Текст книги "Прасковья"

Глава 5

Поздно вечером, уже после ужина Василий услышал, запирая скотину, как мать в сенях хлестала Марию и Анну мокрым полотенцем и горячим злобным шепотом грозилась рассказать отцу об их гуляньях по селу. Мария тихо плакала, а Анна так же горячо перепиралась с матерью, обиженно повизгивая при каждом ударе полотенцем. Василий поднял голову вверх. Небо затянуло тяжелыми тучами, и вздохнул. Откуда-то издалека теперь тянулся сырой холодный воздух. Еще немного он стоял так, чуть слышно вдыхая этот воздух, а когда шепот матери, наконец, стих и в сенях хлопнула дверь, Василий, торопливо осмотревшись по сторонам, вошел в дом. Христина с Григоркой уже лежали на печи, рядом с Настей, мать с отцом что-то тихо обсуждали в своей крохотной комнате, а в сенях на широком полу, расстелив убогую постель, лежали Мария, Александра и Анна. Обе они выглядели уже давно уснувшими, но Василий знал наверняка, что ни одна из них не спит. Сняв рубаху, Василий отшвырнул её к печи и прилёг с краю рядом с Марией.

– Ты чего, Вась? – откликнулась Мария на слабый толчок брата.

– Чего мать бранилась? – тихо спросил он.

Мария вздохнула и откинула мешавшую между ними жиденькую косу назад.

– Я у Трофимовны весь день была, она сказала, что, если я ей по дому помогу, она мальцу нашему на зиму одежду даст. А мамка заругала, мол, я хожу с парнями, все бабы судачат.

– А Нюрка что? – шепнул Василий.

– А Нюрка с Кондратом была весь день, помогала ему. Корова у них телилась.

– А чего мамке не объяснили?

– Так она и слушать не стала, как вошли в дом, так она нас тряпкой отходила. Ещё и сказала, что отцу скажет, чтобы он с нас шкуру драл и косы отрезал.

– Не скажет, – улыбнулся Василий и перевернулся на другой бок, – а Нюрке скажи, пусть не ходит к Кондрату, рано ещё.

– А чего рано – то?! – возмутилась Анна, приподнявшись с подушки.

– Того, что рано, сказал тебе! – прошипел Василий и все утихли.

Григорка сопел, уткнувшись носом в пышную грудь Насти, а она, обхватив их с Христиной руками, молча лежала на печи с открытыми глазами и прислушивалась к тихому шепоту на полу. А когда все умолкли, она вдруг тихонько замычала. Настя всегда так делала, ей, будто бы казалось, что она так поёт. Но звук, исходящий из её гортани, был глухим и сдавленным.

– Тише, Настенька, – ласково прошептал Василий, и она тут же умолкла.

В доме воцарилась тишина, но Василию всё не спалось. Уж очень он боялся, как мать рожать будет. И возраст уже не тот, и живот слишком большой, будто два младенца у неё будет. С прошлым – то Екатерина Ивановна так и не смогла разродиться, умер её ребёночек, и мать рыдала по нему несколько месяцев. Василий закрыл глаза и вздохнул.

Утром Николай Васильевич велел собирать телегу в город и Василий, покорно исполнив его волю, подошел к матери. Та суетилась у печи, торопясь бежать в поле к рассвету, и почти не обращала на него внимания. Он топтался подле неё, боясь мешать ей, а когда Екатерина Ивановна заметила его, виновато улыбнулся.

– Чего ты, Васенька? – Екатерина Ивановна ласково погладила его по щеке.

– Ты осторожнее, мама, будь. Не перетруждайся.

Он тут же развернулся и ушел, а через минуту махнул рукой ей с телеги, мол, пока, до встречи. Она покачала головой. Уж что именно тогда она подумала, бог знает. Но глаза её тепло заискрились и губы слегка подернулись в улыбке.

Мария сегодня оставалась по дому, мать уже вынесла Настю на лавочку подле дома. А Нюра, как ласково называли Анну в семье, с Александрой да Христиной направились в поле вслед за матерью. Григорка было увязался за ними, но мать шикнула на него весело, и он помчался обратно, словно игривый щенок, по пути разглядывая мелких букашек в пыли. Вдруг Анна что-то шепнула матери и тут же вернулась в дом. Мария неохотно согласилась идти вместо неё в поле, и вскоре она уже скрылась на пыльной сельской дороге.

Анна, добежала до дома и села на лавку рядом с Настей, хмуро глядя на улицу.

– Вроде как дождь собирается, Настя. Уберу в доме, тебя причешу, да к Кондрату с Григоркой схожу. Там телёночек у них, такой маленький, хороший. Тебе, Настя, не понять.

Настя вышивала аккуратным крестиком и мычала себе под нос. И Анна вошла в дом, тут же принявшись за уборку. Настя подняла голову и увидела, как Григорка, усевшись среди дров, пытается вытащить самую нижнюю дровиночку, наполовину выглянувшую из общей невысокой стопки. Она громко, как медведица, замычала, грозно глядя на него, и он обернулся. Темно русая голова его была уже белёсой от дорожной пыли и рот вымазан смолой от дров. Настя пригрозила ему маленьким толстым пальчиком, и Григорка рассмеялся. Чиркнув несколько раз спичкой, он бросал их одну за другой в дрова, среди которых было не мало сухих щепок и мелких веточек, но ничего не происходило. Тогда он взял спички и вошёл в дом. У калитки в это время появился Кондрат. Высокий, плечистый и белокурый, он выглядел как русский витязь. Волосы его курчавились на краях подле мясистой шеи и глаза горели свинцовым металлическим взором. Но при всём этом на само деле Кондрат был добрым малым, робким и безобидным. Настя, завидев его, снова замычала, но теперь уже приветливо, как дитя, качая головой. И тут же на крыльце появилась Анна.

Всплеснув руками, она выскочила на улицу, едва успев схватить за рукав Григорку. Он бросил очередную горящую спичку за печь, а следом и спичечный короб, и побежал за сестрой. А Настя недоуменно смотрела им вслед, уронив своё вышивание.

– Что же ты, Кондрат, сегодня пришёл? – спросила Анна, идя рядом с высоким Кондратом и краснея до самых ушей, не веря своему счастью.

– А я, Аннушка, устал ждать тебя, так долго ты не приходишь на телёночка посмотреть, – ответил он и уши его тоже вспыхнули краской.

– Да как же так? Ведь утро ещё. А мы после обеда условились.

Они свернули от села и пошли поселковой дорогой в сторону другого села. И Анна не заметила тогда, куда делся Григорка, совершенно забыв, что он есть на белом свете.

– А куда мы идём, Кондрат?

– На ивы посмотрим, Аннушка. До реки пойдём, наберем облепихи, и ко мне домой, на телёночка смотреть.

Она улыбнулась и специально не одёрнула руки, когда он осторожно взял её за руку.

Навстречу им ехала телега, но Анна знала, что это не её отец с братом едут, им ещё рано возвращаться, только что ведь уехали. С телеги пристальным взглядом на них смотрела толстая тётка, укутанная платками, то была Трофимовна.

– Здравствуйте, Дарья Трофимовна, – почти хором приветствовали её молодые люди.

– Здрасте, – протяжно ответила Трофимовна, подозрительно глядя на их крепко сцепленные руки.

Анна опустила голову. Нет, ничто не должно сейчас помешать её счастью. Ничто не должно её остановить, ни Трофимовна, никто другой. И дальше они шли медленно, держась за руки, пока не дошли до сверкающей на солнце реки.

– Красиво – то как! – воскликнул Кондрат.

– Красиво! – отозвалась девчушка и присела на берегу, чтобы переплести растрепавшуюся косу.

Он обернулся и присел рядышком с ней.

– Красивая ты очень, Аня.

Голос его был тихим, слегка прерывистым. Глаза он опустил вниз, будто боялся глядеть на Анну. Но рука его ласково поглаживала её безвольную руку. Она залилась краской и не смела сказать ни слова в ответ, боясь своим голосом спугнуть своё счастье. А он, между тем, продолжал:

– И голос у тебя красивый, сильный, льющийся. Когда ваша семья поёт, ты самая лучшая в пении. И глаза твои…

Он запнулся и взглянул на неё. Анна сидела, зажмурившись, вся раскрасневшаяся, и почти не дышала. Тогда Кондрат осторожно придвинулся к ней и вдруг быстро поцеловал её в губы. Анна не оттолкнула его, и тогда он ещё раз поцеловал её, потом ещё. И вдруг она вскочила на ноги.

– Давай, скорее наберем облепихи, Кондраша, и пойдём вашего телёночка смотреть!

Он встал на ноги, выпрямившись перед ней, раскрасневшийся весь и тёплый, и снова ласково поцеловал её. А когда они шли обратно, солнце клонилось уже к закату, и Анна мысленно молила бога, чтобы матери с отцом ещё не было дома. Но крепкая рука Кондрата и сладко горящие от поцелуев губы не могли лишить её ощущения полного, безграничного счастья.

Однако, когда они подошли к селу, сердце Анны сжалось от ужаса. Над их крышей столбом стоял черный дым, и гомон людей, толпившихся вокруг горящего дома, был слышен у самого края села. Анна выдохнула диким воплем, вырвавшемся из груди, и со всех ног побежала к своему дому. Кондрат тут же бросился за ней. Но, столкнувшись около горящего дома Григорьевых нос к носу с собственной матерью, испуганно отпрянул назад.

– Иди домой, Кондраша! Как пить дать, в виноватых пред ними бушь! – в панике крикнула она.

Но Кондрат, мягко отодвинул её с дороги, и решительно побежал вслед за Анной.

Глава 6

Сельчане уже затушили пожар, случившийся в доме моей бабки Катерины Ивановны, но она всё ещё продолжала выть на всю окраину, и стонать, будто от страшной боли. Василий держал на руках обгоревшую Настю, которая мычала и металась от боли, люди бегали вокруг них, Мария крепко прижимала к себе Григорку с Христиной, вцепившихся в её подол. Александра вместе с другими людьми всё ещё тушила тлеющие поленья, а Николай Васильевич теперь медленно шёл к Анне. Кондрат, увидев дядьку Николая, остановился. Анна перестала тушить поленья и обернулась на отца, едва переводя дыхание, но колючая пощёчина, которой так ждала Нюрка, так и не погладила её бледного онемевшего лица.

– Настя чуть не сгорела, где ты была, Анна? – этот голос Нюрка услышала, как из преисподней. Она присела в коленях и залепетала, как самый несчастный агнец:

– Отец, простите меня… простите… простите…

Дальше всё было как во сне, спали в почти сгоревшей хате, голодные и убитые горем. Дом, слава богу, не сгорел дотла, скотина уцелела, но никто в течение двух или трёх дней не проронил ни слова.

Анна вжималась в собственное тело от стыда перед своей семьёй, мать плакала тихонько, но не переставая. Мария прикладывала какие-то примочки, назначенные доктором Насте, не отходя от неё ни на шаг, а та всё стонала и мычала днём и ночью, пугая маленького Григорку. Александра, Христина и сама Нюрка тщательно вымывали дом, тщетно пытаясь выветрить запах гари после пожара. В те дни, как назло, зарядили дожди и Нюрка совсем уже пала духом.

Василий не спускал с матери глаз, всё пытался чем – то порадовать её, отвлечь, а Христина всё пытала Марию, почему же Нюру не наказали ни мама, ни папа. Наконец, устав слушать её, Александра сердито выпалила:

– Да потому что не родная она нам, потому папка и промолчал ей!

Все обернулись на неё, а Нюрка выронила ковш воды, которым набирала воду в котёл для ужина.

– Ты чего, Шура? – прохрипела Екатерина Ивановна, подымаясь со стула, – Ты чего это?!

Оцепенение, охватившее всю семью, нарушила Мария:

– Чего ты несёшь – то своим языком, Шура? Ну, чего ты несёшь? Вот как бы треснуть тебя этой вот палкой по голове, чтобы думала, что говоришь.

– А вот тресни, и я тебя тогда тоже тресну. Что это вы вдруг все замолчали? Никто не видит что ли, или не знает, что Нюрка чужая в нашей семье? Хату нам спалила, а ей никто и слова не сказал!

– А ну, замолчи! – заревел Василий своим уже довольно низким голосом.

– А вот и не замолчу, отец– огрызнулась Александра.

– Да как ты смеешь?! – поднялся Николай Васильевич.

– Ах ты, зараза такая! – поднялась и Екатерина Ивановна. – Да как же у тебя язык -то повернулся отцу так отвечать, а?!

Нюрка растерянно хлопала ресницами, сквозь которые произвольно полились слёзы, и дрожащими руками бесполезно пыталась поднять ковш с пола. А остальные орали на весь дом, не слыша больше ни Василия, ни отца, пока Николай Васильевич не схватил топор и не опустил его с грохотом на дубовый обгоревший обеденный стол.

И вот тут Нюрка заревела, бухнувшись на стул. И все замолчали. А ковш так и остался лежать на полу. Александра села на стул, и Христина подошла к ней, в душе жалея её почему – то, но не ничего не говоря вслух. Мать ушла в свою спальню, отец вышел на улицу. Мария пошла к матери, а Василий подошёл к Анне.

– Ты не бери в голову, Нюра, – чуть хрипло сказал он, – со злобы Шура сказала так.

– Со злобы? Правда, Василь?

– Правда.

Он обнял её голову, прижал к себе обеими руками и, когда почувствовал, что Нюрка перестала плакать, отпустил её и вышел на улицу.

Нюрка встала с места и стала возиться в печи. Григорка спустился с печи, наблюдая за ней, а Настя снова застонала.

Тогда Александра, не поднимая глаз на Христину, не сводившую с неё глаз, подошла к Насте. Она погладила бедняжку по голове и крепко сжала тонкие губы.

– Ты, Шура, мне хотела больно сделать? – заговорила Нюра, – За Настю? Так мне и надо. Я чуть было дом наш не погубила, Настю, и Григорку, ты прости меня.

– Не так всё, – грубо отозвалась Александра.

Нюра обернулась к ней.

– Чего же не так?

Александра пыталась облегчить мучения Насти и молчала в ответ.

Анна подошла к сестре, тронула её за плечо:

– Скажи мне, Шура, о чём ты говоришь?

– Со зла сказала, – не оборачиваясь, ответила Александра, – но сказала правду.

Теперь уже не понятно было, кто из них застонал громче, Настя или Анна. Только мать, стоявшая в проёме двери, сухо произнесла:

– Какая же ты злая у меня растёшь, Лександра.

Мария подхватила Григорку с пола, взяла за руку Христину и вывела детей на улицу, а Екатерина Ивановна встала между двух своих дочерей, не глядя ни на одну из них. Шура опустила голову, но не от стыда, как было понятно, а от того, что не могла скрыть своей злобы в глазах. А Анна во все глаза смотрела на свою мать.

– Ты, Нюра, не плачь. Если я тебе не мать, то нет у тебя матери, дочка.

– Как же так, мама? – сдерживая поток слёз, заскулила Нюрка.

– А так, Нюра. Моя сестра Анна, мать твоя, умерла в родах, а тебя – младенцем я взяла себе, вскормила и на ноги поставила. Тебе и думать, кто я тебе, мать или не мать.

Нюрка тихо заплакала. Александра вышла на крыльцо, а мать обернулась к плачущей девушке.

– Ну что ты так убиваешься, донечка? – в сердцах спросила она Анну и та, бросившись ей на шею, расплакалась ещё больше.

– Я тебя, как всех своих детей растила, Аннушка, – тоже в слезах приговаривала Екатерина Ивановна, – чего ты плачешь, дитятко моё? Разве тебе плохо, что я твоя мамка?

– Не плохо, мамочка, – всхлипывала Нюрка, – просто я чужая вам.

– Да как же чужая?! – отвечала мать, – Да как же так может быть, доченька моя?!

И так они ревели, обнимаясь, и утешая друг друга, пока все члены семьи снова не вернулись в дом.

Все, кроме Александры и Василия.

Они в то время сидели на упавшем при пожаре стволе старого дерева, и он ласково поглаживал её жиденькие волосы, и вытирал крупные слёзы на её испорченном оспой лице.

– Папка Анну больше любит, а меня нет, а теперь ещё больше ненавидеть будет за те слова, – всхлипывала она.

– Дурочка ты наша, – ласково отвечал ей Василий, – ну что же ты такое говоришь? Они жалеют её с мамкой, а ты кровь наша, Сашенька. Родная ты наша! Кровинушка. А ты знаешь, что такое в нашем роду кровь?

– Что? – отозвалась Шура.

– Кровь – это наши корни, Шура. Это наша Григорьевская династия.

И Александра притихла, прижавшись к старшему брату, обнимая его как в последний раз, ещё всхлипывала, но уже совсем не плакала. Теперь она думала о другом. Как же так? Нюрка, значит, не кровь нам теперь? Значит, не наша она династия? Ну, как же так?.. Сестра ведь. Неправильно это…

– Вася, – наконец спросила она, – а как же так? Нюра не наша династия что ли?

Он рассмеялся и крепче обнял сестру, раскачивая её, будто баюкая.

Глава 7

Наступили первые холода, после долгих проливных дождей и в день перед Покровом 1935 года выпал пышный, как свежая перина снег, накрыв сырую землю своим чистым покрывалом, внушая людям, согласно приметам, хороший урожай в грядущий год.

Мать сидела подле несчастной Насти, теперь у бедняги случилось внезапное ухудшение, и доктор теперь уже настаивал отвезти Настю в город. Но Екатерина Ивановна боялась, что Настя уже не вернётся с города, и всё не решалась разрешить отцу везти её туда. Николай Васильевич просил Екатерину уступить, но она, как безумная держала дочь за руку и всё бормотала:

– Так выкарабкается, Коля, не надо ей в город. Залечат её там. Не пущу.

Тогда Василий вмешался в их спор.

– Мама, погибнет наша Настя. Доверься врачам. Мы не сможем помочь ей. Разреши отвезти её в город.

И Екатерина Ивановна сдалась. Настю аккуратно укутали тряпками, накрыли одеялами и вывезли из дома в телеге отца. Сыпал на чёрную мёрзлую землю мокрый первый снег, но не осторожно, как это бывало всегда, а сердито, решительно, будто готовя новую чистую страницу для новой жизни человеческой.

Когда же телега скрылась из вида, Екатерина Ивановна, вместе с Марией, вошли в дом, где Нюра укладывала спать Христину с Григоркой. И увидела тогда Екатерина Ивановна, как Александра собирала постель, где лежала Настя.

Мать лишь успела только сердито сдвинуть свои гибкие брови, а Мария уже подскочила к Шуре и выхватила у неё из рук тряпьё.

– Чего ты убираешься? – зашипела Мария, – А ну, брось!

Шура ахнула, всплеснула руками и тут же выложила постель на место, как было при Насте. Примета гласила, что убираться после ухода из дома больного родственника к беде.

Екатерина Ивановна прилегла на чёрную от гари кровать, обессиленная своими слезами и слегка прикрылась старой изорванной юбкой Насти. И тогда Мария, чтобы никто не шумел в доме, приложила палец к губам. Дескать, отдыхает мать, тише.

Ночь эта была самой долгой.

К утру послышались тихие шаги Николая Васильевича и Василия. Мертвая листва, уже покрытая снегом, шуршала как – то особенно жестко, и Екатерина Ивановна подняла голову.

Дети спали, и она, вскочив на ноги, тут же подбежала к двери и отворила её.

– Что с Настей, Колюшка? – первое, что вырвалось из её груди.

Николай опустил голову, стряхивая с шапки сырость, которая осела в дороге, или просто растягивая паузу, думая, что ответить своей жене.

Они с Василием вошли в дом, оба уставшие, просыревшие от дороги, и у обоих были мрачные серые лица и потухшие души в потемневших глазах. Екатерина Ивановна терпеливо ждала, хотя ныло её материнское сердце, стонала её душа.

Николай Васильевич присел у обгоревшего обеденного стола, не снимая верхней одежды и тяжело вздохнул.

Тяжело и медленно села напротив него Екатерина Ивановна.

– Ну, не томи, Коля, – выдохнула она.

– Померла наша Настя, – коротко молвил Николай Васильевич.

Завыла Екатерина Ивановна и все поднялись, проснулись, и тоже завыли, а Григорка как спал в постели, так и спал себе, ничего не слыша.

И тогда Екатерина Ивановна в слезах убежала в поле, там села она у стога сена на землю, и, катаясь по нему спиной, дала волю своим слезам и крику. И то ли от горя, то ли срок подошёл – но в этот час, в этом страдании бог дал ей дитя…

Родила моя бабка Екатерина Ивановна прямо там, на земле, прислонившись к стогу сена крохотную, совершенно хрупкую девочку. И в тот же час нашли Екатерину Ивановну Николай Васильевич с сыном Василием, подняли её и ребёнка и унесли в дом.

– Это Настенька ко мне вернулась, – шептала в бреду Екатерина Ивановна, – Настенька моя вернулась ко мне!

Время остановилось и для младенца, и для матери. Екатерина Ивановна не видела похорон Насти, она всё металась в бреду, и молила бога о прощении за то, что Настеньку в больницу отпустила. Ей казалось, что с ней кто-то говорит, но она все не могла расслышать слов и повторяла:

– Да не слышу я тебя, говори ещё раз! Не слышу я тебя!

Девочку кормила приходящая кормилица, и имени ребёнку не давали, ожидая, когда Екатерина Ивановна придёт в себя. Хотя многие поговаривали, что и она теперь помрёт вслед за Настей.

Но через неделю лихорадка прошла, и Екатерина Ивановна пришла в себя.

Тихо лежала, будто обессилила от своего горя за эти дни, будто все силы оставила в своём бреду безутешном. Не плакала, ничего не просила, лишь однажды утром услышав плач девочки, взглянула, наконец, на мужа:

– Кто это?

Он наклонился к ней, обнял её слегка и ласково ответил:

– Дочка у нас родилась, Катенька… Бог пожалел нас.

– Какой бог?! – зарычала Екатерина Ивановна, тяжело дыша, – Тот, который у меня двоих детей забрал? За что?!

– Это не он забрал, Катенька, – так же ласково отвечал Николай Васильевич, – это жизнь забрала… Не гневайся на Бога, утешься, милая… Дочку я не назвал, тебя ждал, Катя…

И только теперь Екатерина Ивановна увидела у своей постели всех своих детей: Александру, Марию, Анну, Василия, Христину и Григорку. А на руках у Василия слабо кряхтел свёрток, да так жалобно, что протянула она к нему свои руки.

– Настенька моя…

– Нет, мама, – мягко сказал Василий, протянув матери младенца, – не надо называть Настенькой… прошу тебя… плохая у ней судьба получилась…

– И правда, – отозвался Николай Васильевич.

Екатерина Ивановна отодвинула край тряпья от крохотного лица младенца и прошептала:

– И вправду не она. У Насти глаза были, как мои. А тут, гляньте, отец вылитый.

При этих словах все слегка улыбнулись.

– Прасковья, – тихо произнёс Николай Васильевич.

– Прасковья, – ласково повторила Екатерина Ивановна, – Парася.

А вечером Христина спрашивала отца, почему праздник Покровом называется.

И Мария тихо отвечала ей, чтобы та не разбудила мирно спящую Прасковьюшку:

– По преданию один священнослужитель и его ученик во время богослужения были свидетелями явления Божье Матери, которая раскрыла головное покрывало над молящимися людьми в знак своего заступничества от невзгод и страданий. Этим покрывалом, считали старые люди, Богородица оберегает людей и шлет им любовь и радость, а также исцеляет от болезней и невзгод. С тех пор и возник праздник – именно в тот день, когда и было это видение. А на ярмарку мы не поехали, потому что траур у нас, Хрестя, по Насте. Поняла?

– Поняла, – отвечала девочка.

А Екатерина Ивановна всё еще сидела в оцепенении, качая дочку на руках, да смотрела куда-то в угол, не в силах смириться с тем, что Насти её больше нет на свете. Ну что же она такое сделала, Настя её? И вдруг её осенила мысль – Прасковья родилась на Покров. Значит, как заступница в этот мир пришла? Значит, больше не подступится беда к их дому?

И улыбнулась Екатерина Ивановна, прошептав вслух:

– Парася наша родилась в Покров день, значит, заступницей за нас всех будет.

Николай Васильевич закашлялся и вышел из дома. А Василий тихо подошёл к матери и взял на руки Прасковью, и тогда она встала с места и пошла в свою постель. Слабая ещё была, и дети понимали это.

Василий легонько прижимал ребёнка к себе и с улыбкой рассматривал Парасю, смешная она была, уж больно маленькая и сморщенная, как старушка. И вся, как будто прозрачная. Он тайком понюхал её ручонки, как будет делать теперь уж всегда, и поцеловал мизинчик маленькой Прасковье, отчего она ещё пуще засопела.