Текст книги "Дивлюсь я на небо… Роман"

– Есть кто дома? – в тишине, нарушаемой лишь шелестом камыша, коричневые головки которого только начали распушаться, чужой голос прозвучал неожиданно.

Аня оставила не достиранную простыню, осушила руки о фартук и подошла к калитке, за которой стояла почтальонша.

– Войтковские здесь проживают?

– Здесь, – ответила, Аня, наблюдая за тем, как женщина достает из полотняной сумки письмо.

«От Клавы!» – екнуло в сердце. Аня давно ждала известий от подруги, о которой с момента их расставания она так ничего и не знала.

Почтальонша подала письмо.

– Из Ташкента.

– Из Ташкента? – Аня изумилась. Торопливо взяла конверт, прежде насухо вытерев руки. Прочитала вслух: – Николаев, улица 8 Марта, 55, Войтковскому Александру. Так это мужу! – ответила она. – Спасибо!

– Не за что! – неулыбчивая женщина закрыла тяжелую сумку и ушла.

Проводив ее взглядом, Аня вернулась к дому, на ходу читая обратный адрес:

– Ташкент… и все?

И Анна догадалась: «Свекор! Жив! В Ташкенте!»

Остаток дня прошел в томительном ожидании. Когда Саша вернулся, Анна с порога подала ему письмо, с напряжением вглядываясь в лицо. Саша быстро вскрыл конверт, достал сложенный пополам листок с загнутым краем, развернул и пробежал глазами несколько строк.

– Что? – Аня напряглась.

– Отец. Он в Ташкенте. Работает на заводе «Ташсельмаш»1515
  Ташсельмаш – Ташкентский завод сельскохозяйственного машиностроения, построен в 1931 году на базе Центра ремонтно-механических мастерских Главхлопкома (основаны в 1927 году).


[Закрыть].

Аня заметила, что Саша волнуется. Эмоции редко проявлялись на его лице так, чтобы кто-то мог их распознать, но Аня знала, что застывший вдруг взгляд и сжатые губы говорят о беспокойстве и нелегких раздумьях.

– Раз работает, значит все хорошо, Саша. Он жив. Его освободили. Отправили в Ташкент на поселение. Ты же знаешь, как это бывает.

– Да, Аннушка, да, все правильно, – он развернулся и, не заходя в дом, сказал на ходу: – Я к Женьке. Надо сообщить, и Анке…

Аня понимающе кивнула. Прижалась плечом к косяку. Задумалась. Внутреннее чутье подсказывало, что грядут перемены в их жизни, только покатившейся по ровной колее. Но, видимо, не судьба им жить, как все.

«Ташкент, – размышляла Аня, – опять так далеко!»

Но азарт молодости, который в ее двадцать шесть лет все еще толкал к приключениям, вызывал жажду познания всего неиспытанного, нового, подогревал кровь, а слово «Ташкент» манило восточной загадкой, пробуждало интерес.

Аня не ошиблась в своих догадках.

– Мы едем в Ташкент! – сообщил Саша, вернувшись вместе с братом. Сияющие звездочки в его прозрачно-голубых глазах обрадовали, но, вместе с тем, и озадачили.

– А как с работой?

– Я все решу, Аннушка, не беспокойся, я уже давно об этом думаю.

Саша улыбался, хотя ему предстояло убедить начальство в необходимости командировки в Туркестанскую объединенную школу командного состава1616
  ТОШКС основана в 1922 году на базе Туркестанских советских командных курсов (1918г.), с 1958г. Ташкентское высшее общевойсковое командное училище (ТВОКУ).


[Закрыть], которая располагалась в Ташкенте.

Глава 8. Встреча в Ташкенте

За тысячу верст

От родимого дома

Вдруг ветер повеет

Знакомо-знакомо…

А. Твардовский

Поезд набирал скорость. Снова колеса выстукивали бравый марш. Снова Анна мчалась навстречу судьбе, ожидая от нее счастья. Только прощание с матерью тенью затмевало радость. Хоть и пожелала она удачи дочери, благословила и отпустила с миром, но ее грустные глаза Аня не могла забыть. Глаза и руки. Руки матери – покрасневшие от постоянной стирки, но теплые, мягкие… Анна отгоняла наваждение, стряхивая тяжелые думы и подставляя лицо горячему ветру. А колеса выстукивали: там-там, там-тарам, там-там.

Там – Ташкент! Город-мечта, город-сказка, город, в который люди ехали и в самые тяжелые времена, в надежде найти и кров, и пищу. Ташкент принимал всех, щедро даруя тепло и вселяя надежду.

До революции в азиатский край, кроме военных и меценатов, устремились промышленники и купцы, рассчитывая начать новое дело. В Ташкент ехали учителя, врачи, ученые, а, начиная с двадцатых годов, беженцы, спасающиеся от гражданской войны, потом от голода, а потом и от ОГПУ. Пока не ввели паспорта и обязательную регистрацию, дорога была открыта всем: и городским, и деревенским. Но, начиная с тысяча девятьсот тридцать второго года, найти работу без документов и прописки и в Ташкенте стало трудно. Но люди ехали, надеясь на авось, готовые к любой работе и веря, что в теплом крае легче пережить и зиму, и голод, легче найти угол для жилья и кусок хлеба.

Войтковские тоже ехали с надеждами. Но более всего на встречу с отцом Саши.

Наконец, проводница, пробегая по вагону, громко объявила:

– Ташкент, Ташкент!

Саша с сыном стояли в коридоре и смотрели в окно. Поезд замедлял ход, и слышалось, как колеса проходят стыки меж рельсов, словно неспешно переговариваясь друг с другом.

– Речка, речка! – Шурик даже приподнялся на цыпочках, чтобы получше рассмотреть.

Между желтых берегов с выгоревшей травой, плавно текли грязно-зеленые воды реки. Местами то тут, то там розовели полупрозрачные кроны азиатского вереска – юткуна.

– Боз-су1717
  Боз-су – один из каналов Ташкента, берущий начало от реки Чирчик.


[Закрыть]! – подсказала проводница.

Река как раз изогнулась широкой дугой и ушла под мост, а поезд поехал по высокой насыпи над оврагом, который выхолаживался к ближнему берегу. На другом берегу виднелся длинный глинобитный забор, а за ним ровные крыши домов, тоже глиняные. Стройные тополя у калиток шелестели листвой, мерцающей серебром в лучах солнца.

– Папка, смотри, на крышах трава растет! – проглатывая некоторые буквы, удивлялся Сашенька. – Вон! Вон там лошадка маленькая с ушками… а почему у лошадки такие длинные ушки? – глаза сына округлились, и он уставился на отца.

– А потому, мой дорогой Кленичка1818
  Отец ласково называл сына Кленичкой за редкие зубы.


[Закрыть], чтобы лучше тебя слышать! – грозным голосом ответил Саша, подражая волку из «Красной Шапочки».

Шурик вжал голову в плечи и захихикал.

– И вот нисколечко я тебя не боюсь, серый волк! – ответил он отцу, сполз с приступка под окнами вагона и вернулся в купе к матери рассказать о своих открытиях.

– Осла не видел еще? – проводница, подметая дорожку, поравнялась с купе.

Саша посторонился, пропуская ее.

– Нет, первый раз.

– Ничего, еще насмотрится. Вы в Ташкент в гости, или насовсем?

– Не знаю пока, – Саша попытался увернуться от ненужного разговора, – погостим-посмотрим.

– А-а-а! Ну, погостите, – она прошла дальше по коридору.

Поезд остановился, клацнув вагонными креплениями. Потом дернулся и снова поехал. Подъездные пути становились все шире. На запасных стояли вагоны. Вдали показалась наблюдательная вышка, еще дальше – водонапорная башня, вокруг которой ровными рядами громоздились привычные крыши одноэтажных домов – покатые, с трубами. Наконец, поезд поравнялся с перроном, проехал немного и остановился, дернувшись в последний раз. Паровоз выдохнул, как бегун после утомительного бега, и замер.

Пассажиры, толкаясь, направились к выходу, выглядывая в окна встречающих, и, заметив кого-то, радостно махали и улыбались, еще активнее напирая на тех, кто был впереди.

Войтковских никто не встречал. Потому они и не торопились. Но дети устали от духоты. Валя дернула мать за руку:

– Хоцю гуять!

– И я хочу! – поддержал ее старший брат.

Володя захныкал, прижимаясь к матери. Анна расстегнула пуговку блузки, освободила грудь, и Вовчик, зажмурившись от удовольствия, присосался.

Почти все уже вышли из вагона. Саша смотрел на жену, стоя в проеме дверей. Анна не жаловалась, но он видел, как дорога утомила ее: лицо осунулось и посерело, обычно пышные волосы, опали.

Вовчик отпустил сосок и, довольный, скосил взгляд на притихших брата и сестру. Они терпеливо ждали, сидя рядом. Шурик держал на коленях вещмешок, специально пошитый матерью для него перед поездкой. Валя прижимала к себе куклу, подаренную на прощанье тетей Надей.

Подошла проводница.

– Приехали, граждане! Чего сидим? Освободите купе!

– Идем, идем! – Саша взял чемодан, на одно плечо закинул свой вещмешок, подхватил огромный сверток с вещами. И, подбадривая всех, подмигнул.

– Ну, идем?

Ташкентский вокзал почти ничем не отличался от других вокзалов, построенных в начале двадцатого века: неширокий перрон, вход в здание вокзала, центральная часть которого возвышалась над длинным одноэтажным строением благодаря куполу, выход на просторную привокзальную площадь. Внутри здания было прохладно в отличие от улицы, в конце лета все еще пышущей жаром, но также пыльно и шумно: на вокзале велись строительные работы по реконструкции. Толпа людей сновала во все стороны: кто-то приехал, кто-то только собирался уезжать, а кто-то и просто так ошивался среди людей, вызывая вполне обоснованные подозрения.

Оставив семью в зале ожидания, Саша пошел в буфет. За подносами с пирожками скучала щекастая женщина неопределенного возраста с собранными на затылке волосами. Белая крахмальная «корона» над челкой освежала уставшее лицо.

– Скучаем, красавица? – Саша вальяжно облокотился на стойку. – Газировки налей с сиропом.

– Газировка на улице, у меня – сок, – вглядываясь в светлые глаза Саши, буфетчица пыталась определить его статус. – Налить?

– Давай, сок так сок, пить охота.

– Яблочный, абрикосовый?

– Яблочный.

Буфетчица взяла один из перевернутых стаканов. Полноватые пальцы повернули краник стеклянного конуса, и янтарная жидкость зашипела, падая на граненые стенки. Наполнив стакан, она поставила его перед Сашей. Он пригубил, сначала пробуя, и с удовольствием выпил все в четыре глотка.

– Спасибо! – Саша рассчитался. – А не подскажешь, где квартирку снять?

Буфетчица отмахнулась:

– Я тебе не справочное бюро. Вон, стоят на улице, – она показала взглядом на большое полукруглое окно, за которым виднелось несколько женщин, – у них спроси.

– Ага, ясно, спрошу! Мне с собой четыре, нет, пять пирожков, – он наклонился, принюхиваясь к холодным пирожкам, – с чем они?

– С повидлом!

– Вот, пять с повидлом и три бутылки ситро.

Буфетчица изменилась в лице – определился кое-какой интерес. Она поставила три бутылки лимонада, спросила:

– Открыть?

Саша кивнул в ответ.

– Не один, что ли? – складывая пирожки в бумажный кулек, женщина внимательнее приглядывалась к симпатичному посетителю.

– Не, не один, с семьей: детишек трое.

– А что сразу молчал-то, я подумала – фраер какой, залетный…

– Да ну?! Похож что ли? – Саша улыбнулся.

– Так, не наш, видно. Комната устроит? – прямо спросила буфетчица.

– Комната… А где?

– Недалече, можно пешком через пути или на трамвае, не доезжая одной остановки до Зеленого базара…

– Слушай, ты нарисуй, а еще лучше – проводи, я же не местный.

Буфетчица оглянулась, выглядывая кого-то.

– Не могу я сейчас, подменить некем. Да сам найдешь. Я вот тебе адрес напишу. Скажешь от Тони, мол, с вокзала.

Она оторвала кусок оберточной бумаги и написала: улица 8 Марта, дом 54. Евдокия Ивановна. Подала Саше, объясняя:

– Как выйдешь с вокзала, иди налево, к церкви – крест отсюда видно. Салар перейдешь. Там у госпиталя остановка. Садись на пятый трамвай, у кондуктора спросишь улицу Восьмого марта, остановка после Зеленого базара. Выйдешь, перейдешь дорогу и по улице иди, там написано. Двор общий, около ее крыльца тополь растет. Не заплутаешь?

– Постараюсь! Спасибо тебе, Антонина! – Саша сгреб бутылки с кульком и, удивляясь превратностям судьбы, которая привела его на ту же улицу, на которой он жил и в Николаеве, поспешил к семье.

– Налетай! – шутя, скомандовал он, положив все на скамью. – Аннушка, я жилье нашел! Представляешь, на улице 8 Марта?

Аня улыбнулась одними губами.

– Потерпи чуток, осталось немного, – Саша взял ее за руку, заглянул в глаза: золотистый оттенок в них поблек, необъяснимая грусть, которая всегда жила в глубине зрачков, поднялась, облаком закрыв радужку. Саша прижался губами к прохладным векам. Аня перестала дышать. – Еще чуть-чуть и отдохнешь, обещаю…

Валя с Сашкой жевали пирожки, запивая лимонадом, который стекал по щекам, оставляя на них бороздки из пузырьков.

– Ты неправильно пьешь, – поучал Шурик, – не надо все горлышко в рот запихивать, надо, чтобы оставались уголочки.

Валюша отрывалась от бутылки, наклоняясь над ней с сомкнутыми губами и, проглотив все, что успело попасть в рот, вопрошала:

– Какие уголочки?

– Та-а-а-к! А кружку вам мать зачем дала? – не дожидаясь ответа, Саша забрал бутылку у дочери, вылил остатки ситро в кружку. – На, пей! И быстрее, идти пора.

Хозяйка, Евдокия Ивановна, или тетя Дуся, как она сама представилась, оказалась пожилой женщиной невысокого роста. Из-под ситцевой косынки, завязанной сзади, выглядывали гладкие пряди посеребренных волос. Загорелое лицо говорило о том, что женщина проводила много времени на улице, а несвежий передник и стоптанные еще до революции туфли, что стояли на ступенях перед дверью, небрежно скинутые – то ли о бедности, то ли о безразличии хозяйки.

– Комната небольшая, но веранда есть, кое-какая мебель. Коридор длинный, еще один стол поместится. Тут кухарить будешь, – рассказывала тетя Дуся, провожая Аню до комнаты. – Вы надолго? – она пыталась дознаться, выгодные клиенты или нет.

– А это как договоримся, мать! – Саша хитрил. – Сколько просишь за комнату?

– Сто рублев! – Тетя Дуся назвала цену, повысив голос, выражая тем самым свою непреклонность в торге.

– Ну, ты, мать, даешь! – Саша развел руки. – За одну комнату да сто рублей!

А хозяйка сощурилась, наклоняясь к нему.

– Да что ты ерепенишься? Тебе ж идти некуда, детей бы пожалел, небось, устали с дороги.

– Хитра ты, однако, – Саша, казалось, сдался.

– Говорю же, тут все русские живут. Базар рядом, баня недалеко. Дом чистый. Керосинку дам, посуду кой-какую на первое время…

– Ладно, мать, девяносто рублей, уговорила!

– Ишь, ты, уговорила! – передразнила она, поправляя съехавшую косынку, но все же согласилась: – Ладно, девяносто, так девяносто, только деньги сразу!

– Сначала керосинку, потом – деньги! – рассмеялся Саша. – И, слушай, а как с регистрацией, поможешь? – он с надеждой посмотрел в глаза, утонувшие в глазницах.

– С регистрацией? Это прописка что ли? – Евдокия Ивановна насторожилась. Прописать в свой дом многодетную семью в ее планы не входило. Как пропишешь, так навсегда! Не выгонишь потом. – Нет, сынок, прописать не могу. Дом мой, собственный, еще отец поставил – он из первых рабочих-железнодорожников был, что в Ташкент до революции приехали. Я вас пропишу, а потом… – она безнадежно махнула рукой, – да и документики нужны для прописки. Что я участковому скажу?

– Документики имеются, все в порядке: и паспорт есть и особые документики. Ты нас временно пропиши, а я в долгу не останусь, не беспокойся.

Тетя Дуся неуверенно поджала губы.

– Спрошу завтра, – ответила уклончиво, – пока устраивайся.

Через час Аня уже купала малышей в большом корыте, поставив его на полу веранды. Саша подносил горячую воду в чайнике, подавал простыни, уносил детей в комнату, шутил и подтрунивал над ними.

Освежившись сами, когда дети уснули на расстеленных матрасах и одеялах – там же, на веранде, Аня и Саша, наконец, улеглись рядышком, обнялись.

– Даже не верится, – засыпая, прошептала Аня, – мы в Ташкенте…

Саша поцеловал ее в макушку.

– Спи, родная…

Ночной ветерок принес прохладу, залетая в распахнутые окна веранды. Монотонно трещали цикады, издали доносился гудок паровоза. Дети посапывали рядом. Начиналась новая жизнь.

Пронзительный гудок возвестил об окончании рабочего дня. Саша встал в стороне от проходной завода «Ташсельмаш», прячась в густой тени чинары, которая раскинула могучие ветви и над проезжей частью дороги, серой лентой выползающей из-под железнодорожного моста рядом с заводом. Всматриваясь в лица рабочих, Саша искал знакомое, родное лицо отца, все больше волнуясь и слыша стук своего сердца. Издали казалось, вон тот бородатый мужик и есть отец, но рабочий подходил ближе, и Саша снова переводил взгляд на проходную. Его гимнастерка взмокла то ли от жары, то ли от напряжения: Саша почувствовал, что она прилипла к спине, а струйки пота затекли в штаны. Лоб тоже взмок, и Саша полез за носовым платком в глубокий карман армейских галифе. Вынимая платок, он уронил несколько купюр, наклонился, чтобы поднять их, и в этот момент услышал знакомое покашливание. Забыв про деньги, Саша выпрямился. Прямо на него шел отец. За три года, что Саша не видел его, он почти не изменился, разве что нос стал острее, щеки ввались, а в аккуратно подстриженной бороде стало больше серебряных нитей. Несмотря на жару, отец был в сапогах. Из-под сморщенных голенищ топорщились заправленные в них брючины. Темная косоворотка была наглухо застегнута у ворота и заправлена в брюки. Отец смотрел исподлобья, пряча радость в усы, но как только Саша дернулся навстречу, отвел взгляд и прошел мимо. Саша сдержал свой порыв и, подняв деньги, не спеша, пошел за отцом, держась на расстоянии, но не упуская из вида его прямую спину.

Толпа заводчан постепенно рассасывалась, расползаясь в разные стороны. Отец перешел дорогу и пошел по узкой улочке меж рядами бараков, в которых жили семьи рабочих. Попетляв для порядка по нескольким улочкам, Михаил остановился у глухого забора, поджидая сына.

– Ну, здравствуй, сынку, вот и свиделись!

Саша сжал крепкую сухую ладонь отца и обнял его, ощущая рукой выпуклые лопатки под ситцевой тканью рубахи.

– Здравствуй, батя! Здравствуй…

Слова растерялись в голове, только радость и щемящая жалость сжали сердце. Саша стиснул челюсти, борясь с нахлынувшими чувствами.

– Возмужал, сынок, возмужал! – Михаил, наконец, отодвинулся, разглядывая сына, но руки не отпустил, а сжал ее еще больше, словно не веря в то, что видит сына наяву. – Старшой уже, гляжу, молодец, – заметил две петлицы на лычках гимнастерки.

– Служу, батя… ты как?

Михаил махнул рукой.

– Долго рассказывать. Пойдем, посидим где-нибудь.

– Айда к нам! Внуков посмотришь – трое уже! Шурка, Валя, Вовка, Шурка вырос, знаешь как!

– Нет, сынку, к тебе пока не пойду, да и ко мне нельзя, мало ли что… Идем, тут одно место есть – закусочная, – там и погутарим.

Они пристроились за высоким круглым столом в углу забегаловки, в которой в этот вечерний час было достаточно многолюдно. Рабочие не спешили домой, где каждый день их ожидало одно и то же: неустроенный быт, усталые жены, вечно голодные дети.

С отменой карточек сытнее жить не стало. Очередь за хлебом приходилось занимать еще с ночи. На базарах покупали то, что привозили дехкане из кишлаков: картофель, рис, овощи, фрукты, а мылом, спичками, солью торговали осторожно, из-под полы, чтобы не загреметь под статью о спекуляции. Покупали и в кооперативных магазинах, но на базаре цены были ниже, да и поторговаться можно было, выменять что-то.

Саша взял водочки, несколько карамелек на закуску. Опрокинув по рюмочке, отец с сыном потихоньку разговорились. Саша рассказал о своей службе на Дальнем Востоке, не вдаваясь в подробности, чтобы нечаянным словом не ранить, не обидеть отца – ведь они с ним волей судьбы оказались по разные стороны лагерного забора.

Михаил слушал сына, вглядываясь в его лицо, радуясь тому, что он жив, что у него есть положение, деньги.

– Хорошо платили за работу-то? – поинтересовался он.

– Тройной оклад, плюс премиальные.

– А премия за что? Кого поймал или план перевыполнил? – Михаил не удержался. Ведь такой же начальник был и у него. Всю жизнь будет он помнить его ухмыляющуюся рожу, презрение в глазах и злое «враг народа».

Саша почувствовал настороженность отца, его обиду.

– Да не злобствовал я, батя, – он наполнил рюмки, – думаешь, мне легко было каждый день видеть толпу женщин, бредущую с ломами и лопатами на трассу?! – Саша опрокинул рюмку в рот. – И перед начальством оставаться чистым, и поселенцам не стать врагом – это невозможно, отец! – Саша не заметил, как повысил голос.

За столиком рядом обернулись.

– Тише, тише, успокойся,.. я не в обиду… так, вырвалось, – Михаил пожалел, что спросил. Ненавистная форма на сыне мозолила глаза. Не мог он равнодушно смотреть на нее. Но боль в глазах Александра была многоречивее любых слов. – Ох, и тяжкую ношу ты в себе хранишь, – он вздохнул, да так, словно на его спине лежала та самая ноша, сродни по тяжести обиде его, Михаила, с которой ему тоже приходилось жить, несмотря на то что лагерь остался в прошлом. Не забудешь такое! Никогда! – Ладно, сынку, кто прошлое помянет, тому глаз – вон! – он поднял свою рюмку и выпил, промокнул усы кулаком. – Детки твои как, Анка? Молодцы вы, трех внуков подарили, молодцы!

– Аня хорошо, она у меня умница, все понимает. Ей тоже несладко пришлось! Да, ладно, – Саша замял щекотливую тему, – Сашке уже пять, смышленый такой, Вальке три скоро будет, Вовке год недавно исполнился.

– Малой совсем… как же вы решились… спасибо, сынку, – Михаил прослезился, спасибо…

– Батя, ты приходи, Аня рада будет, мы квартиру сняли за вокзалом. Вот ты удивишься, дом – на улице восьмого марта!

– Ишь ты… как в Николаеве…

Михаил вспомнил свой дом. Все время ссылки он отгонял тоску, не давая ей травить душу, а сейчас так захотелось снова вдохнуть воздух родного дома, посидеть у заводи с удочкой, послушать, как шепчутся камыши, как легко бьет волна о берег…

– Как там, в Николаеве? – он с жадностью посмотрел в глаза сына.

– Дом стоит. Все нормально. В городе голодно. – Саша задумался, потом совсем тихо сказал: – Снова чистки идут. Как Кирова убили, взялись за номенклатуру, теперь за армейских, снова кругом саботажников ищут. Я едва отбился от органов, ушел в армию – там тоже паек, еще всяко перепадает, а на заводе – труба, с голоду сдохнешь. Как ты объявился, я стал проситься на курсы. Новая техника пошла, танки новые. Ну, меня сначала в Горький хотели определить – в бронетанковое, я – семья, мол, дети малые, как в Поволжье прокормимся? Вот бы в Ташкент, говорю, там высшие командирские курсы. Да семью там прокормить легче. Сначала военком молчал, потом вызвал, дал направление, думаю, он понял меня, пошел навстречу, так сказать. Здесь с его рекомендациями без проблем на учет встал, прописались, учеба началась. А там видно будет, – он помолчал. – Надо из армии уходить. После расстрела Тухачевского всех шерстят. Опасно. И оглянуться не успеешь, как попадешь ни за что. Я вот что думаю: курсы пройду, потом попробую в запас уйти по состоянию здоровья. Сердце барахлит после тех трех лет. Отпустят! Куда только идти? Где работу искать, ума не приложу…

Отец слушал, не перебивая, наклонившись над столом, поближе к Саше. Слушал и думал, как судьба хранит сына.

– Да, сынку, тебе виднее, детей надо беречь, такое время… морют людей, почем зря! Вот ты скажи, за что ж столько народа поубивали, сколько горя по земле посеяли?

Саша сжал кулаки.

– Не знаю, батя. Сам голову поломал. Не знаю. Одно скажу – надо выжить! И я хочу, чтобы мои дети, моя Анка не знали горя, чтобы ели сытно, чтобы жизни радовались, понимаешь? Когда они смеются, я сам радуюсь, как дитя. Ты бы видел глазенки Вальки, когда ей конфету дашь, а Шурка… Шурке я дорогу пробью, он у нас еще знаешь, каким вырастет… Вот придешь, сам увидишь, каких внуков мы тебе родили! – Саша улыбнулся, первый раз за весь вечер.

– А я не один, Санько, я женился, – отец тоже заулыбался.

Саша от удивления опешил.

– Ты? Женился?

– А то! Ну, не расписывались мы, так, сожительствуем, но баба она крепкая, моложавая. Здесь на заводе приметил.

– Ну, батя, ты даешь! Давайте завтра к нам! Я тебе адрес напишу…

– Не надо писать, – Михаил категорически отказался, – не надо, на словах скажи, запомню.

Саша оживился.

– Я тебя встречу после работы, как сегодня, вместе пойдем.

– Добре, сынку! А теперича пора до дому, моя Варька, небось, все глаза проглядела. Да и тебя заждались.

Они вышли в ночь из душной забегаловки. Земля, вобрав в себя дневной жар, теперь отдавала его, отчего казалось, что она парит: жар поднимался от нее вверх и, смешавшись с ветром, прилетавшим с гор, окутывал ночных пешеходов горячим воздухом, как подарком одаривая легким касанием прохладного порыва.

Поравнявшись с бараком, в котором жил Михаил, отец и сын приметили тонкую фигурку женщины, поднявшейся им навстречу со скамейки. В тусклом свете, льющемся из окон барака, Александр только и разглядел худощавое лицо и концы косынки, покрывающей голову Варвары. Отец пошел к ней, а Саша, сделав вид, что он случайный прохожий, не здороваясь с мачехой и не прощаясь с отцом, ушел дальше.