблазн, источаемый древностью на все полноцветные, то есть сильные и предприимчивые души, и поныне остается самым изысканным и действенным из всех антидемократических и антихристианских влияний: каким он был еще во времена Ренессанса.

958. Я пишу для человеческого рода, какого еще нет на свете: для «хозяев Земли».

Религии как утешения, как отвлечение – опасны: человек полагает, что теперь ему дозволено отдохнуть.

В «Феаге» Платона написано: «Каждый из нас хочет по возможности стать господином над всеми людьми, а еще лучше над богом». Надо, чтобы это воззрение вернулось.

Англичане, американцы и русские.

959. Чащобная порода из семейства «человек» неизменно появляется там, где дольше всего идет борьба за власть. Великие люди.

Чащобные звери – римляне.

960. Отныне повсюду станут возникать благоприятные условия для все более поместительных властных образований, зон господства, подобных которым еще не было на свете. И это еще не самое главное; теперь стало возможным возникновение международных племенных союзов, которые поставили бы себе задачу по выведению господствующей расы, будущих «хозяев Земли»; – это новая, неимоверная, построенная на жесточайшем само-законодательстве аристократия, в которой воле философов насилия и тиранов-художников будет дана закалка на тысячелетия: высший вид человеческого рода, который, благодаря своему превосходству в воле и знании, богатстве и влиятельности, воспользуется демократической Европой как своим послушным и динамичным инструментом, чтобы взять судьбы Земли в свои руки, чтобы над самим созданием «человек» поработать, как художник над произведением искусства. Довольно, наступает время, когда придется заново учиться политике.