Текст книги "Пепел Клааса"

Первое проведение. Второй голос

Хищники и травоядные, застигнутые половодьем, мирно уживаются на островках суши, покуда ищут лишь спасения. Непривычное соседство природных врагов вспомнилось Конраду Шварцу, когда мокрый до нитки от проливного дождя въехал он на постоялый двор, что примостился у эрфуртской дороги. Какого люда тут только не было! У телег резались в кости кабаньего вида ландскнехты, а под навесом амбара жалась к трухлявой стене рябая мужичка с младенцем. Им не досталось места в корчме. Крестьянка кормила дитя грудью, напутствуя начинающуюся жизнь невесёлой песенкой:

 
Mir und dir ist niemand huld.
Das ist unser beider Schuld.
 

***

 
Ни до тебя, ни до меня никому нет дела.
В этом наша с тобою вина.
 

Путь в корчму Конраду преградила увесистая хозяйка, которая уже раскрыла рот, чтобы отгрузить гостю порцию тюрингского гостеприимства, но, увидев благородную осанку, предполагавшую туго набитый кошелёк, вдруг заиграла всеми складками поросячьей мордочки и принялась рассыпаться в любезностях.

Шварц переступил порог и очутился в полутёмном помещении изрядных размеров, где пахло пивом и прокисшим тряпьём. За длинными столами собраны были все сословия Империи, за исключением князей и с добавлением мужиков. Созванный непогодой «рейхстаг» хлестал пиво из глиняных кружек, жрал, кому что было по карману, хохотал, бранился и занимался всем тем, что приходит на ум обывателям, вынужденным предаваться праздности.

Конрад двинулся вдоль рядов.

– Потому что раньше благородные господа довольствовались сукном и лисьим мехом, – услышал он прогорклое блеяние, – а сейчас рядятся в бархат да горностай. А кому, спрашиваю я вас, за всё расплачиваться? Известное дело – мужику!

– Это всё проклятые горожане их научили, – мотал башкой кудлатый сосед. – Каково дочке моего господина показываться на городской площади в бабкином платье, когда купчиха щеголяет в шитом золотом наряде, а в волосах у неё столько же отборных жемчужин, сколько у меня вшей в голове и срамных местах!

– Купцы – это подмастерья мелких бесят, – скривился шелудивого вида малый с воловьим прикусом. – Вот уж кто настоящие подручные дьявола, так это правоведы. Раньше и слухом не слыхивали ни о каком римском праве, каждый жил, как то от сотворения мира заведено: свободный – плати ренту, а за лес и реку не плати, крепостной – отрабатывай и оброк. А сейчас что? Эти книжники так и норовят свободного в холопа обратить!

– Верно говорят, Страшный Суд не за горами. Не стало ни в ком духа Христова, все продались дьяволу, кто за деньги, кто за привилегии. Только в мужиках правда Божья и осталась. А почему? А потому, что мы на земле сидим и от неё кормимся, как Господь Адаму заповедал.

Неподалёку коротали время несколько монахов. Один, самый старший, с важным видом что-то втолковывал собратьям. Когда Шварц поравнялся с ними, слух его уловил обрывок беседы:

– Старик священник услышал однажды на молитве, как дьявол хрюкал, словно здоровенное стадо свиней.

– Это чтобы молитву расстроить?

– А то как же! Ну а муж тот благочестивый не растерялся и отвечает так: «Государь Диавол, – говорит, – ты получил по заслугам, ты был некогда прекраснейшим из ангелов, а нынче – свинья». Не успел закончить свой ответ, как хрюканье стихло.

– Чудеса! Отчего же нечистый испугался таких слов?

– Оттого, что он презрения не выносит.

– Значит, все дворяне суть бесы и свиньи, ибо и они презрения выносить не умеют.

Дворяне расположились за соседним столом, и святым мужам не поздоровилось бы, услышь благородные господа такие речи, но они и сами были увлечены разговором:

– И всё же на опасное дело Вы отважились. Рейнских побольше будет, да и князья там не столь могучи, как у нас. У курфюрста кнехтов, как грязи. Случись что, от него и дюжиной пушек не отбиться.

– Мой род древнее Веттинов, почему они должны помыкать мною? Я не собираюсь этого терпеть!

– У Императора дурные советники.

– Да, и он внимает дурным советам! В опасности князья его бросят, а наёмники разбегутся, едва казна опустеет. Это же сущий сброд, мужичьё, в них военное дело тумаками вколачивают. Только в рыцарстве опора Империи, на нашей чести и верности она держится!

Конрад потерял всякую надежду найти собеседников, которые бы не вызывали отвращения глупостью или происхождением, как вдруг заметил в дальнем углу двух постояльцев, отличавшихся от прочих гостей позой и манерами. Судя по виду, один из них был студентом, а другой – заезжим дворянином. Рядом с последним сидел мальчик, лет девяти, с весьма некрасивым лицом. Верхняя губа его едва прикрывала зубы, а нос был столь широк, что если провести две прямые линии от ноздрей к подбородку, они прошли бы через уголки рта. Шварц приблизился, чтобы рассмотреть собеседников, и с удовольствием отметил у всех троих умный взгляд жгучих, словно угли, глаз.

– Врач должен быть призван Богом, иначе он просто ремесленник, такой же, как цирюльник, – говорил тот, что постарше.

– В чём же, по-Вашему, отличие настоящего врача от простого ремесленника? – доискивался студент.

Облик молодого человека отмечен был печалью, которая, вероятно, иссушала его уже много лет подряд. Конрад невольно вспомнил брата.

– Врач должен разбираться не только в строении органов и микстурах, но и в движении небесных тел, а также разуметь связь неба внешнего, кое все мы видим нашими телесными очами, с небом, заключённым внутри человека. Врачу надлежит знать толк в болезнях, и в том, какое действие они оказывают на душу, ибо нет болезней бессмысленных, но у каждой своё место и время. Болезнь нужна человеку, как ржавчина металлу. И лечить недуги тела невозможно, оставляя без внимания душу, а потому владение искусством врачевания лежит в сердце. Ежели сердце неправильное, то и врач неправильный.

– Ах, да разве ж под силу смертным исцелить душу, осквернённую первородным грехом! – возразил студент. – Кто вообще может похвастаться правильным сердцем, когда у всех сынов адамовых оно преисполнено всяческой неправды, гордыни, злобы, блуда, зависти, и прочих неисчислимых мерзостей! Возможно ли отыскать в человеке хоть что-то, с чем мог бы он предстать пред Богом на Страшном Суде? Кто может сказать Христу: погляди, вот мои добрые дела, они не запятнаны пороком, отвори же предо мной врата рая?

Конрад подошёл к светильнику как можно ближе, чтобы его удобнее было рассмотреть:

– Обилие людей в корчме не позволит заподозрить меня в подслушивании, – обратился он к необычной тройке, – ибо тут все слышат всех, однако никто никого не слушает. Речи Ваши возбудили во мне интерес.

Расчёт его оправдался. Собеседникам оказалось достаточно беглого взгляда, чтобы составить о крестоносце благоприятное впечатление.

– Вижу, Вы человек благородный. Охотно приглашаю присоединиться к нашей беседе и скромной трапезе. Думаю, господин бакалавр со мною согласен.

– Конечно же, – студент учтиво склонил голову. – Ненастье приносит не одни только разочарования. Иногда оно сводит вместе людей, которые никогда бы не встретились при иных обстоятельствах.

Шварц расположился в торце стола и сразу же потребовал у содержательницы заведения лучшего пива для себя и своих новых знакомых.

– Судя по Вашему говору, – заговорил крестоносец со старшим из собеседников, – Вы родом из верхних земель.

– Да, я живу в швейцарском Айнзидельне. Рукой подать до Цюриха. Но родом я из Швабии. А Вы, как я погляжу, из Риги? – с этими словами он выразительно посмотрел на плащ крестоносца.

– Не совсем, хотя Ваша осведомлённость изрядно удивляет. Впрочем, представлюсь: Конрад Шварц – знаменосец Ордена Ливонских братьев.

– Вильгельм Бомбаст фон Гогенгейм – врач, призванный не людьми, но Господом Богом. Это мой сын, Теофраст.

– Ну а Вы, учёный муж, – обратился Шварц к студенту, – как Вас величать?

– Мартин, – ответил студент, печально улыбнувшись. – Мартин из Мансфельда. Бакалавр Эрфуртского университета.

– О, да Вы здешний!

– Верно. Провидению угодно было, чтобы я учился недалеко от дома. Впрочем, к чему ехать в дальние края, когда Эрфурт славится университетом на всю Германию. Вот, даже господин Гогенгейм, по своему собственному признанию, приехал послушать лекции и приобщить сына к свету науки.

– В самом деле? Но сколько же лет Вашему сыну?

– Девять. В свои годы он знает побольше иных магистров. – Врач смерил ребёнка оценивающим взглядом, будто желая утвердиться в основательности сказанного. – По правде говоря, я редко покидаю Айнзидельн. Жажда знаний – отнюдь не единственная причина моего приезда.

– Что же заставило Вас предпринять столь далекое путешествие помимо славы Эрфуртского университета?

Врач ответил не сразу, поскольку занят был поглощением свиного окорока. Переместив тщательно пережеванное и обильно смоченное пивом мясо в пищевод, Гогенгейм пояснил:

– Некий барон по имени Йорг фон Рабенштейн послал ко мне с просьбой вылечить возлюбленную его сына. Девица будто бы тает на глазах, никто из врачей не берётся лечить её, ибо недуг телесный неотделим в ней от болезни душевной. Сын же барона говорит, что руки на себя наложит, ежели девица покинет сей свет.

– И Вы решились отправиться к барону? – изумился Мартин. – Вся округа говорит, что там замешана нечистая сила.

– Отчего же такие слухи?

– Сын барона ещё в отроческие годы будто бы печально бродил целыми днями по лесам да полям, а то и ночи проводил под открытым небом. Поговаривали даже, что видели, как он вместе с ведьмами отправлялся на Броккен в весеннюю ночь, когда вся начесть собирается на шабаш.

– Бродить по лесам и полям, что ж в этом дурного?

– Сын барона словно бы отрёкся от мира, но не так как это делают люди, посвятившие себя монашескому пути и служению Церкви, – Мартин перешёл на полушепот. – На безумного он тоже не похож, ибо многие суждения его здравы, хотя и кажутся нелепыми. Я сам разговаривал с людьми, которые его знают.

– О, да Вы – просто находка, господин бакалавр! – оживился Гогенгейм. – И в чём же суть его рассуждений?

– Будто бы он, терзаемый чёрной меланхолией, говорил, что не знает, зачем человеку жить на свете. Отвергал все знания, будь то философия, теология или какие иные науки, внимал голосам деревьев, птиц и трав, искал в реках нимф, в горах – гномов, не занимался ни военным ремеслом, ни учением, бросил университет, хотя и делал большие успехи.

– Да он один из немногих здравомыслящих людей, как я погляжу. Задаваться вопросами о смысле бытия, доискиваться до корня всех вещей суть добродетель, коя свидетельствует о подлинном здравомыслии.

– Вы называете это здравомыслием? – Шварц приподнял брови. – Подобное поведение не лишено, конечно, некоторого обаяния, но…

– Барон более трудолюбив, чем все профессора, короли и ремесленники вместе взятые! – перебил Вильгельм. – Он исследует пути Божьи, притом не в обход, через книги да лекции, но бросаясь в самую пучину тварного мира. Разве не больше благодати в поисках нимф, нежели в поисках наград? Разве не лучше стараться постичь происхождение великанов, нежели уразуметь тонкости придворного этикета? И больше благодати в постижении Мелюзины, нежели – конницы и пушек. И более благодати в познании подземного горного народца, чем фехтования или дамского угодничества. Впрочем, последнего соблазна, как следует из слов господина бакалавра, благородному мудрецу так и не удалось избегнуть. Что это за красотка, которая сумела отвратить столь блистательного юношу от полезнейших занятий и вернуть на стезю суеты?

– Об этом ничего не знаю наверняка, – покачал головой Мартин. – Говорят, она тоже связана с дьяволом. Во всяком случае, ещё до её болезни они были любовниками несколько лет, но так и не обвенчались. Должно быть, из страха перед церковным таинством.

– Где же сейчас обретается юная ведьма? – полюбопытствовал Шварц.

– Ведьма она или нет, не могу судить, дабы не впасть в грех, – ответил Мартин. – Но живёт она будто бы в замке барона.

– Вечная невеста! – причмокнул крестоносец. – Как все же славно, что мир не настолько оскудел загадками, чтобы оставить нам лишь военное ремесло и науки!

Тут все обратили внимание на маленького Теофраста, который с ужасом смотрел в сторону окна.

– Что ты там увидел, сын? – спросил врач неодобрительно.

– Там кто-то есть, – прошептал Теофраст.

– Ты просто наслушался рассуждений про нимф и эльфов – существ, которых мы редко видим, а потому боимся даже слышать о них. Но настанет время, и ты многое поймёшь о сих чудных созданиях Божьих.

За окном мелькнула тень. Мартин отпрянул назад.

– Святая Анна, спаси! – закричал он.

За стеной раздался протяжный свист, вскоре потонувший в грохоте копыт и конском ржании.

Крестоносец вскочил, выхватил меч и рубанул изо всех сил по полусгнившей оконной раме. На пол плюхнулась окровавленная голова – щетинистая и ещё вращавшая глазами.

Поднялся переполох. Сидевшие у входа бросились в двери. Хозяйка пронзительно завопила. Благородные господа рухнули с арбалетными стрелами в горле, не успев обнажить мечи.

Рыцарь швырнул Мартина и Вильгельма на пол, так что оба больно ударились. В следующее мгновение в окна влетели две стрелы, предназначенные для них. В дверях завязалась схватка. Задние напирали на передних, нанизывая несчастных на мечи разбойников, рвавшихся в корчму.

Грохот столов перемежался со звоном бьющихся кружек. Недопечённый поросёнок плюхнулся в лужу крови рядом с человечьей рукой, рёв озверевших бандитов мешался с воплями избиваемых.

Конрад ловко орудовал мечом, разя насмерть и калеча без промаха. Разбойники отпряли, он занёс уже было ногу, чтобы вылезти в окно, но его обложили вновь.

– Уходим через окна! – заорал он. – Валите столы!

Вильгельм и Мартин мигом воздвигли деревянную баррикаду, одновременно отбиваясь от разбойников и от опешивших посетителей заведения. Лишь они втроём оборонялись стройно, остальные рубили направо и налево без разбору своих и чужих.

Шварц схватил Теофраста, и бросился в окно. Вскоре четвёрка оказалась на улице. Теперь преимущество было на стороне Шварца и его спутников. Многие из разбойников прекрасно владели мечом, но когда Конрада охватило его ледяное неистовство, на головорезов посыпались удары такой силы и точности, что мнилось, будто меч летает в воздухе сам по себе.

Корчма полыхнула, озарив поле боя. Рыцарь орудовал в толпе разбойников как волк среди ягнят. Вильгельм уже вёл коней, как вдруг Теофраст метнулся к горящей избе.

– Теофраст! – крикнул врач что было сил. – Теофраст, вернись!

Мальчик скрылся в огне.

Мартин, находившийся ближе всех к корчме, бросился за ребёнком, Вильгельм спешился, чтобы последовать за ним, но путь ему преградили двое.

– Теофраст, вернись! – кричал он, отбиваясь от разбойников. Те играли с ним, как кошка с мышкой, то позволяя приблизиться к пылающей корчме, то отбрасывая назад. Наконец, решив, что мальчик уже сгорел, безухий ландскнехт с заячьей губой занес алебарду над обречённым, но тут из-под его камзола показалось окровавленное стальное жало. Заячегубый рухнул на землю без единого звука. Шварц схватился со вторым разбойником, тесня его всё дальше к корчме.

– Иногда расплата настигает негодяя, – заметил Конрад, и молниеносным движением отсёк противнику стопу. Как подкошенный, упал он в огонь. Пламя быстро охватило одежду.

Крестоносец обернулся. Мартин нёс на руках мальчика. Плащ его дымился, один край горел. Вильгельм подбежал, чтобы принять Теофраста. Тот кашлял, не переставая, в руках сжимал сумку и кожаную книгу. Вскочили на коней: впереди Шварц, за ним Гогенгейм с сыном, замыкал кавалькаду Мартин.

– Что же столь драгоценного в той книге и мешке, что Вы, благородный Теофраст, ринулись за ними в огонь? – поинтересовался Шварц, когда они отъехали на почтительное расстояние. – Уж не философский ли камень Вашего отца?

– Сейчас содержимое сумки важнее философского камня. Там снадобья, без которых мы не вылечим ни баронского сына, ни его невесту. А что до книги, то если и есть на свете какой фолиант, где были бы собраны самые ценные сведения о философском камне, то он в моих руках.

– О, да Вы, как я погляжу, знаете цену вещам. И кто же автор сего многообещающего труда?

– Мой отец.

– Стоило ли спрашивать.

Некоторое время путники ехали в молчании. Небо расчистилось, из-за деревьев выглянула луна. Лес переливался шорохами, ворожил причудливыми трелями.

– В город мы уже не попадём, а искать постоялый двор придётся долго. Не расположиться ли нам под открытым небом?

Ответом было молчание. Приключение с разбойниками явно не располагало учёных мужей к ночлегу в лесной глуши.

– Мы могли бы охранять нашу стоянку по очереди, – настаивал крестоносец. – Это всё же лучше, чем бодрствовать до рассвета. Да и коней мы изрядно загнали.

– Как, однако, быстро вспыхнула корчма, – заметил Мартин, видимо желая сменить тему. – Точно смолой пропитали. Хотя пол дня дождь лил.

– Сие, должно быть, проделки дьявола, не так ли господин бакалавр? – съязвил ливонец. – Так как насчёт привала?

– В нём нет необходимости, господин Шварц, поскольку Вы с господином Гогенгеймом почти у цели.

– То есть? – удивился Вильгельм.

– Замок барона за тем холмом. Думаю, господин Гогенгейм позаботится о том, чтобы Вам устроили достойный ночлег.

– А Вы, дорогой бакалавр? – недоумевал врач. – Разве Вы не воспользуетесь гостеприимством барона? В конце концов, Вы виновник спасения Теофраста и снадобий, без которых нам и вправду было бы трудно взяться за лечение. Что до книги, то Теофраст знает её почти наизусть, и сгори она нынешней ночью, мы восстановили бы её по памяти. Как бы там ни было, у барона есть все основания быть Вам признательным.

Мартин колебался. Здравый смысл подсказывал, что предложение Гогенгейма следовало принять, но было трудно преодолеть ужас перед нечистым. Что, если это ловушка? Что если дьявол помог Мартину избегнуть смерти телесной, чтобы теперь сгубить его душу? Если бы он сгорел заживо, спасая ребёнка, возможно, ему зачлось бы это на Страшном Суде, а теперь бес просто посмеётся над ним.

«Нет, – подумал он, – даже, если бы я сгорел, спасая чью-то жизнь, я не спас бы свою душу, ведь я действовал в порыве, не чувствуя страха. Вот если бы я вообразил муку, которую несёт смерть в пламени, то, может, и побоялся бы лезть в огонь за мальчуганом. О, горе мне!»

Всё так хорошо складывалось в жизни Мартина. Трудные годы учёбы в Магдебурге, голод и попрошайничество остались позади, он был лучшим студентом в Эрфурте, сам доктор Йодок Труттветтер предсказывал ему великое будущее. Но вместе с тем Мартина не оставляли в покое мысли о Страшном Суде. Как спастись ему, последнему из грешников? Как предстать перед суровым Христом, Судией всего мира? Отец хотел, чтобы Мартин изучал юриспруденцию, но его сердце тянулось к постижению иной науки – богословия. «Почему в Адаме мы все осуждены, но не все спасены во Христе? – вновь и вновь спрашивал себя Мартин, и не находил ответа. – Если, как учит св. Августин, лишь десятая часть человечества спасётся, а девять десятых погибнет, если Бог ещё до создания мира не только знал, что это будет, но и хотел, чтобы это было, то что значит «благость Божия»?

Ледяной ужас объял душу Мартина. Он боялся дьявола, страшился Бога, но более всего угнетала безвыходность, ибо разницы между Богом и дьяволом он не видел.

Из-за опушки показалась мрачная глыба замка Рабенштейн. Посеребрённый луной, он манил и отпугивал.

«Дьявол – это ноги Бога!», – вспомнил Мартин. Так говорила одна гадалка из Бранденбурга. Ведьма происходила из вендов – немецких славян. Её обвинили в ереси и сожгли.

«Дьявол – это ноги Бога!», – кричала она из костра.

– Ну что ж, господа, – решительно произнес Мартин, – так и быть, отправляемся к Йоргу фон Рабенштейн.

Первое проведение
Третий голос

И будет в те дни:

Сердце отбарабанит тысячу восемьсот ударов, но Начикет не явится. Александр попытается успокоить себя. Он сконцентрируется на увлекательной и трудной мысли, продолжив размышления о сословных метаморфозах.

«Такое количество одарённых детей из низшего сословия не укладывается в наше учение, – подумает он. – Не могут рождённые Телом Мира сравняться с сынами Мировой Души. И тем не менее, художники рассуждают о Высшем Знании, Образе, Летописи, Предании… И как рассуждают! Талантливо. Изящно. Дерзко.

Пусть в некоторых Трудящихся и Героях возрастает Мировая Душа. Такое бывало и раньше, я сам тому подтверждение. Но Мировая Душа не может возрастать в столь многих простолюдинах разом, ибо таким образом нарушается сословный закон. Какой же это закон, если ставшие причастниками Мировой Души более не желают перейти в сословие Посвящённых?»

Александра меньше напугала бы бурная эволюция Героев – они наполовину состоят из Мировой Души и наполовину из Тела Мира. Можно было бы истолковать их духовный рост как пролог великого преображения, как предзнаменование эры богов. Но взрыв духовности среди зелёных в обход среднего сословия и без малейшей опеки со стороны Посвящённых грозил подрывом самих основ бытия. Низшее сословие бурно развивается, в среднем – застой, в высшем – деградация. Иначе как ещё истолковать намерение лиловых произнести Великое Заклинание? И эти болезни… Двоедушие, троедушие… Вместо обетованного единства – дробление личности. Если так пойдёт дальше, Мировая Душа начнёт умножаться в животных, а то и в растениях.

Александр приблизится к библиотечным воротам. Цветочная стража грозно выпростает шипы, на остриях блеснут капельки яда. Александр прикроет нос плащом и поспешит отойти на безопасное расстояние, пока коварный нектар не растворится в воздухе.

В грядущем мире растения можно будет приручать, они станут воспроизводить чувства человека, следовать повелениям своих хозяев.

Александр почувствует лёгкое головокружение. Он опустится на каменные плиты и прижмёт подбородок к груди. Так ему легче дышать.

«Всё-таки наглотался испарений. Ничего, это не опасно, это скоро пройдёт», – успокоит он себя.

Александр закроет глаза. Из темноты поползёт белый круг. Размыто, точно сквозь слезу, замерцают контуры. Запах океана. Шум волн. Корабль. Александр почувствует, что нужно беречься. Видимо, он тут случайный, лишний, может быть даже – последний.

На палубе корабля он увидит оранжерею. Вокруг цветов будут суетиться женщины – поливать, окапывать, укрывать от солнца. Мужчины станут грести длинными расширяющимися на концах шестами. Кроме наготы во внешнем виде людей Александра удивит их манера двигаться – они будто лишены собственной воли, им не ведомы ни сомнения, ни цели. Через одинаковые промежутки времени трудовики будут выстраиваться вокруг оранжереи, делать пару глубоких вдохов и снова приниматься за работу. Александр ощутит, как нечто роковое и восхитительное парализует его и влечёт к неведомому аромату. Он захочет броситься в воду и плыть навстречу сладостному забытью, как вдруг один из рабов обернётся: на Александра посмотрит человекообразное существо, очевидно самец, начисто лишённое признаков внутренней жизни. Александр отшатнётся. Перед ним будет двигаться оболочка, внутренность которой словно выварили и высосали. Ни прошлое, ни будущее не будут иметь значения для этого человекоподобного насекомого, существующего от затяжки до затяжки. Издохнет ли оно в тот же миг или через миллион эпох – всё едино.

Александру будет грозить та же участь. То, что станет с ним происходить – не галлюцинация, а, скорее, – перекрёсток. Едва он минует его, как поймёт, что выбор предрешён задолго до борьбы. Но пока в его распоряжении будет какое-то время, он ещё сможет открыть глаза. Или не открывать. Александр попытается вспомнить что-нибудь важное или трогательное, что помогло бы ему выбраться наружу, но зона, где он очутится, будет свободна от любых влияний. Начикет, Высшее Знание, боги – всё останется за горизонтом, в той жизни. В новой жизни он будет совершенно один. Он и аромат. И ужас. И сладкое забытье. И жалость к человеческому в себе. И снова аромат. Аромат. Аромат.

Александр будет погибать сладостно и нежно, удивляясь попутно тому, как мало человеческого обитает в нём на самом деле. По сути, человека в нём никогда и не было. Человеческое обагряло его словно закат бледную скалу, а он думал, что обладает заревом, носит его в себе. Источник же человеческого располагается безмерно высоко. Не в Мировой Душе, не в Высшем Знании и даже не в грядущих богах. Он безымянен и близок, захватывающе величественен и правдив без жестокости. Его дыхание нельзя уловить в повседневности, оно слышится только на перекрестах существований. Как в тот миг. Миг безвременья, миг падения, миг вечности.

Глаза откроются сами собой. Изрешечённая звёздами ночь пахнёт свежестью. Ладонь приятно ощутит твёрдость камня. Слух свыкнется со знакомыми звуками. Александр встанет и пройдётся по террасе. Пережитое затихнет в звонкой дали. Он подойдёт к фонтанчику, наберёт в ладонь воды и приложит к лицу. Мир вернётся, но лишь отчасти, будто незримая плева не позволит чувствам сомкнуться с действительностью окончательно. Потребуется ещё усилие, толчок, едва заметное колебание духа. Прерванная мысль разбередит сознание – надо её вспомнить и додумать. Цветы… сословия… болезни… Душа Мира…

Вот!

Александр поймает нить в эфемерном пространстве рассудка. Шаг за шагом, стежок за стежком станет пробираться он через лабиринт забытья:

«Душа Мира… Я размышлял о Душе Мира, с ней какая-то неразбериха, просто беда. Да! Вспомнил!

Душа Мира странно ведёт себя. Она покидает высшее сословие и разбухает в низшем. Как знать, не выберет ли она себе вскоре иной сосуд помимо человека. Птиц, например… или цветы…»

Дурман рассеется. Даже цветы запахнут по-другому. Серебристой кометой просвистит чайка.

«Чайка? Ночью? С чайками тоже происходят непонятные вещи в последнее время. Они словно хотят подать сигнал, только их не понимают. Или намеренно не обращают внимание. Вдруг Душа Мира перейдёт в чаек? Люди обратятся в животных, а чайки произведут на свет богов?

С позиций Предания – полная нелепость. А деградация Посвящённых – не нелепость? А просветление зелёных? А происшедшее только что?»

Александр не сможет достоверно вспомнить, что именно с ним происходило всего сотней ударов сердца ранее, в память врежутся лишь расхлёстанные образы, душа, оплодотворённая новым и неведомым, вдруг отяжелеет. Вспомнится гипотеза Альфонса.

Начикет предложит Александру в качестве упражнения созерцать альфонсову идею. Тот повинуется, хотя задание учителя вызовет у него удивление и досаду. Только в ночь на библиотечной террасе поймет он, как высоко ценит его Начикет. Он не отправит своего воспитанника по проторенной дороге. Вместо созерцания Мировой Души и Тела Мира он поведёт его зыбкой тропой эксперимента, тропой бунтарства.

Двенадцатью эпохами ранее Альфонс выскажет догадку, которая будет отвергнута с удивительным единодушием. С тех пор среди лиловых плащей будет считаться хорошим тоном ссылаться на учение Альфонса как на пример пагубного разрыва с Преданием. Из Посвящённых лишь Начикет станет исключением. Он хоть и не согласится с новой доктриной, но будет считать Альфонса величайшим из рождённых Душою Мира.

Альфонс вообще отвергнет представление о Мировой Душе. Он станет утверждать существование лишь отдельного человека. Мир по Альфонсу – творение единичного сознания. Рождаясь, человек создает свой мир, умирая – разрушает или преображает его. Если верить Альфонсу, Тело Мира, равно как и Мировая Душа суть иллюзии, возникающие в результате негласного сговора между людьми, которые пожелали творить единообразную вселенную вместо миллиардов отдельных миров. Альфонс объяснит подобное стремление к скученности неразвитостью творческого начала.

– Даже при нынешнем оскудении духа, – скажет мудрец, – человек в состоянии влиять на всё то, что, по недоразумению, именуется Телом Мира. Посвящённый способен вызвать дождь и ветер, туман и множество других явлений. Значит, возможно творить бытие как таковое.

На вопросы простолюдинов, почему мол он не летает, не воздвигает горы, не иссушает океан, Альфонс ответит:

– Я творю всё это в моём мире, но бессилен преодолеть общественный за́говор и переделать мир нынешний. Нет силы помимо сознания человека, и сила эта непреодолима!

Альфонс так и не объяснит, откуда берётся сам человек и куда исчезает. Предание напротив, даст ясный ответ всякому вопрошающему: человек, как и всё живое, появляется от соединения частиц Мировой Души и Тела Мира, и, умирая, в них же растворяется.

Александр взглянет на цветы. Ощетинившиеся иглами стебли будут по-прежнему преграждать путь в библиотеку. Он подойдёт к ним вплотную. Растительное тело утратит непроницаемость: стебель словно русло реки несёт влагу к листьям; разветвляясь на множество капилляров, поток орошает едва заметные глазу поля; у каждого такого многогранника своя судьба; подобно тому как перед взором моряков, возвращающихся из дальнего плавания, Город сначала вырисовывается на горизонте непреступным трехъярусным монолитом, так и цветок кажется издалека единым телом; лишь приблизившись к тому и другому, можно разглядеть в простой форме сложную и крайне уязвимую организацию.

«Главное масштаб! – обрадуется Александр, – продолжая всматриваться в цветок, разлагая вегетативную цивилизацию на всё более мелкие составляющие. Наконец он окажется среди бескрайнего пространства, наполненного стремительным движением. Атомы понесутся с огромной скоростью по просторам мироздания. Микроскопические звёзды не будут безразличны к Александру – он сможет направлять их траектории, ускорять или замедлять движение. Невидимый но ощутимый, точно гигантский эфирный бог, двинется он через разверзшуюся вселенную. Он не сумел бы объяснить переживаемое, но в момент наивысшего восторга Александр ясно осознает свою бесконечную творческую власть.

И вот, растительная галактика позади. Александр вернёт реальности привычный масштаб. Цветочная стража будет по-прежнему охранять вход, однако он окажется теперь по другую сторону её, он пройдёт сквозь смертоносные шипы и останется цел.

Внимание его привлечёт необычайно пряный аромат цветов, доносящийся из библиотеки. За оранжереей будет следить Юлия, с любовью пестуя каждое растение. Даже если бы цветы не были предназначены для хранения мыслей её отца, Юлия и тогда бы ухаживала за ними с не меньшим усердием. Цветы станут её жизнью.

Цветочным благоуханием Начикет подаст Александру знак своего незримого присутствия. Учитель снова поведёт его по обрывистому кряжу познания. Наставник будет следить за каждым его шагом, направлять к единственной и неизбежной развязке. Александр почувствует его улыбку.