Текст книги "Сияющая перламутром. Рассказы"

Призрак дерева

В пониманье загадки древней

Смысла жизни, ее глубин,

Больше всех повезло деревьям:

Мудрым кленам, кустам рябин…

Ни пронырливый зверь, ни птица,

Ни заносчивый род людской

Даже в малости не сравнится

С той раздумчивостью лесной.

Чтоб постичь разговор созвездий.

Шепот ветра, вселенский гул.

Надо строго застыть на месте.

Как торжественный караул:

Никаких вольготных мечтаний!

Никакой пустой суеты! —

Только шорох незримых тканей!

Только вечный блеск красоты!..

Игорь Кобзев

Это может показаться невероятным, но я помню, как росток пробивался к свету. Напитанная влагой мякоть внутри ореха разбухла так, что створки скорлупы не выдержали и лопнули и тогда меж двух полушарий проклюнулся росток. Тайным знанием своего рода он знал, где свет, и настойчиво пробивался к нему. Земля питала его соками, и с каждым мгновением жизни он становился все сильнее и все упорней стремился ввысь – туда, где горячие солнечные лучи пробудят почки, где ветер приласкает первые его листья.

Мои легкие раскрылись вместе с первыми листьями ростка, и я закричала.

Никто из людей не помнит себя в младенчестве. Так устроена память, хотя, говорят, в ней хранится вся информация о человечестве с его самых первых шагов по планете. Возможно, и вся жизнь человека, начиная с первого вдоха, записана в закоулках памяти, но, видимо, Создатель решил, что ни к чему человеку помнить шок рождения, первые этапы осознания себя, и спрятал те мегабайты информации в дремлющих нейронах. И только яркое эмоциональное воздействие некоего события, произошедшего в самом раннем возрасте, может стать доступным по жизни.

Я помню ту грозу: дождь потоком с небес, сумасшедший ветер. Шапка листьев напиталась влагой настолько, что я, не в силах удерживать ее, склонилась к земле. Порыв ветра – и хруст… Силы оставили меня.

Врачи суетились – капельницы сменяли одна другую, но они не могли убить инфекцию, из-за которой мой организм обезвоживался.

– Мы не в силах спасти ее, – молодой врач опустил глаза.

Мама схватила его за плечи и вглядывалась в его лицо так, словно где-то в самих его чертах пряталась надежда на жизнь, нужно только найти ее и прочитать. Но врач отстранился, прошептав: «Держитесь», и ноги мамы подкосились.

Ветер стих. Ненастье ушло. У ручья, где я понуро доживала считанные дни, появился осел с седоком. Последний дремал, покачиваясь в такт шагов осла, но, как только упрямец встал, как вкопанный, вздрогнул и открыл глаза. Осел потянулся губами к моим поникшим листьям.

– Кхх, кхх, – старик пнул его пятками в брюхо; осел отошел на пару шагов, искоса поглядывая на меня. – Эхе-хе, что ж так склонилась, а? Поломалась?! – старик недовольно цыкнул, слез с осла, пошарил за пазухой и, выудив какую-то тесемку, поднял меня, приложил к слому палку и забинтовал. – Давай, живи! – он старчески улыбнулся в прищуре.

И я ожила!

Несмотря на приговор, бабушка забрала меня к себе. Она два месяца отпаивала меня отваром из маковых коробочек.

И я выжила!

О своей болезни в младенчестве я знаю от мамы. А страх от сломанного стволика, означающий конец моей недавно начавшейся жизни, помню и вижу будто воочию. Вижу не со стороны, как увидел сломанную орешину старик на осле, а вижу глазами орешины. Я помню как с надеждой и опаской поглядывала на повязку – лишь бы не упала, лишь бы продержалась! – как клейкий сок, сочившийся из раны, застывал на зеленой коре, как я тужилась, чтобы сорвать ставшую ненужной повязку. Но снова приехал старик и, порадовавшись моему исцелению, снял ее.

– Орешина! – громкий оклик преподавателя ворвался в мои воспоминания как неожиданный порыв ветра в штиль. Я вскочила и вытянулась по струнке. – Опять витаешь где-то в облаках. А мы тут задачи решаем! Садись.

– Простите, – промямлила я; села и, вытянув шею, как гусыня, заглянула в тетрадь подруги.

Столбики цифр, формулы расчета вероятности некоего события… А есть ли хоть какая-то вероятность реальности событий, которые вижу я, витая где-то? Спросить? Педагог у нас классная! Кажется, все понимает. Но… одно дело – витать, другое – ощущать себя деревом. Посоветует обратиться к психиатру.

Прозвенел звонок. Мы с подругой вышли из здания института, и я окунулась в другую жизнь. Весна завершала свои дела: деревья стояли зеленые; птицы суетились у гнезд; река несла талые воды к полям; пестрые цветочные клумбы радовали глаз. Я закрыла глаза и потянула в себя теплый воздух, напоенный ароматом цветущих акаций.

– Какое блаженство!

Намереваясь лихо пролететь сквозь всю крону, молодой ветерок запутался в листьях. Я потрепала его, перекидывая с ветки на ветку, и обескураженного выпустила на волю. Стайка скворцов поднялась вслед за ним. Летите, летите! Гнезд в моих ветвях не вьете, только скандалите. Ворон неодобрительно каркнул, переступил с ноги на ногу, но не улетел. Он любил посидеть на моих ветвях, покачаться…

Подруга искоса взглянула на меня. Она жила на земле, поднимаясь над ней разве что на руках очередного вздыхателя, и то, неизменно требуя, чтобы ее вернули в привычное состояние.

– Не понимаю я тебя, – ее признание было искренним, – в чем блаженство?

Смущенно улыбаясь, я пожала плечами.

– Просто хорошо.

Подруга поджала губы, кивнула. Я заметила грусть в выражении ее лица. Ах, да! Ее снова бросили.

– Не расстраивайся. Он не твой мужчина, – я хотела сказать, что этот парень не для нее, что они не подходят друг другу.

– А чей? – она вскинулась.

– Я не знаю, просто, вы не пара, – я ухватила подругу за руку, – не обижайся, ты обязательно встретишь того, с кем… – я подыскивала нужные слова, но подруга закончила фразу сама:

– … и в шалаше будет рай, да? Как у вас? – она кивнула на мужскую фигуру, маячившую между стволами тополей. Ирония в ее голосе выдавала обиду.

Вряд ли сейчас я могла изменить ее настроение. Мы попрощались, и я побежала к тополям.

Роман с ветром – это круче всего, что может случиться в жизни. Как он кружит голову! Какие признания шепчет в ночи, какими ароматами окатывает всю меня от верхушки до ствола! Его прикасания то нежны, то страстны. Он провожает меня ко сну и всю зиму кружит вокруг; кружит, напевая колыбельные. Он ожидает моего пробуждения, и вместе мы радуемся первым моим листочкам, первым соцветиям, пыльцу которых он сдувает так легко, что мурашки пробегают по коре.

Романы остаются в памяти восторженными чувствами, щемящими в сердце ожиданиями встреч, волнениями от случайных прикосновений и поцелуев. Потом приходит пора испытаний, когда быт только и норовит погасить любовь, когда дети переворачивают жизнь с ног на голову, когда взвешенность поступков приходит на смену азарту молодости. Но пройдя огонь и воду, вместе мы обретаем уверенность. Ведь теперь мы стоим на земле четырьмя ногами!

Мы с мужем преодолели все трудности. Так казалось. Но судьба посылает испытания, когда их не ждешь.

Стук в дверь. Открываю. На пороге моя студенческая подруга. Мы давно не виделись, изредка перезванивались.

– Как ты здесь? Что случилось? – я растерялась, разглядев припухшие от слез глаза.

– Он выгнал меня, – она всхлипнула. – Мне некуда идти.

– Заходи, – я пригласила ее к себе.

Долгие разговоры о неудачах в жизни, о пустоте, о безденежье.

– Как жить теперь? Что мне делать?

Вопросы подруги ставили в тупик. Хотелось утешить ее, чем-то помочь. Она осталась у меня, вернее – у нас. День, два, неделю, вторую… Я стала замечать, что подруга, оправившись от горя, начала заигрывать с моим мужем. Ревность поселилась в моем сердце; она разрушала мою любовь. Мы с мужем стали отдаляться друг от друга, перестали балагурить, смеяться над пустяками. Дети и те сникли. Семья разваливалась на глазах.

– Все, я так больше не могу! – я наконец решилась на разговор. – Что происходит? – на мой прямой вопрос муж опустил глаза. – Что? Она тебе вскружила голову?

– Ты сама ее впустила в наш дом, – ответ чуть не убил меня.

– Но… – что «но» я и сама не знала. Ей негде жить? Но до каких пор? У нее нет средств к существованию? А мы при чем? Обида захлестнула меня. – Уходи, – одно слово, и больше в сердцах я не могла сказать ничего.

– Ты не тому человеку это говоришь, – муж не обиделся. Он все расставил по своим местам. – Ты должна сказать это ей.

– Но… вы…

– Нет никаких «вы», есть «она». И ты. Я как мужчина не могу выгнать ее на улицу. А ты должна.

Подруга уходила не со слезами, чего я опасалась, а с оскорблениями. Я поверить не могла, что такое возможно. Вместо слов благодарности – упреки, угрозы, шипение. После всего осталось горькое послевкусие.

Детьми они каждый день прибегали под мои тенистые ветки; играли в камушки или строили домики из земли, украшали их травинками и цветами, собирали орехи, плели букеты из трав. Потом их встречи стали реже. Он придет первым, сядет рядом, облокотится о ствол. Я до сих пор помню биение его сердца! Как только услышит легкие шаги на тропинке, вскочит, вглядывается, а увидев ее, побежит навстречу. Я любовалась их горящими глазами, стала свидетелем первого поцелуя, закрывала ветками от чужого взгляда. И тот памятный день, когда он ждал ее до первой звезды в небе, черным пятном отпечатался в моей душе.

– Я больше не приду, я не могу больше, – отстраняясь от него, сказала она и, отступив на шаг, глухо произнесла: – Меня сосватали…

Ее руки бессильно повисли вдоль тела, голова опустилась на грудь. Две косы скатились к щекам.

– Нет, любимая, нет, – он сделал шаг, взял ее ладони в свои. – Я пришлю сватов, я…

– Поздно… все уже решено…

Она смотрела на него, не сводя глаз, из которых капля за каплей на землю падали слезы. Он не удержался, обнял, прижал к груди, и, казалось, она растворилась в нем, спряталась от невзгод, как за надежной стеной. Но нет, чуда не случилось. Она отпрянула, качая головой, и, зажав рот рукой, убежала.

С тех пор он приходил один. Я старалась утешить его, как могла: шептала ласковые слова, шелестя листьями, дарила орехи, прогнала ворона, которого ни к месту одолело красноречие. «Кар, кар, кар». Ворон ли накаркал, я ли сделала что-то не то, но тот, кто раньше любовался мной, гладил мой ствол, восхищаясь красотой и величием, достал нож и вонзил его в мое тело. Я поверить не могла, что такое возможно. Он резал и резал меня, отрывал полоски коры, ковырял ножом в ране и резал снова. Я стонала от боли, но он не слышал. Закончив пытку, он ушел. Навсегда. Шрам тоже остался навсегда.

Дерево, как и род человека, сильно корнями. Чем глубже корни, тем крепче род. Переплетение корней невидимой сетью духовных связей поддерживает каждого причастного к ней. Орешина не дает ростков от корней. Ее не окружают потомки; она одинока в своем наземном созерцании. Но память корней не дает забыть ни предков, ни потомков. Ветер, старый ворон или сороки разносят плоды орешины по всей округе. Где-то да прорастет семя, где-то да проклюнется росток, и новая орешина поднимет ввысь свои ветви! Она даст знать о себе голосом окрепшего корня, и ответит род новыми связями, и примет в свою семью новую жизнь.

Мои дети выросли и разъехались по миру. Пришло время – и я узнала, что такое одиночество. Только семейные фотографии, рисунки детей, подарки мужа воскрешали в памяти счастливые события моей жизни. Я рассматривала их, подолгу держала в руках, пытаясь хоть на мгновение ощутить реальность былого, услышать смех ребенка, почувствовать тепло прикосновения. Это сущие муки – терзания прошлым! Тем прошлым, которое было наяву, которое сама создавала. Потускневшие от времени фото далеких предков не беспокоят так. Они наводят на размышления, подталкивают к поиску родственных связей, но не ложатся на сердце горечью грусти. Я знаю, что у моих детей все хорошо. Род наш продолжается, растут внуки. Я больше не буду беспокоиться о потомках. Я ощутила непреодолимое желание познать свои истоки, окунуться в далекое прошлое, о котором мне нашептывают корни…

Прозрачный свет ранней осени льется сквозь густую крону. Теплый ветерок играет с листьями, легко поддевая их, вертясь волчком вокруг и внезапно отпуская.

Я жмурюсь от солнца, когда его блики попадают на глаза, улыбаюсь приветливости ветра.

– Здравствуй, родная! – я хлопаю ладонью по стволу, прикасаюсь лбом к его шершавой поверхности.

– Здравствуй! – слышу в ответ глубокий голос, перекрываемый шелестом листьев. – Ты пришла!

– Пришла…

Я любуюсь пышной красотой дерева, жизнь которого идет параллельно с моей.

– Как так получается, что ты и я росли вместе? Будто рядом прожили свои годы, – не перестаю удивляться я. – Ведь ты раз в десять старше меня!

– Это по твоему времяисчислению, – отвечает она, – у тебя оно свое, у меня – свое. Но мы всегда рядом и так и будет!

Я обняла ее; прижалась всем телом, так крепко, как могла! Мое сердце молоточком стучит по ее коре, его мелодия проникает глубже, опускается к корням и расходится по ним по всем сторонам света. Ее слышат наши дети, наши внуки. Мы – один род, мы одно проявление жизни в ее бесконечности!

За спиной раздалось «Кхх, кхх». Я обернулась. Мимо едет старик на осле. Он вне времени. Таким он был и сотни лет назад: тот же халат, та же чалма, те же калоши. И осел такой же. Что в нем может измениться?!

Я махнула ему рукой. Орешина качнула ветвью. Старик хитро улыбнулся и прижал руку к сердцу. Осел было встал, потянулся мягкими губами к зеленому кустику у тропы, но пятки старика привычно пнули его в брюхо, и мы продолжили путь…

Сад

Мой тихий сад в луне серебрян,

А в солнце ярко золочен.

Войди в него, душой одебрен,

И сердцем светел и смягчен.

Игорь Северянин

Открыть заветную дверь и вдохнуть пряный воздух сада – это было все, о чем мечтала Инна, возвращаясь домой. За спиной, где-то там вдалеке, оставались напряженные часы трудового дня, вечно чем-то озадаченные сотрудники офиса, ком чувств, которые невозможно выплеснуть, непреложно соблюдая этику общения, как заповедь. И вот ладонь легла на латунную ручку. Нажим, щелчок – дверь распахнута, море тишины и покоя накатывает волной, обволакивает, снимая, как пластиковую упаковку, тревоги и тяжелые думы, втягивает внутрь, где солнечные зайчики резвятся на разлапистых листьях виноградной лозы, а амарантовая роза подрагивает лепестками, играя с алмазными каплями воды.

Два шага и Инна опускается в плетеное кресло. Закрыть глаза, втянуть в себя сонм ароматов, расслабиться, не считая минут, и все: сердце освободилось от напряжения, радость наполняет все его клеточки, в голове приятная отрешенность и наслаждение.

Потом можно встать, принять душ, укутаться в мягкий махровый халат, наполнить бокал травяным чаем и снова вернуться в сад. А пока – отдых! Сквозь прикрытые веки ощущается прикосновение солнечного луча. В конце дня он ласков! Тепло согревает уставшие глаза, радужные шарики бегают перед внутренним взором, веселя и напоминая о какой-то прошлой жизни, которая иногда снится.

Инна глубоко и с наслаждение вздохнула. Чуткое обоняние уловило аромат базилика. Там он! Раскинул фиолетовые листья, соперничая с яркой зеленью мелиссы и словно напудренной мятой.

Но солнце быстро погасло. Инна открыла глаза. Сумерки устроили прятки между блекнущим светом и темнеющими с каждой минутой тенями. Нагромождение коробок разновеликих домов вокруг рано скрывает солнечный свет, и Инна включает искусственный. Цветы благодарны! Весь год они словно соревнуются в красоте, сменяя друг друга и наполняя сад мечтами. Инна фантазирует будущую жизнь, представляет цветущий мир вокруг таким, как ее сад – ярким и нежным, благоухающим и прекрасным.

Сквозь грезы Инна услышала легкое шевеление розового куста. Лист скинул потухшую каплю, и роза замерла, словно ожидая ответа. Инна прикоснулась пальчиком к атласу лепестков, погладила их и включила фонтанчики, распыляющие струю воды в мельчайшие брызги. Воздух в саду наполнился влагой, в которой едва улавливался терпкий аромат земли – настолько редкий, что он ценился не меньше цветочного.

Отдохнув, Инна прошлась по саду, проверила каждый стебелек, срезала уснувшие цветы, пожухлые листья, отметила, где нужно что-то пересадить или просто взрыхлить землю и, улыбнувшись ночным красавицам, призывно раскрывшим скромные, но яркие цветы, ушла спать.

Луговой букет освежал спальню белизной лепестков ромашек, синью кудрявых васильков, солнечной яркостью лютиков. Читая перед сном легкий роман о любви в далеком прошлом, Инна нет-нет отрывалась от страниц с вязью букв и поглядывала на букет в вазе. Неприхотливая красота цветов напоминала о том, что скромность не меньший дар, чем пышность. Цветы словно шептали ей, что и ее любовь где-то рядом, что нежность и естественность, которыми она обладает едва ли не одна на тысячу, обретут ценителя, и счастье случится!

Инна заснула с благодарностью и надеждой. Ей приснились поля созревших одуванчиков с репродукции картины художника прошлого. Она шла, осторожно ступая между стебельками с полупрозрачными шариками и держа кого-то незримого за руку. Зонтики одуванчиков взлетали в воздух и шептали ей: «Вставай, красавица, вставай!» Инна не могла понять, чего они хотят от нее, оглядывалась в поисках ответа, но бархатные голоса звучали все настойчивей, и она… проснулась.

Будильник тихонько пиликал на тумбочке. Ромашка уронила лепесток. Одинокий, он лежал рядом с вазой. Грань между сном и реальностью стерлась. Наступило очередное утро очередного рабочего дня.

Утренний кофе, полив растений, прощальный взгляд на цветы, прохладное прикосновение латунной ручки к ладони.

Лифт мягко и гостеприимно раскрыл двери.

– Доброе утро! – делая шаг в зеркальную коробку, сказала Инна – свежая, как тюльпан после дождя! – и несколько соседей с верхних этажей устало кивнули в ответ.

Лифт покатился вверх: двести девяносто восьмой этаж, двести девяносто девятый… На этаже «триста двенадцать» толпа выкатилась на стоянку аэрокаров, и все рассыпались по ней, как пух одуванчиков под напором ветра, торопясь в серый безликий город, давно существующий без связи с землей.

Погружаясь в бетон и пластик, Инна думала о том, что надо бы прикупить пару контейнеров земли: вчера на бирже появилось вполне доступное предложение.

В это самое время солнечный луч пробрался в широкое окно комнаты-сада на двести девяносто седьмом этаже и заиграл радужными красками на мокром разлапистом листе виноградной лозы. Новый бутон амарантовой розы распахнул первые лепестки. За день он станет пышнее, и вечером Инна увидит его во всем великолепии! Остается только пережить день…

Арал. Rinascimento

Землю вода да оросит, благостный мир я им дам.

Шумерский миф о Всемирном потопе, стих 1.

Карандаш скрипуче продвигался по белому листу бумаги, оставляя за собой извилистую линию. Она почти повторяла путь реки, синей нитью петляющей по карте из одного угла к другому. Доведя реку до круга, усыпанного точками, как лицо девушки веснушками, Фарангиз нарисовала веер пунктирных линий.

– Что рисуешь, дочка? – дед склонился над столом, заглядывая в рисунок.

– Я срисовываю, – Фарангиз ткнула пальцем в географический атлас семнадцатого года, открытый на ветхой от времени странице с картой Каракалпакистана. – Смотрите, у меня получилась какая-то фигура…

Фарангиз добавила к своей карте линию Восточного чинка Устюрта. Она легла растрепанной косой от головы, изображающей Аралкумы. Только узкая полоса бывшего моря, расчерченного волнистыми линиями, кокетливой шапочкой прилегла к голове-пустыне на западе.

– А это что? – Шерзод ткнул пальцем в круги по обе стороны от Аму-Дарьи.

Постукивая карандашом внутри верхнего круга, Фарангиз ответила:

– Это пустыни Кызылкум и Каракум. Похоже на руки-в-боки? А?

– Фантазерка! – дед поцеловал внучку в макушку и задумался.

Как давно он не был на Арале! От того моря, которое он видел узкой полоской, таким, как на рисунке Фарангиз, остались только картины и рассказы художников и писателей прошлого. Сколько воды утекло с тех пор!.. И жизнь с нею… Уже много лет они жили в Ургенче, одними из последних оставив дом в Нукусе. Мда… горько вспоминать.

Шерзод вышел на улицу. Старый джип сына одиноко притулился под чахлым ясенем. Выдержит ли дальний путь?.. Шерзод почувствовал зуд в руках – так захотелось снова взяться за баранку и махнуть подальше от суеты, вырваться на вольный простор Устюрта и, добравшись до чинка, заглушить мотор, встать на самом краю и замереть от восторга…

– Поеду! – вслух сказал он, словно убеждая самого себя.

– Что вы говорите, уважаемый? – голос соседа прозвучал сладким тенором, разве что не растаял на языке, как халва.

– Да хочу на Арал поехать, – оглаживая бороду, Шерзод прищурился, поглядывая на молодого коренастого мужчину, суровая внешность которого никак не вязалась с его тонким голосом.

Сосед присвистнул.

– На Арал?.. – он был явно удивлен. – Я ни разу там не был, – огорченно добавил он и вдруг, приблизившись, зашептал: – Возьмите меня с собой, у меня и деньги есть…

Шерзод сморщился, как от боли.

– Э-э! Зачем мне твои деньги? Мне попутчик нужен, грамотный! Мало ли что по дороге…

– Я грамотный! – в подтверждение он хлопнул себя по груди. – Все могу! Возьмите, ака…

Через два дня джип, груженный канистрами бензина и бутылками с водой, ранним утром выехал из Ургенча.

Пыль пробиралась в салон автомобиля изо всех щелей. Она вползала облаками, втекала струйками, повисала над головой и при каждом вдохе алчно устремлялась в нос.

Шерзод и Алишер выглядели настоящими сталкерами: закутанные в платки по самые глаза, с окулярами защитных очков, в наглухо застегнутых рубахах. Но пыль уже скрипела на зубах, от нее першило в горле, слезились глаза.

Алишер тщетно вглядывался вдаль. Его крупные руки опирались на переднюю панель машины, а голова едва не пробивала лобовое стекло на каждой кочке.

– Пристегнись, ас! – Шерзод нервничал.

Миновав хребет Султан-Увайс, они вырвались на простор и сразу попали в бурю – сущий ад после безоблачного раннего утра в Ургенче. Пылевые воронки кружились перед джипом, дразня и вызывая отчаяние.

– Стоило ехать сюда за пыльной бурей?! —Алишер кричал, думая, что водитель не слышит его.

Шерзод слышал, но все его внимание забирала дорога, от которой только слово и осталось.

Когда они подъехали к Нукусу, буря отпустила их. В воздухе еще висела пыльная стена, но постепенно она оседала и стелилась под колесами, поднимаясь вслед машине лисьим хвостом.

На пустынных улицах бывшей столицы Каракапалкистана ослабевший ветер развлекался, крутя воронки или гоняя мусор. Многоэтажные здания смотрели на редких гостей пустыми глазницами окон. Молчаливые светофоры на перекрестках безразлично провожали запыленный автомобиль.

Алишер не отрывал глаз от навигатора.

– Налево, прямо, следующий поворот проезжаем, потом направо, – диктовал он.

Шерзод слушал и молчал. Он и без навигатора знал здесь каждую улочку. Вон там, справа от центральной улицы – его махалля, восьмой дом от поворота… Шерзод едва не свернул. Но писклявый голос попутчика вовремя остановил его:

– – Куда вы? – завизжал он. – Прямо надо!

Плавный поворот – и они выехали на мост, соединявший два берега сухого русла Аму-Дарьи. На середине моста Шерзод не выдержал и остановился.

Желто-серые разводы, испещренные трещинами, обтекали песчаные острова, лишенные растительности. На берегах еще виднелись полупрозрачные кроны саксаула, но куда ни глянь – всюду пыль, пыль, пыль. Она покрывает всю землю грязно-белым саваном, из-под которого из-за высокой токсичности не выбраться ни ростку, ни букашке.

– Тяжелое зрелище…

– Пойдемте отсюда, – поняв чувства соседа, Алишер потянул его к машине.

Дальше они ехали, погруженные в свои думы: Шерзод, глядя вперед, Алишер – на экран навигатора. Прямо, направо, по кругу, налево…

Кое-где покрытая асфальтом, где-то узнаваемая по былой колее, дорога бежала вперед, то делая крутые зигзаги, то взбираясь вверх и потом падая в невидимые ямы.

– Не упадите с чинка, – смотря на них с сожалением, пожелал древний старик, встретившийся на выезде из Нукуса.

Его появление на пустынной дороге испугало путешественников. Серые лохмотья некогда шелковистой овечьей шерсти, из которой была сделана шапка старика, наполовину скрывали его лицо. Сморщенная, потемневшая на жестоком солнце кожа щек, чахлая бородка и поджатые внутрь беззубого рта губы вызывали жалость.

– У меня есть карта! – уверенно ответил Алишер, а Шерзод, подавая старику пакет с едой и бутылку воды, пожал сухие руки, шепча:

– Шли бы вы к людям, почтенный, затеряетесь здесь в пыли…

Неопределенный кивок в ответ, долгий взгляд вслед удаляющейся машине. Но теперь Шерзод вдруг осознал, насколько серьезна опасность съехать, пусть даже не с чинка, обрыв которого измеряется десятками метров, а с накатанной колеи. Вокруг на сотни километров никого! Помощи ждать неоткуда…

Но он упорно жал на педаль газа и ехал вперед, как одержимый. Машину бросало на неровностях плато, замаскированных сухими кустами трав, так, что они с Алишером подпрыгивали до потолка. Но вот на горизонте появилась далекая белая полоса – засоленный край берега острова Возрождения. А вблизи – остроконечные башни фантастических замков Арала, сотворенные водой и ветром в далеком прошлом.

– Алишер, мы приехали…

Они вышли на простор. Шерзод вздохнул полной грудью. Свежий воздух, напоенный ароматом полыни, заполнил легкие, пробрал до слез нахлынувшими воспоминаниями детства. Здесь он мальчиком стоял рядом с отцом… Но что-то кроме полыни витало в этом густом воздухе, что-то еще, будто запах тины… Обман, как мираж водной глади!

Ветер дул с запада. Аралкумы остались на востоке, за бывшим крутым берегом Арала. До самого горизонта видна только пустыня с гигантскими отвалами чинка, кое-где застывшими в виде причудливых стен. Тонкая белая полоса противоположного берега разделяет небо и землю. Воды не видать… да и откуда ей взяться?..

Они съехали с чинка по едва угадываемой дороге, в сумраке добрались до глины, покрытой коркой соли. Море доживало свой век под черным саваном. После грустного зрелища умершей реки они ехали по дну мертвого моря. Слишком велика трагедия, когда видишь ее вот так, прямо перед собой. Но Шерзод… он так стремится вперед, будто верит в то, что где-то там, в этом безграничном море ядовитых солей и пестицидов, еще есть вода.

– Надо осмотреться, – Шерзод остановил машину.

Алишер прошел вперед и едва не упал: корка слезла с вязкой глины, и нога, как на лыжах, проскользнула за ней.

– Будем ночевать здесь! – заметив разочарование соседа, Шерзод произнес это бодро, будто они приехали не к мертвому морю, а на рыбалку.

Словно в утешение путникам, природа одарила их чарующим зрелищем! Во всю ширь неба, насколько хватало глаз, раскинулся алый плащ Митры – древнего бога, которому молились огнепоклонники на этих землях тысячелетия тому назад. Разбавленная голубизна неба оттеняла полосу алого зарева. Замки и статуи чинка сверкали золотом, белая корка соли впитывала пурпур и розовела. Чем ниже опускалось солнце, тем длиннее становилась тень от высоких стен обрыва, и вскоре она поглотила все яркие краски на земле. Только небо еще сияло отблесками вечерней зари, но и она потухла, уступив время ночи.

Приподнятое настроение Шерзода тоже погасло вместе с дневным светом. Он сидел понурый, опустив голову ниже плеч. Алишер смертельно устал. Не хотелось ни есть, ни шевелиться. Но надо ставить палатку, надо укладываться спать.

– Завтра поедем вдоль берега, – сказал Шерзод, – посмотрим, что там.

– Да, да, – согласился Алишер.

Его голос прозвучал глухо. Парень совсем устал. Шерзод обнял его за плечи, встряхнул.

– Алишер, представляешь, где-то есть живой мир людей. Ездят машины, повсюду слышны голоса… А мы здесь… одни на всем свете… А?

Алишер усмехнулся. Он тоже почувствовал одиночество, какое-то щемящее чувство тоски по людям. Здесь не было той природы, которая радует красотой пейзажа. Здесь нет никаких зверушек, не летают насекомые, не говоря уже о птицах. Здесь нет природы, как нет жизни! Это царство Аида!

– Да, Шерзод-ака, здесь жутко. Я не представлял себе, что до такой степени, – он встал. – Сложу вещи и спать!

– Утром, все утром, сейчас спать…

Шерзоду стало жаль парня, да и сам он устал так, что глаза закрывались.

Они оставили все как есть: открытый багажник машины, вынутые бутыли с водой, пару канистр на земле. Сил хватило только поставить палатку, бросить в нее спальники и упасть на них, засыпая в полете.

Шерзоду снился самолет. Он низко летел над веснушчатым ликом пустыни, будто высматривая кого-то. Он махнул рукой, летчик заметил и самолет пошел в пике прямо на него. Его гул стремительно нарастал вместе с паникой в сердце. Бежать!..

– Шерзод-ака! – Алишер тряс соседа.

Он очнулся от жуткого сна. Но гул не исчез. Он приближался из глубины земли и пугал так же, как во сне.

– Что это?

Шерзод оперся ладонями о пол палатки и оба услышали плюх.

Волосы зашевелились на голове. Не сговариваясь, Алишер и Шерзод выскочили наружу. Звезды Млечного пути еще сияли над головой. А под ногами… вода. Алишер посветил фонариком. Свет отразился в водной ряби. Гул нарастал. Что-то ужасное уже совсем рядом.

Шерзод опомнился первым.

– Бежим!

Он рванул к машине. Алишер неуклюже заметался между брошенными вещами. Он подхватывал то куртку, то сумку, то, бросив все, ухватил канистру.

– Садись в машину, быстро! – кричал Шерзод, но его голос тонул в гуле, от которого заложило уши. – Брось все! В Машину!

До Алишера дошло! Он влетел в распахнутую дверь, и Шерзод нажал на газ. Грязь из-под колес разлетелась веером. Машина не сдвинулась с места.

Шерзод и Алишер ошалело смотрели друг на друга.

– Под колеса! Все, что есть!

Алишер быстро сообразил и выскочил наружу. Куртка, сумка, спальники полетели под колеса, которые погрузились в жижу. Шерзод рванул, и машина выскочила из грязевого плена. Из открытого багажника посыпалось все, что там лежало. Глядя в зеркало заднего вида, Шерзод видел, как выкатывались канистры с бензином, бутыли с водой, ящики с припасами, а он гнал машину по бездорожью, убегая от настигающей их массы воды.

Свет фар беспорядочно прыгал по земле, но Шерзод умудрялся вырулить, и в конце концов вышел на колею, по которой они приехали. Впереди уже возвышался чинк. А сзади – мельтешащие тени на отвесных стенах – это вода, которая бьется волнами о препятствия и, обтекая их, мчится дальше. Колеса машины уже в воде, еще немного и… Мотор зарычал, и они вновь убежали от воды, поднимаясь по крутой дороге. Машину повело на глине, Алишер визгливо вскрикнул. Шерзод вырулил между каменной глыбой и обрывом. Еще немного, еще… но мотор заглох. Бензин! Алишер закричал:

– Бежим!

Они выскочили из машины и помчались наверх. Никогда еще Алишер не бегал с такой прытью! Они вырвались на простор Устюрта, успев опередить рычащую за спиной воду.