Текст книги "Жизнь, придуманная ею самой"

Поль от моей идеи приехать был в восторге, мадам Грендель вовсе нет, а уж мсье категорически против. Снова зазвучали те же слова: идет война, не время думать о чьей-то любви и чьих-то визитах.

Клеман Грендель был более прагматичен и прозаичен: где русская мадемуазель будет жить, кто будет ее содержать? О возможном проживании у них в доме и особенно о нашей женитьбе он категорически запретил даже думать.

Поль в ответном письме, конечно, смягчил отказ отца, но я все поняла.

Это означало, что приглашения от Гренделей не будет, мадам в таком серьезном вопросе, как официальные бумаги, против мужа не пойдет. Дальше все просто: нет приглашения – нет разрешения. Чиновники тоже не станут рисковать своей службой ради какой-то влюбленной особы, которую в Париже не очень-то хотят видеть.

Круг замкнулся. У меня было ощущение, что это не просто круг, а пылающее кольцо вроде того, через которое в цирке заставляют прыгать хищников. Чтобы попасть к Полю, я должна совершить нечто похожее на прыжок сквозь пламя без всякой надежды, что по ту сторону меня не встретит огненный океан.

Выход совершенно неожиданно нашел отчим, выслушав очередное упрямое заявление о том, что я все равно поеду, он устало вздохнул:

– Хорошо, будем считать, что ты едешь поступать в Сорбонну, а до начала учебы годик поучишь французский. Так всем и скажем.

Реакция родственников и знакомых была единодушно недоуменной:

– Боже мой! В такое время?!

Я только пожимала плечами:

– Но если я буду ждать окончания войны, то рискую успеть состариться.

– А в Москве или Петербурге учиться нельзя?

– Я буду изучать старую французскую литературу, едва ли в Москве или Петербурге есть настоящие профессионалы по этой специальности.

Такого не поняли совсем.

– Зачем тебе старая французская литература?!

– Буду переводчицей.

Одна из вредных семейных старух отчетливо прошипела в сторону:

– Путаной ты будешь, а не переводчицей.

Только опасение сорвать поездку удержало меня от попытки выцарапать ее глаза, руки чесались еще несколько минут.

Чтобы не подвергаться подобным нападкам, я просто перестала выходить к гостям, запираясь в своей комнате. Это добавило вздохов и ахов, мол, девушка и без того слаба здоровьем, а ее еще и отправляют учиться так далеко и в такое время.

Но мне упрямства не занимать.

Заверения Дмитрия Ильича, что падчерица никак не может обойтись без курса старинной французской литературы именно сейчас, а потому он дает согласие и деньги на учебу в Сорбонне, может, и не убедили чиновника, но дали ему повод разрешить мой выезд за границу без сопровождения.

Он был рад избавиться от настырной просительницы, как, впрочем, и остальные. Даже домашним надоела моя упрямая настойчивость и намерение идти в Париж пешком и через границу ползком, если не получится иначе.

Наконец, к осени разрешение было получено, можно покупать билет.

Неожиданно со мной засобиралась Жюстина – наша горничная. Она решила во что бы то ни стало добраться до дома. Похвальное рвение, вместе будет легче.

После покупки билета мама позвала меня в кабинет Дмитрия Ильича и, плотно прикрыв дверь, указала на большое кресло. Я не любила это кресло, в нем тонешь и чувствуешь себя ничтожной. Конечно, мама усадила меня туда нарочно для демонстрации важности предстоящей беседы.

Она ошиблась, меня уже ничем не сбить, даже если бы речь снова зашла об их несогласии с моим отъездом, я скорее вышла бы из кабинета и следом из дома, в чем была, чем согласилась отказаться от своей затеи.

Мама взволнованно заходила по кабинету, щелкая костяшками пальцев (терпеть не могла эту ее привычку!). Я молча наблюдала.

Наконец, она решилась, но отговаривать меня от поездки не стала, лишь коротко повторила о трудностях путешествия и пребывания девушки в чужой стране.

– Ты понимаешь, что мы не можем сопровождать тебя. У Дмитрия Ильича дела, а я…

К чему объяснять, если билет куплен только для меня? Но слушать запоздалые оправдания не хотелось, и я поспешно согласилась:

– Мне не нужно сопровождение, мама.

Она протянула пачку денег:

– Вот, возьми. Это тебе на дорогу и несколько месяцев проживания в Париже. Думаю, на полгода, если учитывать необходимость снимать жилье и обновление гардероба, не хватит, но месяца четыре при известной экономии прожить сможешь. Потом постараемся выслать еще.

Я приняла деньги, пробормотав простое «спасибо». Это выглядело не слишком вежливо, но одного взгляда на купюры было достаточно, чтобы понять, что суммы не хватит и на пару месяцев проживания в Париже даже без съема жилья.

Не дождавшись бурного проявления благодарности, мама вздохнула, мол, чего и следовало ожидать, мы для нее все, а она…

Кто определил размер выделенной суммы? Они безвылазно жили в Москве, не представляя цены за границей, но я-то знала, что денег хватит только на карманные расходы, чтобы добраться до Парижа, тем более война и все подорожало. Моя непрактичная мама об этом просто не думала, но отчим?

Однако просить добавки я не стала. Еще раз поблагодарила, ожидая, что на том беседа и закончится, но ошиблась. За несколько купюр весьма скромного достоинства мама считала себя вправе прочитать целую лекцию на свою излюбленную тему: благоразумие, благовоспитанность и скромность. Пришлось выслушать.

Я сидела, серьезно кивала и думала о своем. Нет, не о деньгах, о них лучше вообще не думать, но о том, что не буду даже вспоминать этот дом, кабинет и маму, рассуждающую о благоразумии за спиной надежного супруга. Она не знала о жизни ничего! Вообще ничего. И советы могла давать только теоретические, почерпнутые из книг, написанных в прошлом веке, и размышлений о добре и зле из собственных же произведений для детей, в которых мудрые вороны наставляли неразумных птичек.

Как это все далеко от самой жизни!

Но маме не объяснишь, и я просто коротала время, разглядывания узор на обоях, пока она вдохновенно расписывала ценность «приличного поведения юной девушки». Это при том, что ее юная дочь отправлялась в другую страну к будущему (возможному) супругу одна-одинешенька.

Заметив, что я только киваю, но не слушаю, мама прервала свою тираду на полуслове и очередной раз сокрушенно вздохнула (излюбленный прием):

– Ты совсем не слушаешь. Неудивительно, что поступаешь так опрометчиво.

– Я слушаю, мама, просто ты уже много раз повторяла все это, а у меня хорошая память.

Мама все равно обиженно поджала губы, всем своим видом давая понять, что я могла бы и послушать.

Время до отъезда прошло словно в тумане. Я собиралась, перебирая вещи, ведь взять с собой многое не получится, прощалась и благодарила, не вполне понимая, что говорю и делаю. Меня продолжало лихорадить, но уже не от болезни, а от волнения, ведь я ехала к своему Полю!

Боязни пересечь столько границ, опасное в такое время года море, сменить поезд на корабль, потом снова поезд, снова корабль и еще раз поезд не было. Я упрямая и если что задумала, непременно совершу. Я стремилась к Полю и в новую, непременно счастливую жизнь. Как могло быть иначе?

На перроне отчим отозвал меня в сторону и, старательно заслоняя собой, сунул в руки небольшой пакет:

– Леночка, здесь деньги на обратную дорогу. Пожалуйста, не трать просто так. Откроешь, когда придет время покупать билет в Москву. На жизнь тебе мама дала. Конечно, если цены возрастут или будут какие-то иные проблемы, телеграфируй, я спешно пришлю еще. Надеюсь на твое благоразумие, дорогая.

Господи, и этот о благоразумии!

О каком благоразумии могла идти речь, если я, влюб-ленная по уши, мчалась очертя голову на другой конец Европы к своему любимому?

Но я кивнула:

– Обещаю.

Мама, конечно, догадалась, а может, просто знала о деньгах, она стиснула мое запястье и зашептала, словно это большая тайна:

– Дмитрий Ильич всегда был добр к тебе. Ты должна быть благодарна…

Как меня коробило вот это «должна», сколько раз хотелось крикнуть, что никому ничего не должна! Но я снова промолчала, не время спорить, да и к чему?

– Я благодарна, мама.

– Пиши чаще, чтобы мы знали, где ты и что с тобой. Помни все, чему тебя учили дома.

А вот писать я не обещала, прекрасно понимая, что вряд ли вообще стану это делать.

По-настоящему плакала только Лида, я не понимала почему, ведь мы не были дружны, как Цветаевы, после долгого отсутствия в Клаваделе я прожила дома совсем немного. Лида тоже попросила писать, явно ни на что не надеясь, но именно ей я ответила:

– Напишу. Обязательно расскажу тебе о Париже.

Вагон дернуло, и перрон медленно поплыл назад. Мама приложила платочек к глазам, это должно показать всем, как она печалится из-за отъезда любимой дочери. Но я знала, что прищуренные глаза и платочек скрывают совсем иное – почти радость, что в семье больше не будет проблемы под названием «Елена». Или «Галя», как маме нравилось меня называть вопреки документам.

И вдруг мама с криком вцепилась в Лиду:

– Верни ее, слышишь, верни!

Словно Лида могла остановить поезд или меня саму. В гудке паровоза мне послышалось:

– По-о-оздно…

Вешая свое пальто в купе, я вытащила из кармана пакет, полученный от отчима, не удержалась и, прежде чем положить его в сумочку, заглянула внутрь. Дмитрий Ильич Гомберг щедр не более своей супруги – к тому времени, когда я доберусь в Париж, денег хватит только на обратный билет в товарном вагоне.

Я понимала, что отчим и без того потратил кучу средств на меня и моих братьев, не говоря уж об общем содержании семьи из четырех взрослых детей мамы и двух ее племянников. Но лучше не давать совсем, чем таясь, вот так сунуть подачку.

Они с мамой твердили, что пришлют еще, если понадобится. Из этого следовало, что я должна добраться и сообщить им адрес. А если не сообщу?

Наблюдая, как постепенно уплывает назад перрон, я невесело усмехнулась: конечно, не сообщу!

Перрон окончательно исчез из вида, и мимо окон потянулись серые строения вокзальных служб. Из-за паровозного дыма они всегда серые, даже если выкрашены в желтый цвет.

Стоявший у соседнего окна толстяк уже второй раз окинул меня изучающим взглядом с ног до головы. Терпеть не могу, когда меня разглядывают, да еще и оценивающе!

В ответ я смерила взором его.

Разглядывать было нечего, передо мной стоял образец фальшивой роскоши: все, что могло, блестело, сверкало и демонстрировало дурной вкус. Цветастый жилет с трудом застегивался на стеклянные пуговицы, видно, изображавшие драгоценные, цепочка карманных часов, как и запонки, из дутого золота, головка галстучной булавки размером с голубиное яйцо… Меня просто передернуло от обилия фальшивого золота и стекляшек в роли бриллиантов.

Почему-то неприятный тип воспринял мой далеко не благостный взгляд как поощрение и придвинулся ближе.

– Мадемуазель… позвольте пригласить вас в ресторан. Выпьем за знакомство…

Вот так запросто. Он полагал, что отсутствие у меня компаньонки дает ему право чувствовать себя хозяином положения?

Я передернула плечами:

– Пшел вон!

Толстяк снова смерил меня взглядом, не сулившим ничего хорошего, и недобро усмехнулся:

– Ишь, красавица нашлась. А я вот сейчас скажу полицейскому, что ты ко мне пристаешь…

Угроза серьезная. Ехала одна, куда и зачем – объяснить не смогла бы, вполне можно заподозрить неладное. Но главное – внешний вид. Одета скромно, багаж бедненький, не то разночинка, которых полиция страшно не любила, не то сбежавшая из дома дочь разорившихся дворян. В любом случае неприятности из-за его жалобы были бы обеспечены.

Меня взяло зло, неожиданно даже для себя повернулась и вперилась взглядом в его лицо. Всегда говорили, что у меня странные глаза, они словно прожигают насквозь. Тогда я не впервые испробовала силу своего взгляда, но впервые так откровенно и против взрослого человека.

Наступала на обидчика и шипела сквозь стиснутые зубы:

– А я не буду жаловаться на тебя в полицию – я тебя прокляну! Сглажу на всю жизнь…

Дольше он не выдержал, сначала в поросячьих глазках появилась неуверенность, следом заметался настоящий страх.

– Тю… дурная… Ведьма!

Последнее слово толстяк выпалил уже из-за двери своего купе, куда поспешно ретировался. Несмотря на серьезность ситуации, стало смешно. Я уткнулась лбом в холодное стекло, почти ничего не видя снаружи, и вдруг дала себе слово, поклялась, что добьюсь своего, стану богатой и буду выглядеть так, чтобы вот такие даже глаза поднять не смели, не то что делать скабрезные предложения!

Я не знала, как это будет, примут ли меня в Париже, в семье Поля, доберусь ли я туда вообще, но я знала, что у меня все получится!

Елена Дьяконова, вынужденная донашивать материнскую шубу и путешествовать в одиночку и без защиты, умерла окончательно. Теперь существовала одна Гала, жизнь которой будет посвящена только любви и успеху любимых мужчин.

И в ее жизни совсем не осталось места ничему прежнему, прошлому. Было только будущее – пока смутное, но обязательно успешное. Поль прав, переиначив имя с Галя на Гала. Она станет праздником для любимого, превратит в праздник его жизнь, да и свою тоже.

Обязательно станет!

Честно говоря, мое путешествие из Москвы в Париж было вовсе не таким.

Это не поездка в Швейцарию 1912 года, теперь между нами с Полем лежала война, Россию и Францию разделяла территория воюющей с нами Германии и ее союзников. То, о чем столько твердил отчим, проявилось в реальной жизни. Мне пришлось добираться морем, делая огромный крюк через Швецию и Англию.

И со мной отправилась наша горничная. Бедная Жюстина была в ужасе от мысли, что ей придется провести годы войны в далекой от ее Швейцарии Москве. Но какая Жюстина компаньонка, если мы даже путешествовали разным классом. А вот толстяк с фальшивым золотом в вагоне поезда на Санкт-Петербург был…

Вспоминать о страданиях от качки в море не хочется совсем, это мерзкая болезнь – морская, позже, когда возникла необходимость пересечь океан по пути в Америку, я больше всего боялась именно качки, но на океанском лайнере она оказалась не страшна.

Так что пусть будет поезд и навязчивый попутчик в соседнем купе.

Чтобы добраться к своему любимому Полю, я была готова перенести не только морскую болезнь, но и что-то похуже. Остановить меня могли только собственная смерть или нежелание Поля меня видеть.

Но Поль звал, а жизнь продолжалась. Жизнь больше не Леночки Дьяконовой, а Галы.

Семья Дьяконовых-Гомберг просто перестала для меня существовать. Перестала существовать сама Елена Дьяконова, я окончательно стала Галой. Пока без фамилии, но, возможно, буду мадам Грендель.

Париж в пятой жизни

Увидеть Париж и умереть!

Париж всегда праздник!

Да не был он никаким праздником, когда Гала наконец добралась до города влюбленных.

Был хмурый день, вокзальная суета, неприветливые лица, собственная усталость после долгой тяжелой дороги. Хотелось поскорей забраться в ванную и хорошенько вымыться, а потом выспаться, потому что спать на полке вагона получалось плохо.

Застегивая пальто перед выходом на перрон в Париже, Гала подумала, что отсутствие Поля скорее удача, ведь он не видел ее вот такой измотанной и грязной. Лучше встретиться, когда все будет приведено в порядок.

Но предстояла встреча с мадам Грендель, которая помнила ее по Клаваделю, встреча, от которой многое зависело. Что, если мадам не пригласит невесту сына жить в их доме? На съем жилья денег у Галы просто не было, а Поль приедет не завтра…

Гала помнила, что у них с матерью Поля есть одна точка соприкосновения, зато какая! – сам Поль. Это правильно и справедливо, это поможет ей.

Гале не пришлось играть или фальшивить, когда, едва шагнув на перрон, она бросилась к мадам Грендель с вопросом:

– Как Жежен? От него есть известия?

Мадам даже не заметила отсутствия приветствия со стороны русской девушки и не ставший лучше французский, ведь Гала затронула главную тему жизни мадам – ее сына.

– У него все в порядке, он служит санитаром в госпитале, но я все равно боюсь, – взволнованно ответила будущая свекровь.

– Мне кажется, что, будь я здесь, вдвоем мы убедили бы Поля избежать мобилизации.

И снова Гала пролила бальзам на израненную душу матери, та запричитала:

– Да-да, мне тоже так кажется.

– Все будет хорошо, я уверена, мадам Грендель, все будет хорошо. Залог тому наша с вами любовь к Полю. Она спасет его в самую тяжелую минуту.

Расчувствовавшаяся дама промокнула слезы платочком.

Разве после того мадам Грендель могла отказать в приюте русской девушке?

Возможно, она не рассчитывала, что этот приют так надолго, но, сказав первое слово, пришлось продолжать.

– А папочка по-прежнему в управлении военных пекарен, – всхлипывая, доверительно сообщила мадам Грендель.

Только привычка помалкивать удержала Галу от нелепого вопроса: кто? В следующее мгновение она уже сообразила, что будущая свекровь говорит о свекре, и что нахождение в каком-то управлении для Клемана Гренделя сродни брони от попадания на фронт.

Грендели не из тех, кто тратит все заработанное. Сказывалась крестьянская прижимистость, выходцы из крестьян и простых рабочих, даже заметно разбогатев, жили крайне скромно. Улица Орден – пристанище рабочего люда. Имея доходы Гренделя, можно было выбрать район и получше, но Гале было уже все равно, лишь бы скорее добраться до ванны и мягкой постели. Мать не зря называла ее принцессой на горошине за любовь к удобствам и комфорту.

Уже предвкушая удовольствие от горячей воды и хорошего мыла, Гала огляделась. Но то, что увидела, было далеко от привычного московского комфорта.

Узкая лестница, темный коридор, неприятный запах застарелой пищи, общая спертость воздуха… Не лучше оказалось и в самой квартире. Мелькнула даже мысль, что мадам нарочно сняла для нее такую нору, чтобы поскорей выпроводить обратно.

Да, конечно, так и есть! Мадам Грендель же писала, что договорится о комнате в пансионе. Ладно, сегодня главное принять ванну, привести себя в порядок, а завтра Гала постарается поискать жилье получше.

Но она ошиблась, именно в этом доме и жили Грендели. Мадам Грендель прошла в квартиру и жестом показала Гале:

– Вот комната Эжена, жить будете там. Потом решим, что делать дальше. Это Жермена, наша горничная. Она поможет разложить вещи и умыться.

– Благодарю, мадам.

В голове крутилась навязчивая мысль: и это Париж?! Гала прекрасно понимала, что Париж тоже разный, как Москва и Санкт-Петербург, но мириться с необходимостью пребывания в таком доме оказалось не так легко… Особенно когда выяснилось, что ванной нет и в помине, умываются в раковине на кухне, где моется и посуда тоже. Вместо ванны используется большая лохань, воду греют на печке.

От истерики спасла только сильная усталость. Жермена помогла девушке вымыться и проводила в комнату. Проваливаясь в сон, Гала услышала, как горничная сообщает мадам, что «мадемуазель великолепно сложена, фигура не то что лицо».

Проснувшись, Гала не сразу поняла, где находится. Не трясло, не качало, за окном раздавался чуть визгливый женский смех, детский плач и еще какие-то голоса. Нет, это не Трубниковская в Москве, но и не тот Париж, которого она ждала.

Стараясь не шевелиться, чтобы не выдать себя, она некоторое время размышляла.

Пока быт Гренделей не оправдал ее надежд совершенно, Гала привыкла к куда большему комфорту дома. Права ли она, что приехала, не лучше ли было добиться приезда Поля в Москву? Но что делать там французскому поэту?

А что делает в Париже, в чужом доме, чужой семье она, русская девушка, к тому же не очень радушно принятая будущими родственниками?

Нет, мадам Грендель была вежлива и предупредительна, но все равно у Галы положение незваной гостьи, даже для нее не секрет, что Клеман Грендель категорически против. Едва ли отец Поля за время ее долгого и тяжелого путешествия изменил свое мнение.

Оставалась надежда только на Поля. Его письма полны любви и ожидания встречи, но это ответы на ее письма. К тому же они не виделись два года, в таком возрасте это много, безумно много. Какой будет встреча?

Мадам Грендель сказала, что Жежену обещали предоставить короткий отпуск для свидания с невестой. Значит, она все же невеста? Жанна-Мария не могла позволить, чтобы невеста сына жила где-то в съемной комнате или пансионе, потому поселила у себя дома вопреки мнению мужа. Это хорошо и плохо одновременно.

Немного подумав, Гала решила, что плюсов больше, чем минусов. Не надо платить за жилье, такое положение надежней, есть возможность ближе познакомиться с мадам и завоевать ее сердце до возвращения мужчин с фронта… И возможность попрактиковаться во французском тоже не лишняя.

А что касается мытья в лохани вместо ванны и необходимости терпеть кухонный запах круглые сутки, то это временно. Вот вернется Поль, они поженятся, снимут отдельное жилье, в котором будут и большая ванная комната, и высокие потолки, и хорошая прислуга. В крайнем случае снимут номер в хорошем отеле.

Но чтобы получить все это, нужно дождаться Поля, а за время ожидания покорить его мать, чтобы она заступилась перед отцом.

Гала была твердо уверена, что все получится. Два года битвы за свое счастье не могли пройти даром.

Говорили, что у нее кошачьи глаза, но ведь у кошки есть замечательное качество – она умеет падать на все четыре лапы и имеет девять жизней. Гала усмехнулась: две уже прошли, даже целых четыре – до Москвы, в Москве, потом в Клаваделе, снова в Москве. Теперь начиналась пятая. Нужно было сделать все, чтобы эта оказалась успешной и счастливой.

Гала дождалась – Поля отпустили на побывку. Это означало встречу.

Она страшно волновалась, ведь письма – это одно, а реальность – совсем иное. Помня о Марине Цветаевой, которая влюблялась почти заочно, а потом без конца разочаровывалась, Гала больше всего боялась разочарования своего или Поля.

На перроне она с трудом сдерживалась, чтобы не трястись, хотя холодно не было.

От этой встречи зависело многое. Они не виделись слишком долго, чтобы не бояться. Много-много месяцев переписки и клятв в любви вовсе не означали, что любовь жива. Несмотря на эйфорию, Гала это хорошо понимала.

Поль повзрослел и без мамы рядом наверняка сильно изменился. Говорят, война вообще меняет всех до неузнаваемости. Гала понимала, что увидит совсем не того послушного восторженного мальчика, который жил в Клаваделе, но Поль мог оказаться и не тем влюбленным джентльменом, образ которого складывался по письмам.

Письма – обманчивая вещь. Что, если она, как и Марина Цветаева, просто придумала себе Поля, а он ее? Что, если этот выдуманный Поль окажется изменившимся до неузнаваемости или новая Гала в реальности не будет соответствовать его представлениям?

Неизвестно, боялся ли этого Поль, но мадам Грендель боялась.

Жанна-Мария видела волнение невесты и сына, чутьем любящей матери поняла его и волновалась тоже. Что, если не сложится, и эти двое, столько твердившие о своей любви, действительно не примут друг друга воочию? Даже если не оба, но хотя бы один окажется разочарованным?

Как тогда быть с русской? Выставить вон из дома? Но это ужасно. Навязать сыну во исполнение его обещаний? Эта мысль нравилась мадам Грендель еще меньше, единственный сын Гренделей должен быть счастлив!

И вот перрон, запах паровозного дыма, металлический грохот состава, толчея встречающих и прибывших, приветственные крики…

Как в этой толпе среди множества шинелей и одинаковых лиц даже не узнать – просто увидеть любимое? Галу охватило отчаяние, на глазах появились и готовы были пролиться ручьем слезы.

– Гала!

Поль заметил ее первым.

Худой, почти тощий, с тонкой шеей из воротника шинели, немного нелепый в тяжелой одежде и обуви, но такой родной!

– Поль!

Остановил, не позволив к себе прижаться:

– Нет-нет, на мне могут быть… вши… Госпиталь, понимаешь…

Он пытался еще что-то объяснять про мерзких насекомых, но Гала замотала головой и все же прижалась:

– Пусть… Пусть твои вши станут моими. Хоть что-то общее.

Слезы все же прорвались ручьем.

Когда подошла мадам Грендель, сын и невестка (мадам уже не сомневалась, что так) стояли, обнявшись и плача.

На вопрос, почему плачет, Гала всхлипнула:

– От счастья.

И снова залилась слезами.

Поль не был придуманным, и их любовь тоже.

Мадам Грендель тоже плакала, впрочем, слез на перроне было довольно и без их троицы.

Как все хорошее, отпуск Поля быстро закончился. Три дня счастья показались даже не часами, а минутами, мгновениями жизни.

Пожениться они не могли, ведь Поль еще не достиг совершеннолетия, и ему требовалось разрешение отца. Клеман Грендель считал женитьбу в такое время невозможной, а сами разговоры о ней неприличными – Франция воюет, Поль в армии, какая может быть семья?

Не переубедило даже присутствие в их квартире на рю Орден невесты Жежена.

Мадам Грендель просто не знала, что ей писать мужу. Конечно, она призналась, что не стала снимать комнату в пансионе для невесты Жежена, поселив ее у себя дома. И конечно, это вызвало недовольство главы семьи.

Теперь мадам приходилось всячески скрывать малейшее собственное недовольство Галой и выискивать то, за что ее следовало похвалить перед Клеманом Гренделем.

К счастью, поводы для похвалы находились.

Гала аккуратна во всем и большая любительница чистоты.

О том, что девушка избегает работы по дому, мадам умалчивала, к тому же если была необходимость, русская засучивала рукава и мыла, скребла, чистила, выносила мусор, но обычно предпочитала, чтобы эту работу выполняла Жермена.

У Галы хороший вкус, она умеет одеваться.

Будущему свекру необязательно знать, что будущая невестка только себе и посвящает все время. Она либо пишет письма Жежену, либо читает, либо ухаживает за собой. Ногти всегда вычищены и покрыты лаком, волосы вымыты и уложены, платья выглажены.

Будущая невестка словно дает понять, что окружающая жизнь не для нее, она достойна лучшей, но при этом девушка достаточно умна, чтобы не вызывать открытых нареканий и обвинений.

Деньги тратит, не задумываясь, правда, пока свои.

Если честно, свои быстро закончились, даже при полном содержании (жилье и еда) со стороны мадам Грендель, при известной щедрости мадам («Ты можешь пользоваться нашим мылом и зубным порошком, а вот эта щетка Жежена») и даже помощи («Это мое платье можно перешить на тебя, я помогу, я же портниха») Гала умудрилась израсходовать не только свои, но и деньги Поля.

Чистить зубы старой щеткой Поля или умываться простым довольно вонючим мылом она не могла, пришлось купить нежное розовое и новые щетки с порошком. И платья мадам Грендель хоть и можно использовать для переделки, но их расцветка…

Гала много ходила по магазинам, но не в бакалейные лавки («Я ничего не смыслю в покупке продуктов и наверняка ошибусь, потратив лишнее»), она подыскивала интересные вещички и пыталась ими скрасить немудреный быт дома Гренделей.

Грандиозным приобретением оказалось красное кресло, купленное в комиссионном магазине, это кресло оживило скудную обстановку комнаты Поля, но окончательно подорвало финансы самой Галы.

Семья Грендель сама находилась в нелегком финансовом положении, торговля земельными участками затихла, а глава семьи отсутствовал. Но и в такой ситуации родители ни в чем не отказывали обожаемому сыну – Жежену по-прежнему выделялись любые суммы на книги.

Это и стало отдушиной для Галы. Теперь книги приобретала и отправляла Полю она.

И однажды допустила непростительную, с точки зрения мадам Грендель, ошибку – вместо покупки очередной партии книг для Поля Гала потратила почти всю сумму на… духи. Флакон обожаемых ею «Blanc de Coty» оказался слишком притягательным. Чувствуя свою вину, Гала призналась в растрате любимому и поклялась, что даже не откроет флакон до его возвращения с фронта, что просто хотела бы встретить Поля «во всеоружии», что все для него, в том числе и умопомрачительный запах.

Боже мой! Ну почему женщина должна оправдываться за то, что желает быть красивой, ухоженной, со вкусом одетой и отменно пахнущей?! Разве это не должно быть присуще настоящей женщине? Разве обязательно выглядеть рабочей лошадью или несчастной серой рабыней, чтобы иметь репутацию достойной матроны?

А если именно достойной матроной быть не хочется, если хочется во всем быть «Галой» – праздником для любимого человека?

Конечно, Поль простил невесте такую трату, преподнеся первый урок: прояви слабость, покайся, объяснив эту слабость желанием нравиться именно ему, и будешь не только прощена, но и поощрена. Поль прислал деньги на книги из своих карманных, выразив надежду, что духи действительно дождутся его возвращения, и никто другой не вдохнет аромат его любимой женщины.

Гали подтвердила клятву, которую, конечно, не выполнила – по капельке флакон оказался наполовину опустошен, пришлось покупать новый точно такой же.

Откуда деньги?

Сдержав свое обещание рассказать Лидии о Париже, она отправила в Москву письмо. Конечно, ни слова об отсутствии у Гренделей минимальных удобств, о том, что живут в рабочем районе, о неприятии со стороны Клемана Гренделя, о необходимости рассчитывать только на подачки со стороны будущих родственников.

Зато было восхищение городом, описание радушной встречи с любимым человеком, который пока должен отдавать долг своей Родине, а еще легкое сетование на то, что скоро нечем будет платить за курсы рисования (а ведь она успешна, вот доказательство – рисунок очередного придуманного наряда в стиле а-ля рус) и, конечно, французского (обещала же отчиму).

На те и другие курсы Гала действительно ходила, хотя рисовать бросила довольно скоро, утомившись необходимостью кропотливо трудиться над классическими формами, по-французски говорила уже бегло и каждый вечер писала под диктовку мадам Грендель диктанты или переписывала целые страницы французских книг. Это помогло, русский акцент оставался еще очень долго, но это лишь придавало речи пикантную живость.

Дмитрий Ильич понял заботы падчерицы правильно, а может, поинтересовался ценами в Париже, и выслал определенную сумму на адрес Гренделей.

Следующий флакон духов Гала приобрела уже за свои средства, как и несколько винтажных туалетов, чтобы переделать их под себя.

Умение будущей невестки создавать элегантные наряды буквально из ничего, как и ее желание научиться работать иглой профессионально (но только не зарабатывать этим на жизнь!), понравилось мадам Грендель, ведь Жанна-Мария сама была прекрасной портнихой и некоторое время даже держала помощниц, помогая мужу зарабатывать деньги на содержание семьи.

Из-за этого несколько раз возникали забавные ситуации. Мадам Грендель давала Гале уроки шиться и вышивки, наставляя по поводу предпочтений парижанок, мол, если это учитывать, то заработок может существенно повыситься.

Но когда Жанна-Мария предложила Гале попытаться открыть небольшую мастерскую и помогать «нашим мужчинам», та посмотрела так, словно будущая свекровь предложила торговать телом. Мадам Грендель даже чуть смутилась: