Текст книги "Графиня Дракула. Невероятная история Элизабет Батори"

*****

До того, как турки исчезли в дорожной пыли при одном имени Елизаветы Батори, я не понимала истинного могущества этой женщины, не понимала, что могу перечить матери, но вздумай я пойти наперекор воли графини – ничто уже меня не спасет. Ни меня, ни моего Морица. Я решила, что милый поймет меня, и мы все равно будем счастливы – хоть в Трансильвании, хоть в графском замке.

Уж не спрашивайте как, но перед самым местом встречи с Морицем поняла я, что будет у нас с ним ребеночек. Сразу мне страшно стало. Ведь теперь я понимала, что слугой графини мне не быть. К тому времени, как приедем в замок, любой поймет, что я в положении. А то, что у графини длинные руки, означало, что и в самых глухих уголках Трансильвании мне и Морицу будет грозить смертельная опасность. Однако же, теперь у меня есть только один путь – бежать. Только тот путь, что мы с Морицем сразу придумали. Ведь и мать теперь меня не примет. Только бы Мориц не забыл меня, только бы не случилось с ним беды в дороге. Ведь если мы сбежим с ним, у нас будет надежда на счастье, а если нет – лучше бы мне прямо здесь и умереть.

Янош, видно, подозревать что-то начал. Хотя я – ни единым словом. «Ты не захворала ли, Марта? Может лекарю тебя покажем?» – спрашивает. Я от таких его слов дара речи лишилась. А ну, как лекарь прознает, что я дитя под сердцем ношу? Чего доброго, еще зарубит тогда меня Янош своей саблей. Может, ему кто из девушек сболтнул? Но я никому ведь ни слова не говорила, хотя мы ведь целый день в повозке да на постоялых дворах вместе, может они что заметили? Дотянуть бы только до окрестностей Фехервара, встретиться бы с Морицем.

Фехервар стоял в развалинах. С тех пор, как его захватили и разграбили турки, не шло уже и речи о его былом величии. В город мы, конечно, не поехали. Разбили лагерь в стороне от дороги, у небольшого озерца. Всю дорогу я посылала моему Морицу вести о себе. Выкладывала украдкой камни на обочинах дорог, заламывала веточки, порой бросала в дорожную пыль обрывок исподней юбки или комок ниток. Сердцем я чувствовала, что он читает мои тайные письмена, что он любит меня и ждет встречи, ждет нашего с ним счастья.

Мы заночевали. У догорающего костра сидел Янош. Не знаю, когда он спит. Я собралась. Ближе к рассвету голова Яноша упала на грудь, видно, он задремал. Я огляделась. Предрассветная птица проскрипела вдали. Дым нашего костра поднимается до самых небес. Мориц должен был его увидеть. Где же ты, моя любовь, моя единственная надежда и спасение?

Глава 3. Элизабет: «Дракон умер. Да здравствует дракон!»

 
При звуках, некогда подслушанных минувшим,
любовью молодой и счастьем обманувшим,
пред выцветшей давно, знакомою строкой,
с улыбкой начатой, дочитанной с тоской,
порой мы говорим: ужель все это было?
и удивляемся, что сердце позабыло,
какая чудная нам жизнь была дана…
 

Владимир Набоков,

«Детство»

По легенде, один из первых представителей рода Батори Гуткельд Витус убил дракона, который поселился в болотах около замка Эчед. Герб различных ветвей семейства Батори имел различные варианты начертания, общая черта которых – три зуба или три острых клина, расположенных горизонтально. В частности, один из его вариантов представляет собой три зуба дракона, которые окружает дракон, кусающий себя за хвост. Маленькую Элизабет посвятили в семейную легенду. Она провела детство в замке Эчед. Известно, что в детстве ей пришлось пережить трагическую гибель сестер и слуг во время крестьянского восстания.

Мне шесть лет. Я вижу дракона, который свился в кольцо, кусая собственный хвост. Дракон окружает своим чешуйчатым телом три острых клыка. Я убила этого дракона давно, очень давно, еще когда обо мне никто не знал.

Он жил на болоте. Над этим гиблым местом всегда стелился, как души убитых драконом девственниц, густой туман. Этот туман иногда приходил в деревню, тогда ее жители искали новую девушку, чтобы умилостивить болотное чудовище. Ту выбирали из красивейших дочерей этих мест, отводили на край болота и оставляли одну. Для того чтобы обреченная на гибель не избежала своей великой участи, ее привязывали. Всегда привязывали к одному и тому же дереву, вокруг которого все было выжжено огнем чудовища. Само дерево тоже обуглилось, но удивительная сила хранила его.

Девушку одевали в свадебные одежды, в то самое платье, которое суждено было ей надеть в лучший день ее жизни. Обреченная понимала, что этот «самый лучший в жизни день» для нее равняется дню смерти. Но она не роптала открыто. Ведь было понятно, что у нее есть шанс дать на спасение всем жителям деревни.

Жертве завязывали глаза, чтобы она, завидев приближение дракона, не умерла бы со страху. Ведь ему нужна живая девушка, а не труп, привязанный к дереву. Никто никогда не видел, как чудовище берет свою жертву. Может быть, он набрасывается на нее незаметно, а может быть кружит, приближаясь к обреченной, вдыхая запах ее страха, наслаждаясь властью над ней и над местными жителями.

Неизвестно, как он поступал с жертвой. Может быть, дракон сжигал ее своим огненным дыханием, а потом уже тащил в свое логово. Может быть, он разрывал ее на части еще у дерева. Известно лишь то, что после того, как чудовище принимало жертву, туман отступал. Это случалось утром следующего дня. Всю ночь несчастная томилась, привязанная к дереву, в ожидании своей страшной доли.

Говорили, что дракон живет в пещере, которую образуют древние скалы, вросшие в болото в самой дикой и неизведанной его части. Никто не решался даже приближаться к тем границам, которые еще в незапамятные времена принято было считать домом дракона.

*****

Я пришла в ту деревню, что стояла на краю болота, осенью. Я пришла туда с миром. Ветер пригибал к земле пожелтевшие травы. Деревья уже потеряли листву и тянули к небу свои руки. Казалось, те деревья молят небеса о прощении для всех, кто жил в тех краях. Деревья смиренно просили и о драконе, и о тех, кого ему отдавали, и о тех, кто тише, чем испуганные мыши, жались к печкам в деревне в ночи жертвоприношения.

В тот осенний день туман снова пришел с болот. Не разговаривая, не глядя друг на друга, жители собрались в церкви, чья старинная громада высилась на западной окраине. В этой церкви давно не служили, но когда на селение надвигалась беда, ее пустое чрево втягивало в себя испуганных жителей. Они вели список. Семья освобождалась от повинности представить свою дочь на выбор, если однажды это уже происходило. В деревне не так много семей, поэтому список был коротким. Я пошла в церковь вместе со всеми, я чувствовала, что матери тех дочерей, которых могут выбрать, смотрят на меня. Они пытаются сквозь мою одежду заглянуть мне в душу и понять, подойду ли я, можно ли мной откупиться и ценой моей жизни, никому не известной и поэтому никому не близкой, спасти жизнь одной из своих дочерей.

Когда они собирались, те, чья очередь подходила, тянули жребий. Короткие соломинки и одна длинная. Длинная – значит почетная. Они убеждали в этом себя, а особенно – тех, кому она доставалась. Почти каждая семья в деревне уже хоть раз отдавала дань дракону. В этот раз все произошло как всегда. Но на следующее утро туман не ушел. Дракон ждал новую жертву.

Тогда старейшина деревни собрал тайный совет. Я была на том совете, хотя меня они видеть не могли. Они решили, что я нарушила древний порядок, и что именно мою семью нужно внести в список, что именно я должна вытянуть на следующем сборе в церкви одну длинную соломинку.

Я не сопротивлялась. Я знала, что будет. Меня не стали одевать в чужое свадебное платье, меня привязали к дереву, как прочих, и оставили там на ночь. Они не стали завязывать мне глаза, решив, что я достаточно крепкая и выдержу вид болотного монстра, не отдав Богу душу.

Они не стали обыскивать меня, а это означало, что все мои инструменты при мне. Мне нужен был лишь мой заговоренный нож, который способен разорвать порочную череду смертей. Я была привязана к дереву, чувствовала, как веревки врезаются в мое тело, и сжимала рукоятку ножа. Одно движение – и я свободна. Я тащила свое огромное тело по болоту, следы моих перепончатых ног заполняла вода, мое дыхание сжигало листву на редких болотных кустах. Я чувствовала запах жертвы и уже начала различать ее. Я хлопала крыльями. Я видела, как черная гора приближается ко мне, кашляя огнем. Когда он приблизился ко мне, я перерезала путы, подошла к дракону и поцеловала его. Я ощутила собственный поцелуй на своей щеке. Меня еще никто не целовал.

Лезвие моего ножа просвистело в воздухе и вонзилось в шею дракона. Я больше ничего не помню. Когда я очнулась, я поняла, что нет теперь дракона и меня, я больше не видела одновременно два разных изображения мира, не ощущала себя двумя существами. Я осталась такой, какой меня увидели жители деревни, а дракон теперь жил во мне. Лишь три его когтя остались лежать на выжженной огнем земле.

Я принесла эти когти в деревню. Жители не узнали меня. Они решили, что я – это храбрый рыцарь, который убил их дракона и спас их от извечного ужаса и медленного вымирания.

*****

Теперь на том болоте, в том самом месте, где было логово дракона, стоит наш фамильный замок. Я люблю гулять под его стенами, прятаться в подземных ходах, слушать, как поют овсянки на закате. Мне нравится говорить там с теми, кого принесли в жертву. Они помнят меня – ведь это я погубила их, и это я освободила их души от вечного заточения на болоте, когда убила дракона. Они привязывают себя к деревьям, чтобы я лучше могла их узнать. Когда я вхожу в редкий болотный лес, который занимает полосу земли, свободной от топи, этот лес наполняется звоном закатных лучей, по которым души спускаются с неба. И они говорят со мной. Каждая из них приносит мне подарки, каждая из них пытается рассказать мне о моем прошлом и будущем, но я не понимаю их. С каждым днем они становятся все бледнее, все тоньше. Мне все сложнее находить их в том лесу.

Теперь мне девять. Призраки моего прошлого больше не ищут меня. Теперь я хочу побыстрее вырасти и получить в подарок самого лучшего коня на земле.

Наш замок окружают неблагодарные люди. Они забыли, как я избавила их предков от болотного чудовища. Они хотят сами стать драконом, хотят жить в нашем доме, хотят сами собой править. Они не понимают, что не могут сами управлять собой, что взяв на себя роль судей, они возродят к жизни безжалостное чудовище, которое будет требовать гораздо больше жертв, чем они способны себе представить. Но эти грубые люди не могут понять, чем они рискуют, замахиваясь на нас.

Я, мои старшие сестры, кормилица, служанка. Мы в опасности. Эти люди, эти неблагодарные, вошли в наш дом. Моим сестрам не было дела до игр в лабиринтах замка, их всегда интересовали лишь игры с тряпичными куклами. Они готовились стать хорошими женами и поэтому с детства приучались баюкать и кормить тряпье. Я не понимала их, но я их любила.

Я, после моих одиноких и не понятных им игр, знала замок и его окрестности так, что могла бы и с закрытыми глазами обойти каждый уголок. Я не ждала для себя бесславной участи бесправной жены. Я ждала для себя иной судьбы.

Когда эти люди ворвались к нам, я повела всех, кто был рядом со мной, по подземному ходу. В окрестностях замка все было ровным, как каминная полка. Редкий лес вдали не мог дать нам укрытие. Там было лишь одно место, где можно было укрыться – старый высокий дуб, каким-то чудом выросший на наших ненадежных землях.

*****

Я повела всех к дубу. Неблагодарные гнались за нами. Пять диких женщин и три мужчины, которые решили, что могут вершить суд над своими правителями. Когда мы подошли к дубу, наши преследователи еще путались в подземных ходах.

Я забралась на нижние ветви дерева и попыталась втащить за собой сестер. Если бы они хотя бы раз вышли со мной поиграть, они с легкостью последовали бы за мной. Но их слабые руки не могли помочь им. В разгар попыток спасти близких я подняла глаза и увидела, что наши враги уже бегут к нам. Я услышала звон небесных струн. Это души тех, кого я некогда погубила и спасла, тянулись ко мне. Они окружили меня, они прижали меня к стволу дерева. Я слилась с этим деревом, не могла пошевелиться и выдать себя, не могла закричать. Я могла только видеть и слышать все, что происходит внизу.

Одна из подбежавших женщин – грязная крестьянка, только что вылезшая со скотного двора, ударила деревянным колом мою кормилицу. Острый кол пронзил ее насквозь, кормилица схватила его обеими руками, попыталась вырвать его из собственной плоти, но силы оставили ее.

На служанку набросился один из мужчин. Он держал в руках ржавую саблю, он сорвал со служанки одежду, связал ей руки и повалил на землю. И пока двое других преступников держали ей ноги, он набросился на нее, как зверь, спустив штаны. После того, как он завершил свое нечистое дело, он заколол ее ржавой саблей.

Мои сестры прижались к стволу дуба. Я не видела их, но чувствовала, как трепещут от страха их сердца. Я молила души, которые окружали меня, позволить мне пошевелиться, я молила дракона, который жил во мне все это время, снова отделиться от меня и спасти моих милых сестер. Дракон смотрел на меня огненными глазами, готовый к прыжку, но души, которые меня окружали, не давали ему отделиться от меня. Мне кажется, что то была их месть мне за то, что я некогда сжигала их плоть и поглощала ее на болоте.

Я не видела моих сестер. Густая крона дуба, к стволу которого я была привязана, как в те давние времена, когда меня принесли в жертву дракону, скрывала от меня происходящее. Я слышала треск срываемой с них одежды. Слышала, как их валят на землю. Слышала звуки, подобные тем, которые издавал тот, который надругался над моей служанкой. Все во мне горело, дракон во мне, казалось, вот-вот вырвется наружу. Но он молчал. Я все отдала бы за то, чтобы он проснулся.

Когда довольные крики насильников и жалобные стоны моих сестер утихли, под дубом слышалось лишь тяжелое дыхание развратников, лишь злобные смешки женщин, которые пришли с ними, да дрожь моих сестер. Я слышала, как мелко стучат их зубы, я слышала, как каждый их вздох оканчивается тонким свистом, который вот-вот перейдет в рыдание. Я чувствовала их боль, их стыд и их страх.

Враги не остановились. Они решили довести дело до конца. У женщин уже были готовы две веревки, которые те, помогая друг другу, перекинули через ветку дуба. Потом они завязали грубые петли на концах веревок, подтащили к тем петлям моих сестер и набросили петлю каждой из них на шею. Убийцы, будто ведра воды из колодца, подтянули моих бедных сестер почти к самой ветке дуба, а свободные концы веревок привязали к его стволу. Девочки бились на веревках, их рты открывались в беззвучном крике, глаза выскакивали из орбит. Руки, связанные за спиной, едва не ломались от тщетных усилий. Последние предсмертные судороги прекратили их мучения. Крестьяне ушли. Я запомнила, куда они ушли…

*****

Всю ночь я просидела на том дереве. Когда на землю упала ночь, те души, которые меня окружали, растаяли. Они выполнили то, чего желали. Тогда я и дракон снова разделились. Он стал куда больше и сильнее, чем то мирное древнее существо, которое довольствовалось парой жертв в год. Он стал беспощадным, как сама смерть. Огонь, который исходил из его пасти, мог сжечь всю землю, если бы я дала ему волю. Когда дракон отделился от меня, я снова увидела мир другими глазами. Но это было не то видение, которое я уже испытала. Я поняла, что мир теперь видится мне с трех разных сторон. «Кто он, тот третий, который видит мир настолько необычно, что я пока даже не могу понять, что именно я вижу через его сущность?» – подумала я. Но не было сил разбираться в этом. Сестры требовали отмщения.

Ночь подошла к концу. Стараясь не глядеть на моих милых сестер, маленькие, почти кукольные, тела которых уже окоченели, стараясь не видеть ни кровь, которая запеклась на их разорванной в клочья одежде, ни этих ужасных гримас, в которые превратились их милые личики, я слезла с дерева и пошла, ничего не видя перед собой. Я знала, куда идти. Стоило мне сделать несколько шагов – и как будто из воздуха появился прекрасный конь. Не знаю как, но я каким-то чудом оседлала его. Мне сразу не поверили, но им пришлось, когда нашли следы насилия и мертвые тела, когда раскрыли заговор против нас, который родился в отупевших головах тех крестьян. Заговор, который молчаливо поддерживали и другие. Жадность управляла ими. Они готовы были расправиться со всеми, захватить себе наш дом и земли, и если бы не их природная медлительность, они так и поступили бы.

Тех крестьян нашли. Именно тех мужчин и женщин, которые бесчинствовали у дуба. Мне и раньше приходилось видеть, как наказывают восставших холопов. Я видела, как их до костей обдирают тяжелым кнутом за провинности, как им выжигают глаза, вырывают пальцы, видела, как корчатся в пламени костров нечистые женщины. Я видела смерть и страдания. Они были обычным делом во времена моего детства. Но за все то, что совершили эти люди, они должны принять такие страдания, по сравнению с которыми обычные наказания кнутом можно счесть милой шуткой. И смерть по сравнению с этими страданиями – желанный подарок, которого будет ждать каждый из них.

Долго ли придется ждать? Это зависит теперь лишь от меня. Я вызвалась сама воздать им по заслугам. Мои родные были так подавлены случившимся, что не думали о том, чтобы мне возразить или удержать меня. Я после той ночи на дубе ночи, пронизанной тихим безнадежным плачем моих милых сестер, перестала быть ребенком. Когда все было кончено, мой дракон ненадолго забылся.

Когда обидчики, разваливаясь на части, по очереди испустили дух, я почувствовала, как из распахнутых ворот амбара, в котором мы вершили свое правосудие, потянуло свежим ветром, напоенным ароматом неизвестных мне цветов. Я вышла, чтобы лучше понять, что происходит. Была звездная ночь, было холодно, но тот ветерок, который коснулся меня, нес тепло. Мне казалось, будто я знаю это тепло, будто я всегда жила рядом с ним. Через мгновение я начала различать легкое сияние. Ко мне приближались две фигуры. Полупрозрачные, они подошли ко мне, и я различила в них моих сестер. Они не были жуткими призраками. То были они – такими, как я помню их в наши лучшие годы. «Как же мне вас не хватает, – сказала я им. – Как мне не хватает наших игр». Я почувствовала, как шершавый комок поднимается к горлу, как дыхание перехватывает. Тогда одна из теней коснулась меня. Это напоминало касание теплого ветерка. «Мы всегда будем с тобой, мы будем говорить с тобой, ты сделала все, что могла и отомстила за нас», – сложились в моей голове слова.

Я отомстила за сестер. Но дракон снова был на свободе. И то, что они явились и подтвердили, что отомщены, ничего не значит для него. Месть дракона не знает границ. И я не знаю, смогу ли когда-нибудь снова убить его.

Глава 4. Ференц: «Не турки – главный наш враг…»

 
Блеснет заветный меч, главу снимая с плеч, —
и рухнет враг постылый.
А можно и свою главу сложить в бою
и лечь, теряя силы.
Где ж павшие друзья? В желудках воронья,
быть может, их могилы.
 

Балинт Балашши,

«Солдатская песня»

Ференц Надашди – супруг Элизабет Батори, успешно воевал против турецких захватчиков. Он отличался особой жестокостью, за что получил прозвище «Черный рыцарь». Поэт Балинт Балашши погиб в битве при крепости Эстергом в 1594 году.

Сколько помню я себя, всегда я на коне, всегда запах пороха и сабельный звон рядом со мной. И сейчас тоже. Мы идем к крепости Эстергом. Пора уже выдворить оттуда солдат Османской империи. Да и не только оттуда. Вот уже много лет на моей земле идет война. По мне, так не надо нам ни Габсбургов, ни турков. Моя земля ни в тех, ни в других не нуждается. Но с турками нам никогда не ужиться, поэтому войском, частью которого являюсь и я, и мои люди, командует эрцгерцог Матиас. Все смешалось в этом мире. Но я все же готов принять смерть не за него, а за мою Венгрию.

Мой боевой товарищ, Балинт, как всегда, что-то пишет на привале. Чудной он. Бывает, пули свистят, а он будто и не слышит их. Как выдумает что, так хоть убей его, а дай записать. Мне не так уж и интересно, но он порой читает мне. Пишет он больше о любви. Все у него Юлии, да тенистые дубравы. Я-то знаю, что он ни одну Юлию, или красавицу с именем попроще, не пропустит. Да солдату от женского внимания вреда никакого. Какой вред, когда сегодня ты есть, а завтра уже и нет тебя?

Он опять взялся читать мне то, что нацарапал. Я и сказал ему: «Напиши-ка ты о войне, о нас с тобой, о боях и о победах». Он помедлил немного, потом выхватил лист бумаги, да и не успел я оглянуться, как Балинт весь лист заполнил буквами. Заполнил, и отдал мне. Только и сказал: «После прочтем».

*****

Спрятал я этот листок подальше, двинулись мы в путь. А в пути только и дела, что о доме вспоминать. Элизабет, должно быть, ждет меня. Она всегда меня ждет. Ведь с часа нашей помолвки, когда мы еще совсем детьми были, я по пальцам могу перечесть дни, когда были мы с ней вместе. Я ведь то на военной учебе, то в походах. Конечно, мои военные дела сделали наш дом самым высоким и прочным во всей Венгрии, да только ни за какое золото не купишь тепла родной души. «Мой милый Ференц, возвращайся скорее!» – против воли вспоминаю ее прощальные слова.

Хотелось бы мне защитить ее и детей от всех несчастий этого мира. А сделать это я могу лишь здесь – в седле моего боевого коня, окруженный моими людьми и моими товарищами. Поэтому я здесь.

Всю землю выжгли турки, все разграбили. Если не нужно было бы им, как прочим людям, есть да пить, они бы и все живое уничтожили. Кто дал им право считать себя здесь хозяевами? Они засели в крепости. Вижу кучи камней и чаны на ее стенах. В этих чанах они будут греть воду, смолу, да что ни придется, и если мы решим брать крепость штурмом, выльют все это на нас. Вижу жерла пушек, которые глядят из бойниц. Это ведь наши пушки! Венгерские! Жаль, что пушкам все равно, в кого стрелять. Иначе они развернулись бы и направили бы свой огонь против наших врагов.

Турецкие тюрбаны белеют иногда в прорезях стен. Караулят. И нас, конечно, заметили. Ждут. Дождетесь вы у меня.

*****

Вечереет. Слышно, как могучий Дунай несет свои воды к морю. Сегодняшний день прошел без единого выстрела. Мы, под покровом ночи, без огня, подобрались поближе к крепости. Нужно было окопать пушки. Если турки решатся выйти, огонь наших орудий будет очень кстати. Конечно, что-то было заметно в крепости. Хотя знай турки, что здесь, на самом деле, творится, бежали бы они, наверное, из крепости, или тут же начинали атаку.

Турки выслали дозор, да мы устроили засаду. Из пятерых тут же пищу для воронья приготовили, а вот еще шестеро живыми попались. Завтра утром они позавидуют тем, кто умер быстро. Я приказал приставить к ним часовых, а те головой отвечают за то, чтобы турок не сбежал, или руки на себя раньше времени не наложил.

Странно, но порой мне кажется, что мою милую Элизабет я знаю хуже, чем должен бы. Походы, все походы. Я думаю, мне стоит как-нибудь найти время, да провести вместе с ней не те короткие дни, которые все нам выпадают, а месяцы. Я знаю, что она, когда меня нет рядом, справляется с нашим имуществом. Она держит слуг в строгости, дела у нее в идеальном порядке. Главное, о чем беспокоюсь, чтобы ее строгость к слугам не коснулась когда-нибудь детей. Да и не только в строгости дело. Ходят слухи, которым я пока ни подтверждения, ни отвода найти не могу.

Не так давно, когда я заезжал ненадолго в Чахтицкий замок, со мной вызвался поговорить наш местный священник. Я думал, начнет он, как всегда это бывает, благодарить наше семейство за то, что щедро жертвуем. Будет благословлять на битву, да рассказывать, как бы хорошо было бы получить ему еще больше – на храм, да на помощь бедным. Не берусь уличать его, не мне его судить, но что-то не становится бедных меньше, сколько мы ни жертвуем.

В этот раз завел он речь о другом. Говорил о ереси, говорил о том, как колдуны и ведьмы смущают род человеческий. Завел долгую проповедь о том, что каждая тварь человеку в пользу дана, а над человеческой жизнью лишь Господь властен. Он глубоко ушел в цитаты из Библии, не подходя, как я чувствовал, к главному. Не было у меня вечности, чтобы слушать его хождения вокруг да около. Тогда я прервал его: «Говори то, зачем пришел, а о том, кому наша жизнь принадлежит, да о ведьмах, я и без тебя знаю».

Тогда он собрался с духом и выдал. Просил он меня посмотреть на мою Элизабет. Говорил, что ходят слухи, будто читает она какие-то книги, которые идут против веры, будто видится с теми, с кем не стоило бы видеться. Я попросил доказательств. Священник ничего не смог ответить, сказал лишь, что часто приходится ему хоронить служанок из нашего замка, и над теми служанками будто зверь потрудился. «Если не о слугах, то о детях подумайте», – говорил священник. Замахнулся я на него саблей, когда понял, в чем он обвиняет Элизабет, да сдержался – решил сам разобраться. Только в чем разбираться?

Если дворовая девка место свое забывает, так выпороть ее и не грех. Если она от наказания дух испустит, так на то Божья воля. А вот о книгах, да о ереси, я решил особо спросить. Священник ведь только вслух не сказал, что моя жена – ведьма. Я не верю ни во что, но у ведьм ничего святого нет, и дети при них в опасности. Только никакой ереси в книгах, которые читала Элизабет, я не увидел. Часть книг – печатные, часть – рукописные. Да и о какой ереси может идти речь, когда моя супруга – протестантка, когда ее письма ко мне полны такой любви, такой заботы и нежности обо мне и о детях, что любые дурные мысли сами уходят.

*****

Вот похолодало, рассвет. Идет кто-то, меня спрашивает. Письмо мне из дома. Как же отрадно знать, что все дома хорошо. Да что-то я замечтался, и не уснул за ночь. Надо бы показать туркам, которые засели в крепости, что с каждым из них будет за их преступления против Венгрии.

Колья для шести пленных уже готовы. Их, по моему приказу, установили так, чтобы из крепости все было хорошо видно. И слышно. Наши враги не достойны смерти воина. Подохнут, как черви, бесславно. Кое-кто в нашей армии не одобряет такую казнь. Говорят, что это недостойно рыцарей – мстить столь ужасными мучениями тем, кто лишь исполняет чужую волю. А по мне, посадить пленного турка на кол или повесить его на крюк на перекладине на страх остальным – это долг любого, кто не согласен со всем тем, что сейчас происходит. Я не призываю ловить всех подданных Стамбула и вешать их на каждом дереве. Они должны иметь возможность уйти в свою страну. Но тех, которые поднимают на нас оружие, тем – смерть.

*****

Если бы все те, кого я считаю товарищами, были такими же бескорыстными, как сочинитель Балинт… В бою его сабля сверкает быстрее того пера, которым он пишет свои стихи. Он всегда спешит на помощь другу – и в смертельной схватке, и в жизни. Его род не слишком богат, но от него нельзя ждать подлости, как от прочих. Богатство моего рода слилось с имуществом семьи Батори, и многим это не дает покоя.

Сейчас, когда я жив и при оружии, и при моих воинах, никто не посмеет, сам король не посмеет перейти дорогу нашей семье. А что, если меня убьют в сегодняшней битве? Элизабет, хотя и обладает железной волей, хотя и держит дисциплину в наших владениях почище армейской, но ведь она женщина. Взять того же Дьердя Турзо, моего боевого товарища. Слишком часто я вижу в его взгляде тяжесть, которая, я знаю, способна толкнуть его на ужасные вещи. Он – прекрасный человек, он умрет в бою за друга, да что там, он жизнь мне спас. Да только когда речь заходит о землях, о деревнях, или о золотых форинтах, он становится другим.

Утро мы начали с обстрела крепости из пушек. Наши пушки были куда сильнее, чем те, что стояли на крепостных стенах. Поэтому ядра, которыми стреляли в нас турки, редко долетали до наших позиций. Поле брани наполнилось пороховым дымом, громом, от которого дрожит земля. Наши лучники подобрались поближе к крепости. Под укрытием небольшой, чудом сохранившейся здесь рощи, они прицельными выстрелами по белым тюрбанам, которые показывались иногда над стенами крепости, уменьшали турецкое войско. Турки отвечали ружейным огнем.

Похоже, что турки, рискуя взорваться вместе со своими пушками, стали класть больше пороху, заряжая их. Ядра теперь свистели совсем рядом с нами, среди нас появились убитые, слышались крики раненых. Балинт, как всегда во время артиллерийской стрельбы, что-то писал. Когда дело доходило до конницы, скучать ему не приходилось, а пушки навевали на него тоску. Ему не страшны были ни пули, ни ядра. Всегда они обходили его стороной, но не в этот раз. Не дописав очередной свой сонет, он свалился замертво. Турецкое ядро настигло его.

*****

Третий день уже длилась перестрелка. Изредка то мы, то турки, устраивали вылазки, да только дело не двигалось. В самый разгар боя ко мне подъехал человек на загнанной лошади. Он передал мне письмо, где Элизабет писала, что Анна, моя первая дочь, пропала. Жена просила меня быть как можно скорее. Будь у меня крылья, я прилетел бы в наш горный замок, стоило мне только прочесть это письмо. Но людям не дано летать, нам дана лишь воля, которая ведет нас к цели. Анну нужно было найти, во что бы то ни стало, я поспешно отдал указания, и мы отправились в замок.

Когда мы прибыли, Анну все еще искали. На Элизабет не было лица. Я видел ее такой лишь однажды, когда она, будто вспомнив что-то, оперлась рукой о дерево в лесу и стояла так до тех пор, пока воспоминание не отпустило ее.

Анну искали уже много дней, но до сих пор не нашли. Будь на дворе зима, поиски можно было бы отложить до весны. Ребенку почти невозможно прожить в горах несколько дней в зимние месяцы, когда все занесено снегом, когда пронизывающий ветер даже диких зверей загоняет в их норы.

Будь Анна постарше, я решил бы, что она, против всех правил и приличий, сбежала с возлюбленным, род которого недостаточно знатен для того, чтобы у них было законное право быть вместе. Но девочек в ее возрасте еще не тревожат греховные желания, которые уводят их из дома с любовниками. Хотя, Элизабет была не намного старше Анны, когда незаконный плод ее мимолетной связи с мужчиной покинул ее девичье чрево. Я давно простил ей этот грех – с того самого момента, когда недостойный, посмевший к ней прикоснуться, понес наказание. Тогда я был вне себя от злости, и убил бы Элизабет, не найдись во мне хотя бы капля благоразумия.

Я собрал всех, кто мог ходить, мы обшарили все окрестности, спросили каждого, кто мог говорить, но Анну найти не смогли. Ночью я не мог уснуть, бродил по замку в поисках Анны. А Элизабет, считая, что в пропаже нашей дочери виноваты несколько служанок, которые заняты были в тот день уборкой, расспрашивала их в подвале. Отголоски их криков доносились до вершины самой высокой башни замка, куда я взошел, в надежде, что звезды подскажут мне дорогу к моей милой дочери.