Текст книги "Прасковья"

Глава 11

Мария с Фёдором жили теперь отдельно, в небольшом домике неподалёку от Екатерины Ивановны, а Екатерина Ивановна осталась жить с Василием, Анной, Александрой, Христиной, Григоркой и Прасковьей в одном доме.

Григорьевы заметили, что множество людей подвергались страшной репрессии. И хотя им простым людям было трудно понять, что это такое, всё же они чувствовали, что жизнь советских людей не настолько безопасна и спокойна. И хотя голод был всюду, среди голодных теперь встречались и довольно сытые, самодовольные лица. И что самое страшное, эти лица были наделены властью – сажать, убивать, обвинить и назвать «врагом народа».

В период 30-40-х годов большинство дел репрессированных рассматривали внесудебные органы «тройки» и «двойки». Этот период характеризуется чрезмерной суровостью применявшихся мер уголовного наказания, широко применялись такие меры, как объявление «врагом народа» с лишением гражданства, изгнанием из государства, лишением свободы, конфискацией имущества, расстрелом, арестом близких родственников.

Кто тогда из моих родственников понимал, что происходит вокруг? Они были люди второго сорта, как и многие, живущие в этой стране, уделом которых было строжайшее подчинение тотальному режиму советской власти. Жили в страхе, и молчали обо всём, чтобы им не думалось. И Екатерина Ивановна, узнав однажды, что Василий делает не малые успехи на фабрике, попросила сына не выделяться из толпы.

– Незаметнее надо быть, Вася, – приговаривала она, – людей садят в тюрьму невесть за что. Вчера он начальник, завтра враг народа. А ты у меня один кормилец, Васенька, пропадём мы без тебя.

И Василий сбавлял обороты: то не смог, то не получилось. Оставаться в тени в это время было не менее трудно, чем быть на глазах у всего народа, но у него это получалось. Ради своей семьи жил Василий.

Прасковья росла живой и любознательной девочкой, всё ей было интересно, ко всему она имела отношение. И Василия любила, как отца. Ждала его и, как видела в доме, сразу же тянула к нему ручонки, оттопырив тоненький мизинчик. Иной раз сядет Парася на колени Василию, да расскажет что-то, или споёт ему тихо на ушко что-то забавное. И тогда смеются они оба, крепко обнимая друг друга. Григорка стал тоже помогать по дому, маленький, хрупкий, но мужественный мальчишка терпеливо кормил младшую сестру, держа перед ней тарелки, и только после принимался за еду сам. Хрестя вытянулась, стала худой и сутулой, похожей на Александру. Она неохотно ходила в школу, и в свободное время рисовала на стене угольком невесть что, то ли животных, то ли людей и Екатерина Ивановна все смеялась:

– Кого ты рисуешь, Хрестя? Что за чёртики у тебя получаются?

Накануне войны Казахская ССР превратилась в развитую индустриально-аграрную республику, такой рывок был возможен благодаря политике ускоренных темпов развития добывающих отраслей промышленности. Строительство ряда металлургических комбинатов превратили цветную металлургию в ведущую отрасль промышленности Казахстана. Было покончено с зависимостью народного хозяйства страны от импорта цветных металлов.

К концу 1939 года Екатерина Ивановна стала бабушкой.

У Марии родилась дочь Нина, а в 1940 году вторая дочь Лида. И обе дочери Марии были очень разные меж собой. Нина была белёсой и слабенькой здоровьем, а вот Лида родилась прямо на славу и здоровьем крепкая и на внешность яркой. Лидия и Нина Фёдоровны Хозовы.

Анна то и дело после работы бежала к Марии, чтобы помочь с детьми и по хозяйству. Хотя Мария эту помощь воспринимала холодно и с отчуждением. Так и не простила Мария Нюрке гибели Настеньки, и ни в какую не хотела примириться с Нюрой. Но та не обращала внимания на злобу старшей сестры и так усердно возилась в заботе о детях её, что вскоре Мария смягчилась. Ведь обе малышки Марии души не чаяли в тёте Нюре.

Шестнадцатилетняя Александра начала встречаться с городским парнишкой восемнадцати лет, хитрым таким, шумливым, она его Женечкой звала. Влюблена была без памяти Александра, и повеселела, и наряжаться стала. А Екатерина Ивановна не подпускала Женечку даже близко к дому. Всё боялась, что он вор и мошенник, да упрекала дочь, мол, куда твои глаза смотрят, хулиган он, и счастья тебе с ним не будет. Но, как известно, бесполезны слова матери, если дочь уже потеряла голову. Потому Александра и не слушала мать. И вскоре, не смотря на уговоры Василия, Александра сбежала к Евгению.

Война застала семью Григорьевых в парке культуры и отдыха, куда большая часть семьи пошла на концерт Ивановской оперетты, которая приехала на гастроли в Алма-Ату. В треугольных громкоговорителях по радио начали сообщать о начале войны. Все они вместе с другими людьми замерли тогда перед громкоговорителем и растеряно переглядывались меж собой. А потом все вместе побежали к матери.

Екатерина Ивановна охнула, услышав новость и вцепилась в Васю своего:

– Не пойдёшь, Вася, – рыдала она, – слышишь меня, не пойдёшь!

И он не пошёл. Не ходил в военкомат, продолжал ходить на работу. А мать поглаживала его по спине и голове, когда он хмуро сидел за столом, да приговаривала:

– Не ходи на фронт, Васенька, как мы без тебя тут останемся? Хватает армии у нас, небось обойдутся без тебя.

А с осени 1941 года, когда Алма-Ату заполонили массы эвакуированных людей, Екатерина Ивановна носила им еды, хлеба, а кому и тряпками помогала. И всех их было жаль ей, всех она пыталась спасти от верного голода. Василий не протестовал, тихо помогал матери и в этом. Тогда Анна переехала к Марийке с Фёдором, там рядом она нашла себе работу и потихоньку в свободное время помогала сестре с детьми справляться.

С того же 1941 года вместе с эвакуированными появились воры и налетчики. И так много их было, что страшно было по улице ходить. В то самое время и приехал к Нюрке Кондрат, определился на завод и завязалась у них любовь сильнее прежней, только теперь уже другая, взрослая.

Работал Василий по 14—16 часов в сутки. Возвращаться домой приходилось в темноте, через глубокий лог. Место, где стоял дом Екатерины Ивановны, было страшное. И мать всё смотрела целыми вечерами в окно в ожидании Василия. Несколько раз Василий наталкивался на налётчиков. Подходили, осматривали, но, увидев промасленную телогрейку, сразу теряли к нему интерес. Ясно, что в хорошей одежде, а тем более с часами или кольцами там лучше было не показываться. Только у Василия не было ни хорошей одежды, ни часов, ни тем более, колец.

Однажды Василий пришел домой, и Христина лишь краем уха услышала, как они перешептывались с матерью, бурно споря о чём – то. В руках Василия дрожала бумажка из военкомата. Мать плакала, хватала Васю за руку, горячо говорила что-то, но тот хмуро отвечал ей и ласково убирал её руку. Семилетняя Парася и одиннадцатилетний Григорка с любопытством наблюдали из-под занавески, как Василий расхаживал по комнате, говоря матери с особой четкостью и спокойствием:

– Мамка, говорю тебе, не пугайся ты за меня. Почему тебе видятся только плохие вещи? Я буду осторожен, буду писать тебе исправно, Христина уже взрослая. Как ни как пятнадцать лет, и по дому поможет и с детьми управится. Чего ты вздумала меня хоронить, когда я ещё в доме стою перед тобою?

Но мать выла, зажав рыдания в кулак, и всё мотала головой:

– Не оставляй меня, Васенька, не оставляй нас, дорогой ты мой. Дитятко, послушай материнское сердце.

Но не то было время, чтобы слушать материнское сердце.

И Василий ушёл на фронт в октябре 1942 года.

Перед уходом из дома, он крепко обнял Григорку, погладил по голове Христину:

– Ты матери помогай, береги её. И на письма отвечай исправно.

Затем склонился к Прасковье.

– Иди ко мне, Парася моя, – сказал он тепло, по – отцовски, – обещай, что вырастешь умной и доброй девочкой, как твоя мама, как твой отец.

Парася обхватила его шею обеими руками и уткнулась в его небритую щеку лбом, а он всё продолжал говорить:

– Мамке помогай, и береги всех, заступница моя. Я скоро вернусь, только ты выживи, Парася.

И он поставил её на пол, понюхал её ручонки и поцеловал мизинец.

Когда он вышел из дома на улицу, мать кинулась в слезах за ним, развернула его и поцеловала в лоб.

– Прощай, Васенька!

– Прощай, мама, – тихо ответил он.

И быстрыми шагами ушёл он по дороге, размытой октябрьским дождём, так и не обернувшись ни разу назад.

Автомобилей не было, и на лошадиных подводах Василий отправился на станцию «Алма-Ата-1».

Глава 12

На сером тугом небе стояла вздыбленная чёрная грозовая туча. Тёмные бока её клубились и сверкали, но вершина её пока что была неподвижна и безмолвна. Поле, опоясывающее старый город, накрытое тучевой тенью, молчаливо и покорно ждало дождя. Воздух уже дышал дождевой влагой. И вот через несколько минут пошёл дождь.

Тяжёлые холодные капли вонзались в дорожную пыль, и тут же сворачивались в крохотные комочки грязи.

Васятка заприметил шагавшего навстречу ему человека. Он шел бездорожно, перепрыгивая ярки и иногда прихрамывая на левую ногу. Васятка еще издали угадал деда Ивана Матвеева. Имени старика мальчик тогда ещё не знал, но часто видел этого странного деда на своих любимых местах, на окраине города, где можно было слушать собственные мысли. По всему было видно, что с дедом произошло что-то неладное. Он подошел ближе к Васе. Но, несмотря на открытый взгляд мальчика, прошёл мимо него, как мимо пустого места. Остановившись неподалёку от мальчишки, дед неторопливо выкурил папиросу, потом снял с лысеющих волос замасленную кепку и, пригладив тонкие волосинки, снова надел её.

Над окраиной города с дробным свистом пронеслась стайка шумных грачей. Они сделали несколько кругов и снизились над полем. И Вася бездумно следил за их полетом.

Старик тоже смотрел на грачей и стала вокруг такая тишина, какая бывает в полях лишь позднею глухою осенью.

«Я не нужен никому. Да и мне никто не нужен. Одним меньше, одним больше, – равнодушно, словно о ком-то другом и постороннем, думал маленький Василий, лежа на животе, рассматривая в упор спутанные ковыльные нити.

Так состоялась у Васятки первая встреча лицом к лицу с человеком, который навсегда изменит судьбу никому ненужного сироты.

Десятилетний Вася слонялся в ожидании у рабочей столовой электротехнического завода, где всегда нужна была помощь, то отходы выбросить, то помыть огромные котлы, работа всегда была. Раньше он сидел у помойного бака и когда высыпали отходы, мальчик набивал рот до отказа и бежал в подворотню, где на чердаке четырёхэтажного дома, он устроил себе пристанище.

А теперь Васятка знал, как заработать себе на картофелину, кусок хлеба, или хотя бы половину свеклы. До сумерек он мыл, чистил посуду, вычищал полы в грязной рабочей столовой. Стирал столовые тряпки, носил котлы, выметал пол.

Дед Иван Матвеев с маленькими прищуренными глазками и густой спутанной бородой, все время поглядывал на маленького цыганёнка, старательно работавшего при столовой. Он каждое утро проходил мимо столовой по пути на завод и останавливался рядом с Васяткой.

Выкурив папиросу рядом с мальчиком, он молча шёл дальше. И так продолжалось несколько месяцев, пока дед Иван не заметил, как ослаб мальчишка, работая на кухне. Он видел, как к мальчику подошла молодая пара, заинтересовано и участливо пытаясь с ним заговорить. Но мальчик был хмурым и молчаливым. Белокурые, чисто одетые, опрятные и дружелюбные молодые парень и девушка попытались развеселить его, заговорить с ним еще раз, но он упорно молчал и не подпускал их к себе. А когда они ушли, оборачиваясь на мальчика и сожалея, Васятка продолжил заниматься своим делом.

Тогда дед Иван подошёл к мальчику и спросил его:

– Мог бы ты пойти со мной помощником на завод?

Васятка оторопел.

Никто и никогда к нему не подходил и не говорил с ним по делу. Но Вася молчал.

Тогда дед Иван вытащил из кармана папиросу и, не глядя на мальчика, произнёс, снова прикуривая:

– Мне нужен помощник в цеху. Я работаю токарем на электротехническом заводе. Если захочешь, подходи к проходной в шесть утра завтра. А не хошь, я другого позову. Мне всё одно.

– Так нет же! – вдруг сказал он, скрипнув зубами, и вскочил на ноги, будто ужаленный. – Приду я! Завтра в шесть приду к проходной.

Тот постоял немного, глядя на Васятку неподвижными прищуренными глазами и, не вынимая папиросы изо рта, снова пригладил волосы под чёрной старой кепкой.

– Ну так приходи, – хитро улыбнулся он.

Васятка после котлов снова побежал в поле. Долго шёл он быстрыми шагами, будто спешил куда – то, потом вдруг стал замедляться. И шёл ещё долго постепенно замедляя шаг, пока и вовсе не остановился.

Мысль о странном старике перевернула его решение, и он, разыскивая глазами крышу завода, уже думал: «Ни черта! А нет – так на фронт убегу!»

Посветлевшими глазами оглядел он распростертый вокруг него мир. Ему уже казалось, что положение его вовсе не такое непоправимое и безнадежное, каким представилось несколько часов назад. Потревоженная его шагами, из бурьянов поднялась щенная собака. Мгновение она стояла, наклонив выцветшую лобастую голову, и осматривая маленького человека, потом заложила уши на зад и, поджав хвост медленно пошла в сторону. Белые оттянутые сосцы вяло болтались под впалым брюхом и Васятка невольно стал искать взглядом, нет ли поблизости её щенков. Но щенков он не нашёл, а наутро Васятка пришёл к проходной электротехнического завода.

Глава 13

Прошло полгода, и новая весна пришла в город.

Парася была хрупкой, но очень живой девочкой с маленькими карими светящимися глазами, тёмными русыми густыми косами и широкой Григорьевской улыбкой. И всё у неё было быстро, быстро за водой, быстро картохи начистит, быстро стирает, и всё будто спешит она. Совсем ещё маленькая, но шустрая, она была любимицей всех соседей, и успевала и по дому прибраться и к соседям заглянуть, и песню спеть, и прутиком жука отхлестать и всё грозила пальчиком Христине:

– Помнишь, что Вася сказал? Мамке помогать, беречь её, а ты всё гуляешь на улице, и в дом тебе не хочется.

Христина отмахивалась от неё, как от назойливой мухи и только дразнила её, распевая какую-то смешную татарскую песенку.

А в доме Екатерины Ивановны становилось всё мрачнее. Василий написал одно единственное письмо, и только в тот день мать была веселою, подхватывала под мышку то Григорку, то Прасковью, прижимала их, хохоча от души, и отпускала шуточки. Но потом Екатерина Ивановна, будто снова погрузилась в свои молчаливые мысли и умолкла на целые недели, а потом и месяцы.

Григорка был молчалив и застенчив, он любил незаметно присесть где-нибудь в уголке и слушать, слушать без конца разговоры сестёр о войне, о колхозах, о дорогах, о хулиганах, а то ещё про нечистую силу. Христина часто рассказывала небылицы про нечистую силу, сочиняя их на ходу, и Прасковья от души хохотала на самом страшном месте этих рассказов. Тогда Григорка молча хватал её за руку, мол, замолчи, дай послушать, и просил Хрестю продолжать. И та продолжала, нагоняя ещё большего страха на доверчивую Григоркину душу, а Парася ещё больше смеялась, глядя на них обоих. Мать слушала своих детей, сидя у окна, как правило, штопая их вещи, и молча глядела в чёрное стекло, будто видела там всех, о ком думала.

Вот Мария, вышла замуж и носу не кажет в дом материнский, будто оторвалась от всех на свете и сразу же забыла о них. Уже вторую дочь родила Лиду, а ведь даже не приехала, не показала, не порадовала свою мать. Не пошла Мария в своего отца, а в свою тётку удалась, в сестру Екатерины Ивановны Наталью, которая померла далеко до всех событий. И Александра, всем похожая на бабку, мать Екатерины Ивановны, и Хрестя, невесть в кого, да и Григорка тоже…

А Василий, вот уж слишком он был похож на Григорьевых, но прожил ради них свою юность, даже жены в дом не привёл, ребёночка не оставил, ушёл на фронт, и воюет. Так же молча воюет, как и жил.

Александра сбежала со своим хулиганом Женькой, и не показывается к матери, только через людей извещает, что всё у неё очень хорошо, а так, стыдно ей явиться к матери.

Да и Нюра выросла, и не нужна стала ей мать. Живёт, будто прячется от всех. Своего Кондрата только видит. Он, как приехал вслед за ними, так не отходит от неё. Но ведь давно уже встречаются, а жениться не решаются почему-то. Так думала Екатерина Ивановна, бабка моя, просиживая у окна молчаливые ночи. И все меньше ей хотелось спать, и всё меньше она стала общаться с людьми.

Христина подросла, всё на улице целыми днями носится, а ведь уже и работать может. На завод бы пошла, раз учёба ей не далась. Бросила школу и всё шлындает по улице, да кудри вьёт. Кого она приведет в дом? Или так же, как Александра, сбежит однажды с хулиганами?

Григорка слабый растёт, робкий, тихий, молчун. Лицом стал так похож на Екатерину Ивановну, а нутро его в кого? Не было у Григорьевых таких тихих и робких мальчишек.

Ну, а Парася… Прасковья… есть в ней кровь Григорьевская. Глаза острые, как у отца, и душа отца, широкая. Заботливые, добродушные, трудолюбивые. Вот они со старшим Васенькой – одни и есть Григорьевской породы.

И тогда подолгу смотрели на Парасю материнские глаза в мыслях о Васеньке. И болело сердце Екатерины Ивановны все чаще, горько сжимаясь в её слабой тоскливой груди. И всё вспоминала Екатерина Ивановна своего Васю. И добрый, и умный, и не болтливый, и всё умеет. И мысли её сужались в прозрачных глазах, заволакивая их тягостной горькой слезой.

Где же Васенька сейчас? Когда же вернётся он домой? И вернётся ли теперь?

Однажды таким же вечером, тоскливым и тихим, в дом Екатерины Ивановны приехали Нюра с Кондратом и с маленькой Ниной.

Екатерина Ивановна радостно обняла их, поругала, конечно, что долго не ехали к ней. Но всё же от души расцеловала. И как только вошли в дом, Нюра расплакалась.

Екатерина Ивановна села напротив них у стола, и тревожно уставилась на дочь.

– Чего ты, Нюра?

Нюра глянула на Кондрата, он стал тихим и смурным, и села напротив, расплакавшись еще больше.

Брови Екатерины Ивановны сдвинулись. Нет, не о свадьбе пойдёт речь.

– А ну, Кондрат, выкладывай, – властно велела она, заподозрив что-то неладное между ними, и не обращая внимания на Григорку с Христиной, присевших тихо за стол, на который семилетняя Прасковья выставляла кипяток и вчерашнюю картоху с луком.

– Мама, – пролепетала сквозь слёзы Нюра, – не знаем, что делать, мамочка. Ниночка у Марии болеет, закатывается, глазки закрывает, дышит ночами еле– еле, а доктор говорит, что лёгкие в порядке.

Екатерина Ивановна сердито выдохнула, встала со своего места и подошла к ребёнку. И Кондрат отпрянул лицом от Нины, позволяя Екатерине Ивановне взглянуть на девочку. Екатерина перекрестилась на икону, стоявшую в углу, и взяла Нину себе на руки. Девочка безвольно свисала на её плече и молчала.

Прасковья проводила мать глазами и через минуту вышла следом за ней на крыльцо. Остальные остались сидеть на месте.

Бабка моя, Екатерина Ивановна посадила ребёнка на порог и стала вслух читать молитву, водя вокруг головы Нины руками, а затем велела Прасковье принести воды в ковше. Парася мигом влетела в дом и уже через мгновение стояла подле матери с водой.

И Екатерина Ивановна вновь и вновь читала молитву:

«Могущественный дух воды! Упаси меня от беды! По великой милости своей сохрани от хвори и недугов. Дай мне здоровье, силу, удачу, красоту ненаглядную, чтобы я была любима богом и всеми людьми. Аминь.»

И, как показалось Парасе, читала она это двенадцать раз, потом глянула сурово на уходящее солнце и сплюнула на горизонт. Затем Екатерина Ивановна снова взяла девочку на руки и внесла в дом.

– Пусть она останется у меня, Нюра, – сказала мать, отдавая Нину Парасе, – поживёт у меня с недельку, потом заберёте.

Нюрка кивнула матери с полным доверием:

– Думаешь, сглазил кто?

– Передай Марийке, пусть не беспокоится.

Нюрка выдохнула и тут же горько выпалила:

– Кондрат на фронт собрался, мама. Как только провожу его, сразу же к тебе перееду, как ты думаешь?

Екатерина Ивановна тоскливо простонала, будто её кто толкнул в больное место, и закивала головой.

– А то, как же? Конечно, перебирайся, и мне спокойнее. Когда едешь, Кондрат? Может, распишитесь сначала, всё ж таки жили вместе, – она развернулась к Кондрату.

– Завтра, мать, распишемся и уеду, – коротко ответил он.

– Береги себя, Кондратушка, – вдруг неожиданно ласково сказала Екатерина Ивановна, – может, Васю встретишь, так скажи ему, что я жду его, сердечно обними его.

Прасковья стояла у стола, и мать заметила, что Нюра с интересом глядит на неё.

– Чего глядишь, Нюра? Парася у меня помощница. Прямо-таки заменила мне Васю Прасковья наша, не побоюсь бога, сказать. Маленькая, а такая умная и работящая она. Разве что, решения принимаю я сама.

Кондрат одобрительно улыбнулся Парасе, и та смущенно опустила вниз голову, не привыкшая к похвале. Глазёнки её улыбались, а в губах затаился все же ещё совсем детский тихий смешок. Нюра тоже одобрительно улыбнулась, глядя на Прасковью.

– Мама, а золото у тебя есть? – вдруг спросила Нюра, словно сразу же забыла о Парасе.

– Золото?

– Ну, да. Золото Василий не скупал разве? Шура говорит, что они много денег заработали с Васей, только Вася всё куда-то запрятал.

– Да что ты! – воскликнула Екатерина Ивановна, – Какое там золото?! Всё, что они зарабатывали, уходило на пропитание и одежду. С чего это Шура такое говорит? Откуда могло быть много денег, Нюра?

Нюра замолчала. Похлопала ресницами, и непринуждённо обернулась на Кондрата.

– Ну что, Кондрат, поедем уже?

Екатерина Ивановна рассердилась.

– Как поедете?! Сейчас?

– Ну, да, мама. Завтра провожаю Кондрата, а на следующей неделе жди.

Екатерина Ивановна безвольно вздохнула, тепло, по – матерински обняла Кондрата на дорожку, и поцеловала его в лоб:

– Береги себя, Кондрат, и храни тебя господи.

Но когда они уехали, Екатерина Ивановна ещё долго не могла успокоиться, о каком таком золоте говорит Шура?! И как это мог Василий спрятать от матери золото?

Хрестя, всё это время тихонько сидевшая на печи, машинально стала что-то искать в тряпках, и среди посуды. Прасковья убрала со стола, а Григорка тихо сидел в углу комнаты и наблюдал за матерью.

– Что ты ищешь, Хрестя? – окликнула мать, сердито наблюдая за Хрестей.

– Золото, – отозвалась та.

И тут Екатерина Ивановна вспылила.

– Да какое же здесь золото, Хрестя, когда мы кишки из подворотни мясокомбината варим?! Какое может быть золото, Хрестя?!

Христина лишь из страха метнулась в сторону, прижалась к комоду и перестала искать, но глаза её обиженно сверкнули на мать:

– Шура ведь говорит, что Вася покупал золото! Ты же не можешь знать, мамка, покупал он золото или нет?

Мать остановилась как вкопанная, не понимая еще, что от нее хотят? О чем говорят её дети? Ее серое отёчное лицо, чуть запрокинутое назад, выражало не только недоумение, но и тяжелую работу мыслей, далеких и от Хрести, и от ее вопроса. Екатерина Ивановна постояла так минуту и вышла на улицу.

Последующие три дня Екатерина Ивановна шила перину, широкую одну на всех, чтоб всем уютно было спать.