Текст книги "Утешение красотой. Как найти и сберечь прекрасное в своей жизни"

Улитка, жаждущая приключений

Она ждала, пока буря внутри нее утихнет. Когда буря утихла, на израненных местах она посадила подсолнухи.

Дебора Леви (р. 1959)

Мне уже много лет, я посадила свои подсолнухи. У меня это хорошо получается, когда я отодвигаю безумие мира на второй план. Путь к этому состоянию был долгим, я прошла через множество туманных полей и скользких осыпей. Но это было и остается моим путешествием. Путешествием из моего прошлого в мое настоящее. От ледяной твердости происхождения к бодрой старости. И я счастлива. Истощенная непрерывными поисками внутреннего покоя, я в то же время довольна тем, что оказалась там, где нахожусь сегодня – иногда черепаха, мечтающая быть пантерой, иногда банановая улитка, жаждущая приключений.

Мы все находимся в поиске возможностей, изучаем направления, по которым пойдем вперед. Когда Паула Модерзон-Беккер поняла, что ее новая картина получается такой, какой и должна быть, она написала: «Это неуклонное стремление к цели – самое прекрасное, что есть в жизни. Ничто другое не сравнится с ним».

В юности я была слишком зажата, чтобы плакать. Я не была текущей рекой – скорее я была похожа на закрывшийся в себе водоем. Теперь же я хочу нестись вперед, как истинная река, все быстрее и быстрее, чтобы в итоге стать той, с кем можно разделить красоту жизни так счастливо и честно, так бодро и дружелюбно, так пронзительно и желанно, как только возможно.

Иногда я чувствую, что внутри меня есть комнаты, которые все еще заперты, недоступны. Я не могу найти ни ключей, ни лома, чтобы открыть их, хотя точно знаю: я должна это сделать. Тогда я ищу люки, в которые можно спуститься, лестницы, по которым можно подняться, образы, которые меня раскроют, и слова, которые меня приободрят, чтобы после долгих блужданий и ошибочных шагов стать той, кем давно хотела: бодрой старушкой, которая в ответ на детскую заповедь «просто ничего не чувствуй» бросает свое гордое «ха» и впускает в сегодняшний день безмятежность.

Назад, к самой себе

Мой дорогой друг, я потратил несколько лет, собирая различные способы чувствовать. Это целая литература, которую я создал и пережил, она искренна, потому что прочувствована. Неискренними я называю те вещи, в которых нет ни малейшего намека, пусть даже в виде дуновения ветерка, на серьезность и тайну жизни.

Фернандо Пессоа (1888–1935)

Исследование чувств – это риск и, возможно, единственный шанс узнать мир и себя в нем. Мы снова и снова боимся серьезности чувств и пытаемся отмахнуться от всего, что стремится приблизиться к нам, как от пафоса душевных страданий – так мы дистанцируемся от предполагаемого эмоционального мусора. Но разве то, что трогает нас до глубины души, не ломает замок, отделяющий нас от внутренней свободы? Буддисты говорят о природе ума, о естественном состоянии, которое мы должны обрести, которого мы можем достичь внутри себя и в котором мы найдем все, что нам нужно, – любовь, сострадание, мудрость, безмятежность.

Вероятно, всю нашу жизнь мы идем к тому, чтобы стать теми, кем можем быть, получить то, что нам нужно, и то, что нужно миру от нас. Преодолевая собственное эго на пути к жизненной силе, копаясь в бесконечных слоях привычек и сопротивления, защиты и оправданий, извиваясь, изгибаясь и взывая к сути внутри нас, мы надеемся прийти туда, где может расцвести что-то новое.

Но с чего все началось? Кем мы были, когда начали быть?

Там, откуда я родом, люди жили по заповеди: просто ничего не чувствуй.

Ребенку, сидящему на табуретке в кабинете врача, наверное, лет восемь. Его прекрасная мать лежит на соседней койке. Ей вот-вот дадут маску с закисью азота для анестезии. Она боится. Возможно, у нее проблемы с зубами или варикозное расширение вен. Ребенок должен держать ее за руку, но не хочет. Ни при каких обстоятельствах он не хочет брать эту мягкую руку и успокаивающе держать ее. Когда мать тянется к нему, он хочет стать осьминогом, выпускающим облако чернил, когда на него нападают, – ребенок только что узнал об этом на школьном уроке. Рука матери нащупывает руку ребенка, и наконец ребенок сдается: он отчаянно бросается в ледяную пещеру бесчувствия и берет руку матери.

Ребенок всегда замирает, когда к нему подходит мать, – каждая ее ласка кажется ему нападением. Вероятно, так оно и есть. В любви его матери отсутствует нежность. Она не дает, а крадет, потому что сама хочет нежности и не может дать то, чего никогда не получала.

Несколько лет назад дочь одного из поклонников моей матери прислала мне ее фотографию. Я была потрясена, увидев очаровательную девушку, с искрящимся любопытством смотрящую на свою подругу. Я не могла узнать в этой молодой женщине ту мать, что была у меня. Ту, которая в каждом гостиничном номере вешала фотографии своих детей в серебряных рамках, создавала декорации, среди которых разыгрывала театр своей жизни. В семье она хотела чувствовать себя в безопасности, ей нужна была защита стаи. Своей стаи.

Я плоть от плоти моей матери. Я также знаю, что внутри меня есть ненасытная воронка, которая жаждет ласки, похвалы, любви, близости, касаний – и ей никогда не бывает достаточно. Многие годы я тоже хотела быть частью спасительного постоянства, как растение-паразит, которое получает все (голопаразиты) или некоторые (гемипаразиты) питательные вещества от организмов-хозяев, если верить интернету. Мне потребовалось много лет и сил, чтобы стать хозяйкой своей жизни.

«Познай самого себя» – фраза, начертанная на храме Аполлона в Дельфах. Фраза, дышащая надеждой на то, что те, кто относится к себе честно, будут честнее вести себя с окружающими. Великий наказ, призывающий узнать, кто я, чего я хочу, что и почему мне нужно. Являюсь ли я композитором своей жизни или просто выполняю роль дирижера?

Прошлой ночью ветер рассказывал мне истории. Он сказал, что уже дул, когда я была ребенком. Но тогда я его не услышала.

В 1970-х годах я работала корреспондентом художественного журнала и много времени проводила в Нью-Йорке, изучая искусство. В то время меня до странности трогали застывшие мазки Роя Лихтенштейна. Они не были моментальными снимками в порыве поиска, казались не нарисованными, а скорее изготовленными, напечатанными – и это чем-то откликалось ко мне. Я боролась с ними. Как будто я была таким же застывшим мазком, лишенным живости.

В то время я спросила Лихтенштейна, посещает ли его неудержимое желание «сделать страстный, эмоциональный мазок».

Просто. Ничего. Не чувствовать.

В детстве, когда я болела коклюшем, меня не пускали в школу. Я проводила время в большом саду, выкапывая саженцы на грядках. Мне приходилось выкапывать каждый второй саженец и пересаживать его на новое место, оставляя между ними достаточно пространства. Приходилось зарываться пальцами в прохладную, влажную почву, осторожно вытаскивать маленькие, еще нежные растения и пересаживать их. Они требовали осторожности. Их нельзя было ранить. Я держала эти маленькие создания в руках, смотрела на них и чувствовала – скоро они расцветут.

Наверное, в тот момент я поняла что-то о жизни и о себе. Это одно из моих самых нежных детских воспоминаний. Как будто живость растений заставляла мои бетонные стены слегка резонировать – подобно тихой песне. Возможно, грядки и растения были первым постоялым двором на моем долгом пути к пробуждению. Ощущение природы. До сих пор я чувствую себя причастной к ней и нахожу в ней утешение: в ручье, ковре цветов посреди леса, корове, утреннем море, луговых травах, танцующих на ветру.

Там, откуда я родом

Красота мира – это призыв в самом прямом смысле слова, и человек, языковое существо, откликается на него всей душой. Как будто Вселенная, задумавшись, ждет, когда он выразит себя.

Франсуа Ченг (р. 1929), поэт и каллиграф

Я бы хотела прочитать, понять и прожить эти слова, когда мне было 16 лет. Я бы хотела быть тем, кто откликнулся на красоту всей душой.

В детстве я любила гулять. Я бродила по широким дорогам и обширным лужайкам, засаженным старыми могучими каштанами, вязами и медными буками, бродила по узким песчаным тропинкам, петлявшим на склоне между вересковыми горбами и чахлыми соснами, приближалась к маленькой калитке в ржавом заборе, открывала ее, переходила дорогу и направлялась к пляжу у большой реки. Там я скакала по гладким камням над водой, а оттуда шла к красно-белому маяку. Он всегда вызывал во мне тоску, но тогда я еще не знала, как называется это чувство. Затем я возвращалась домой через огромные песчаные дюны.

Возможно, ребенок, ничего не подозревающая девочка, бессознательно реагировал на то, что видел. Возможно, красота способна даровать утешение, даже если мы не воспринимаем ее осознанно. Но ощущается ли потом это прекрасное утешение?

Когда я начала воспринимать красоту осознанно? Я не знаю ответа – и мне страшно. Неужели я потеряла так много воспоминаний на своем долгом пути?

Там, откуда я родом, люди не видели, не удивлялись, не фантазировали.

Поэзия предчувствий и восприятий не была прожита. Не было ни исследований, ни открытий, ни любопытства. Никто никогда не зарывался носом в кусты сирени и не кричал: «Понюхай!» Никто не говорил: «Посмотри, сколько оттенков зеленого переливается в этих травах, посмотри на ленивую мягкость реки в утреннем тумане». Никто не говорил: «Перевернись. Ляг на небо, посмотри на землю с ее лугами и деревьями и скажи, что ты видишь».

В интервью газете Süddeutsche Zeitung художница Наири Баграмян рассказывает, как в ней воспитывали способность видеть. «У нас дома был неписаный закон: каждый из нас всегда должен был иметь свое личное мнение. Даже если мы, дети, считали красивой одну и ту же вазу с цветами, каждый должен был найти для нее свое собственное слово».

Там, откуда я родом, иметь личное мнение не приветствовалось. Горе тому, кто сопротивлялся этому семейному кодексу. Еще в годы студенчества я была глубоко возмущена покушением на Руди Дучке и однажды осторожно посетовала на преследование со стороны изданий концерна «Шпрингер». «Ох, – недовольно вздохнул отец на следующее утро, – твоя бедная мать не спала всю ночь».

Моя жизнь была маленькой комнатой, которую другие обставляли мыслями и идеями по своему вкусу. «Мы сделаем по-другому», – отвечал отец на каждую мою попытку хоть что-то переставить, перетащить из одного угла в другой. Он всегда диктовал свои правила, и если я хотела что-то изменить, нужно было не сомневаться, а упорствовать.

«С тобой красиво…»

Природа – это искусство Бога.

Данте Алигьери (1265–1321)

Начало шестидесятых годов XX века. Молодая девушка сидит в глубоком красном кресле напротив своих родителей, которые рассказывают ей о гибели подруги. Родители печально вздыхают, а девушка с умным видом старается доказать себе и им, что у погибшей все хорошо, ведь теперь у нее «все позади».

На самом деле глубоко в душе девушка постоянно борется с существованием, ищет в нем смысл и все спрашивает себя: почему? К ужасу ее отца, считающего такое исследование собственных чувств «больным бессилием», «современной бесхребетностью». «Дитя мое, – говорил он всякий раз, – что же будет с нашим миром, если все будут думать только о самих себе?»

Я (трусиха!) не осмеливалась задать ему встречный вопрос: а что уже стало с нашим миром?

Страшным словом для моего отца было слово «нежность». Как показательно для общества, которое считает сомнение слабостью, а твердость – силой и которое не имеет смелости осознать, что именно вопросы, которые мы себе задаем, и боль, которую мы испытываем, делают нас по-настоящему сильными.

Люди всегда говорят, что в жизни нужна опора. Как будто жизнь – это трамвай с висящими на поручнях петлями, за которые в любой момент можно ухватиться, чтобы не рухнуть на пол, если трамвай тряхнет. Там, откуда я родом, люди цеплялись за поручни, стараясь удержаться в тряске. Они метались среди пропастей, сомнений, жизненных неурядиц и несчастий. В результате даже самые страшные воспоминания были отправлены в пустоту, вероятно в надежде, что они растворятся там и исчезнут.

Однажды, будучи еще ребенком, я сидела на заднем сиденье машины друга моих родителей, когда два старика, перебегавших дорогу, оказались нами сбиты. Позже мне сказали, что они погибли мгновенно. Я до сих пор слышу глухой стук их тел. Этот стук я продолжала слышать снова и снова на протяжении десятилетий. Помню, как я дрожала, сидя в полицейском автобусе, где меня просили дать показания. Что я видела, что говорила? Моя память стерла это. Кто-то наверняка отвез меня домой и уложил спать, а на следующее утро отправил в школу. Как будто ничего не произошло. Ни слова, ни вопроса, ни ласки, ни утешения – только зловещая тишина, в которой я бродила. Я помню это. Блуждание по странно замершему дому, где, казалось, никто не жил, кроме меня. Эта жуткая пустота, в которой исчезало то, что должно было оставаться тайной. Это неумолимое вытеснение реальности. Это бытие без осознания совместного присутствия. Ужинали ли мы вместе и говорили ли о погоде? Или о том, что за такую цену в ливерную колбасу не мешало бы положить трюфелей? Того, что случилось, будто бы не было. Все шло своим чередом. Своим строгим чередом. «Чувства, с которыми мы не можем справиться, – говорит один мой друг, – текут не в том направлении».

Чувства похожи на кротов. Прокладывая туннели, они выталкивают землю наверх, и эти маленькие земляные холмики становятся главным свидетельством их существования.

Отец ненавидел эти земляные экскременты, разбросанные по его ухоженному газону. Каждый, кто ловил одного из этих маленьких зверьков и убивал лопатой, получал от него пять марок. Мне никогда не удавалось.

Просто ничего не чувствуй.

Где же на самом деле была тоска все эти годы? Где она жила? В каких камерах сердца или уголках тела? Где находились глаза, способные смотреть внутрь и наружу?

В рассказе Аслы Эрдоган «Чудесный мандарин» старый мандарин посещает блудницу. Дождавшись, пока удовлетворенный мандарин уснет, блудница зовет своих друзей-разбойников, чтобы его ограбить. Разбуженный мандарин яростно сопротивляется, и тогда разбойники принимаются кромсать его ножами и саблями. Но на теле мандарина нет ран, несмотря на удары, он остается невредимым. Грабители в ужасе убегают, а восхищенная блудница хочет снова заняться любовью с этим дивным мужчиной. Она начинает нежно ласкать его и видит, что с каждым прикосновением на теле мандарина открываются новые раны – те самые раны, что были нанесены во время битвы разбойниками. Они были скрыты до тех пор, пока о них не позаботились от всего сердца. Наконец окровавленный мандарин рухнул на руки женщины и умер.

Я понимаю, что чувствовал мандарин. Во время болезни моего второго мужа я ощущала себя особенно несчастной. Я пыталась стоически переносить все невзгоды, но однажды, когда подруга нежно погладила прядь волос у моего лица, разрыдалась, не в силах остановиться.

Просто. Ничего. Не чувствовать.

Вот уже несколько десятилетий я, выросшая на поговорке «Индейцы не знают боли», живу с физической болью, возникшей в результате давней детской болезни. Чем старше я становлюсь, тем сильнее боль атакует мое измученное тело – и я снова хромаю, как когда-то в детстве. После нескольких операций мое колено распухло, кости на ступнях срослись, позвоночник скрипит, плечи и шея затекают. На протяжении многих лет я неоднократно обращалась к терапевтам и рассказывала близким о своей боли. По крайней мере, мне было кому о ней рассказать.

Моше Фельденкрайз однажды сказал, что психика и тело – это два аспекта одной и той же нервной системы. Тело – это жизнь, жизненная сила. А что же такое боль? Связующее звено?

Боль является частью истории раскрытия наших чувств, благодаря которым стал возможен путь к красоте и возможности ей утешиться. Боль оглушила ребенка и потрясла женщину. Боль указала путь – долгий путь – от оцепенения к восприятию, от подавления к диалогу.

Литературовед и культуролог Алейда Ассманн проводит границу между «я-памятью» и «меня-памятью». «“Я‐память”, – пишет она, – это память, в которой мы живем и над которой мы имеем более или менее ощутимый контроль; “меня-память” – это соматическая память, распространяющаяся на тело».

Мое ноющее тело говорит мне о том, что я больше не хочу знать – и в то же время очень хочу. Оно рассказывает мне о больном ребенке, который долгие месяцы беспомощно лежал в одиночестве, и дает мне понять, что именно тогда во мне зародился и вырос страх быть брошенной, который я чувствую до сих пор. Детский страх, который время от времени преследует старую женщину.

Мне снится сон.

Я лечу с обрыва, но лечу без страха – так, словно меня несет ангел или парашют; затем я спокойно приземляюсь на мягкий песок. Стоя на песке, я понимаю, что никто не переживал за меня во время этого полета, ведь никто даже не знает, где я и что я только что сделала. Чувство покинутости заключает меня в свои холодные объятия.

Эгон Фридель, великий австрийский писатель и философ культуры, трагически погибший в 1938 году, был также журналистом и артистом кабаре. Человеком, страдавшим от своей эпохи и от того, что является ее частью. Он считал, что страдающий организм более чувствителен, более бдителен, более проницателен, более трансцендентен и смел, чем тот, который пощадили.

Если следовать этой мысли, выходит, что нам нужен хаос, болезнь, страх, разбитое сердце или пандемия, чтобы встряхнуться, чтобы вырваться из монотонности привычных чувств. Ведь именно в тот момент, когда сомнения скребутся в двери нашей жизни, когда демоны преследуют нас, а старые страхи срастаются с новыми, древний гнев, о котором мы и не подозревали, смело высвобождается.

Иногда я спрашиваю себя, выросла ли боль, которая так бессовестно во мне поселилась, из приобретенных дефектов (косолапости стопы, ног, искривленных в виде буквы Х, больного бедра) или она уже давно прячется в памяти моего тела, настойчиво напоминая мне об обидных, но забытых вещах? Может, мне не стоит снова отодвигать прошлое на задний план? Я тоже могу познакомиться с демонами, предложить им поговорить, а затем надеяться на их терпение и веру в меня.

«Эта зима действует мне на нервы, – пишет мне подруга. – Я поставила на кухне ветку магнолии, на ней появились первые розовые почки. Они такие маленькие!»

Вечная серость берлинской зимы в условиях продолжающейся пандемии почти поглотила меня. Это было время не только одиночества, но и постоянной неопределенности. Каждый план, каждая встреча, каждая поездка в любой момент могли отмениться – настоящий вызов для такого человека, как я. Человека, который вынужден постоянно выстраивать самую прочную и, казалось бы, надежную повседневную структуру, чтобы справиться с затаившимся страхом быть покинутой. Пандемия стала суровым испытанием, отразившим непредсказуемость жизни. Завтрашний день представлялся таким же сомнительным, как и всегда, но теперь нестабильность отпечатывалась в моей голове с особенной ясностью. Сидела и смотрела на меня. Заставляла меня бояться. Бояться одиночества, болезни, смерти, потерь.

Но меня утешало растение, подаренное подругой несколько месяцев назад, которое до сих пор радостно цвело на моем столе.

Меня утешало, что за дверью домашнего кабинета сидит моя соседка и что я не живу в квартире одна.

Меня утешала нежно-зеленая чаша с блошиного рынка в Брюсселе, на которую я люблю смотреть и которую люблю трогать, нащупывая ее форму пальцами.

Меня утешала маленькая четырехчастная рамка с миниатюрами, нарисованными моей внучкой.

И меня утешала книга, которая ждала меня на диване. Именно такие мелочи пробуждают во мне маленькое чувство восторга.

Однажды мы с подругами собрались пообедать. Мы ели лосося в соусе карри с лимонным сорго, цедрой лайма, листьями и соком лайма, апельсиновым мармеладом и коричневым сахаром. Когда вы уютно сидите и наслаждаетесь едой и каждый спрашивает соседа, кто же он на самом деле, между вами завязывается разговор. Мы вспоминали свое детство. Подруга – теперь уже старушенция моего возраста – росла в любви и заботе в своем интеллигентном и ласковом семействе, но, когда она была маленькой, на нее возлагали такие большие надежды, что от страха не оправдать ожидания она начала заикаться.

Я выросла в богатой комичной холодности в доме, где не слушали музыку, не говорили о литературе и не читали ничего, кроме Библии (мать) и балансовых отчетов (отец). Живопись ни во что не ставилась, философия была словом, появление которого в разговоре было исключено, а душа насмешливо именовалась «душонкой».

Все всегда подшучивали друг над другом – все для того, чтобы собравшиеся смеялись. Отец был готов скорее обидеть друга, чем отказаться от колкости. Люди из нашего окружения, как правило, были безжалостны.

Сидя за столом, я хотела посетовать на то, как трудно было после такого детства научиться согревать свое детское «я», но прежде обратилась к третьей, более молодой женщине за столом: «А что скажешь ты?»

«О‐о-о, – задумчиво протягивает она и усмехается. – Я ищу удовольствия. На самом деле я хочу получать удовольствие даже больше, чем что-либо еще».

Она ни слова не говорит о том, какие тягости следуют за ней из прошлого, ни слова о своем пути. Она делится лишь тем, чего хочет, тем, что ей нужно, тем, чем она живет. «С тобой красиво, – говорит она мне. – Красота меня успокаивает».

В этот момент нас окрыляет чувство освобождения, и мы с улыбкой смеемся над нашими серьезными размышлениями о детстве. Мы сбрасываем всю тяжесть, обременявшую наши мысли, и просто наслаждаемся временем, которое проводим вместе.

Эта женщина не поверхностна и не эгоистична, не избалована и не требовательна. Она мыслит здраво, не заботится об условностях и с увлечением делится с нами своими интересными мыслями.

«С вами хорошо. Красота меня успокаивает».