Текст книги "Снег на сирени"

В первый раз надев пояс, Элька сумела добежать только до леса. У нее закололо в боку. Думала, что задохнется, но, совершенно вымотавшись, неожиданно почувствовала себя свежее, сбегая на обратном пути с горы на мост. Мост над железной дорогой был огромен. Открывался вид на весь город. С ревом шли потоком самосвалы. Под мостом шумели поезда. Эльке понравился город, лежащий далеко внизу. Она добежала до стадиона почти весело. Все были грязные, перепачканные, и Андрей Усов тоже.

Потом лес становился суше, чище; то там, то здесь торчащие груды камней днем прогревались солнцем. Элька была рада лесным пробежкам – лучше, чем те же километры кружить по стадиону. Тем более что не существовало указания, где именно надлежит бегать. Стеклова бегает вокруг своего дома, Элька – с бегунами в лесу. И хотя никто у Эльки не спрашивал, почему она с этой группой бегает, она все держалась в хвосте и смотрела под ноги. Но не отставала. В конце концов она первая нашла подснежник. Все рассматривали лиловато-желтый цветок на мохнатой ножке и впервые обратили внимание на новую девочку. Потом стали говорить: «Те кусты, рядом с Элькиным подснежником», – хотя подснежник быстро вытянулся и опал.

Нужно было писать билеты к экзаменам, но не писалось. Вернувшись из школы, Андрей садился с книгой на балконе. Хотелось перечитать Экзюпери, но Рогозина выпросила его у матери и с тех пор не возвращала.

Она что-то играла – тихое, печальное, размытое, медленно перебирала звуки. Солнце уходило, и деревья оставляли на земле ровные черные тени. Андрей шел к себе. Ночью в комнате становилось совсем холодно, и в окне стояла бледная прозрачная луна. Он просыпался, закрывал балкон, задергивал шторы. Листья внизу дрожали и шумели – весь день он слышал этот шум.

С тренировок Андрей ездил в одном трамвае со Стекловой. Лена жаловалась, что Элька пропадает на искусственном льду. Он слышал про Эльку каждый день, но не мог понять, кто такая Элька. Петька Горелов тренировки пока забросил, учил билеты на крыше, загорал, бегал по утрам один. Андрей шел рядом с Леной и видел в ее сумке лежащие сверху тапочки со стертым носком.

В трамвае они проезжали только одну остановку. В университетском саду Андрей раскачивал для Стекловой качели среди одичавших груш. Ее бант мелькал большой бабочкой. Она смеялась, что-то кричала, а он ведь видел ее после изнурительной тренировки – второй за день. У Стекловой был веселый нрав, Андрей бы после таких тренировок не смеялся.

Потом они спускались медленно в город и грызли сухой ирис. Стекловой он откалывал кусочек – больше она не брала, и в кармане у Андрея накопилось много ирисок с отломанными уголками. Вообще эти дни остались в памяти вкусом этого сухого, черствого ириса в лощеных бумажках, и не проходила та непонятная зависть, с которой он зимой смотрел на Стеклову и Петьку из окна. Словно не он, Андрей, ходил с ней вместе с тренировок, а был вроде тех десятиклассников, что здоровались со Стекловой в школе.

Было тепло, как летом. Предстоящие экзамены слегка портили настроение, точили беспокойством. Наверное, только двое в классе не прикасались к тетрадям для билетов: Рогозина, учившаяся всегда ровно, и Усов, теперь совсем не учившийся.

Письмо пришло еще с утренней почтой, но тетя вскрыла его не сразу – все равно старший братец ничего нового написать не мог и действительно не написал. Руда. Канавы. Шурфы. Если раньше тетя всегда справлялась в энциклопедии о подобных словах, то сейчас осталась сидеть. Он не приедет. Он всегда обещает приехать, но не приедет. Дурацкое было письмо. Он писал, что Лида может, например, выйти замуж, а Эльку пусть в таком случае пришлет к нему – у них в базовом поселке есть восьмилетка, а потом будет видно. Тетя пожимала плечами, пробегая письмо вновь. Во-первых, Эльку тетя не отдала бы ему в базовый поселок ни за какие сокровища, а во-вторых, обойдется как-нибудь без его советов – ей в конце концов двадцать семь, а в таком возрасте еще как будто выходят замуж. И вообще не то, не то: ей показалось, что брат намекает на Сергея, тренера Эльки, говоря о замужестве. Тетя почти заплакала, но сдержалась. Должна была прийти Рогозина, тетя ждала ее с утра, хотя играть не хотелось. Ничего не хотелось. Как-то вдруг не оказалось никакого дела, в свой выходной среди недели стало нечем заняться. Она уже вымыла окна и перечистила кастрюли – недаром Элька однажды заметила, что необычный порядок в доме ее пугает.

У тети побаливало сердце, и все-таки она пила ежедневный кофе, не в силах отказаться от этой привычки. Собственно, привычки не было, хотелось, чтоб была. Забеливала кофе молоком, убеждая себя, что молоко заглушит любое вредное действие,

В квартиру ворвалась Элька и возбужденно крикнула:

– Тетя! Мне в три нужно будет идти!

– Хорошо, – донеслось из-за прикрытой двери. – Не кричи. Я скажу, когда будет три.

У тети разламывалась голова. Давление упало. Окна были серые, в комнате темно. Проклятая погода!

Элька поднялась к себе наверх и какое-то время, странно волнуясь, не могла найти себе места. Подходила по комнате, остановилась у окна. Потом села за стол, начала писать – почти не задумываясь над словами.

– Элька, – донеслось снизу. – Тебе пора.

Элька побежала к двери. Одинокий белый лист остался на пустом столе. Она вернулась, сунула в книжку, чтобы не унес сквозняк, и умчалась на тренировку.

Почти сразу же пришла Марина, и, слушая, как ученица разыгрывается, тетя думала: конечно, можно бы взять больничный, но его полностью еще не оплатят – стажа мало… А утром был настройщик, возился с роялем и одолженным на время соседским пианино – на нем тетя играла вторую партию в концерте Баха. Музыкальная школа, с которой Марина должна была проститься этим концертом, была очень маленькой. Классов не хватало, зал был вечно занят. А нужно ведь где-то заниматься – вот от соседки и перекатили пианино, и оно загораживало теперь часть окна.

– Не гони этюд, – сказала тетя. – Оставь пока, а то загонишь. Лекарственное что-нибудь поиграй. – И показала кистью, как.

Тут раздался телефонный звонок, и одновременно очень тревожно – так показалось – позвонили в дверь.

– Одну минуту, – сказала тетя в трубку и пошла открывать.

Принесли деньги, перевод от брата, в он в письме ничего о переводе не писал. Унылое безденежье отступило, и по телефону ее звали в театр. Или в кино. Куда захочется. Договорились просто погулять. Или в театр. Было замечательно, что он позвонил, потому что не звонил давно – она же сама не пожелала с ним разговаривать,

Марина уже играла Баха одна и хорошо играла, очень хорошо, – может быть, она так своеобразно просила прощения за тот устроенный из-за Баха скандал.

– Эльки дома нет? – спросила она, закончив.

– Недавно убежала. Вечером появится.

– Я давала ей книжку, – Марина запнулась, – а она не моя. Мне нужно ее отдать.

– Ты подружилась с моей колючкой? – весело спросила тетя. – Сходи к ней наверх, найди сама, а то она на меня рычит.

Марина взяла Экзюпери со стола, распрощалась с тетей и зашла с книжкой к Усову. Его дома не оказалось, но мама пообещала передать.

Через неделю, наводя порядок в шкафу и на столе, Андрей увидел, что Экзюпери вернулся. Ну, Рогозина! Наконец-то прочитала!

Из книги выскользнул листок и, зашелестев, лег на пол. Андрей поднял. Записка? Этого еще только не хватало! Марина Рогозина начала писать ему записки.

«17 мая.

Еще вчера было тепло, а сегодня выпал снег,

У нас было три урока, и я шла домой, когда снег еще не успел растаять. Деревья и кусты были согнуты. Белые пятна лежали на зеленом. Уже цвели яблони, и было непонятно, где цветы, а где снег.

На сирени тоже лежал снег. Цветы, наверное, были теплыми – он почти растаял, стал прозрачным, как лед, и поникшая сиреневая кисть напоминала гроздь винограда, выточенную из стекла.

Снег на сирени!

И сирень пахла.

Она была в прозрачном холодном заточении, и запах был слишком тонким, не теплым.

У меня замерзли руки без перчаток. Девятого мая я тоже забыла их дома. Тогда был салют. Я вдруг увидела Усова. Он стоял и смотрел – один. Все были на площади, а он на улице. Сначала я увидела только одинокого, слегка печального мальчишку, а потом поняла, кто это.

В школе он все время усмехается, и усмешка делает его недоступным. Нельзя понять, о чем он думает. Надо отдать должное, он старается не выделяться из толпы – из всех. Но он заметен в толпе. Князь Андрей!

А сейчас усмешки не было. Он был самим собой. Стоял и смотрел… И все.

Один раз я его таким нарисовала. Шел дождь. Голубой, черный, белый, немного зелени – очень грустные цвета. Задумчивый Усов. Размытая, неясная акварель. Нарисовала до того, как увидела таким.

Я подумала, что не видела, как он смеется.

Я вернулась к сирени и стряхнула с нее снег. Освобожденные ветки тяжело закачались. Я никогда не забуду снег на сирени».

Его разбудил не будильник, а грохот под окном. Восемь часов. Именно в это время на задворках магазина начинали что-то кидать – в любой день. Даже в выходные. Но сегодня день был будний.

Нужно идти в школу. Их уже распустили готовиться к экзаменам, но на сегодня назначили консультацию по русскому языку. Понимая, что от одной консультации, да еще в такую жару, знать больше он не будет, Андрей решил, что все-таки пойдет. Придется. Экзамены.

На кухне он закрыл окно. Родителей не было, они уже ушли. Андрей прочитал записку: «Ешь суп», – но не понял, кому это – отцу или ему.

Вчерашний листок лежал в комнате на столе. Писала не Рогозина. Андрею, как и всем, не раз приходилось раздавать тетради, и он знал, что у Рогозиной совсем другой почерк. Но чей же тогда?

Рогозина гуляла с Джой во дворе.

– Ты не идешь в школу? – спросил он, увидев Марину с собакой.

– Мне некогда, – серьезно ответила Марина.

– Слушай, ты давала кому-нибудь Экзюпери? Марина забеспокоилась. Он понял, что давала.

– Одной девочке… Эльке. Разве… Он не дал спросить:

– Нет, ничего не порвала и не испачкала… Просто так.

У школы первоклашки под руководством Стекловой сажали цветы. Раздавался голос Анны Борисовны.

– Элечка, детка, – гудела она. – Ну зачем же ты хочешь рядом ноготки и анютины глазки? И куда ты дела все ирисы?

Ирисы.

И сразу же вспомнились ириски для Стекловой, которые он носил в кармане, ее разговоры об Эльке, пропадавшей на искусственном льду, – так вот она какая, Элька. Маленькая. Челка на глазах. Колени перепачканы землей, руки в земле. Конечно же, он видел ее раньше. В последнее время – даже часто. Но так по ней не скажешь, что она – еще одна влюбленная.

– Анна Борисовна! – услышал он голос Стекловой и сообразил, что стоит на месте. – Надо все-таки полить.

– Леночка! – отвечала Анна Борисовна. – Так вы же и сами будете все мокрые, и гномов моих намочите…

Запищали что-то и гномы. А Элька со Стекловой побежали наперегонки за шлангом. На скамейке остались кеды – Элькины, потому что Стеклова была обута.

«И стакан я тогда разбил, – подумал Андрей. – Ну и пусть. Наплевать. Снег на сирени».

Андрей сидел у самого окна – руки лежали на подоконнике, а голова на руках. Солнце грело беспощадно, и он почти дремал, слушая, как Горелов монотонно перечисляет какие-то суффиксы. Даже Андрею, который все больше понимал, как много он не знает, стало ясно, что Петька запутался. Но Петька еще говорил.

Перед лицом покачивалась тополиная ветка. На белый блестящий подоконник невозможно было смотреть. Окно выходило не во двор, но даже здесь были слышны крики малышни. Они, видимо, все цветы уже посадили и теперь баловались с содой. Он представил, как весело им, мокрым.

Наконец Петька выдохся и замолчал. Он успел загореть на крыше, волосы у него совсем выцвели.

– Купаться ведь побежите, – печально сказала учительница, – учить не будете. Ну что ж, вам сдавать, не мне. Идите.

И они сдавали.

Андрей на четверку, Петька наговорил на пятерку. На экзамене по алгебре Рогозина расплакалась, у нее графики функций пересекались в трех местах, а у всех – в двух. Стала переделывать – все равно три точки. Потом оказалось, что только у нее и был правильный ответ: остальные рисовали график некрупно, одну точку не разглядели.

На геометрии Андрей безнадежно ничего не знал. Теорема косинусов, тупоугольный треугольник… Он вертел мел в руках – в классе пахло мелом, как известкой в сырой побеленной комнате. Математик был без пиджака. Все просто и буднично. Только пугали.

– Мальчик мой! – сказал математик. – Вернись на землю!

И от этих слов, столько раз слышанных на уроках, Андрей вдруг вспомнил, как доказывается теорема. Написал все быстро и бездумно. Нет, кое-что он все-таки знал.

– Довольно, – сказал математик. – Теперь будешь измерять площадь фигуры.

На доске он начертил окружность.

– Площадь круга? – Андрей как раз помнил эту формулу.

– Нет. Вычисли площадь доски без круга.

Математик улыбался. Андрею показался здесь какой-то подвох. Он влез на стул, измерил высоту доски. Члены комиссии улыбались – он чувствовал эти улыбки спиной.

– Девятнадцать тысяч двести два! Все переглянулись.

– Девятнадцать? Тысяч? – медленно спросил математик. – В чем ты измерял? В метрах или сантиметрах?

Андрей прикинул – для метров у него получился слишком большой ответ. Для сантиметров как будто тоже много. Видимо, он ошибся, возводя что-то в квадрат. Со вздохом, убежденный, что все-таки это явное издевательство, он полез измерять доску еще раз, потому что забыл высоту.

– Петя, – услышал он. – Ты уже сорок минут ищешь вторую высоту в параллелограмме. Поверни его боком, посмотри, что получится!

Андрею нравился математик – пожилой, очень спокойный. Он тоже иногда ставил двойки и выгонял из класса. Но не со зла.

Андрей пошатнулся на стуле и схватился за плакат с латинским алфавитом. Плакат упал, и Андрей полетел вниз вместе со стулом. Было много треску и меловой пыли. Среди членов комиссии началось откровенное веселье.

– Глупые шутки, – сказал Андрей, отряхивая рукав.

Петька за партой хмыкнул. Он тоже считал экзамены глупой шуткой. Тем более что вторая высота у него действительно никак не строилась. А боком параллелограмм развернуть – он не мог от волнения сообразить: каким боком? Не пошли ему на пользу занятия на крыше. Да разве до занятий там? Замечательная крыша в доме! Он читал там Дюма. Такое солнце было…

Не глядя, Андрей кинул мел. Мел упал и раскололся. Андрей повернулся и пошел к двери. Учителя веселиться перестали.

– Усов! – сказал завуч. – Вернись сейчас же! Но Андрей уже вышел в коридор.

– Немедленно вернись! Усов!

Но по прохладному, необыкновенно светлому коридору на третьем этаже Андрей уходил все дальше и дальше.

Вечером позвонила Рогозина и сообщила, что ему все-таки поставили четверку.

– Все-таки! – разозлился он. – Слушай, Рогозина, ты-то что понимаешь?

– Не беспокойся, понимаю, – ответила Марина и натянуто рассмеялась: она-то понимала, каково это, когда вся школа говорит о падении со стула на экзамене и смеется, один ты не понимаешь, как это смешно…

2

Элька проснулась до лагерного подъема – в шесть. В открытое окно заглядывали ветки яблонь с облетевшими цветками, крошечная завязь щетинилась усиками. Элька дотянулась до распахнутых снаружи створок и, вздрагивая, закрыла окно: на нее посыпались холодные капли росы. Она бесшумно оделась и вышла из комнаты через веранду. На дорожке лежали густые утренние тени. Осторожно – скрипел гравий – убегала она по этой дорожке утром в лес. Солнечный свет стоял там косыми столбами, звучали птичьи голоса. В чашечках белых мелких цветов дрожали крупные капли, вдруг вспыхивая и переливаясь, стекая меж лепестков. Цветы – белые звездочки – пахли приятно и сильно, середина у них была зеленоватой коронкой. Хотелось их попробовать – а вдруг они сладковатые, как и запах, на вкус.

Полянка с затененной дорожки казалась светлым пятном. Там торчали розоватые стрелки-султанчики лохматого подорожника, и под солнцем твердо зеленели первые ягоды земляники на высоких стебельках. Эльку переполняло что-то, она делалась легкой, как воздушный шарик. Ничего не стоило вдруг броситься с разбега во всю «окрошку» – не знала, как именно все это называется: фляк, бланш, еще как-то. Недаром она столько сидела на стекловских тренировках – кое-чему научилась. Ладоням было больно от попавшего под руку сучка или деревянной крошки, кусочка коры, дыхание сбивалось и выравнивалось, она встряхивала волосами, подпрыгивала воробышком, перелетая с рук на ноги, вся замирала, чувствовала, как екает где-то сердце, – раскидывала руки, вся тянулась за ними, благодарила невидимых зрителей.

Вернувшись, она еще успевала безмятежно заснуть – утро словно становилось частью счастливого сна – и проснуться со всеми, с ощущением приближения чего-то хорошего. Волосы отросли – тетя заплетала тугую косичку, тетя бы порадовалась, она жалела, что у Эльки нет кос. Косичка даже хлопала по спине, когда Элька бежала утренний кросс Почти рядом с Усовым. Целых два километра. И уже после завтрака, убегая на свою тренировку, Элька начинала ждать следующего утра.

Волосы пахли речной водой, травой, гарью – за рекой на болоте дымно тлел торф. Стояла жара. Элька часто бегала к роднику и окунала разгоряченное лицо в ледяную воду. Ломило лоб, ломило зубы. На дне беззвучно шевелились песчинки. Капли падали с мокрых рук на тропинку и тут же высыхали. Быстро высыхало и полотенце, которым Стеклова обвязывала голову на тренировках. К полудню поникала трава, смолкали птицы. Дежурные запускали по лагерной трансляции музыку. Но слушали ее только завхоз и его коза. Ночью завхоз охранял лагерь с ружьем, а днем сидел на лавочке или копался в огороде, а коза паслась рядом. Все остальные торчали на реке. Когда об этом доложили старшему тренеру – он был в лагере реальной властью, – тот только рукой махнул. До этого ли! У него семинар на носу, придумали в спорткомитете, как будто нельзя в городе провести. Небось не потонут! Потом спохватился и повесил на доске приказов объявление, в котором перечислялись кары за купание без разрешения, и даже шлепнул на него печать. Понимая, что это точно не поможет, он взял со всех, кто оказался поблизости, клятвенное обещание далеко не заплывать и с обрыва не прыгать.

– Да кто с него прыгает-то! – воскликнул Петька, и все посмотрели на обрыв.

Отсюда он виделся круглым зеленым склоном, потому что река делала поворот. Недобрым местом считался этот обрыв: и вода здесь была холодная, и на вершине стоял идол. Когда-то вместо идола была сосна, в нее ударила молния, и остался высокий обломок. На нем нарисовали лицо, а на голову положили плоский камень – идол получился как в шляпе. Здесь даже не купался никто: у берега били холодные ключи, и к самой воде подступала трава.

Трава была очень мягкой. Элька любила ходить по ней босиком. Иногда она забредала на мелководье, и ее клевали в ноги юркие мальки.

– Не прыгаете? Ну и молодцы! – сказал старший тренер.

Лучше бы он этого не говорил и приказа не вывешивал!

Первым не выдержал Петька.

– Что это ты все на обрыв смотришь? – ехидно спросил он Эльку.

– Я не смотрю.

– Ты смотришь. – Петька был человек очень вредный. – Только тебя-то на него и не затащишь!

– Это почему?

– А я как-то видел тебя на вышке! – заявил Петька. – В бассейне!

Да, правда. Было такое. Позор и ужас. Стояла на краю подкидной доски и чуть не ревела. Казалось, что очень высоко, а было всего два метра. Доска пружинила, качалась – не развернешься и не уйдешь. Наконец шагнула вниз, запоздало испугалась, наглоталась хлорированной воды, и под теплым душем бил потом озноб.

– Это было давно, – сказала Элька.

– Да ну? – удивился Петька. – А я думал, в этом году.

Элька скинула кроссовки. На Петькином остреньком носу заблестели капли.

– Попадет, – сказал он неуверенно.

– Не попадет!

Рядом был Андрей Усов. И при нем ее обвиняли в трусости!

Она побежала к тропинке.

– Да вернись ты, балда несчастная! – кричал ей вслед Петька, но она мотала головой и упрямо бежала наверх.

Наверху она увидела, что идол стоит безликий – дожди смыли с него всю краску – и он не был теперь ни злым, ни недовольным. «Надо его покрасить», – подумала она и вспомнила, что где-то видела кисточки и краски.

Она не стала смотреть вниз, разбежалась, выпрямилась, вытянулась и головой, руками окунулась в пустоту. Показалось, что прошла вечность, и еще одна вечность прошла, пока ее не вытолкнуло из глубины наверх. Вода в глубине была ледяная, сверху ощутимо теплела. Течение само понесло к берегу. Она тряхнула головой – снова услышала голоса и запахи: трава, гарь, нагретая хвоя. Лето. Лес.

– Ты испугалась? – спросил Петька примирительно.

– Не успела.

– Зато я успел.

Вечером Андрей вышел к обрыву и сел около идола – корни сосны торчали из размытой глины, переплелись надежно. Томительная жара спадала. Солнце начинало краснеть.

Андрей сидел, кидая вниз камешки. Под руку попалась черная раскрывшаяся шишка, полетела в воду и утонула, не поплыла. Сырая была шишка.

Он увидел, что идолу кто-то подрисовал глаза и рот. Краска была свежая. Идол смотрел сердито и, пожалуй, зло. Андрей отряхнул руки от глины и встал. Пошел в лес, но снова вышел к обрыву по другой тропинке. Сюда идол смотрел, улыбаясь. Его сделали трехликим, как индийское божество.

Солнце садилось, и золотистая дорожка на воде краснела. Течение казалось спокойным, но ключи били, холодные ключи у самого обрыва – просто их отсюда не видно.

Андрей покусывал длинную травинку, сорванную в лесу. Да, высоко. Но ему высота не казалась такой страшной, может быть, потому, что он всю жизнь прожил на пятом этаже. И ему приходилось прыгать с вышки на городском пруду. Здесь было ненамного выше.

Он заглянул в третий идолиный лик. Идол скалил зубы. Насмешничал. «Ну, смейся!» – подумал Андрей и, отбросив травинку, шагнул вперед.

– Можешь мне ничего не говорить! – такими словами встретил его у домика старший тренер. – Я все видел. Ты можешь как-нибудь объяснить свой поступок?

«На идола смотрел», – чуть не сказал Андрей. Можно было сказать, что закружилась голова и он оступился. «Ага! Скажу – упал. С кем не бывает».

– Не трудись придумывать, – сказал тренер. – Я видел, что ты прыгал вполне профессионально. Я понимаю, что запрет придает всему известную притягательную силу, но знаешь, как это называется?

– «Нарушение спортивного режима».

– Грубое нарушение спортивного режима! Я отстраняю тебя от тренировок и при первой же возможности отправлю в город. Ясно?

– Что же мне теперь делать? – машинально спросил Андрей.

– Что хочешь. Иди обсохни.

Шумели сосны. Погода портилась. К ночи обещали дождь. Не вовремя Андрей собрался в поселок. Но нужно было позвонить домой. Он торопился – до ужина времени оставалось не так уж много. Больше, чем попало, уже не попадет. Просто ужин могли съесть.

Он вышел из леса, теперь с двух сторон тянулись картофельные поля. Становилось теплее, когда выглядывало солнце, но потом солнечные пятна бледнели, стирались, сливались с тенями, и это двойственное ощущение тепла и холода было хуже, чем любой ветер.

Поселок был уже виден. В домике с зеленой крышей помещались почта и не то сельсовет, не то колхозное правление. На почте оказалось пусто. Раздумывая, стоит ли заказывать разговор, он подошел к междугородному автомату: автомат при повороте диска зарычал, Андрей испугался. По такому ни разу не звонил и обращаться с ним не умел. Девушка-телефонистка одобрительно покивала – мол, так и надо. Но ему уже расхотелось выслушивать повторное рычание.

– Пожалуйста, город.

Телефонистка засуетилась, закричала в трубку.

– Жди. В течение часа.

«Ого», – подумал Андрей и сел на скамейку,

– Есть хочешь? – спросила вдруг телефонистка. – Пирожки. С черемухой.

Он помотал головой.

– Чего ты стесняешься? – воскликнула девушка. – Сегодня суббота, мама сама стряпала!

– Лучше город побыстрее дайте, – сказал Андрей.

Но телефонистка уже налила чуть остывшего чаю с мятой и протягивала ему пирог. Он пробовал черемуху в первый раз. Понравилось. Вкусно.

Окна быстро синели. Незаметно пошел дождь. Телефонистка в коротком платьишке бросилась закрывать окно. Свет лампочки словно стал неярким.

– Ах, окно протекает!

Окно действительно протекало. Но хуже было то, что телефон молчал.

– Связи нет, – сказала девушка, послушав.

– В глуши, что ли, какой живете – связь пропадает? А еще центральная усадьба!

– Да в прошлом году ремонт был, – словно оправдываясь, заговорила девушка. – И теперь как дождь посильнее, все из строя выходит.

Ждать больше было нечего. Ужин уже не то что начался – кончился. Дождь слабее не становился – лил стеной. Андрей сидел, вытянув ноги, и думал, как быть. Переждать дождь и возвращаться? Ну да… А когда он перестанет? Хорошо еще, что не гроза.

– Спасибо за черемуху, – сказал он.

– Куда ты? – изумилась девушка. – Льет-то как! Возьми хоть куртку!

– Нет, до свидания.

И шагнул под дождь, ругая себя за желание позвонить домой. Чего он хотел? Чтобы мама уговорила старшего тренера, а его пожалела? Как в детском садике!

У дороги он почувствовал, что дождь временами стихает, потом накатывается волнами. Он весь промок, и это было не так уж приятно. Время летело. Было уже совсем темно. Дорога раскисла, в вязкой глине стояли лужи. «Влип ведь!»

Можно сократить путь, пойти полем. Но картошка росла в той же глине, более вязкой, чем на дороге. Не поле – настоящее болото. Ловушка. Грязный, Андрей шагал через ломкие кустики. В кроссовках чавкало. Он проваливался чуть не по колено. «Вот влип!»

В лесу он пошел быстрее. Страшно не было – кто еще, кроме него, будет в такую погоду бродить по лесу! А дождь все шел и шел.

Петьку вызвал к себе старший тренер и потребовал – глупейшую вещь! – график кухонных дежурств.

– Я сдавал, – сказал Петька.

Он не сдавал. Ему постоянно напоминали об этом графике, но на кухне ведь все равно никто из школьников не дежурил: их в лагере было мало, лагерь-то студенческий, университетский. И что теперь график, если Усова выгнали!

– У меня его нет, – раздраженно сказал тренер.

– Федор Игнатьевич, – заметил осторожно Петька. – Какая от нас польза на кухне? Я, например, суп только мешать могу, а солить уже не умею.

Тренер сказал, что солить ничего не требуется – на то есть повариха, а ей нужна помощь: картошку чистить, воду таскать.

– Ага, воду! – сказал Петька возмущенно. – Девчонки, что ли, будут воду таскать?

Тренер ответил, что если эти девочки могут с гантелями присесть и встать, то принести немного воды для них только в удовольствие, а если не могут, то им здесь не место, только под ногами путаются и мешают взрослым работать. И вообще, никакой дисциплины, разболтались совсем! И со словами: «Ну, иди, иди, у меня еще дела есть» – тренер выставил Петьку за дверь.

– Детский труд на фабрике! – мрачно сказал Петька двери и пошел искать Стеклову, которой необдуманно перепоручил написать этот несчастный график. Необдуманно – потому что ей пришлось бы подходить к лохматому старшекурснику, ответственному у студентов за кухню, а лохматый Петьке не нравился. И при мысли, что Стеклова будет еще и что-то спрашивать у этого лохматого, казалось, что он, Петька, вообще может каждый день не обедать, лишь бы Стеклова и этот старшекурсник не общались.

Стеклова сидела в столовой у телевизора. Было время ужина, она сидела с тарелкой на коленях. Шел «Театр» Моэма. Элька еще не появлялась. Усова тоже не было. Петька сел и со своего места увидел, как Стекловой подает хлеб тот самый старшекурсник. Петька разозлился, подошел и довольно громко спросил насчет графика. На него зашипели.

– Я положила тебе на кровать, – сказала Стеклова, не в силах оторваться от Паулса на экране.

– Не видел, – сказал Петька. – И, по-моему, не писала ты ничего.

– Не писала, – легко согласилась Стеклова. – Его Элька писала. У нее тогда время было. Уйди, не мешай,

При выходе из столовой Петька налетел на старшего тренера, и тот вдогонку крикнул: «Чтоб график был!»

«Да помешались все на этом графике!» – подумал Петька.

На кровати у него, конечно, график не лежал. Он стал перетряхивать бумажную кучу с полки и заметил, что уже стемнело. Он не видел букв. Тогда он зажег свет, и вокруг неяркой лампочки сразу закружилась бабочка. По стене металась тревожная тень.

На улице пошел дождь. По подоконнику сквозь щель в раме быстро потек ручеек. Петька сходил за тряпкой и вернулся к бумагам. Здесь много чего было: старые судейские бланки, газеты, обрезки фотографий. И график, наверное, тоже был – во всяком случае, мог быть только здесь.

Петька стянул все это ничейное добро с полки, и тут на него посыпалась книги. Он начал ставить их на место и с облегчением увидел на полу листок, исписанный Элькиным почерком – очень четким, ровным, буквы без хвостиков.

«А хорошо, что она писала, – подумал Петька. – У Ленки почерк ведь, как у курицы».

Но это был совсем не график, о котором Петька тут же забыл. Ему даже стало жарко, он скинул куртку, хотя в домике было гораздо холоднее, чем на улице. С окна капало, тряпка уже намокла. Шумел ливень.

Петька отправился искать Усова. В столовой его не было. Две порции – его и Элькина – стояли нетронутыми. Петьке показалось, что теперь все обретает какой-то иной смысл – прыжки эти… да все!

Наверху, в комнате девочек, горел свет. Элька сидела под одеялом с книжкой, но не читала.

– Ты не была на ужине? – спросил Петька, но плохо расслышал свой голос. В комнате стоял шум дождя, потому что на веранду была открыта дверь.

– Я не люблю капусту, – не оборачиваясь, ответила Элька.

– Сегодня не капуста была, – сказал Петька, закрывая дверь. – Сегодня… – Он замолчал, потому что она не слушала. – А Усов где?

– Я не знаю.

– Его тоже не было.

Наверное, получалось ехидное, чем нужно было, Элька повернулась:

– Где-нибудь он да был. Отстань.

– Ну ладно!

Он спустился к себе и стал собирать с пола книги. У него прыгали руки, когда он снопа взбегал по лестнице.

– Твое? – Он швырнул стопку книг ей на одеяло. – Так не разбрасывай в чужих комнатах!

– Не мое, – сказала Элька. – А ты бы хоть стучался. И не кричи.

– А чье же?

– Да отстань ты наконец!

– А это?!

Он стоял перед ней с листком, и от какого-то злого торжества у него даже загорелись уши.

– Отдай, – сдавленно сказала Элька. Она шевельнулась, и книги на одеяле расползлись. Наверное, она увидела там что-то, непонятное Петьке, и повторила растерянно: – Отдай.

Он помахал листком:

– Записки друг другу пишем? Ах-ах-ах, какой он, Андрей Усов!

– Смолкни, – мрачно сказала Элька. – Думаешь, я сижу, так уж не встану?

– Ну, встань! – насмешливо сказал Петька.

Она не встала.

– Если пишешь, так хоть не бросай по комнатам!

– Тебя читать никто не заставлял!