Текст книги "Прасковья"

Глава 8

После тех событий прошло около трёх лет, Нюрка тихой стала, да и не только Нюрка, все дети как-то поменялись. Будто Настя что-то унесла от каждого из них.

Василий стал ещё угрюмее, Александра с Марией озлобились на Анну, всегда сухо с ней говорили, а то и вовсе молчали в ответ. А Христина притихла, совсем болтать перестала. Тянулась худой и бледной девочкой с тонкими руками.

Отец с прошлой осени всерьёз расхворался. Всё кашлял и кашлял тихонько. И травкой его поили, и молоком выпаивали. А всё одно. Болел он, и становилось ему все хуже и хуже, хоть и скрывал он это от всех.

Екатерина Ивановна же с головой в колхозные дела окунулась, будто нашло на неё что-то, а ещё Николай Васильевич заметил, что Парасю Екатерина Ивановна не долюбливает. Но ничего не говорил муж жене своей, лишь сам пытался возместить ребёнку ласку материнскую.

Однажды Николай в сердцах выпалил Екатерине Ивановне о своих подозрениях, так она ему в свою очередь тут же ответила:

– Она у меня Настеньку забрала, Колюшка! Вместо Насти у нас она.

– Да что ты мелешь такое, Катя?! – взревел Николай Васильевич, – что ты мелешь, баба?

– Что знаю, то и говорю, Коля. Не должна была Настя помереть, не должна была!

И так она разревелась навзрыд, что отступил Николай Васильевич, но холодным стал после того разговора, замкнувшимся.

– Мамка Параську не любит, потому что Настю ей простить не может, – шептались Александра с Марией, поглядывая на Анну, – а Нюрке – то она все прощает, и пожар, и Настю.

Нюрка слышала их, но всё время делала вид, что не слышит ничего. И всё плакала тайком от всех, вот тогда – то она и стала ходить за Прасковьей, ухаживала за ней, кормила её. Будто вину свою заглаживала.

Василий стал чаще приходить поздно, то сено в поле собирает, то ещё что случится. И мать, наблюдая за ним, тревожно вздыхала.

Однажды за шитьем она сказала:

– Рано ты, Вася, гулять стал.

– Чего же рано, мамка? – ласково и даже игриво отвечал он.

– Жениться надумал или так сойдёть? – улыбнулась Екатерина Ивановна.

– Так сойдёть, – рассмеялся он.

И в доме, кроме них никто не понимал, о чём идёт речь. Только Николай Васильевич хмурился слегка, пряча улыбку в усах.

– А ты, Мария, к Трофимовне ли ходишь? Иль к её сыну Фёдору? – не унималась мать.

Мария опустила голову, продолжая перетирать зерно в ступке.

Николай Васильевич поднял голову и посмотрел на Василия, потом на Марию. Та стояла у печи, заплетая и теребя хвостик коротенькой косы под резинкой и молчала.

Василий взял на руки Прасковью, игравшую на полу у печи, и усадил к себе на колени.

– Так что же ты молчишь, Мария? – угрожающе спросила Екатерина Ивановна.

– Неужели ты сама к Фёдору ходишь, Мария? – слегка осипшим от кашля голосом спросил отец.

Он очень похудел, осунулся, стал слабым и глаза его смотрели тускло.

Мария вскинула голову:

– Да кто же это говорит – то?! Неужели Трофимовна такое говорит про меня?

– Не Трофимовна, – сурово отвечала мать, – а соседка её Клавдия. Говорит, что ты зачастила к ним, а там Фёдор, всё пялится на тебя, а ты на него. Зачем ты там ошиваешься?

Николай Васильевич раскашлялся, и Хрестя протянула ему кружку с водой. Он стал пить, но вдруг поперхнулся и закашлялся ещё больше, пока из его глотки не вылетел сгусток алой крови. Христина испуганно отскочила от него, увидев кровь, и все замерли. Екатерина Ивановна подлетела к Василию и схватила Парасю себе на руки, крепко прижав её к себе:

– Вася! Вези отца в город, Вася, быстрее!

И засуетились они все, забегали, словно кто-то в их безмолвии сказал что-то страшное, срочное.

Только Екатерина Ивановна стояла, как вкопанная, будто ударил её кто-то в самое сердце, а Николай Васильевич всё кашлял и кашлял, побагровев до самой шеи. Вены на его лице вздулись и глаза налились кровью. Василий подхватил отца под руку, в спешке надел на него тулуп и шапку и вытащил на улицу.

Нюра громко заплакала, Мария прижалась спиной к стене, Александра сморщившись, словно от боли смотрела в черное окно. Христина с Григорием молча сидели у стола, они ещё не понимали, что именно случилось. Но одно знали точно – то, что случилось, плохо.

Парася расплакалась, а Екатерина Ивановна всё сильнее прижимала её к себе, словно кто хотел у неё отнять ребенка. И лишь спустя некоторое время, она отчаянно заплакала, качая Прасковью.

– Что же это? – приговаривала она, – Что же это?!..

Время шло, и утром Василий вернулся с новостью, что отца госпитализировали в закрытую больницу. Ему определили туберкулёз.

Больше они отца не видели. Только изредка, как помнит Нюрка, мать ездила в город и возвращалась, так и не видевши его.

В один из тех мрачных дней Мария быстро дошла до поля, где ждал её Фёдор. Он обнял девушку за плечи, приветствуя её, но она отпрянула от него и обижено наклонила голову.

– Что же ты, Марьюшка?

– Мамка знает, что я хожу к вам. Стыдится меня. И отец захворал, чахотка у него.

– Так как же сватать тебя? – нахмурился Фёдор, поняв укор.

– Мамке всё равно, – вздохнула Мария, – но она дала согласие, только говорит, свадьбы не будет.

– А я согласен и без свадьбы, – Фёдор хлестанул хворостиной по траве, – если отдаст тебя мать, завтра же и приду.

– И приди.

Фёдор оглянулся на неё. Мария была слегка бледной, глаза её ввалились от усталости, губы были белесыми и голос тихий.

– И приду! – пообещал Фёдор и пошел по сельской дороге навстречу председателю, который шёл вдоль поля с каким – то незнакомцем.

Мария глянула ему вслед и пошла прочь. Уж очень ей не хотелось встречаться с председателем колхоза. Она теребила в руках кончик платка и теперь уже думала об одном. Мрачно стало ей в родительском доме, хорошо бы, если бы Фёдор скорее забрал её к себе.

В село спускалась ночь.

Вымытый до бела протяжными дождями молодой месяц, словно тонкое лезвие сиял с неба. А светлая тишина, нарушаемая лишь редкими тихими цикадами, лежала вокруг полупустого села. Василий шёл по дороге тихо, и думал о своем. В ещё сыром воздухе всё же чувствовалось приближение скорой весны: ароматно и свежо дышала земля, а сквозь почерневший наст грязного снега пробивалась свежая поросль молодой травы.

Василий не торопливо вдыхал запахи ночи, и думал о своей матери, чувствуя, что глаза его наполняются слезами страшной тоски. Он также думал и об отце, и о Насте, и о Прасковьюшке, вдруг ставшей виноватой в том, что Насти не стало. Василий думал о том, как тихо и незаметно отец захворал и теперь сгорает от чахотки, думал, сколько он ещё протянет, думал, как мать переживёт теперь ещё теперь и это. И все его мысли не могли уложиться в его голове. Уж слишком много их было теперь. И все они были печальными, тоскливыми, до глубины сердца режущими его горькой обидой.

Войдя в дом, Василий заметил в комнате матери слабый свет и двинулся туда. Тихо он перешагнул постели спящих сестёр и приоткрыл занавеску родительской обители.

Екатерина Ивановна спала, обняв Парасю обеими руками, сон её был тревожным, потому как брови были насуплены, а чуть бледные губы плотно сжаты. Василий отступил и тихо пробрался к печи, на которой спали Хрестя с Григоркой. Слегка подвинув ребят, он прилёг и тут же услышал осторожные шаги матери.

– Васятка? – шепнула она.

– Я, – отозвался он.

– Мне отец твой снился, – тихо прошептала она.

Василий поднялся на локтях и вслушался в её дыхание.

– Помер он, Вася. Ты бы съездил завтра в город.

Похолодел Василий, но виду не подал.

– Ты, мать, ложись спать, а я завтра узнаю в городе. Чего ты придумала, подумаешь, сон!

Но мать что-то пробормотала и ушла, тихонько шаркая босыми ногами. Помолилась перед иконами и улеглась стонать в подушку. А Василий до самого рассвета лежал с открытыми глазами и всё думал, бывают ли сны вещими или это люди от страху придумали. В комнате матери постоянно поскрипывала кровать, мать ворочалась, вздыхала, и к рассвету Василий понял, Екатерина Ивановна не спала.

Анна проснулась от стука двери. Мать сидела за столом серее их земляного пола, и покачивала Прасковью. Был ещё рассвет, и Екатерина Ивановна не спешила поднимать детей. Она мельком глянула на Марию.

Та вскочила и подбежала к собранному узелку своих вещей, затем она быстро расчесала свои жиденькие русые волосы, и снова обернулась на мать. Та молча продолжала качать Парасю, хотя ребёнок давно крепко спал.

– Мам, ты чего не спишь? Случилось что?

– Ничего, – тихо ответила Екатерина Ивановна, – тебя буду провожать, Мария. Когда придёт Фёдор?

– А Василий где?

– В город поехал. Отца проведать.

Глава 9

Был пасмурный день и влажный ветерок сулил дождь. Первая бригада, в которой работала Екатерина Ивановна, работала на самом дальнем участке колхозного поля. От села был он километрах в десяти за перевалом. Бригада работала, подготавливая землю для скорого сева колосовых, и пахоту надо было тщательно проборонить, чтобы дождевая влага задержалась на ровно разработанных участках.

– Торопи, торопи, Екатерина! – просил председатель, поглядывая на густую гряду черневших кучевых облаков.

– Тороплю, Ефим Игнатыч, тороплю, – отвечала ему Екатерина Ивановна.

Неподалеку от дороги, двигались пять или шесть подвод, везшие бочки с водой.

Екатерина смотрела на подводы с безразличием. Она думала о сыне Васе, его уже долго не было, и мысли её кружились вокруг сна, в котором ей явился Колюшка в чистой белой рубахе, живой, здоровый, улыбчивый такой. И всё махал он ей рукой, не то звал, не то прощался.

Но вот за подводами Екатерина Ивановна увидела знакомую телегу.

– Вася! – крикнула она и побежала ему навстречу.

Он спешился с телеги, что – то сказал матери и председатель увидел, как Екатерина Ивановна повалилась на телегу, а сын стал её обнимать, да так крепко, будто от чего удержать хотел.

– Видать, Николай помер, – тихо сам себе произнёс председатель и крикнул мальцу, крутившемуся подле него.

– Подойди-ка сюда, малец.

– Чего? – спросил тот, сдвигая на затылок грязную отцовскую шапку с рванными краями.

– Позови Егоровну, пусть подменит Екатерину.

– Я мигом, – отозвался мальчишка и скрылся за холмом.

Похороны Николая Васильевича Григорьева прошли тихо и быстро, так же как пришла его смерть. Это была весна 1938 года. Тогда Мария ушла жить в дом Федора, ей было тогда всего восемнадцать, и Нюрка с Александрой часто бегали к ней в гости, хотя это очень раздражало Трофимовну.

Только Екатерина Ивановна совсем слегла после этих событий на целый год, и Василий решительно заявил, что увезёт из Константиновки свою мать и всех младших детей.

– Никуда я не поеду без Марии, – отрезала Екатерина Ивановна.

Лицо её всё время было серым и безжизненным, глаза впали, щёки свисли, губы вытянулись в одну тонкую, упругую, фиолетовую полоску.

Тогда Василий тут же решил это дело, и в тот же день: и Мария и Федор согласились ехать за матерью в любой конец света. Лишь Фёдор, слегка замедляя речь, спросил, можно ли взять с собой свою мать, ведь бросить её одну никак. На что Екатерина Ивановна ответила:

– А что же ты за сын такой будешь, если старую мать бросишь в одиночестве?

На том и порешили.

Утром в первый апрельский день 1939 года семья Григорьевых, собрав свои пожитки, уселась на телегу, чтобы навсегда уехать из родных мест.

Екатерина Ивановна глянула на Василия, как будто впервые за последние полтора года и ахнула. Ну, вылитый Коля. Не высокий, жилистый и худощавый, тонкие сжатые губы. Волевой взгляд, да только грустный, как у всех Григорьевых. Широкие ладони и застенчивая, ранимая душа. Словно сам Николай Васильевич стоял перед ней в старом своем пиджаке с оборванной петлицей и глядел на неё горько и тоскливо, словно изнемог он от упрямства Екатерины, словно силы вдруг стали его оставлять. Слёзы блеснули в её глазах, и она окинула прощальным взором окрестности Константиновки.

– Ну, чего ты, мамка? – мягко буркнул Василий, – Не сможешь ты тут дальше жить. Всё о нём тут говорит, всё напоминает о батьке.

– Да, чего уж там, – весело попытался вставить Федор, – найдём тебе деда на старость, Екатерина Ивановна.

За этими словами наступило гробовое молчание. Григорьевы все, от мала до велика, сурово глянули на парня.

– Ишь ты, кобель отыскался, – медленно зашипела Екатерина Ивановна, – у меня ещё лицо не высохло от слёз, а ты мне такие вещи говоришь, окаянный!

– В нашем роду женятся один раз, Фёдор, – сурово проговорил Василий и глянул на мать.

– И замуж выходят, – добавила Екатерина Ивановна.

Фёдор поправил фуражку на затылке и потёр взмокший лоб.

– Воно как!.. Не знал я, что так и живут ваши. Мать говорила, да я думал, что хвалит просто.

– А ты слушай мать, Фёдор, – ехидно молвила Александра, – а то долго не протянешь.

– Ну, хватит вам, – вступилась за мужа Мария, – едем ли куда? Или передумали, мама?

– Едим, – вздохнула Екатерина Ивановна, – а то, как ослушаться Василия, он – то знает, что говорит. Да и голод здесь совсем уж замучил всех, работы нет, скотины нет, а там, в городе заводы, фабрики, деньги на руки. Вам, молодым на ноги вставать надо.

Анна заплакала. И все обернулись на неё.

– Не плачь, – разрезал тишину Василий, – если твой Кондрат тебя любит, за тобой приедет. Гнать не будем.

И уже через час всем семейством Григорьевы двинулись в путь. На повозке они сидели, как мухи на арбузе, младшим только было весело в дороге, да Прасковья всё вертела головой по сторонам, будто прощаясь с землёй отца.

Глава 10

Прошло семь неполных лет, как исчез Леонтий. На дворе стоял 1939 год в жизни моего отца. За три – четыре года до этих событий Анна Гордеевна с семьёй и Елизавета со своим сыном переехали тогда в Алма-Ату, так назывался город, который теперь живёт под именем Алматы.

Васятка, сын пропавшего невесть куда цыгана подрастал, был крепким, юрким, но удивительно тихим, и молчаливым. А Елизавета теперь уже угасала в ожидании Леонтия. Несколько его писем, присланных за эти годы из разных мест, она перебирала худыми пальцами часами, словно научилась читать руками. Почти не глядя в текст, она медленно водила руками по строчкам и печально смотрела на Васятку.

Было так тихо, что за окнами слышались потрескивание от мороза земли, и шорох зябнущих веток.

Ближе к лету Анна Гордеевна, пришедшая навестить сестру, перекрестилась на образа в их доме:

– Господи, прости нас грешных!

Елизавета умирала. Она проводила год за годом, отрекшись от всего, что было дано ей судьбой. Так уж она решила. Жить без Леонтия не станет. Даже ради сына. Тихо бормотала она сидевшему на полу Васятке о том, что отец его появился в хуторе, когда ей быто тринадцать лет. И с тех самых пор Елизавета любила его всем сердцем, ждала, когда он наиграется с бабами и полюбит её. А когда Леонтий, наконец, увидел, как выросла Елизавета, и пошёл за ней, она приложила все усилия, чтобы не отпустить его.

– Я любила твоего отца, Васятка, и без него жить не могу, слышишь? – прерывисто шептала она.

Анна Гордеевна была равнодушна к горю сестры, ровно, как и к её сыну, она просто считала своим долгом присутствовать при её кончине. Гордо, с грациозной осанкой своего непростого происхождения, она сидела у окна, укрывшись цветастым платком, в ожидании доктора.

Васятка, глядя на мать, вдруг почувствовал острый комок в горле и резь в глазах. Он тихо заплакал и сел на полу спиной к печи, как будто облегченный прорвавшейся слезой. Остаток ночи мальчик не спал. Доктор сказал, что к утру Елизавета Гордеевна оставит этот мир.

Всякий ли может почувствовать, понять, как понял он, что путь, в который собралась Елизавета – единственный, что это – неотвратимо? Всякий ли осознает в свои неполные семь лет, что мамки больше нет и не будет уже никогда?

Васятка, лёжа рядом с остывавшим телом матери и, глядя в черные провалы темноты невидящими, ослепленными темнотой глазами, думал: «А куда же я теперь денусь? Может, меня тётя Нюся возьмёт к себе? Я же не чужой ей, не оставит она меня».

А перед рассветом Васятка уснул и во сне ему было тяжело. Ему снилось, что он идёт в темноте вслед за матерью, а вокруг такая метель, что с ног валит. И спать хочется, не можно глаз разомкнуть, а мать всё идёт и идёт, не оборачиваясь и растворяясь из виду. Следующий день Васятка не отпускал холодной руки матери, и всё тихо плакал. Плакал до тех пор, пока её не положили в яму и не засыпали землёй.

Тогда он лёг на её могилу и заревел во весь голос. Ему было горько и страшно. Но он пока ещё не понимал, чего именно он боялся.

Анна Гордеевна горько плакала у могилы, утешаемая своим немногословным мужем, а затем, ничего не видя перед собой, опустошённая и окаменевшая, она уехала с кладбища, даже не обернувшись на Васю. А мальчик остался на могиле до самого рассвета, обнимая холодную землю и разговаривая не то с самим собой, не то с кем-то ещё.

Утром Васятка пешком пошёл до дома Анны Гордеевны. Прямо возле её ворот стоял молодой рогатый дуб, высокий и гордый, как сказочный страж, он стоял, склонившись к воротам, будто ждал гостей.

Ворота и забор были настолько высокими, что невозможно было увидеть даже крыши самого дома. И Васятка долго стучал в ворота, пинал их, и кричал во всё горло. Но никто не выходил из ворот и не окликался.

Наконец, спустя часа два, вышла Анна Гордеевна и недоуменно посмотрела на Васятку, будто впервые видела его.

– Чего тебе?

– Возьми меня к себе, тётя Нюся, – захныкал Васятка.

И она устало вздохнула, скорбно поджимая свои длинные тонкие губы.

– Вася, – строго сказала она, – перестань плакать. Ступай домой, и перестань шуметь. Я не могу взять тебя.

Васятка долго долбил порванным башмаком землю, рыл глубокие ямки руками.

Правда, он не знал, зачем.

Он с силой, с яростью опускал ладонь в дорожную пыль с мелкими камешками, хватал их они летели вверх и врозь, дробно постукивая об железные ворота. Скоро стемнело.

Анна Гордеевна выглянула в щель за ворота, но мальчика не было видно. Тогда она прислушалась, и через некоторое время поняла, что он ушел.

В то время, начиная с 1930-годов реализация постановлений ЦК ВКП (б) райкома партии Казахстана привела к резкому сокращению поголовья скота и породила массовый голод казахского населения и гибель его значительной части. К тому же это привело к откочёвке большого количества людей из республики. Эта миграция была обусловлена отчаянием, голодом, нищетой, полным разрушением общественных и экономических основ жизни. Толпы голодных заполнили улицы городов Алма-Аты.

2 сентября 1935 года был установлен «стахановский рекорд». В конце 1935 года этому факту был придан политический аспект. Стахановское движение было использовано для того, чтобы повысить производительность труда.

И Василий, и Мария с Фёдором, и все другие представители молодёжи, все они мечтали поступить на работу на заводы и фабрики, чтобы кормиться, чтобы поднять на ноги умиравшую с голоду семью.

В Алма-Ате, куда Григорьевы приехали всей семьёй в 1939 году из Талдыкурганской области, они сначала обосновались на Никольском базаре, после чего перебрались в другое место, где им удалось купить небольшой домик в частном секторе почти на окраине города.

К концу первой половины июня погода прочно установилась, ни единой тучки не появлялось на небе.

Каждое утро, еще до восхода солнца, Василий Григорьев, накинув на плечи заношенный отцовский пиджак, выходил на улицу любоваться оживлёнными улицами города. Он подолгу неподвижно смотрел на людей и размышлял: «Ежели устроиться на завод, и не держать никакой скотины, не работать в поле, как же привыкнуть к такой жизни? Вот и кинотеатры тут есть, в них кино показывают, и институты всякие, и людей видимо невидимо, не то, что в их колхозе. Как мать тут жить будет? Детей надо в школу определить, да и дом подлатать, поднять надо. Однако, всем в одном доме тяжело и тесно теперь. Разъезжаться придётся. А здесь не село в двадцать домов, народу тьма, воры и бандиты снуют всюду, город криминальный, как устроить жизнь безопасно, и чтобы всё было правильно?»

Так и размышлял Василий, а потом делился мыслями с матерью, да сёстрами, пока не решили всё – таки разъехаться по разным районам. Но Екатерина Ивановна всё боялась, что семья разбредётся по городу, переживала. Привыкшая к тому, что все дети всегда на виду, у неё перед глазами, она не представляла себе, что разъедутся все и будут жить врозь. Но Василий настаивал на разделении. И Екатерина Ивановна снова уступила Василию.

Надо сказать, что теперь мать во всём слушалась своего старшего сына. Как тот скажет, так тому и быть.

В те времена на Никольском базаре можно было купить все, что угодно. Но оплачивать товар следовало наличностью, а еще лучше – золотом. Например, очень ценились золотые монеты царской чеканки, иногда можно было отовариться и ювелирными украшениями.

Но ни золота, ни ювелирных украшений у Григорьевых не было. Василий работал на заводе тяжелого машиностроения (АЗТМ) токарем, Фёдор устроился на электротехнический завод помощником или учеником слесарей-сборщиков аппаратуры связи.

Карточки на хлеб были отменены осенью 1935 года, а на мясо, жиры и сахар – лишь зимой 1935.

Но даже после отмены карточной системы питание населения нельзя было назвать достаточным. В специальных сообщениях в связи с отменой карточек было зафиксировано появление на дверях столовой Кировского завода рукописного меню следующего содержания: «Обед для рабочих: первое – щи керосиновые, второе – свежий мох со сметаной, третье блюдо – сладкое из репы». Такая система породила так называемый блат. «Достать по блату» означало получить что-либо, недоступное другим, по знакомству. В фольклоре того времени сохранилась поговорка: «Блат выше Сталина». Индивидуальная квартира была явлением редким и несомненным признаком принадлежности к партийно-советской верхушке. Основным видом жилья в городах были коммунальные квартиры.