Текст книги "Дивлюсь я на небо… Роман"

Глава 6. Новые тревоги

Скажи, как людям о себе поведать,

И чувства наши кто поймет, скажи? Цюй Юань

С рождением дочери жизнь в семье Войтковских сильно изменилась. На первый взгляд, только хлопот прибавилось, но маленькая девочка, которая едва не умерла в первые минуты своей жизни, изменила мировоззрение Анны. Материнский инстинкт пробудил в ней не только силы для защиты своих детей, но и твердую уверенность в том, что именно женщина – глава семьи, хранительница детей, мужа и того душевного благополучия, которое они с Сашей обрели, когда пошли по жизни вместе. Теперь Анна как никогда понимала смысл слов, сказанных Сашей, когда в один из вечеров она пыталась выяснить, почему так получается, что его отец арестован, как враг народа, а он – его сын! – стал начальником над такими же «врагами».

«Пойми, нам главное сохранить нашу семью, вырастить нашего сына. И запомни на будущее: никто ничего не должен знать об этом этапе нашей жизни. Пройдет три года, мы уедем отсюда навсегда, но для всех – мы провели это время на Дальнем Востоке. Все! Никаких объяснений и тем более рассказов о моей работе. Никому и никогда!» – сказал тогда Саша.

Анна запомнила, но только сейчас поняла, как это важно. Тем более, что теперь у них есть не только сын, но и дочь.

Они назвали девочку Валентиной. Аня не смыкала глаз, выхаживая ее. Еще не раз Валечка умирала, внезапно переставая дышать. Если это происходило днем, то верная Клава возвращала ее к жизни, делая незамысловатую зарядку и массаж, приемы которого она когда-то в детстве увидела и запомнила, когда бабка-повитуха спасала такого же слабенького малыша у одной из женщин их села. Аня тоже запомнила, и ее решительность и упорство спасали ребенка в тяжелые минуты, когда Клавы не было рядом.

Но из головы не выходили жестокие слова докторши: «Не жилица!». Аня не могла понять, отчего чужая женщина, которой она, Аня, не сделала ничего плохого, была так зла на нее и ее ребенка. Расспросы Клавы не внесли ясности.

– Она хорошая, поверьте, только жизнь у нее тяжелая, – отмахнулась Клава, боясь, как бы жена начальника не решила, что Фаина Ефимовна хотела убить ее ребенка.

– Но, Клава, у тебя тоже жизнь не сахар! – возразила Аня. – Ты же спасла мою дочь! И к сыну моему относишься, как к родному, и ко мне!

Клава так и застыла от таких слов. Вспомнился разговор с Фаиной Ефимовной. Вот он, тот момент, которого она так ждала с тех пор! Когда, если не сейчас рассказать о своей просьбе?! Сердце в груди зачастило. Клава едва справлялась со своим дыханием.

– Что с тобой? – Аня смотрела и не узнавала свою помощницу. Клава всегда была собранной, деловитой. Никогда еще Анна не видела такой бледности на ее лице. – Что ты, Клава? – Аня засуетилась, пододвинула табуретку, мягко, но настойчиво усадила девушку, подала ковш воды.

– Спасибо, не надо, – отвела ее руку Клава.

– Выпей, – попросила Аня.

Клава скорее по привычке подчиняться, чем за надобностью, глотнула холодной воды. Буря в груди утихла. Клава собралась с мыслями и решилась.

– Я давно просить вас хочу… просить помочь найти моих сестру и брата… как меня забрали, так я о них и не знаю ничего. Фаина Ефимовна говорила, что детей таких, как мы, как мои родители, отправляют в детдом и фамилии дают другие, – Клава говорила, а слезы просто текли по щекам, дотекали до подбородка и, собравшись в капли покрупнее, падали на грудь.

Анна замерла, слушая ее. Казалось, любое слово сейчас, любой шум прервут рассказ, и она больше никогда не скажет ей о своей боли.

– Фаина Ефимовна говорит, что в органах знают, куда деток отправляют, а родным не говорят. Так и растут они, не помня ни фамилии своей, ни родного дома…

– Клава, что мне надо сделать? – тихо спросила Аня. – Что сказала Фаина Ефимовна? Что она посоветовала?

Клава оживилась, утерла нос тыльной стороной ладони, спохватилась, вытерла ладонь тряпкой, что держала в руке.

– Попросите вашего мужа узнать, послать запрос куда следует, где знают о моих родненьких. Мне не ответят, а ему, как своему, скажут.

Анна поняла. Поняла, что помочь не так легко. Поговорить с Сашей она, конечно, поговорит, но… Аня наперед знала, что он ей скажет, как посмотрит. Еще в самом начале, когда они только приехали сюда, Саша провел границу между своей работой и семьей. И Аня изо всех сил старалась не разрушать призрачную, но твердую стену, защищающую ее от лишних тревог и переживаний. Но Клава! Аня не могла ответить несчастной девушке «Нет!».

– Обещаю тебе, Клава, я сделаю все, что смогу.

В тот же вечер она пересказала историю семьи Клавы Саше. Он слушал молча. Так же промолчал и, когда Аня спросила, может ли он послать такой запрос. Впервые за два года в их семье возникло непонимание. Занимаясь детьми, ужиная, ни Анна, ни Александр, не забывали о родных ссыльной крестьянки. В конце концов, тяготясь молчанием и наползающей обидой, Анна не выдержала:

– Саша, кто они, все эти женщины, за которыми ты следишь, чтоб не сбежали, чтоб работали? За что их так наказали?

Саша был немногословен. Он повторил уже однажды сказанное, что в основном здесь жены и дочери врагов народа. У каждой из них своя судьба, которую ни он, ни она не могут изменить.

Анна выслушала, но не сдавалась. Она не могла сдаться. Она очень хотела увидеть отблески счастья в глазах Клавы.

– Неужели ты ничего не можешь сделать хотя бы для одной из них?

Саша не ответил. Вопрос жены повис в воздухе. Он и не собирался на него отвечать. Просто потому, что не знал, как. Вместо ответа он сам спросил:

– Анна, зачем тебе все это?

– Я хочу помочь. Клава спасла нашу дочь. Я… мы у нее в долгу. – Анна проглотила комок, сдавивший горло. – Я не понимаю, Саша, как такое происходит? – она смотрела на мужа в упор.

– И не надо тебе ничего понимать! – Саша был резок, – Все! Закончили с этими разговорами! – он крепко сжал плечо жены. – Пойми, я не хочу привлекать к себе внимание НКВД больше, чем надо. Если кто-то начнет копать под меня, то судьба родных твоей Клавы может стать судьбой наших детей.

Его ответ испугал Анну. Испугал так, что стены горницы, казалось, пошатнулись и надвинулись, угрожая вот-вот раздавить. Аня задохнулась, бросилась к двери, распахнула ее, и вздохнула, втягивая в себя морозный воздух. Но спазм сдавил грудь и воздух не проходил в легкие. В висках застучало. Боль потекла к затылку.

Саша обхватил жену сзади, обнял крепко, увлекая за собой вглубь горницы.

– Успокойся, родная, успокойся, все будет хорошо. Возьми себя в руки.

Он уложил ее на кровать. Укрыл бережно. Аня сбросила одеяло: под его тяжестью было трудно дышать. Саша не на шутку испугался.

– Я приведу доктора…

Аня отрицательно покачала головой.

– Не надо. Дай воды. Намочи рушник.

Заплакала Валя. Аня приподнялась, но Саша остановил ее. Взял ребенка на руки, укачивая, заходил по горнице. Аня, наконец, глубоко вздохнула. Ей полегчало.

– Давай сюда, кормить пора, да мокрая она… давай, мне уже хорошо.

Саша отдал дочку жене и, накинув бушлат, вышел на улицу.

Утром следующего дня Клава заметила, как изменилась хозяйка. Лицо осунулось, появились морщинки вокруг глаз и складка на переносице, которых раньше не было. Анна не шутила, как обычно, ходила мрачная, была строга с сыном. Каким-то женским чутьем Клава поняла, что в семье начальника что-то произошло, но Анна молчала, а расспрашивать Клава не решалась. Только, когда Анна взялась за сердце, внезапно остановившись, Клава всполошилась не на шутку.

– Что с вами? На вас лица нет!

– Ой, Клава, плохо мне, – не выдержала Аня, – мне бы в церковь…

– В церковь?.. – такого ответа Клава никак не ожидала.

– Мне бы исповедаться, попросить о прощении, ой, Клава, много нам проклятий, видимо, послано, ой, грешны мы, – Аня запричитала, забыв о том, что с ней рядом чужой человек, а не родная мать, которой ей так не хватало сейчас.

– Господи, да в чем же ваш грех, что это вы такое удумали?! – не зная, как утешить хозяйку, Клава говорила, что в голову пришло.

Аня села, собралась с мыслями. Искоса, с недоверием посмотрела на девушку. Но ближе ее здесь, на чужбине, никого, с кем она могла бы поговорить, кому могла бы открыть душу, не было.

– Ненавидят нас люди, Клава, да это ж и понятно, не судья я им, но их ненависть убьет нас всех… Вон, Валечка слабенькая какая родилась… Не жилица! – Аня прикрыла рот, чтобы крик не разбудил дочь.

Клава помнила слова Фаины Ефимовны и осуждала ее, но никакие разговоры не могли убедить докторшу в том, что не семья начальника виновата в ее судьбе.

– Муж нездоров, как лето закончилось, так он снова кашляет, скрывает от меня, но как же такое скроешь? – Аня затуманенным взором посмотрела в глаза Клаве. Как ей хотелось уткнуться в ее грудь и дать волю слезам! Но она сдержалась, только настойчивые молоточки все сильнее стучали в затылке.

– Дай полотенце мокрое, что-то голова сильно болит.

– Я сейчас, сейчас, – засуетилась Клава, – подхватила рушник, окунула его в ведро, которое стояло у двери, протянула Ане. – Церковь… так нет здесь церкви, была, говорят, да закрыли, а батюшку отослали куда-то, никто не знает, куда.

Аня закачалась. Клава испугалась еще больше и вдруг ее осенило:

– А давайте Ёминка позовем, они по-своему обряд проведут, они знают, как проклятья отгонять, как защитить от зла.

– Это шаманить, что ли? – Аня опешила.

– А что? Какая разница, они ж тоже люди, у них своя вера…

– То-то ж – своя вера! – укорила Аня. – Я ж крещеная, Клава, никак нельзя шамана просить.

– Так тогда позовем только бабушку Летигу, снадобья какие даст и вам, и для Валюши, и для мужа вашего. Это ж можно? Можно! Почему нельзя? – убеждая Анну, Клава рассуждала сама.

Анна задумалась. Вспомнила, как быстро Летига подняла ее на ноги после той злополучной охоты.

– Зови! – коротко согласилась она, и Клава, не медля, накинула полушубок и помчалась в дом к Ёминка.

«Летигу позову, ее снадобья помогут, а и духов тайги пусть попросит, постучит в бубен-то!» – твердо решила Клава, выбегая из избы. Не верилось ей, что просить удэгейских духов о защите – грех.

Стараниями Летиги и упорством Анны Валюша вскоре встала на ноги – и в прямом, и в переносном смысле. Едва девочке исполнился год, как она порадовала родителей первыми шагами. Сашенька, несмотря на то что сам был еще малышом – в марте ему исполнилось три года, – старался помогать матери, занимая сестренку игрой. Аня с любовью наблюдала за детьми, когда они вдвоем складывали домик из деревянных кубиков, катали машинки и танки, выструганные отцом. Валя неуклюже помогала брату, частенько мешая и неловкими движениями разрушая возведенные крепости, но Саша был на удивление терпелив к сестренке и только мягко журил ее, всплескивая руками, как Клава:

– Ну вот, опять у-анила! Гово-ю тебе, не езь! Подозди, я сам поставъю!

Саша еще плохо выговаривал некоторые буквы и потому взрослый тон, с которым он произносил слова, умилял. Валя сводила бровки, надувала щечки, обижаясь. Но сразу заливалась веселым смехом, как только Шурик брал в руки танк и «шел» на таран, изображая при этом звук ползущих гусениц и разрыв снарядов. Саша добирался до сестренки, с «надрывом мотора» заползал на ее ножку и, добравшись до животика, начинал щекотать. Валя хихикала и пыталась перехватить танк из рук брата, но тот уворачивался, и уже в полете со звуком пикирующего самолета, заходил то с одной стороны, то с другой.

В августе, как раз ко дню рождения Вали, из тайги пришел Ёминка. Он принес подарки от Летиги – рубаху для Сашеньки и маленькое платьишко для Валюши. Летига расшила детскую одежку удэгейскими узорами.

– Нарядные какие! – Аня рассматривала замысловатую вязь вышивки и думала о доброте чужих людей, которые помогали не из страха, не из-за выгоды, а просто от души.

Ёминка торопился, выпил чаю и, посмотрев на прощанье на Валечку, расплылся в улыбке.

– Хороший девчонка, долго жить будет, хороший мать, хороший дети!

Аня от радости едва не бросилась ему на шею. Жестокие слова Фаины Ефимовны больше не пугали ее. Добрые глаза старого удэгейца с любовью смотрели на девочку, и в этом взгляде Аня чувствовала нечто большее, чем пожелание.

– Дай Бог! – ответила она, а Ёминка согласно закивал, прищуривая и без того узкие глаза.

С Фаиной Ефимовной Анна старалась не встречаться. Даже когда болел муж, она лечила его снадобьями Летиги. Саша все больше кашлял, но держался на ногах до последнего, до тех пор, пока жар и слабость не валили его с ног. Анна не на шутку опасалась за Сашино здоровье, и все чаще думала о доме. Впереди их ожидала еще одна зима в суровом уссурийском крае, но как хотелось Анне взять и, бросив все, умчаться в родной Николаев, вдохнуть терпкий степной воздух, разбавленный влагой лимана.

Аня как-то спросила, не может ли Саша написать рапорт о досрочном окончании службы в связи со здоровьем, на что он отрицательно покачал головой.

– Нет, Аннушка, я не буду писать никаких рапортов. Никого не интересует мое здоровье. Не волнуйся, выдержу.

Но в октябре случилось нечто, отчего Анна испугалась. Она поняла, что снова беременна. Вспоминая, с каким трудом она выходила дочку, Анна опасалась за жизнь будущего ребенка, который еще никак не заявлял о себе. Страх вытеснил трепетную радость от осознания зарождения новой жизни в ней. Да и Саша не обрадовался, скорее – озадачился.

– Давно? – не глядя в глаза жене, спросил он.

– Нет, и месяца нет.

Саша прикинул, когда ребенок должен родиться, получалось как раз к окончанию службы.

– Что ж, родим здесь, а потом всем семейством – домой! – он попытался подбодрить Анну, обнял, стараясь не выдать своей тревоги.

Аня прижалась к его груди. Успокоилась. А Саша продолжал:

– Представляешь, как все удивятся… и обрадуются! Сразу трех внуков привезем твоим, вместо одного!

Веселья не получалось. Вспомнился свекор. Вспомнился отец, недавно серьезно заболевший. Надя писала, что у него случился удар, и теперь он лежит, не двигаясь, не разговаривая, как кукла. Аня застонала.

– Ну, что ты, родная, что ты… – Саша понимал ее. Дня не проходило, чтобы он не думал об отце. – Выдюжим как-нибудь, справимся. Не вешай нос, ладно? – он приласкал Аню. – Только береги себя. Чтоб все прошло хорошо. Хочешь, я тебе еще кого в помощники определю?

– Нет, нет! – Аня отпрянула. – Не надо никого! Мы с Клавой и сами управимся! – Аня опасалась дурного глаза. Только все наладилось. – Не надо! – твердо решила она.

– А что Клава? Я видел ее как-то с Федором, – Саша перевел разговор, – не собирается она за него замуж, а?

Аня улыбнулась, вспоминая «задумчивого» казака.

– Не знаю, однако, – подражая Федору, Аня сделала удивленные глаза и почесала в затылке.

Саша улыбнулся.

– Да уж, интересно, как он ей предложение делал…

– Не делал он никакого предложения. Ходит за ней и молчит, – Аня оживилась, – на днях испугал меня. Клавка к себе собирается, задержалась здесь до сумерек. Я беспокоюсь, в окошко выглядываю, провожая, и вижу: только Клавка вышла на дорогу, за ней фигура мужская – шасть! У меня сердце в желудок провалилось, мало ли, думаю, вдруг беглый какой, хватаю винтовку и бегом за ней. Выбежала, кричу: «Клава!». Она оглядывается, а мужик меня увидел – нырк за дом Бережных. Клавка ко мне. Глаза вытаращила: «Что случилось?» – кричит. В общем, когда разобрались, так со смеху и покатились. Это Федька, оказывается, ее пасет каждый день, провожает до дому, тоже боится, как бы кто не обидел. А ты говоришь «предложение». Он и проводить-то толком не может.

– Да… – Саша ухмыльнулся, – надо его как-то подтолкнуть к женитьбе. А то уедет Клава и все.

– Как уедет? – Аня опешила.

– Срок у нее к концу подходит. Если все нормально будет, к весне разрешение получит.

Аня разволновалась, приложила руку к груди.

– Саш, ты хлопотал за нее? Саш…

– Аннушка, что ты, ей-богу, ну что-ты так волнуешься? В нужный момент подал ее документы кому надо, характеристику написал. Приняли на рассмотрение. Ты только пока не говори, вдруг что не так будет. А вот насчет ее родных тут дело такое. – Саша положил перед Анной листок бумаги, на котором было написано: «Оренбург, детприемник».

– Что это? – Аня догадалась, но спросила.

– Сюда ее брата определили.

– А сестру?

– А о сестре данных нет.

Аня зажала рот ладонью.

– Господи…

– Погоди, – Саша перебил ее, – есть предположение, что девочку кто-то из своих забрал. По документам она нигде не проходит. Вот только не знаю, как Клаве сказать. Расстроится, еще бежать надумает. Не знаю, Аня. Может быть пока не говорить.

– Саша, она так надеется на нас. Ждет. Молчит, ничего не спрашивает, но я по глазам вижу – ждет известий.

– Да-а, дела…

– А, если в этот детприемник написать?

– Нет, ответят, что не знают. Туда только ехать, на месте решать, просить, в детдома походить, поискать. И в село ехать, там соседей расспрашивать. Кто-нибудь, да и скажет чего. Все, Анна, Клаве пока не говори ничего. Бумажку спрячь. Когда понадобится, отдашь. А Федьку надо поторопить. Пусть женятся. Вместе и детей искать будет легче. Давай, ты с Клавой разговаривай, а я на этого казака неуверенного надавлю.

Аня заговорщически подмигнула.

Клава рыдала в голос. Федор стоял поодаль и переминался с ноги на ногу, при этом лицо его красноречивее всего говорило об удивлении и непонимании.

– Клава, да пусти ж ты меня, и хватит слезы лить! – Анна поняла, что только решительными действиями можно остановить нескончаемый поток слез и причитаний. – Что люди подумают?

Клава разжала тиски объятий и, всхлипывая, оглянулась. Федор улыбался.

– Чего лыбишься? – жена сорвалась на него, отчего Федор снова удивился. – Ой, как же вы одна-то справитесь? – снова запричитала Клава, загребая Сашу и Валю и целуя их, но тут заголосил паровоз, и душеизълияния Клавы утонули в его призывном зове.

– Все, пора! – Аня всучила Клаве куль с вещами и подтолкнула ее к вагону. – Иди, моя хорошая, иди, даст бог, свидимся!

Сердце отозвалось уханьем, глаза увлажнились, но Аня не дала волю слезам.

Поезд дернулся. Федор ушел в вагон, махнув на прощание. Проводник оттеснил застывшую Клаву вглубь тамбура, и через его плечо Аня видела покрасневшее лицо своей незаменимой помощницы, которая была ей почти три года и за мать, и за сестру, и за подругу.

– Клава, напиши мне обязательно! В Николаев напиши! Я буду ждать, Клава… – Аня шла по перрону, ускоряясь вместе с набирающим скорость поездом. Саша остановил жену, ухватив за руку.

– Не беги. Упадешь еще.

Аня замерла с поднятой рукой, махая вслед поезду, а когда он вильнул последним вагоном, рука ее опустилась на торчащий шаром живот. Саша подхватил Валю, взял за руку сына.

– Идем, Аня, дети устали.

В доме без Клавы было пусто. Никто не шумел посудой, не подшучивал над малышами. Анна загрустила. Ребенок, отзываясь на ее волнение, ворочался в животе, толкая мать то головкой, то пяточками. Анна погладила выпирающий бугор сбоку, успокаивая сына. Она не сомневалась, что носит мальчика. Беременность проходила так же, как и с Сашенькой.

«На кого ты будешь похож, родной мой? – Аня пыталась представить малыша, и перед глазами появлялся образ отца – высокого, суховатого, с гладким открытым лбом и пронзительным взглядом глаз, словно утонувших под почти прямыми дугами бровей. – Папа… Ой, нет сил больше ждать, когда же уже, когда…»

Она всем сердцем рвалась домой, но Саша приходил и молчал. Приказа о его увольнении не было. Дни проходили за днями. Весна отшумела ливнями. Заканчивался май месяц. Анна готовилась к родам. Одежку малышу, пеленки они нашили с Клавой загодя. В ход пошли и старые простыни, и новые отрезы, что Саша покупал в райцентре, бывая там по службе. Да и многие Валюшины вещи еще годились. Не за это боялась Анна. Она думала о том, как будет рожать, кто поможет ей. Да и как потом везти младенца через всю страну. Но у всего есть начало и есть конец. А все известия – и хорошие, и плохие – приходят неожиданно.

– Все, Аннушка, собирайся, домой едем! – Саша не вбежал, он влетел в распахнутую дверь, поцеловал Аню и, подхватив обоих детей, закружился по горнице.

Аня от радости заплакала.

Глава 7. И горе, и радость

Невеликая награда.

Невысокий пьедестал…

Человеку

мало

надо.

Лишь бы кто-то дома

Ждал.

Р. Рождественский

Колеса выстукивали тарантеллу. Грохочущая музыка завораживала. Анна вслушивалась в перестук колес и ее душа пела. Поезд мчался с востока на запад; дорога домой становилась все короче. Ветер, влетающий в тамбур при поворотах, ударял в лицо запахом прогретых шпал, свежестью казахских степей и облаком пара, который густо валил из трубы паровоза. Аня вдыхала запах свободы и мечтала о будущем. Позади остались три года ссылки, непостижимая тайга с ее суровыми обитателями и испытания, которые только укрепили их семью.

– Барышня, негоже вам стоять одной здесь, идите в вагон, я вам там чаю принесла, – улыбчивая проводница перекрикивала поезд.

Фирменный китель едва сходился на ее груди, а узкая синяя юбка сидела, как влитая. Белый воротничок блузки освежал полноватое лицо; губы пылали, как гроздья рябины.

– Спасибо! – Аня удержала рукой прядь волос, лихо поднятую ветром, и, придерживаясь за стоп-кран, протиснулась в полуоткрытую дверь вагона.

Впереди была еще неделя пути, пересадки с одного поезда на другой, но настроение Анны, несмотря на сложность ее положения, оставалось на высоте. Она чувствовала, что ребенок готов родиться, но была уверенна, что это случится дома и только дома – там, где ее окружат заботой мать и сестры, где ее давно ждут. Только тревожная мысль об отце вносила грустную ноту в музыку ее души. Аня представляла, как она обнимет отца, как будет ухаживать за ним, и он обязательно поправится. Она везла с собой чудесные таежные снадобья, которыми ее щедро одарила Летига.

«Все будет хорошо!» – как молитву повторяла про себя Анна, сводя черные лучи бровей, доставшиеся ей в наследство от бабушки-турчанки, и устремляя взгляд в бескрайнюю степь.

Дорога, ведущая к дому. Просторный двор. Лавочка, на которой любил сидеть отец. Окна, наполовину прикрытые короткими белыми занавесками. Открытая дверь. Знакомый, до щемящей боли в сердце, запах родного дома.

– Мама… – Ане хотелось кричать, но она еле услышала свой голос, – мама, я вернулась…

Никто не выбежал навстречу, никто не обнял, никто не обрадовался. Анна прошла в коридор. Мельком взглянула в комнату: ходики на стене все так же отстукивали минуты, родительская кровать – застеленная, с большими подушками, убранными ажурной тюлью, зеркало, прикрытое темным ситцем…

– Папа… – ноги стали ватными, Аня поползла вниз по стенке.

Кто-то подхватил, запричитал. Саша поднял на руки, занес в комнату, уложил на кровать, склонился над лицом. Резкий запах нашатыря ворвался в нос, обжигая, но возвращая слух.

– Господи, Нюра, Нюрушка, – знакомый голос, суета.

– Когда? – голос Саши.

– Так сейчас, там еще все… господи, как же так… – голос соседки. Аня узнала.

– Где мои? Где мама, отец? – Аня приподнялась, но голова пошла кругом. Снова откинулась на подушку.

– Аннушка, держись, родная, Возьми себя в руки, – Саша, – все на кладбище, отца хоронят…

– Нет, нет… нет… – слезы, боль, раздирающая сердце боль, – нет!

Скорбное застолье. Все здесь, все родные, все, кроме отца. Анна сидит с матерью. Рука в руке. Нетронутая еда. Короткие тосты.

– Добрая память…

– Отмучился, царство небесное…

– Помянем…

– Выпей, Нюра, легче станет, – Мура…

Граненая рюмка до краев полна водки. Залпом. Одним глотком. Обожгло горло, огонь прокрался в грудь. Задохнулась. Выдох. Огонь. Огонь в сердце. И боль выплеснулась жгучими слезами.

– Ох, мама, как же мы теперь без него!

– Ничего, дочка, ничего, нас много, выдержим, все вместе-то… – опущенная голова матери, поседевшие пряди среди черных, как смоль, волос, глубокие морщины от сведенных бровей и такая безысходность в лице…

– Мама…

Звонкий крик младенца оповестил мир и родильное отделение о пришествии нового человека. Мальчик родился здоровеньким, крепким и, как только его поднесли к материнской груди, уткнулся в нее, зажав сосок в ротике, да так, что Аня вскрикнула.

– Смотри, какой требовательный! – нянечка мягко улыбалась, с любовью разглядывая очередного новорожденного, коих ей за всю жизнь довелось повидать немало.

Аня ответила приветливым взглядом и, забыв обо всем на свете, всматривалась в светлое личико сына, пытаясь разобрать, на кого он похож.

«Лобик высокий, как у Саши, а и у отца такой… Щечки пухлые… Это сейчас, пока мал, подрастет, куда денутся! Глазки синие до черноты, как глубокое море! Не пойму, да и ладно, здоровенький, сыночек мой, и хорошо, и красивый! Да, красивый, как папка!»

Аня млела от счастья, которое потихоньку вытапливало пережитое горе, возвращало в жизнь мыслями о предстоящих заботах о ребенке, беспокойством о старших детях.

Саша с Валей были в надежных руках. Сестры Анны взяли на себя заботу о племянниках и баловали их подарками. Мура нашила Валюше красивых платьиц, Шурику подарила косоворотку с тесьмой по горловине, сшила новые брючки – парусиновые, как у отца.

Саша, наконец, снял форму и снова стал похож на того красивого польского парня, который когда-то очаровал Аню. Три года жизни на Дальнем Востоке казались бы сном, если бы не дети, если бы не Валя. В ее метриках остались записи, напоминающие о далеком восточном крае: «Родилась 16 августа 1934 года, место рождения – Уссурийский край, п. Кривой Ручей».

Пока Аня находилась в роддоме, Саша общался с сестрой и братом, наводил порядок в старом отцовском доме, куда Аня и вернулась со всеми детьми. Но главный вопрос, который надо было решить Александру Войтковскому в первую очередь – это работа. Продолжать службу в НКВД он не хотел. Оставаться офицером внутренних дел в 1936 году, когда, после громких ленинградских процессов, волна арестов за вредительство в высших эшелонах власти покатилась по всей стране, было опасно. Тем более ему – сыну врага, арестованного всего три года назад! Сотрудники НКВД помнили об этом и в любой момент могли поднять документы. Саша чувствовал себя, как рыба на крючке. Но как уйти из органов? И куда? Как прокормить семью? Как обезопасить жизнь детей?

«Надо уезжать!» – эта мысль казалась единственно верным решением.

Но куда? И как?

Тишина храма, запах оплавленного воска, спокойные лики святых на старых потемневших иконах. Анна поставила свечу за упокой души отца. Постояла перед святым распятием, прислушиваясь к потрескиванию пламени, с тонкой струйкой чадящего дыма устремленного к высокому своду потолка. В церкви Всех Святых никого, кроме батюшки да юрких старушек, которые деловито следили за чистотой и порядком, не было. Анна подошла к любимой иконе Владимирской Божьей Матери, поставила свечу во здравие всех родных, попросила за детей и, перекрестившись, оглянулась. Седовласый батюшка стоял поодаль, наблюдая за молодой женщиной, коих в последние годы в храм приходило не так много. Советская власть объявила церковь вне государства, а религию – опиумом для народа. Теперь ни в радости, ни в горе, люди не обращались к богу, поправ веру отцов и создав новых идолов, величающих себя коммунистами.

Анна не была столь религиозна, чтобы слепо следовать всем церковным правилам и обрядам, но в душе хранила божью искру и не забывала того, чему ее в детстве обучили родители.

– Батюшка, – она смиренно обратилась к священнику, который хоть и смотрел на нее пристально, изучающее, а взгляд его был мягок и ласков, – мне бы детей покрестить.

– Отчего ж не покрестить, – ответил он, – а сама крещеная?

– Крещеная.

– Так приводи в любой день после обедни, проведем обряд. Детки-то малые?

– Малые, батюшка. Дочке годик, сыну месяц скоро.

Батюшка покачал головой. Анна хотела было рассказать, что дочь крестить было негде, а рождение сына совпало со смертью отца – не до того было. Но батюшка ничего не спросил, разглядывал ее, молча, и улыбался. Анна поблагодарила его и покинула храм.

Совершив миропомазание, священник взял на руки Володеньку и, троекратно окуная его в купель, проговорил нараспев:

– Крещается раб Божий Владимир во имя Отца, Сына и Святого Духа, Аминь.

– Аминь, – повторила Анна, осеняя себя крестным знамением.

Надя приняла Володю, укутывая его в пеленку. А батюшка тем временем окрестил Валю, окропив ее святой водой из купели.

– Крещается раба Божия, Валентина, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Валя, испугавшись, заплакала, но Аня подхватила ее на руки, успокаивая:

– Не плачь, дочка, не бойся, теперь ангел-хранитель будет беречь тебя, а святой Валентин будет просить за тебя Господа нашего.

Сашенька жался к ноге матери, ожидая, что и его дедушка в длинном платье сейчас обрызгает водой, но священник обошел его вниманием, завершая обряд крещения пением псалма.

Анна облегченно вздохнула:

– Свершилось!

Когда они возвращались домой, она поделилась с сестрой:

– Будто камень с души упал, представляешь, Надя? Валя год некрещеной жила, а ведь как трудно было, как я за нее боялась.

– А Сашка что говорит? – поинтересовалась Надя.

– Про крещение? Да, ничего! «Делай, как хочешь!» – и все. Ты ж помнишь, мы и Сашеньку без него крестили.

– Помню. А к нам сегодня придет? Мама готовит там, стол накрывать будем.

– Придет, куда ж денется! – Аня улыбалась. Горе отступало. Жизнь снова налаживалась и дарила радость.

Саша берег Анну, не посвящая ее в свои дела. На жизнь хватало того, что привезли с собой из Дальнего Востока. Аня экономно тратила деньги, покупая самое необходимое. Карточки отменили еще в тридцать пятом, и в городах появились длинные очереди за хлебом, маслом, керосином. Кое-что можно было купить на рынке, но цены там были намного дороже.

«Отгуляв» отпуск, Александр вернулся на службу. Потекли привычные будни. Аню снова окружали близкие люди – родные, друзья, снова в их доме звучали любимые песни и смех. Потеря отца сглаживалась, не отзываясь болью, как в первые дни, а лишь минутами светлых воспоминаний возвращая в безвозвратно ушедшее детство. Только судьба свекра оставалась неизвестной. И тревога Александра за свою семью не покидала его, заставляя искать выход.

Тот день начался как обычно. Поутру Аня проводила мужа на работу и принялась за хозяйство. В домашних хлопотах время летит быстро. Руки привычно берутся за тряпку или за посуду, а мысли в то же время летают далеко, или возвращая в прошлое, или рисуя красивые картины воплощенной мечты. Аня и не заметила, как прошло полдня. Уложив детей спать, она принялась за стирку. Пристроив на табурет алюминиевое корыто, она залила в него воды, поставила стиральную доску и, достав из кипы заранее замоченного белья простынь, начала шаркать ею по доске, время от времени переворачивая и окуная в корыто тяжелый мокрый ком.