Текст книги "Я до сих пор играю в куклы…"

Мурлычет кот, расслабленный до точки…

 
Мурлычет кот, расслабленный до точки,
Весна-красна, туда-сюда про всё.
Сажаю слов натыканных цветочки,
Жду ягодок, проникнутых Басё.
 
 
Дозрею ли в в сезонности бедлама,
Найду ли философиям приют?
Где горизонт – далёким Далай-ламой,
Которому на мудрость подают
 
 
Одними птицами лазурного разлива —
И добавляют ироничной мной.
А я до страсти в марте говорлива,
И не загонишь, словно встарь, домой.
 
 
Витаю далеко в мечтах и песнях,
Но честно жду – дождусь ли? Вот вопрос.
Года идут – хоть в лоб, хоть по лбу тресни —
Мой мир без ягод – но безумно пёстр,
 
 
Не положить в корзину послесловий,
И не сварить из вишен и малин.
Поля мои – цветочней, мотыльковей,
И бог – как многолетний розмарин.
 

Трамваю

 
Беги, стучи – закладывай дугу —
Глядишь – сим-сим когда-нибудь откроет —
Оранжево-копательный могун,
С дорожного уставши перероя.
Качайся в такт, без такта – по весне,
Разбрызгивая дзень по всей округе,
Напоминая молчаливой мне
Поговорить с давно забытым другом.
Притормози – собаки ли, коты,
А то и голуби жиреющие с лёта —
 
 
Как грузно приземлённые мечты,
Разгонят пыль – работа, как работа.
На остановках выхвати людей,
Чтоб заболтать до следущей, до ближней.
Скрипи в пустотах окружных аллей,
В депо души – тебя я не обижу.
Лишь приласкаю связанным стишком
Из всяких-яких вместе с будьте-нате.
От фонаря прольётся свет о том,
Что на сейчас – полуночное – хватит.
И лязгнет дверь по ветренной ночи
Последним всхлипом сонного вагона.
О ржавчине на красном – умолчим,
Назавтра вновь орущие грачи
И краски жизни – яркой, заоконной.
 

Не ровен час. Не найден толк

 
Не ровен час. Не найден толк,
Ключица дали бесконечна.
И голос внутренний умолк
За сломанной бессвязной речью.
Где а – там бэ, и бредит и
Намеченным едва союзом.
И что-то вешнее летит,
Рассчёт выруливает юзом.
Любовь-морковь – иди, грызи,
Жги всуе, без помина лихом.
 
 
Изыди или изыди,
Хрустишь-хрущу. Зайчих-зайчиха.
Стихов упрямое жнивьё —
До самой сути, до болячки.
Подуй на это ё-моё,
Пусть блохи дёргают собачку.
И заболит. И отлегнёт —
На дальней полке что-то было.
 
 
И вдох. И выдох через рот —
Амур, ссылаемый на мыло.
Размылен глаз и в корень зрит,
И мир стабильно-постоянен.
До фонаря. Но фонари
Горят с изъяном на изъяне.
 

Остановитесь

 
Остановитесь, годы – я сойду
В безвременьи медвежьем, захолустном,
Где парят мозг, разводят на байду
Сомнения прекрасного искусства.
 
 
В подкорку – чинарём – без суеты
Вползает тень от эфемерной славы.
Как гений чьей-то бывшей красоты,
Как злая шутка божеской забавы.
 
 
А я наивен, стоек и незрел —
Стою на перекрёстке вдохновений.
Года не жмут – кукушечный пострел
Летит, немой, по вечности весенней.
 
 
И прорастаю в бесконечность грёз
Растасканным на буквы и картины.
А где-то жизнь – не в шутку, а всерьёз
В глобальной зависает паутине.
 
 
Расчётлив опыт, просто повезло —
Чуть пригубил – и отпускает снова.
Горланю в мать… И понимаю, что
Лишь только ей в макушку поцелован.
 

«Земля идёт. А может быть, летит…»

 
Земля идёт. А может быть, летит.
И ты стоишь – стоишь и голосуешь,
И свистнули февраль – как без пяти,
Без десяти – упомянули всуе.
 
 
Чуть брезжит март, но противоречив —
Туман и солнце в чаемом начале.
Как под копирку сыпятся грачи,
Которых сотни раз уже видали —
 
 
Спешат навстречу – в паровозный дым,
Срываясь непредвиденным транзитом.
А хорошо ли вечно молодым,
От мудрости по дурости привитым?
 
 
Опустишь руку – пусть себе катит
Весна в глаза, срывая все стоп-краны.
И это опыт – опыт без пяти,
Без десяти – залеченные раны.
 

У обещаний

 
У обещаний – множество халвы,
Наобещай – и слипнется от веры.
Вот так и боги сахарно правы
В своей любви, надежде эфемерной,
Но сладость надо всё же разбавлять,
И кипяток крутой от будней кстати.
 
 
Ожог облегчить вдохновенным «в мать!»
Да в одинокой переждать кровати,
Пока навалят новую халву —
Прикормят разум, чувства и так далее…
Вот так живём, живёшь, и я живу,
На вброшенном глюкозовом запале.
 

Вот если понесёт – так понесёт

 
Вот если понесёт – так понесёт,
И если отнесёт – куда подальше,
Там трын-трава, в усах текущий мёд,
Зато нет зависти и повседневной фальши.
Сиди себе на хуторе – простор,
Безлюдие рождает вдохновенье.
И нечему идти наперекор,
Страдать и межсезонить всякой хренью.
Какой маршрут! Вот, право, повезло —
Распяли – так распяли – да и пнули.
И не скрипит потёртое седло,
И не гулят любвеобильно гули.
 

В переходе на летнее время

 
В переходе на летнее время иду и смотрю,
Как чирикает день над чинариком лунным, остывшим.
Собирает надежда с небес по лучу, по рублю,
И хлопочет трамвай в точку В пустоту прокативший.
 
 
Спозаранку молчится, а надо бы оды слагать
Мне, пригревшей январь на макушке невечного лета.
И на радостях дней перестать бы печалью лагать
По щербинкам крылатым, которые вдаль, безответно
 
 
Унесутся, а я – словно тень на далёкий плетень,
И не хочется в прятки ни с детством, ни с памятью бренной.
Здравствуй, свет мой, с любовью тяну и тяну канитель
Недозрелых стишков в перезрелое зимнее время.
 

Переупрямить – с жаром, не щадя…

 
Переупрямить – с жаром, не щадя
Безвкусицу весенней непогоды,
Пока надежды вешние чадят,
Пока апрель отыгрывает коду,
 
 
Менять слова по ходу блёклых фраз,
Пересыпая нелитературным,
Которым повседневно не горазд,
Но заостряешь – метко, некультурно,
 
 
Грозится небо – дует щёки туч,
И водят жалом ласточки по низу.
Но громогласен русский и могуч,
Срывается со скользкого карниза
 
 
И вдаль летит – обнять и обогреть
Тебя за серым цветом ожиданий.
Но жизнь как жизнь – мечтаю об игре
И скручиваю рифмы в рог бараний,
 
 
И силюсь удержаться от щедрот,
Где пир с чумой исконного наречья.
И мёд любви, не попадая в рот,
Желает мыслью о тебе растечься.
 

Ты хочешь выпить, я – допеть

 
Ты хочешь выпить, я допеть,
Ты развернуться, я закончить.
Пылает жаром теплосеть,
Но в небе мёрзнет купидончик.
 
 
А где-то много и общё,
А здесь чуть-чуть, но ближе к телу.
И вечно хочется ещё,
Пока хлыстом не прилетело.
 
 
Когда-то пряникам хана,
Так будь скромнее и умойся.
Вот погоди, придёт весна
Душевно-вздрюченного свойства,
 
 
Тогда-то – да, сейчас никак,
Хоть разохоться – нету дела.
Какой из февраля рыбак
На мёрзлом беспросветно-белом?
 
 
Так пей, а я же – допою,
Про вдаль раскатанные губы,
Как ты – подобен соловью,
Когда горят некстати трубы.
 

Видно, музы пошли не те

 
Видно, музы пошли не те,
Перестали лететь на свет.
И февральски осточертел
Мой зародышевый поэт.
 
 
Всё свербит в оболочке зим,
Чем-то выжившим из мечты.
Народиться не выполним
В этих серостях неземных.
 
 
Из набухших донельзя туч
Сыплет снежащее зеро.
Хочешь – так изнутри озвучь
Муз, растасканных на перо.
 
 
Будь, что будет – гудят ветра,
В небе сталь, а понизу стынь.
Так и хочется заорать
В этих далях необжитых,
 
 
Где нет солнца – одна броня,
Да надежды внутриутробь.
Снова рифмы во мне бубнят,
Чтоб не стыла надолго кровь.
 

Холод. Крошки. Птичьи дрязги

 
Холод. Крошки. Птичьи дрязги.
Снега реденький пробел.
И трамвай, уставший лязгать,
Красной точкой онемел.
 
 
Мерзлотой терзаем воздух,
В небе чахлый птичий грипп.
Всем февраль как серьги роздан
По заслугам и болит —
 
 
Лезет в горло стих корявый,
Словно вирус от тоски.
И першит, срываясь, слава
В кашель слов, вперегонки
 
 
С прорябиненной потехой
В снегирином кураже.
То ли всё это проехать,
То ли встрять на дележе,
 
 
Чтоб отвесили побольше,
Отфевралили с плеча.
Эх, поэтское раздолье —
Жечь глаголом. И молчать.
 

В обветренные дали волочить…

 
В обветренные дали волочить
Свою мечту, упёршуюся рогом,
Когда ещё проклюнутся грачи
В лазури у весеннего порога.
Тогда задребезжат колокола —
За здравие природного участья…
Трамваям безголосится – пора
До бога, как умеют, достучаться.
И съели жданки стаи сизарей,
До крошки по кормушкам отобедав,
И режут войлок серый – э-ге-гей!
В затянутости спёкшегося неба.
 
 
Нет-нет – да и проглянет каравай,
Так робко, ненадолго, но проглянет.
Гоню туда несбытое – давай,
Лучистого отведай – лучше станет,
На краешке январских ни о чём —
Не дай нам бог свернуть и оступиться.
Когда придёт весна – ещё споём
По птичьим нотам будущей страницы.
 

Буду примерной девочкой

 
Буду примерной девочкой,
Стану несносной паинькой,
Лишь бы не дурой немощной
И престарелой заинькой.
 
 
Как пробегусь по улице
В пороховницах с порохом,
Пусть молодые щурятся
От энергичных всполохов.
 
 
В шубе лохмато-беличьей
Да в сапогах фаянсовых
Стану с осанкой девичьей
Если чего – отплясывать.
 
 
Ляжет снежок поскрипывать,
Будет лицо румяниться,
Пусть называют липою,
Пусть обзывают пьяницей.
 
 
А мне вот так приспичило
Жить с недалёкой пенсией,
Славно, задорно, вычурно,
Да с озорными песнями.
 
 
Годы – как перья в крылышках —
Вот я теперь парящая!
Звонкая, не унылая,
Манкая, настоящая.
 

Разбитый звон трамвайного кольца…

 
Разбитый звон трамвайного кольца,
И мокрый снег – скорее по привычке,
Серёдка зимней сказки без конца,
Вороний многоточечный девичник,
И ёлочных гирлянд бесшумный грай
На фоне окочуренного неба…
 
 
Давай, стихами радость собирай!
А нет её – так изнутри потребуй —
У бабочек, притихших от морок,
У заспанной души от непогоды.
Мотает время неприглядный срок
На циферблате закруглённой коды.
По полкам тараканов дребедень,
И тычет бес куда-то мимо рёбер.
Зима. Январь. И вроде новый день,
Но не рождён. Скорей, внутриутробен.
 

Что ты ржёшь, мой конь тоскливый?

 
Не в коня – надоест прикармливать тягомотину вечеров,
И поедешь… по Лесопарковой с непечатной молчанкой слов.
Вдоль гудящего ожидания в частоколе древесных струн,
Да заденешь за нотки крайние, с языка уберёшь типун.
Да как гаркнешь на всю – как будто бы был воздержан не от души,
И начнёшь колоситься буквами, чтобы хриплое заглушить.
Припадёт к твоему овсяному тягомотина вечеров,
И заржёт тоска осиянная сотней вскормленных жеребцов.
 

Молчание всегда о золотом

 
Молчание – всегда о золотом,
Несказанное слово в клетке мается,
Попробуй расспросить его о том,
О чём теснится чувственно сумятица.
 
 
Невнятный светлый – белый, голубой,
Непойманная птица сквозь далёкое,
А на просвет – непонятый тобой,
Душевный гон заоблачными склоками.
 
 
И скрипнешь дверцей – вылетит словцо,
Рождённое за слаженными прутьями.
И не догонишь – сядет на крыльцо,
На золотое, с ангельскими судьями.
 

Лицо попроще – раз идёшь в народ

 
Лицо попроще раз пора в народ,
Непонятым, незванным, неприступным.
Из заточенья слов – да в огород,
С козлами, сорняками и капустой.
 
 
И вот он тянется к тебе с лихвой,
Переполняя реку ручейками.
Не отобъёшься – он же твой, родной —
Тыж упростился с вечными стихами.
 
 
Неясными словами пренебрёг,
Поставил на кон чёткость ладной мысли.
И вот уже подмигивает бог,
Бликуя в вёдрах вод на коромысле.
 
 
А ты идёшь растоптанной тропой,
Людской волной до неба пребываешь,
И светишь нимбом, брошенным толпой,
Под ноги утопического рая.
 
 
Ни слух, ни брёх собак и воронья
Тебе нисколько в песнях не мешает.
Ты потерял изюмчатое «я»
Из общего замеса каравая.
 
 
Зато снискал и славу и почёт,
Для этого всего не умирая.
А истина к другому потечёт,
Живая, одинокая, благая.
 

Забуду вещи. Выйду из себя

 
Забуду вещи. Выйду из себя – белым-бело! (читай: какого чёрта!)
И ангелы под солнцем раструбят о вечной вере – на разрыв аорты.
 
 
Печаль грошова – выверну карман – склюётся музой – голодно зимою,
Припомнится срифмованный роман, с осенней незаконченной главою.
 
 
Но прошлое в забытом рюкзаке, а будущее – в лёгком запределье.
А я на том свободном большаке, на все четыре стороны безделья.
 
 
Лечу на радость… – каркнет невзначай вороний грай – развеет морок вещий.
Вернусь за стол – элегия и чай – мои незабываемые вещи.
 

Резано. Рвано. Колото

 
Резано. Рвано. Колото.
Небо. Деревья. Дождь.
Где-то сорвался колокол
В голосовую дрожь.
 
 
Пунктик хандры – ссутулено
Ныть по былому лиц.
Листья укарауленым
Ворохом жечь легли.
 
 
Воздух мутит туманами,
Катят снега в глаза.
Хочется чаще бранными
Серого бить туза.
 
 
Вынуть вот так отчаянно
Слово из рукава.
Чтобы в ноябрь облаянный
Больше не тосковать.
 

Тоска. Ноябрь. Смирение. Тоска

 
Тоска. Ноябрь. Смирение. Тоска.
Навырост сверху – вера – будьте-нате.
И просишь по размеру подыскать,
Как межсезон – слегка помутноватей.
Качнёт направо – происки хандры,
И серый цвет так плотно облегает.
 
 
Налево – снеги – хрупки и утлы,
По контуру одежд безбожно тают.
А ты в серёдке – так небрежно жжёшь,
Расстёгивая тесное былое.
И ладишь стих – размерен и хорош,
С ненастного, под зиму, перепоя.
 

Набиваешь руку

 
Набиваешь руку, душу бередишь.
Что ж ты, вдохновенье, муз твою, не спишь?
Или не наскучило графоманить всласть?
Иль идёт построчно буквенная масть?
Холишь и неволишь в клетке золотой.
 
 
Али не просилась слёзно на простой?
Выйду в поле кухни – ухну от плеча.
До чего ж ты, правда, крепко горяча.
Развезёт до прозы, как с покатых крыш.
Что ж ты, вдохновенье, муз твою, не спишь?
 

Час пик. Рассыпанные лица…

 
Час пик. Рассыпанные лица,
В делах столикой суеты.
В пригоршне города – синицы,
В горсти свободы – журавли.
 
 
На теле родинки крылатых:
Дороги. Мира сизари.
На небе – вольные ребята,
Окрест стареющей зари.
 
 
Потоки тел. И душ растворы,
Сквозь згу лучистой маеты.
Провинциальные заторы,
Дорог щербатые мечты.
 
 
Вливаюсь. Вытоптаны ноги,
Несёт куда-то в точку эр.
Зевают сны. Зевают боги
Из полузримых атмосфер.
 
 
Ах, утро! Жизненной подвижкой
Всесильных гаджетных вестей.
Прожжённой солнечною фишкой
Поставить на любовь сумей.
 

Проснусь, разбуженная поездом

 
Проснусь, разбуженная поездом,
На «Всё пройдёт» какой-то станции,
И стук колёс съедает поедом
Далёкость чувственной дистанции.
 
 
А тишина пробита стыками,
Как будто память прошивается,
Напоминающими криками
Про то, чего не забывается.
 
 
Под охи ветренно-скрипучие,
Да под гудок надсадно-пепельный,
Надежды прячутся под кручами,
На фоне ангельского трепета.
 
 
И Серафимы шестикрылые,
Как вдох и выдох мельтешащие,
Так жизнестойко изобилуют
Над семафорами торчащими.
 
 
А я лежу – какая разница —
Во сне ли, в яви расставание,
Как вдохновенья соучастница,
Под ритм стишка на выживание.
 

Вижу святое место – оно пустое

 
Вижу святое место – оно пустое,
Видно режим замены сбоит немного.
Это зима. Седина и мудрость, как возрастное,
Неким подобием длинного выходного.
 
 
Нет ни руки, ни плеча и ни чувства локтя,
Может и есть, да незачем опираться.
Верю, боюсь, прошу – исчезают оптом,
В смене десятка жизненных декораций.
 
 
Все, кто уходит – в них ничего святого,
Рыба где глубже, а человек где лучше.
И заживляю место пустое словом,
И проплывают мимо со снегом тучи.
 

Лето сомнений

 
Лето сомнений. Деревня и город. Жара или дождик.
Несколько рифм, словно пух тополиный повсюду.
А между днём и муаровой ночью проникнуться можно
Морем мечтаний и чайками злых пересудов.
 
 
Можно на поезде, стук примеряя под ритмы,
Выписать формулу жизни построчно и живо.
Ехать на дальнюю станцию богом и чёртом забытых,
Чтоб отрешиться от прозы привычного мира.
 
 
Знойно. И самое время поныть, может ветер услышит,
Как пропотев, испаряются поверху бывшие слёзы.
Дунет, горячий, откуда-то с сорванной божеской крыши,
Чтоб разглядеть сквозь туманы разлук оголённые звёзды.
 
 
Можно стихами – дотронуться и не убиться,
Парой метафор блеснуть, над покоем со смыслом летая.
Это бессонницы летней неспящая синяя птица,
И духота вдохновений, как край нестерпимого рая.
 

Стоишь такой немой и пустотелый…

 
Стоишь такой немой и пустотелый,
Обобранный печалью, как с куста.
Кидала жизнь за всякие пределы,
А ты стоишь – святая простота.
 
 
Ни клят, ни мят, но страшно прикоснуться
Не к молоку, к какой-нибудь воде,
И день такой темнеющий и куций,
А может, это кажется тебе.
 
 
Никак. Нигде. Ни с кем. Без потому что.
А хочется, чтоб было хорошо.
Какой-нибудь капусты, чтоб до хруста,
До страсти, боли – что там есть ещё.
 
 
И ночь опознаёт в тебе собрата,
Закрыв глаза на яркий лунный нимб.
А ты стоишь никем невиноватым,
Как будто на тебе сошёлся клин.
 
 
Там, за привычным кругом чьих-то истин,
Лишь голуби, свобода и зима.
Такой далёкий, но весенний выстрел —
Дырявить передышку в закромах.
 
 
А может быть, латать захочешь щели,
А не захочешь – так себе же вспять,
Благоговейно вновь отдашься вере,
Чтоб хоть когда-то что-нибудь начать.
 

Ой ты гой еси, сторонка поэтская…

 
Ой ты гой еси, сторонка поэтская —
Там на каждого перо птицей дадено.
Собираются полки полонецкие
На обыденности прозную гадину.
Там камыш по плавням да не шелохнется,
Всё позамерло до битвы рассветныя.
От ночной звезды молчание тронется —
До луча дойдёт с немыми приветами.
 
 
И давай по буквам биться без устали,
И давай рогатить тропы, метафоры.
Разыгрались подсознания кущами,
И пошли рубиться автор на автора.
Этот вдрызг за правду-матку в реалиях,
А другой – воображением мучаный.
И летели перья быта в баталиях,
И ложились охрой охренной скученно.
Это осень пробралась на ристалище,
Со тремя богатырями сезонными.
Распалила скуку горклищем алещим,
Да дождями залила заоконными.
Тут поэтская делянка засплинилась,
Присмирела, призадумалась горестно:
То прощания журавленно вклинились,
Да застопорили в каждую сторону.
 
 
С той поры молва идёт про побоище —
Как связало-примирило хандрящее.
И теперь везде рисуется жёлтище —
Мает грустями с лихвой настоящее.
Снова птичьи перья падают с небушка,
Все с тоскою бьются, с серою гидрою.
Осень сыплет зёрна-годы, как хлебушек,
К философиям склоняет по-мирному.
 

Дождь штрихует сикось-накось

 
Дождь штрихует сикось-накось,
Ветер рвёт туда-сюда.
Со всего стремится капать
Непогодная среда.
 
 
Кот наплакал дней погожих —
Это он по марту зверь!
Нынче август – и похоже
Не дождать ответных мер.
Стухло солнце в восвоясях
Серых скученных перин.
Точит грязь ногами лясы
В лужах божеских картин.
И совсем не без претензий,
Тёмным цветом начеку,
Каркнул ворон средь гортензий,
Клюв имея на тоску.
 
 
Только ей и горя мало —
Псу под хвост тепла сюжет.
В сером лето исчезало,
Растворяясь на просвет.
 

Налёт философской ироничности

 
Кукарекает заря ярким лучиком,
И кукует время будущих дел.
На завалинке – желания лучшего,
Там же боженька местечко нагрел.
 
 
По лугам ещё по-терпкому дышится,
Раз на вдох, на два – задержка и в путь.
Эх, надежда – разноцветное дышлице,
Всё равно куда с тобой повернуть.
 
 
Хоть на взлёт, хоть оземь – снова окуклишься
И давай юлить-дразнить горизонт,
Вдруг на август увядающий скуксишься —
Сложишь крылышки в несвойский сезон.
 
 
И поселятся внутри – как шершавенки —
Ожидания порханий и снов.
Жизнь спешит закрыть разболтанны ставенки,
Тормозящие в зазубринах слов.
 
 
Не скрипи с устатка, вешнее-бывшее,
Не жалеть мне живота для любви:
Разлетались – глянь-ка – недолюбившие
И щекочут, и рифмуют: живи!..
 

Ты хотела войны

 
Ты хотела войны, разгребая завалы слежавшихся мыслей,
Обивала пороги молчаний, покоя и бога.
Разливалась весной, как горячкой любовных бессмыслий,
И горела внутри темноты наподобие грога.
Я сжигала мосты, озаряя пути пепелищ– отступлений,
К неизвестным плыла островам недоверий и дзена.
Собирала по капельке маки своих откровений,
Ненавидя реальность-ехидну бесплатного хрена.
Ты кидалась на свет – между мной и высоким бессильем,
Раздирала окно вместо щёлки прижизненных ветров.
Даже пассы разлуки и па безответности если бесили,
Паковала их в смог из тумана привычного фетра.
Я артачилась прозой, ступала на горло рифмованной песне,
Покидала степенно и гордо жилые причалы.
Ты дралась и царапалась крыльями – лишь бы мы вместе
Уходили с боями на небо, где мутят начало
Облака, разрожаясь дождями, линуя пустот амбразуру,
В закидонах любви и надежды несбытых желаний.
Что ж, нашла ты бойца на живца – графоманящей дурой
Я пытаюсь Пегаса седлать в прокорябанной рани.
 

Почти июль. И нечего менять

 
Почти июль. И нечего менять —
Всего лишь лето старше и мудрее.
Всё тот же зной на загорелой шее,
Захомутает прежнюю меня.
Немного больше выгорит трава —
Седины лет очередного жара,
За страсти солнца высохшая кара.
 
 
Зашелестит о прошлом мурава.
Как было хорошо, медвяно, пряно…
Взъерошит ветер – выбьет пыльность дум,
Забудется в каком таком году
Мне было соловьино, без изъяна
Пожаловано счастье на беду.
Я жду. Всё так же безнадёжно жду.
Главу июльскую не моего романа.
 

Не от мира сего

 
Не от мира сего, от весны диковатой и пряной,
Я сражалась за ум и за разум
в зелёном раздрае.
А она мне – любовь, возрождение после изъяна
И контрольный напев – соловьиный – из душного мая.
Я бежала в леса аксиом, в дебри всех философий,
Закрывала глаза на древесное буйство весеннего братства.
Упивалась стаканами крепко сварённого кофе
И невылитой гущей не знала, куда мне деваться.
Надевать ли, как все, маску благопристойной трудяги
И шагать к горизонтам работы, заботы реального чела.
А она мне – по сердцу, за чувства – похлеще правдивой сермяги,
Оголяла просторы и нервы и птицами в печени пела.
 
 
Я чеканила будни – но всё безнадёжно до донца её безрассудства —
Как нещадно слепило и жгло солнце, кошки орали с котами.
Нет, не вытерпеть мне всего этого, чем захлебнуться,
Лучше плыть по течению – и бог ли с этими всеми умами, вещами,
Всем по раме. По пыльной невымытой раме.
Чтобы к чёрту послать всю зашоренность под небесами.
 

Держись себя, зимы и доброй ночи

 
Держись себя, зимы и доброй ночи —
На что ещё без веры уповать?
Любовь с надеждой лишь во сне морочат,
А утром залезают под кровать.
И там, во тьме и монстровой заимке,
В пылу всёпобеждающей пыли,
Желают страстно утром о поимке,
С отправкой в дали – там произошли
В порхании и трепете предчувствий,
От ожиданий душ, ума и тел.
Там свет и бред, рождающий искусство,
В котором чей-то гений преуспел.
А ты горчишь всё чаще шоколадом,
Себя держась в измаянной ночи.
Кофейной гущей собственного ада
Приманиваешь птичьи калачи.
В печи своих понятий жжёшь морали
И ни лукавишь к богу ни о чём.
Кукушки лет поверху всё украли —
Подкинули тому, кто за плечом.
И он по капле радость отпускает,
Прикинувшись аптекарем от муз.
И кажется таким проклятым раем
Стишков всепоглощающий союз.