Текст книги "Дивлюсь я на небо… Роман"

Глава 5. Рождение дочери

Легко быть зверем и легко быть богом,

Быть человеком – это тяжело.

Евгений Винокуров

Анна быстро поправилась. К новому году она уже и не вспоминала о болезни, а вот ту охоту на тигра запомнила на всю жизнь. Дни проходили за днями, и хоть зима и не сдавала своих позиций – все мела да морозила – к марту дыхание весны долетело и до Уссури. Но не только природа просыпалась от зимней спячки, не только звери и птицы, следуя ее зову, вступили в пору любви ради продолжения потомства. В один из мартовских дней Аня вдруг поняла, что беременна. Это открытие и обрадовало ее, и озадачило: не время рожать детей в ссылке, даже, если ты на особом положении. Рядом не было ни матери, ни сестер, которые помогли бы, на которых она могла положиться, только муж и заботливая Клава. Но осознание того, что в ней рождается новая жизнь, еще один малыш, которого они с Сашей будут лелеять, как и первенца, сладостью окутывало сердце. «Ничего, – думала Анна, – справимся!» Но Саше решила сказать позже, когда ребенок даст о себе знать движением.

Клава все больше заставала хозяйку задумчивой, а когда та начала воротить нос от еды, когда вязаная кофта так обтянула ее красивую полную грудь, что пуговки едва застегивались, она уже не сомневалась, что Анна беременна.

– Моя-то, слышь, брюхата, кажись, – как-то перед сном обмолвилась Клава Фаине Ефимовне, просто так, посплетничать по-бабьи, но докторша так посмотрела на нее большими круглыми глазами, только и оживляющими ее желтоватое лицо с впалыми щеками, что Клава испугалась. – Что ты, Фимовна? Что? Господи, да что ж тебя так всю перевернуло-то?

– Будь они все прокляты, и семя их… – сквозь зубы прошипела докторша.

Клава отпрянула.

– Бог с тобой, Фаина Ефимовна… что ж ты такое говоришь, одумайся…

– А то и говорю – не будет им жизни ни здесь, нигде…

Докторша вышла из хаты, хлопнув дверью. Клава так и осталась сидеть, пораженная злобой, выплеснувшейся из самого сердца.

– Прости, Господи, рабу твою… сама не ведает, что говорит, прости ея и помилуй, и не прими слова ея бесовские, и пошли ея благоразумия и любви к ближнему, – зашептала Клава, часто крестясь и с опаской поглядывая на темное окно, в котором отражались блики огня от керосинки.

Ночная мгла расползалась от отражения, густея, собиралась по углам, и Клаве казалось, обретала демонические образы, страшные и пугающие.

В сенях послышался звук упавшего ведра, матерная ругань, затем дверь отворилась и вместе с Фаиной Ефимовной, как баба-яга согнувшейся и горбатой, в горницу влетел свежий ветер. Клава так и обомлела, застыла с прижатой к груди щепотью пальцев, которой она только что осеняла себя крестом. Пламя лампы колыхнулось и страшное видение исчезло. Только седые волосы докторши, коротко остриженные, торчали соломой в разные стороны.

– Что обомлела так? Привидение увидала?

Фаина поняла, что испугала девушку. Только непонятно ей было, почему она так заботится о семье начальника – человека враждебного мира, отнявшего и у нее семью, дом, да и радость всей жизни.

Клава молчала. Она опустила руки на колени. Длинная рубашка прикрывала ее ноги, белизной своей оттеняя и оголенные плечи, и грудь, широко открытую круглым вырезом.

Фаина подошла к шкафчику, что висел между окнами, открыла одну створку, достала початую поллитровку.

– Не робей, девка, не обижу, мы с тобой одной бедой связаны, – она поставила бутылку на стол и села, облокотившись, собрав руки в кулаки. Ворсинки меха ее безрукавки ощетинились по проймам и вырезу. Докторша вся сжалась, и, казалось, если б могла, то, как улитка, вползла бы в объемную безрукавку, спрятавшись там от всего, что ее окружало, да и от самой жизни тоже. Безысходность и тоска читались на ее лице, и Клаве в эту минуту стало так жалко ее – одинокую, суровую, озлобленную. Фаина, не мигая, смотрела на огонь, а он плясал в ее глазах, казавшихся безумными.

Глядя на докторшу, Клава вспомнила мать. Так же она сидела за столом в ту ночь, когда стала вдовой. То была их последняя ночь вместе. Ни мать, ни Клава, ни младшие братишка с сестренкой тогда не спали. Пережитое горе – страшное внезапностью и жестокостью людей, живших бок о бок, разрушило все: и налаженную сытую жизнь, что отец тяжелым крестьянским трудом создавал для своей семьи, и надежды на будущее, и само понимание жизни и справедливости.

– Давай выпьем, Клавдия, все ж легче станет, – Фаина Ефимовна будто очнулась, встала, взяла кружки, достала хлеб. – Ты вот осуждаешь меня, – низким голосом заговорила она, – за семью начальника беспокоишься, жену его жалеешь, а меня, – она в упор посмотрела на Клаву, – а тебя кто-нибудь пожалел, а?

Клава махнула одними пальцами, шмыгнула, утерла нос, встала.

– Садись, выпей, – Фаина Ефимовна наполнила кружки. – Давай, за жизнь нашу поломанную…

Женщины выпили, скривились, как от оскомины, зажевали хлебом.

– Ты вот, Клавдия, – продолжала докторша, – молодая еще, красивая, тебе самой детей рожать, жить бы рядом с мамкой…

Клава не выдержала, застонала, зажав рот ладонью.

– Ох, Ефимовна, что ж ты сердце мое рвешь на части?!

– А ты не таись, расскажи, как все случилось, расскажи, полегчает, – смягчившись, пожалела Фаина.

– Да как случилось, господи, как случилось… – Клава взяла платок со своей постели, что поверх одеяла лежал, краешком промокнула глаза, накинула на плечи, всхлипнув. – Батю Васька хромой застрелил. Васька, он за старшего был в деревне, с солдатами по дворам ездил, у кого что было собирал. Батя добро защищал, за нас думал, как жить будем, так Васька его и застрелил прямо у сарая, где хлеб хоронили. Мамка кинулась было на выстрел из избы, да ее бабка Матрена удержала, рот закрыла, нас на печь загнала, чтоб сидели и ни-ни… – Клава тяжело вздохнула, облизала сухие губы, – мне тогда семнадцать исполнилось, а младшим – сестренке с братишкой, погодки они были, одного за другим мамка родила – шесть да пять годков. Ох, матушка моя, да где ж вы теперь, родненькие! – запричитала Клава, запрокинув голову, закачавшись из стороны в сторону.

Фаина Ефимовна через стол наклонилась, за руку ее взяла.

– Тихо, тихо, не голоси, что с ними стало-то?

– Что стало-то, – Клава, будто опомнилась, лицо побледнело, уголки губ опустились, – как батю похоронили, мамка разума лишилась, молчит, только сидит за столом, как ты вот сидела, кулаки сожмет, глаза пустые. Я по дому бегаю, Митьку с Глашкой кормить надо, а мамка… Ночью избу подожгла. Дверь заперла, чтоб и мы выйти не смогли, и подожгла. Я в окно малых выкинула, пылало все уже, мамка безумная все за руки хватала, держала меня, сама упиралась… Пока соседи прибежали, изба вся огнем зашлась… Не смогла я мамку вытащить, сама еле выбралась… Потом… люди приютили поначалу, а после меня арестовали, как кулацкую дочь, мол, сознательно добро уничтожили, вредительство… Дмитрия с Глафирой забрали, куды не сказали. Как я ни просила к сестре батиной их отправить… не сказали ничего… где они по сей день не знаю, живы ли… сколько лет прошло… Тетке писала, ответа нет. Сами живы ли, не знаю.

– Может и живы, – Фаина закурила, – в детдом их отправили, фамилию другую дали. Так они и делают, сволочи поганые, изводят семьи на корню, чтоб и памяти не оставалось.

– У тебя тоже забрали? – тихо спросила Клава, с жалостью глядя на женщину, с которой ее свела судьба.

– Не было у меня детей… и не будет никогда, – Фаина встала, прошлась по горнице, притушила папироску о стол, окурок в кружку бросила.

– Почему не будет? – Клава искренне удивилась.

На ее лице всегда отражались все эмоции. Радовалась ли, горевала ли – по лицу всегда видно было. Вот и сейчас, в глазах удивление, почти детское, брови вверх поползли – широкие, со штрихами отдельных волосков над веками.

– Какая ж ты откровенная, девка! – Фаина улыбнулась.

Была бы она не ссыльной, наверное, ее лицо было бы красивым, радовало бы людей. Но редко улыбка озаряла его. Серой маской казалось ее лицо. Улыбка сошла с него так же быстро, как и появилась.

– Не будет, дорогая моя Клавдия, потому что уничтожила я в себе все, где дети появляются.

– Как так? – Клава прижала руки к груди.

Уж который раз за этот вечер пугала ее докторша.

– А вот так! – с вызовом ответила Фаина.

Злость так и сыпалась искрами из ее глаз. Свет от лампы попадал в них и, словно ударившись о препятствие, рассыпался и возвращался назад, смешавшись с тяжелыми чувствами женщины, таившей в душе черную обиду на тех, кто разрушил ее жизнь. – А ты что хотела, чтобы я рожала от тех выродков, что насиловали меня? Как животные, как взбесившиеся твари… Чтобы я рожала от каждого гада, что совал в меня свой поганый хрен?

Клава замерла, ни жива, ни мертва. И у нее не заживала рана на сердце от того унижения, через которое и ей, как и всем женщинам, попавшим в лагерь, пришлось пройти.

– Ефимовна…

– Что «Ефимовна»? Сама, небось, знаешь, каково это… Ладно, прости меня. Тебе, видимо, повезло, не понесла от… недоносков, а я сразу. От мужа не могла забеременеть, а от тех… суки… сама освободилась, и жива осталась, бог миловал. Потом уже все равно было…

– А с мужем что сталось? – Клава спросила и испугалась.

Болью ее вопрос отозвался в докторше. Вот ведь, как кремень, баба, злостью сильна, а как мужа вспомнила, так слезу это воспоминание прошибло.

– Эх, – Фаина тряхнула головой, борясь со слабостью, которой она себе не позволяла. Зарок дала – никто слез ее не увидит, никогда! А тут девка деревенская одним вопросом достала до самого потаенного, голос у нее такой искренний… – Мужа расстреляли. Враг народа. Все мы тут враги! – закричала она. – Поняла?

Клава закивала, не в силах отвести взгляд от женщины, страшной своей злобой и бессилием.

– Ладно, спать давай, вспомнили, душу открыли и закрыли. Нечего в ней копаться, – она взяла бутылку со стола, посмотрела на свет, потрясла, назад поставила. – А насчет сестры твоей и брата попроси жену начальника, раз уж такая она добрая, пусть запрос напишет, муж ее отошлет куда надо. На их запросы ответ, может быть, и придет. Сколько лет прошло с твоего ареста?

– Седьмой пошел…

Докторша прикинула.

– Это им уже по двенадцать исполнилось, – она поджала губы, – если были в детдоме, то там еще. Хорошо бы, имена свои помнили, да вместе были бы…

Клава снова всхлипнула.

– Пиши запрос, кто знает, может, и найдутся, – Фаина Ефимовна набрала воздуха побольше, и с шумом задула лампу.

Клава долго лежала с открытыми глазами – сон не шел. Все вспоминались родные, брат с сестрой – маленькие, веселые, – мамка с батей – молодые, счастливые. Так и уснула она, словно перешагнула границу небытия, и вместе с ними снова работала в поле, сидела в горнице с малышами, щекотала их, и задорный детский смех рассыпался колокольцами по избе, улетал через распахнутое окно на волю и летел… далеко-далеко…

«Здравствуй, дорогая наша сестра Анна! Пишет тебе твоя сестренка Надя. Во-первых строках своего письма сообщаю, что дома все хорошо, все живы, здоровы, чего и тебе желаем», – Аня читала письмо от сестры и умилялась каждому слову.

Тетрадный лист в клеточку был полностью исписан ровным аккуратным почерком. От письма веяло домом, а строчки с тщательно выведенными буквами, казалось, оживали, и Аня как наяву видела и мать, и отца, и Надюшку, щеголяющую в новой блузе, сшитой ей Мурой.

– Что пишут? – спросил Саша.

По счастливому выражению лица жены, он догадывался, что у Деркаченко все хорошо, но надеялся, что, может быть, родные Анны что-то сообщат и о его близких.

– А? – Аня опустила письмо, улыбка сияла на ее губах, а взгляд был далеким, будто она смотрела вдаль и видела родной дом за тысячи километров, что разделяли их.

– О моих ничего нет?

Аня спохватилась:

– Есть! Вот, Надя пишет: «Вчера вечером мы с Олей ходили в кино, показывали фильм „Путевка в жизнь“. Вы еще не видели? Очень интересно. Там…». Так, это про кино… Вот! – Аня подсела к столу, поближе к мужу. – Представляешь, мы сели рядом с Анной Войтковской, твоей золовкой. Она была с мужем. Спрашивала, как вы поживаете. Я сказала, что хорошо. Она просила передавать привет и сказала, что у них тоже все хорошо». – Аня посмотрела на Сашу и, как бы извиняясь, пожала плечами. – Все. Больше ничего.

– Ну, хорошо, значит – хорошо! – Саша встал. – Пойду. Пора мне. Сегодня не жди, поздно приду. – Он закашлял. – А, вот еще тебе, – и он достал из кармана шинели журнал «Молодая гвардия».

Аня обрадовалась ему не меньше, чем письму. В журнале печатали роман Николая Островского «Как закалялась сталь», и Анна с упоением читала про Павку Корчагина и, пересказывая мужу содержание, восхищалась героизмом первых комсомольцев.

Саша надел буденовку и шагнул к двери.

– Саша, – Аня окликнула его, тихо, но с такой нежностью.

Он повернулся. Аня подошла, прижалась к нему, упираясь животом.

– Дите просится на волю, стучит…

– Пора уже? – Саша забеспокоился.

– Еще месяц. Только тревожно как-то. Боюсь я, Саша.

Он поднял ее лицо за подбородок. Заглянул в глаза – мягкий ласковый взгляд, но страх мелькал в нем, поднимаясь из золотистой глубины, придавая глазам глубокий коричневый оттенок.

– Что ты, Аннушка, все будет хорошо…

Аня вздохнула с облегчением. Когда муж был рядом, все страхи расползались, и она чувствовала себя уверенней.

– Ты скорее возвращайся, – Аня поцеловала его, поправила воротник, – и что-то кашляешь, уже холодно, ходишь нараспашку, заболеешь еще…

– Все нормально, не заболею, – Саша взял ее за плечи, чуть отодвинул, – пойду я, Аннушка, пора, и так ушел на час, дел много.

Аня засуетилась, подхватила платок.

– Я провожу. Да и Шурке пора домой. Куда они с Клавой запропастились…

На дворе стоял август тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Уже чувствовалось дыхание осени: ветер стал холоднее, зачастили дожди. Ловя каждый солнечный день, Клава ходила гулять с Сашей – то в ближайший лесок, то к соседям на двор лошадей смотреть. Анна в последнее время чаще стояла на крыльце, дыша воздухом, или отмеряла шаги рядом с избой. Вот и сейчас она осталась за калиткой и долго смотрела вслед забрызганной грязью полуторке, пока та, увозя мужа, не исчезла из виду. Вдохнув полной грудью, Аня почувствовала, как ребенок заворочался внизу живота. Скользящая резь прошла по пояснице, будто легко прикоснувшись. Но от этой неожиданной боли Анна вздрогнула.

– Господи, не надо, рано еще…

Аня ухватилась за доску низкого забора. Замерла, прислушиваясь к себе, боясь шелохнуться. За соседней избой показалась Клава. Она за руку вела Сашу, помахивая над его головой березовой веткой. Издали заметив Аню, Клава доложила:

– Совсем мошка замучила, и до лесу не дойти, уже за околицей тучей летают, кровососы проклятые, ну что ты поделаешь, спасу от них нет, когда уже уймутся, – Клава насторожилась, глядя на хозяйку, одной рукой поддерживающую свой живот. – Что это вы тут стоите-то? Никак… ой! – она прикрыла рот ладонью и побежала к Ане, подняв мальчика на руки. – Началось? Батюшки-святы, да как же так, еще ж не время…

– Ладно голосить, – Аня осадила ее, – помоги в дом зайти, боюсь не доберусь сама.

Клава отнесла Сашу на крыльцо, вернулась, подхватила Аню за талию, подставила руку, чтоб та ухватилась, и тихонько, шаг за шагом, они вернулись в дом.

Уложив Анну на кровать, Клава наклонилась над ней.

– Я Федьку пошлю за мужем вашим. На Сивом туда-сюда быстро обернется.

– Не надо! – Анна перевела дух, легла удобней. – Может еще обойдется, я полежу.

Клава закивала, поджав губы. Бледное лицо хозяйки настораживало ее.

– Так я позову доктора, Фаину Ефимовну, она зараз вернулась, недалече тут, а? Какое лекарство, может даст… позову, а?

– Да не суетись ты, Клавдия, меня уже отпустило. Сашенькой лучше займись, совсем мальчика перепугали.

Саша выглядывал из-за спины Клавы, с любопытством посматривая на мать. В его глазах было недоумение или испуг. В разговоре женщин мальчик чувствовал тревогу, но понять ее причину не мог, оттого насторожился и молча наблюдал за взрослыми.

– Ага, сейчас, вы лежите только, не двигайтесь.

Не успела Клава раздеть Сашу, как Анна вскрикнула от острой боли, на этот раз словно отделившей таз от туловища. Клава не стала больше ничего спрашивать и опрометью помчалась за докторшей.

Схватки измучили Анну. Больше не было передышек между ними. Боль терзала тело, скручивая внутренности, полосуя огнем живот и поясницу, заставляя стискивать зубы, напрягая все мышцы. Туман отгородил от нее весь мир. Глухие звуки проникали в уши, растягиваясь, превращаясь в зловещее бормотание.

– Ды-ши, ды-ши глуб-же, я те-бе го-во-рю… – шипела докторша, и Анне слышался ее злобный смех, – а ты что ду-ма-ла, вы о-со-бен-ные! Ро-жать те-бе, как всем! Ды-ши!

Аня до боли в руках сжимала простынь, вертелась ужом, стараясь найти такое положение, в котором острые ножи не заденут ее плоть, мимо просвистят их стальные лезвия. Только, когда перед мутным взором появлялось расплывчатое лицо Клавы, наступало некоторое облегчение. Клава утешала, прикасалась прохладным полотенцем к лицу, отчего боль отступала на время, и Аня, выдохнув ее с горячим воздухом, распиравшим грудь, расслабившись, проваливалась в подушку. Тонкая струйка воды касалась губ, Аня глотала прохладу, ощущая, как она усмиряет внутренний зной.

Внезапно схватки закончились. Аня вытянулась на постели, к ней вернулась способность мыслить.

«Сейчас начнутся потуги, – поняла она, – еще немного. Господи, дай мне сил, прошу тебя, спаси мое дитя, помоги мне родить его живым…»

Отдых быстро закончился. Сладостное томление, появившись внизу живота, объяло лоно, поднялось выше и потянуло вниз. Аня застонала, инстинктивно натужившись, словно желая выбросить, выплюнуть то, что просилось наружу. Ребенок двинулся. Пузырь, бывший его прибежищем восемь месяцев, лопнул, смачивая влагой путь во внешний мир.

– Давай, давай, еще тужься, еще! – жестко командовала докторша.

Легкие словно опустели. Аня, как рыба, широко открыла рот, потянула в себя воздух и, сжав челюсти, со всей силой, на которую была способна, выдохнула его, вытолкнув вместе с ним и ребенка.

Клава стояла рядом. Ее рука посинела от мертвой хватки хозяйки. Но Клава молча терпела. Только, когда Фаина Ефимовна подхватила мокрого малыша, еще скрюченного, свернувшегося клубочком, как в утробе матери, Аня отпустила руку девушки.

В тишине, наполнившей горницу, слышалось мерное постукивание ходиков. Аня приподнялась.

– Что? Что с ребенком?

Докторша возилась у нее в ногах, и непонятно было, что она там делает. Аня хотела было сесть, но перед глазами все поплыло, комната перевернулась, подернулась черной пеленой. Аня упала, потеряв сознание. Но внутреннее напряжение, животный страх за жизнь своего ребенка скоро вернули ей осязание мира. Она услышала голос Клавы.

– Ефимовна, что ж ты стоишь?! Дитя ж посинело, не дышит!

– Не верещи, Клавдия, не жилица девочка, ничего тут уже не поделаешь…

Аня еле разомкнула веки, радужные круги плавали перед глазами, а вместе с ними и силуэты Клавы, докторши, очертания комнаты.

– Дайте мне ребенка, – взмолилась Анна.

Фаина Ефимовна стояла над ней, как призрак, не шевелясь, не говоря ничего. Анне казалось, она ухмыляется, в голове кузнечными молотами стучали слова «не жилица, не жилица».

Пока Аня пыталась собрать остатки сил, Клава бросилась к новорожденной девочке, подхватила ее на руки, оглядела комнату, словно ища в ней нечто, что могло бы оживить ребенка. Ее взгляд остановился на тазу с водой. Не раздумывая, Клава опустила малышку в воду, которая успела остыть.

– Ты что делаешь, с ума сошла? – Ефимовна хотела было отобрать ребенка, но Клава, отгородилась от нее спиной. Подцепила чистую тряпицу, подложила под малышку и, осторожно взяв одной рукой ее ручки, другой – ножки, начала двигать ими, сближая и разводя их, приговаривая: «Раз, два, раз, два».

Вглядываясь в синюшное личико девочки, Клава, учащала движения. Потом оставила это и начала растирать ножки, плечики, грудку.

Кожа ребенка покраснела. Клава снова окунула его в холодную воду и снова растерла, и снова: «Раз, два, раз, два».

Девочка закряхтела, задергалась, слабый плач открыл легкие. Воздух наполнил их, вытолкнув воды. Девочка поперхнулась, захлебываясь, но Клава ловко перевернула ее вниз животиком, ладонью надавив на спинку. Ребенок заплакал!

По щекам Анны катились слезы, но глаза сияли: она слышала плач своего ребенка! Докторша же, словно про себя, шептала:

– Не жилица, нет, не жилица! Все равно помрет, не сейчас, так завтра…

Но дело свое делала: помогла Анне освободиться от последа, обработала родовые пути.

Клава, хмыкая носом, пряча слезы, прибирала постель, заботливо укрывая мать и дитя чистой простынею, одеялом.

Аня же ничего не замечала вокруг. Она прижала к себе спеленанную девочку и любовалась на маленькое сморщенное личико, которое розовело на глазах, отчего сердце переполнялось радостью. Девочка потянулась приоткрытым ротиком к груди. Аня подвела сосок к ее губкам. Сладкая боль пронзила нежную плоть: дочка втянула в себя сосок, из которого потекло живительное молоко.

– Ожила! – Клава любовалась и Анной, и ребенком. – Вот и хорошо, вот и ладно, – она всплеснула руками, спохватившись, пошарила взглядом по горнице. – Саша…

Мальчик сидел на табуретке в углу у самой двери.

– Сашенька, иди к мамке, иди, не бойся! – и словно про себя: – Напугали совсем мальца… иди, Сашенька, смотри, кто у тебя теперь есть, смотри – сестренка.

Девочка уже насытилась и посапывала у открытой груди. Анна потянулась рукой к сыну, приподняв голову.

– Иди ко мне, золотой мой, иди, Сашенька…

Он, потупив глаза и поджав губки, подошел. Аня усадила его на край кровати, и гладила по спинке, по головке.

– Смотри, это твоя сестренка. Она еще маленькая, но скоро вырастет, и вы будете играть вместе. Да? – Аня старалась заглянуть в глаза сына.

Саша с облегчением вздохнул, почувствовав любовь матери. Испуг от необычной суеты в доме прошел. Он наклонился над спящей девочкой, стал рассматривать ее личико.

– Некасивая, – проглатывая букву «р», заключил Саша.

Аня улыбнулась. Клава, суетясь по дому, возмутилась:

– Ишь ты, «некрасивая»! Подожди, подрастет, будешь еще ее кавалеров отваживать!

– Будешь защищать сестренку? – Аня обняла сына за плечи.

Он выпрямился, серьезно посмотрел на мать.

– Как папа?

Аня кивнула.

– Буду.

Девочка заворочалась, сморщилась еще больше. Саша тоже скривился. Клава, наблюдая за ними, не удержалась, захихикала.

– А как ее зовут? – спросил мальчик.

Аня озадачилась. Надо же имя дать ребенку, да покрестить… все по-людски.

– Подождите вы с именем, – Фаина Ефимовна, собираясь, молчала до сих пор. – Слаб ребенок, кто знает, что еще будет…

– Опять ты за свое, Фимовна, – Клава хлопнула себя по крутым бокам, – да что ж ты…

– Ладно, только помяните мое слово…

– Да иди ж ты уже, – Клава укоризненно покачала головой.

Ефимовна оделась, приоткрыла дверь.

– Фаина Ефимовна, – окликнула Анна, – спасибо.

Докторша исподлобья глянула на нее. Счастливая женщина, обнимающая своих детей, вызывала в ней зависть, но все же в ее сердце что-то защемило, что-то сладкое окутало его, приглушая горечь.

– Не за что, – буркнула Фаина Ефимовна и ушла.