Текст книги "Ветер вересковых пустошей"

Глава 4

Квитень – обычно холодный месяц на Руси. Несмотря на проглядывающее сквозь тучи солнышко, ветра дуют холодные, лютые, заставляющие людей кутаться в одеяния. Но покои старшей княжны были пусты, никто нынче не пришёл ни за отваром от простуды, ни за мазью прогревающей.

В своей маленькой одрине княжна нервно бродила из угла в угол, комкая тонкими пальцами кусочек льняного полотна. Ей вспоминался один из разговоров с бабкой, и теперь Горлунг знала, что время пришло.

* * *

Суль, как обычно прекрасная, сидела напротив маленькой Горлунг, она подавляла ребёнка своей ослепительной норманнской красотой, ребёнка, который всегда понимал, что выглядит иначе, не так, как положено норманнской девочке. Горлунг ненавидела свой чёрный волос, из-за которого все, кто впервые видел её, смотрели так, словно у неё три уха. В своей внешности ей нравились лишь глаза, они были такие же, как и Суль, а значит, были красивы.

– Горлунг, ты отвлеклась, – строго молвила бабка, – я же вижу, что ты не слушаешь.

– Извини, бабушка, – покорно сказала внучка.

– Горлунг, так мало времени осталось, скоро он приедет, – Суль всегда называла Торина просто «он», так, словно отец Горлунг не заслуживал носить человеческое имя, – очень скоро, а мне ещё столько надобно тебе рассказать.

– Травы? – спросила внучка, которой казалось, что ей ведомы все созданные богами травы и цветы.

– Нет, вот лишнее подтверждение того, что ты не слушала, – топнув ногой, сказала Суль, – я рассказывала тебе о рунах. Руны – вот главное, что отличает нас от обычных целителей. Возможность читать и резать руны дает неограниченную власть, мы можем видеть грядущие, менять его, а что может быть важнее?

– Грядущее? – оживилась Горлунг, – бабушка, ты правда можешь сказать, что будет?

– Да, Горлунг, могу, – улыбнулась Суль, – и тебя научу, хотя, думаю, что тут всё выйдет, как с травами и зельями.

И внучка и бабка после этих слов понимающе улыбнулись. У Горлунг была потрясающая способность угадывать нужные сочетания трав для лечения болезней и приготовления различных зелий и отваров, а самое главное, ядов. Эта способность восхищала Суль, сила которой крылась скорее в любознательности и способности запоминать различные сведения и рецепты, а не в природной предрасположенности к пониманию целебной и губительной сил трав. Иногда Суль казалось, что Горлунг не боится ничего, та могла смело смотреть и брать в руки язык мертвеца, лягушачьи лапы, змей, кровь младенцев, волос убитых девственниц и прочие вещи, которые у обычных людей вызывали отвращение. Хотя Горлунг никто не мог назвать обычной. Даже после первого взгляда на неё знающие люди начинали бояться её, а непосвящённые просто сторониться, всем было неуютно в её обществе.

– Бабушка, а ты можешь сказать, что ждёт меня в грядущем? – любопытно спросила Горлунг.

– Разумеется, я скажу тебе, милая. Но сначала я расскажу тебе кое-что, – молвила Суль, и, помолчав, начала рассказ. – Ты, наверное, замечала, Горлунг, что ты не такая, как остальные дети? – внучка кивнула, и Суль продолжила: – замечала. Да и как ты могла не заметить, если все только об этом твердят, и при виде тебя глаза отводят? Не обращай на них внимания, они глупы, они не ведают, что твои способности есть дар великий, а людское незнание есть их проклятие. Я когда-то тоже была такой, а ещё раньше моя бабушка, она и научила меня всему, как теперь я учу тебя. Ты – весь смысл моей жизни, боги даровали мне долгие лета и молодость только для того, чтобы я учила тебя, делилась с тобой своими знаниями, своими умениями. У женщин нашей семьи рождаются только дочери, мужья думают, что это проклятие богов, но нет, это благость, ибо через поколение у нас рождаются особые дочери, ДРУГИЕ. Такие, как я и как ты. С каждым поколением мы становились всё сильнее. Но запомни, Горлунг, если кто-то говорит про тебя плохо, считает, что тебе не место в подлунном мире, значит, он достоин смерти. Не жалей их, они не стоят жалости или доброго отношения к себе. Люди вообще заслуживают лишь презрения с их мелкими страстишками, болезнями, страхами. Люди всегда боялись, и будут бояться вечно таких, как мы с тобой. Мою прапрабабку закидали камнями лишь за то, что она резала руны, ибо считается, что женщины не должны осквернять руны своими прикосновениями. Поэтому в своё время я уяснила, что тех, кто желает мне зла, надобно изживать со света, запомни это… Когда я росла, я услышала от одной булгарской рабыни об особых травах, вызывающих видения, открывающие завесу непознанного, того, что будет. Эти видения показывают грядущие иначе, не так как руны, лучше. Я выпила настой этих трав и УВИДЕЛА… узрела отца своей дочери, того, в чьих жилах тоже текла особая кровь, кровь дающая силу.

– Разве конунг Ульв – тоже не такой, как все? – удивлённо спросила Горлунг.

– Да, он не такой, как все, но не молви ему об этом, – уклончиво прошептала Суль. Она не смогла открыть внучке истину о том, кто был её настоящим дедом.

– Бабушка, я хочу быть, как все, мне не нравиться быть ДРУГОЙ, – сказала Горлунг, подперев грязной ладошкой щеку.

– Ты ещё маленькая и неразумная, Горлунг. Боги ведают лучше нас, они наделили тебя очень сильным даром. Ты должна неустанно благодарить их за это, а не хныкать, – строго сказала Суль, – и навсегда уясни то, что я тебе скажу: ты будешь женой смелого, доброго воина, который станет конунгом, он будет тебя сильно любить, вопреки всему: твоим словам, твоим силам, твоим делам.

Горлунг с улыбкой посмотрела на Суль, ей хотелось такого же супруга, как конунг Ульв Смелый.

– У каждого из вас будет длинный путь друг к другу, путь через разочарования и тоску, – продолжила Суль, – но будет и счастье. Но главное, запомни, Горлунг, ты должна основать новый великий род, в котором в каждом поколении будут рождаться способные дочери, наделённые силой. Этот род будет иметь власть над обычными людьми, их будут бояться враги и остерегаться друзья. Вот главное твоё назначение в подлунном мире, ты – носитель силы, крови, которую нужно лишь улучшать, и когда-нибудь наш род будет править целой страной, огромной и бескрайней, богатой и сильной. Поняла?

Горлунг кивнула. Она поняла. К приезду Торина Горлунг уже знала о его жизни больше, чем две его жены, вместе взятые, но самое главное, она знала его грядущее.

* * *

И вот сейчас руны открыли для Горлунг то, что она ждала уже шесть солнцеворотов – грядут перемены, все: Торин, Марфа, Прекраса, и она будут богами подвергнуты испытаниям. Ведь неважно, в каких богов ты веришь, каким приносишь жертвы: и норманнские, и славянские боги любят проверять людей на прочность, испытывать их веру.

Горлунг, ухмыльнувшись, подумала о том, что тех, кто отказывается от своих богов и принимает других, чуждых, Один, как известно, не жалует и карает, так что для князя Торина грядут не лучшие времена. Он наконец-то получит по заслугам, ибо грядущие перемены ознаменуют начало угасания князя Торина, начало его мук и терзаний, приблизят к вратам Хеля.

– Инхульд, – позвала няньку Горлунг.

– Что, светлая? – появившись на пороге одрины, спросила нянька.

Инхульд не нравилось на Руси вообще и во дворе князя Торина в частности. Не любила она княгиню Марфу. Ведь именно она, Инхульд, воспитывала самого князя Торина, в ту нежную пору, когда юный князь нуждался в заботах няньки. А после Инхульд была приставлена к сиротке Горлунг, ей пришлось жить в доме, где хозяйничала ведьма – Суль. Её Инхульд тоже не любила, но боялась. И вот теперь здесь, в Торинграде, она живёт в крошечной комнатушке, вместе со своей воспитанницей, которую Инхульд тоже, к слову сказать, побаивалась, ведь неизвестно, что у них, знахарок, в голове, а то не угодишь чем, и порчу наведут, не пожалеют. Она, как нянька князя Торина, должна была бы быть здесь в почете, но княгиня Марфа решила иначе.

– Инхульд, доставай ткани да шкатулку матери, – сказала княжна.

– Ткани? Шкатулку? Да неужели, светлая, мы дождались наконец-то? – радостно запричитала нянька.

– Да, скоро, – бросила через плечо Горлунг.

Горлунг не особо любила няньку, скорее терпела, ибо, не будь Инхульд, будет на её месте другая, так уж положено девице: иметь если не мать, так хоть няньку. Кроме того, Инхульд была приставлена к своей госпоже с самого рождения, ещё матерью Торина, а потом вместе с ней поехала во двор Ульва, затем и на Русь. Инхульд связывала её с бабкой, ведь все они когда-то жили вместе во дворе конунга Ульва Смелого, она одним своим присутствием доказывала Горлунг, что Суль существовала.

Все трое: Горлунг, Эврар, Инхульд, ждали перемен, ибо когда-то по младости лет княжна открыла и няньке своей и рынде то, что грядёт. Они ждали сватовства княжича Карна к княжне Прекрасе, обговорённого князьями с особой потаённой радостью и нетерпением. Ибо ни для кого из них не было секретом, что Суль в своё время сказала Горлунг, что та будет женой конунга, и, поразмыслив, они пришли к выводу, что княжич Карн предпочтет Горлунг её сестре. Как ждали они, изгои двора князя Торина, этого момента, показать и доказать всем остальным, что пожалеют ещё люди, что их чурались, что ходили в их покои только за травами.

А сердце Горлунг грела одна из фраз, брошенных Суль: «Мужчины, предназначенные нам богами, увидев лишь раз женщину нашего рода, не могут жить без нас, они теряют голову навеки и отдают нам своё сердце, дабы мы в нём правили единолично». Вот и ждала княжна этого единственного раза, когда посмотрит на неё княжич Карн и полюбит так, что даже сияющая красота Прекрасы не сможет этому помешать. Горлунг хотелось доказать всем вокруг, что не хуже она сестры, а для этого, по задумке княжны, необходимо произвести впечатление и появиться внезапно.

Посему Инхульд и доставала из сундука, стоящего рядом с ложем княжны, ткани, привезённые дружинниками в благодарность за исцеление. На ложе выкладывались отрезы льдисто-голубого, бордово-красного, светло-серого, ярко-синего, янтарного, ярко-красного, кровавого, зелёного, чёрного цветов. Это было целое состояние. Пожалуй, никто и не догадывался, что у Горлунг хранятся такие изумительные ткани. Если бы княжна Прекраса увидела всё это великолепие, то, снедаемая завистью, обязательно устроила бы скандал.

Но самое главное хранилось в маленькой шкатулке, стоящей на самом дне сундука, это были украшения Виллему, перешедшие к Горлунг по наследству: шитые золотом головные повязки, две цепи золотые, ожерелье из перлов, широкие золотые браслеты, перстни. Кроме того, Суль подарила на прощание маленькой Горлунг серебряные броши, шитую серебром головную повязку и серебряный обруч, на обороте которого были начертаны руны удачи. Дружинники князя Торина тоже привозили княжне в благодарность украшения: золотой венец, украшенный перлами, золотые усерязи, бусы из перлов, хрусталя и коралла.

– Ох, светлая, нашьём мы тебе нарядов, – мечтательно сказала Инхульд, – и будешь ты у нас краше всех, а когда хозяйкой станешь во дворе княжича, ох, и поплачут они без тебя. Сколько времени у нас до приезда жениха?

– Руны молвят, что немного времени, я полагаю, что до червеня надобно управиться, – ответила Горлунг, задумчиво поглаживая ладонью ткани.

– Поскорей бы, хватит этой пустоголовой Прекрасе быть цветком этого двора.

Горлунг промолчала, мечтательно улыбнувшись. Как же ждала она червеня! Ей так хотелось доказать им всем, что она особенная, что она лучше Прекрасы.

* * *

Не одна Горлунг ждала приезда княжича Карна и сватов, княжна Прекраса тоже готовилась к приезду жениха, только в отличие от сестры она точно ведала, когда ждать княжича Карна. Поэтому и платья её шились и расшивались уже давно. Хотя княжна Прекраса была уверена, что, увидев её красоту, княжич влюбится в неё, даже если она будет в простом навершнике, но лучше, конечно, предстать во всей красе.

Глава 5

Червень, 861 год н. э., Северная Русь, Торинград

Лето принесло в Торинград долгожданное тепло, казалось, солнечные лучи не только согревают тело людское, но и душу. Здесь, на севере Руси, даже летом не было поистине жарко, скорее – тепло, но не настолько, чтобы не подтапливать очаг в гриднице перед утренней и вечерней трапезой.

Приход лета ознаменовал окончание ожидания для всех, живущих в Торинграде. Закончилась лютая зима и холодная весна, вскоре окончится и девичество любимой дочери княжеской, а пока завершались приготовления к сватовству княжны Прекрасы.

Все ждали приезда князя Фарлафа и княжича Карна. Торин – с болью в сердце, он словно прощался со своей землей, ему было горько думать о том, что её унаследует чужой сын, Марфа – с тоской и печалью, ибо уже начала прощаться с любимой дочерью, а обе княжны – с нетерпением, ибо каждая жаждала перемен в судьбе.

Во дворе князя Торина кипела неустанно работа: княгиня Марфа проверяла запасы различных яств, и если чего-то, по её мнению, не хватало, пополняла кладовые. Девки теремные не выпускали из рук тряпок, мыли и чистили гридницу, одрины, коптильню, кладовые, и даже заборол. Княжна Прекраса мерила наряды, выбирая самый богатый, чтобы не осрамиться перед гостями высокими. А дружинники пуще прежнего упражнялись в ратном деле, надеясь вышибить дух из дружинников князя Фарлафа.

Княжна Горлунг же, не покладая рук, шила и расшивала платья, в надежде очаровать княжича Карна. За этим занятием и застал её верный Эврар, зайдя однажды днём в лечебный покой.

Горлунг сидела у окна, тонкая игла быстро сновала в её пальцах. Она оторвалась от шитья и посмотрела на вошедшего. Рында затворил за собой дверь, и, присев на лавку у её ног, сказал:

– Всё готово, светлая, сделали.

– Правда? Так скоро? – удивлённо вскинув брови, молвила княжна. – Ох, Эврар, что бы я без тебя делала? Лишь на тебя одного я могу положиться. Покажи.

Рында, довольно крякнув, развернул тряпицу, которую держал в руках, и солнца свет заиграл на отполированном лезвии кинжала. Сам кинжал был с деревянной ручкой, тёмно-красной, украшенной затейливой резьбой, лезвие широкое и острое отражало лицо княжны. Горлунг, повертев кинжал в руках, нанесла иглой на рукоять маленький знак, который был не заметен при беглом осмотре кинжала. Довольно осмотрев дело рук своих, она, зажав лезвие между ладоней, долго шептала молитвенные слова, потом провела тонкими пальцами по острию кинжала, из едва заметных порезов потекла на лезвие алая кровь. Протерев кинжал тряпицей, княжна молвила:

– Ну, вот и всё, можно отдавать ему.

Горлунг по старой привычке звала Торина только «он», и никак иначе. Казалось, для неё не существует ни его имени, ни с таким трудом добытого им звания. Нет, так же, как и Суль, она не считала нужным называть его как-то иначе, князь был для неё безымянным, просто «он».

Смеркалось. Княжна отложила шитьё и молча смотрела в окно. Вечерний лёгкий ветерок, влетавший в комнату, трепал выбившиеся из косы пряди. Вскоре пришла Инхульд и принесла ужин для троих. Молча отужинав, они так же безмолвно расселись по лавкам. Вообще молчание в покоях старшей княжны было вещью естественной, казалось, что она, словно болезнью, заражала всех своей немногословностью.

– Инхульд, – внезапно позвала няньку Горлунг.

– Что, светлая? – недовольно отозвалась нянька.

– Нынче вечером отнеси ему кинжал, – не глядя на неё, сказала княжна.

– Ему? Конунгу? – боязливо переспросила Инхульд.

– Да, ему, – уверенно молвила Горлунг, – скажешь, что дар от меня, что на рукоятке вырезаны руны, приносящие удачу в охоте.

Нянька в ужасе смотрела на хозяйку, упав на колени, она цеплялась за подол одеяния Горлунг.

– Не губи меня, светлая княжна, самой матерью Фригг заклинаю тебя, пощади, – залепетала Инхульд, – конунг убьёт меня на месте за такую дерзость.

– Не убьёт, – спокойно возразила княжна.

– Убьёт, как пить дать, убьёт, – шептала нянька, – и придётся мне кончину свою встретить на чужбине далёкой, не губи меня…

– Не будет нынче смерти твоей. Это я тебе говорю. Ступай, – не обратив внимания на мольбы няньки, молвила Горлунг, – и передай всё, что я велела.

* * *

И вот, во время вечерней трапезы в гриднице князя Торина, Инхульд на подгибающихся от страха ногах стояла возле дверей трапезной залы, боясь войти. Она хорошо помнила скверный нрав отца князя Торина – конунга Борна Хмельного, славившегося жестокостью, помнила, как боялись домочадцы попасться ему на глаза, когда тот пребывал в дурном настроении. И вот теперь, моля богов, Инхульд твёрдо знала, что это последний день её жизни, ибо не простит ей князь такого нахальства – явиться от опальной дочери с даром, да просьбой прийти в случае удачной охоты за благодарностью. И все уверения Горлунг о том, что норны не оборвут нынче нити жизни Инхульд, последняя не брала в расчёт.

Собрав всю волю в кулак, тихо отворив дверь в гридницу, вошла Инхульд, опасливо поглядывая на князя Торина. Тот восседал во главе общего длинного стола, застеленного небелёным полотнищем и заставленного различными яствами. По обе стороны от стола стояли длинные резные скамьи, на которых сидели дружинники. В гриднице было шумно от весёлых воинов и душно от паров браги, выпитой ими.

Торин сразу заметил, что в гридницу вошла старуха. Прищурив глаза, смотрел он на приближающуюся к нему ссохшуюся фигуру. Князь не мог вспомнить, где он видел её раньше, ибо память редкого мужчины хранит воспоминание о той, кто его нянчил. Да что там! Князь Торин с трудом воскрешал в памяти черты лица той, кто даровал ему жизнь.

– Приветствую тебя, конунг Торин, – начала дрожащим голосом Инхульд, поклонившись правителю.

«Конунг» – это слово пробудило в его душе непрошенную грусть. Ведь Торин так хотел, так чаял быть конунгом, правителем на норманнской земле, а он… носит титул «князь» в чужой далёкой стороне. И тут внезапно князь понял, кто стоит перед ним, только тот, кто прибыл из Норэйг, мог его назвать конунгом, выходит, это нянька Горлунг. И нехорошее предчувствие закралось в княжескую душу.

– Приветствую тебя! – рявкнул Торин.

– О, великий конунг, разреши мне молвить слово, – взмолилась Инхульд, сжавшись от грозного ответа.

– Молви, – также резко бросил князь.

– Светлая княжна Горлунг желает тебе, конунг, здравия долгие лета. Прослышав про знатную охоту, что собираешь ты, конунг, она шлёт тебе дар свой.

И Инхульд протянула князю Торину кинжал отменного качества, который был настолько хорош, что князь невольно залюбовался. Торин взял его, рукоять кинжала ловко легла в большую сильную ладонь, словно он был сделан на заказ по обмерам его руки искусным мастером.

– Светлая княжна Горлунг просила передать, что на рукояти кинжала начертана руна, помогающая при охоте. Руна начертана княжной столь искусно, что не всякому глазу будет видна, – торопливо заговорила Инхульд, – также княжна молвила, что с таким кинжалом ни один зверь от тебя не уйдёт, на скольких ногах он бы ни был.

– Передай Горлунг мою благодарность, – сказал приятно удивлённый князь. Он восхищённо глядел на традиционные норманнские узоры, украшающие рукоять кинжала.

– Конунг Торин, светлая княжна Горлунг испрашивает твоего позволения прийти к тебе после охоты, и узнать из твоих уст, помог ли тебе сей кинжал, – произнесла самые страшные слова нянька, те слова, ради которых и была она послана госпожой своей.

Князь Торин, разгорячённый брагой, которую отменно варила одна из рабынь, был, после полученного дара в благостном настроении. Кинжал радовал его глаз и сердце, норманнские узоры на рукояти воскрешали в памяти далёкие года, прошедшие в набегах, и, на диво самому себе, Торин на просьбу, высказанную нянькой дочери, ответил согласием. Хотя после очень жалел об этом.

Низко поклонившись, вышла Инхульд из гридницы, сама не веря тому, что осталась жива.

Глава 6

И настал тот великий и ожидаемый всеми день – прибыли в Торинград князь Фарлаф и княжичи Карн и Рулаф, в сопровождении многочисленной дружины.

Княжна Прекраса металась по своим покоям, словно зверёк, пойманный в силки, расставленные опытным охотником. Как тяжело далось ей ожидание, ибо терпение не было одним из достоинств княжны. Сколько раз она представляла встречу с княжичем Карном! Всякий раз живое воображение княжны рисовало ей встречу по-разному, неизменным оставалось только одно – Карн будет очарован ею с первого взгляда.

Но больше всего тревожило Прекрасу одно: а что, если княжич Карн не пригож собой? Если он некрасив? Как быть тогда, как жить с немилым сердцу супругом?

Накануне вечером князь Торин велел готовиться к завтрашнему пиру, который будет после приезда князей и княжичей. И как ни просила Прекраса отца посмотреть на приезд жениха, князь ответил отказом, да, ещё и бросил обидные слова:

– Прекраса, ты ведёшь себя, словно девка теремная, безродная. Я выбрал тебе жениха, значит, он достоин этого, я не могу ошибиться. На пиру ты будешь представлена князю Фарлафу и его сыновьям, а пока не до тебя и твоих глупых речей. Выдумала, встречать! Вот станешь женой и выбегай навстречу, а пока сиди в светлице и жди, как и положено девице. А то смотри у меня, дочь, я и передумать могу, запрещу тебе на пиру показываться и увидишь жениха впервые лишь на брачном пире!

Прекраса обиженно поджала губы, но спорить с отцом не стала, лишь тяжело и громко вздохнула, да ушла к себе в покой. Так лишилась княжна надежды узреть суженого пораньше, разрешить терзания душевные. Но верную подруженьку Агафьюшку, ведь не запретил князь послать, поглядеть на княжича.

И вот теперь княжна Прекраса не находила места. Нервно мерила она светлицу маленькими торопливыми шагами, а Агафья всё не шла и не шла. Видимо, не хорош княжич собой, раз так долго нет её, не хочет верная подружка расстраивать госпожу.

Наконец-то отворилась дверь в светлицу княжны и вбежала запыхавшаяся Агафья, видимо, торопилась к госпоже своей, бежала, и от этого выступили крохотные капельки пота на молочно-белом гладком челе прислужницы, несколько медно-рыжих прядей выбились из держащей их повязки, да и коса растрепалась.

– Ну, что же ты, Агафьюшка, так долго, я уж заждалась тебя, – капризно протянула княжна.

– Так княгиня Марфа работы много поручила, пока управилась, вот и сразу к тебе, княжна, побежала, даже передохнуть не успела, – дрогнувшим голосом, надув губы, молвила Агафья.

– Ну, Агафьюшка, ну, милая, прости, не со зла я ведь. Не томи душеньку мою, скажи, видела его? Каков он собой? Вняла ли Лада моим молитвам? – прошептала Прекраса.

– Ох, княжна, видела и его, и братца его младшего, – нарочито медленно проговорила подружка.

– Ну, и каков он? – нетерпеливо спросила княжна.

– Уж, не знаю, кто из них двоих княжич Карн, но оба брата хороши собой, пригожи.

– Пригожи? – переспросила Прекраса.

– Да, пригожи, хоть и не так, как наш Яромир, но всё равно приятной наружности, – заверила её Агафья.

– Не так, как Яромир? – разочарованно протянула княжна.

Яромир – мечта всех девок теремных, дочерей и жён простого люда Торинграда, был проклятием их отцов, братьев и мужей. Новый дружинник князя Торина настолько был хорош собой, что невольно смотрели ему вслед шустрые девичьи глаза. А он, в свою очередь, зная, что одним взглядом светлых янтарных глаз покоряет девичьи сердца, был донельзя самовлюблённым молодцем. Казалось, что всё в нём прекрасно, и даже шрам, пересекающий левую щеку от виска до уголка пухлых, чётко очерченных губ, его только красит. Кроме всего прочего, Яромир был счастливым обладателем лёгкого влюбчивого нрава, во всех женщинах видел красавиц, каждой торинградской девице было счастьем пройти мимо него, ибо он не упускал случая и прижимал их к сильной груди, целовал устами медовыми. За что и прозвали его Любостаем местным, но, произнося это скорее ругательное прозвище, всё женское население Торинграда счастливо вздыхало. Да и сама княжна Прекраса смотрела издали на красавца Яромира и томно вздыхала, втайне надеясь, что и её суженый будет так же хорош собой.

– Княжна, Яромир хоть и красив, яко пламя, да только греет он многих, – назидательно сказала Агафья.

– Права ты, Агафьюшка, права, – протянула Прекраса.

– А жених твой и брат его сероглазые, русоволосые, статные молодцы, гордость любых родителей.

– Правда? – захлопав в ладошки, спросила Прекраса, – ох, милая ты моя, как же ты меня успокоила!

И, раскинув руки в стороны, княжна, смеясь, закружилась на месте, счастливая и довольная. Подруга её верная лишь головой качала, видя сие недостойное княжны поведение.

А потом принялась княжна мерить наряд, который будет на ней на пиру. Праздничное, шитое перлами да золотом платье нежно-розового цвета, подчёркивающее молочную белизну кожи Прекрасы, открывало у ворота сорочку белоснежную, тонкую, словно паутинка. Мягкие тонкие светлые сапожки из телячьей кожи выглядывали при каждом шаге княжны, показывая маленькую ножку. Венец из чистого золота, начищенный и блестящий, удерживал золотые волосы княжны так, что были видны усерязи, украшавшие виски. Пара золотых браслетов, шириной с мужскую ладонь, с изображением птицы Гамаюн, квадратные перстни, закрывавшие почти все пальчики княжны, завершали образ прелестницы.

– Ну, как я, Агафьюшка? – смеясь, спросила Прекраса, хорошо зная, что она красива.

– Хороша, ты, княжна, как никогда, – искренне заверила её Агафья.

И Прекраса, уверенная в своей неотразимости, с замиранием ждала завтрашний пир.

* * *

Княгиня Марфа сидела на ложе в своей одрине, готовилась к пиру, она уже была полностью одета для вечерней трапезы, но думы, терзавшие её, заставляли потерять счёт времени и не спешить в гридницу. Не каждый день приезжают сваты к единственной дочери, приезжают, чтобы забрать навсегда, в чужой дом.

Марфа, в отличие от Прекрасы, видела княжича Карна, и он ей понравился. Пригожий, статный молодец, весёлый. Но только неспокойно было материнское сердце, тревога его снедала.

Боялась княгиня за доченьку свою единственную, за то, как сложиться судьба её во дворе князя Фарлафа, ведь именно там будут жить молодые, покуда не построен им будет свой двор, между владениями отцовскими. А сколько придётся ждать своего двора, не ведал никто, даже князья, ибо дело это не быстрое.

А покуда двор не построен, будет Прекраса жить в Фарлафграде, где хозяйкой княгиня Силье. Не любила Марфа жену князя Фарлафа, хотя хозяйкой та была отменной. В отличие от Виллему княгиня Силье дождалась мужа с чужих берегов в покое и здравии, и вместе с ним поехала на Русь. Будучи женщиной разумной, она приняла богов славян, с почётом встречала волхвов, и местный люд не оскорбляла. Но дом княгини Силье был тих и покоен, меньшие жёны князя боялись её, помыкала Силье ими, словно рабынями. Ох, не то это место, где могла бы красавица Прекраса жить, не кручинясь, вольной пташкой.

Вот и боялась Марфа, что затихнет, замрёт Прекраса, не выдержит житья там, сломится её веселый дух, как сломилась некогда сама Марфа. Не будет более слышен весёлый чистый, словно звон колокольчиков, смех княжны, потухнут небесно-голубые очи, скроется чудный волос под повойником шитым, и ничем не будет напоминать жена княжича Карна прежнюю Прекрасу.

И так печальные мысли завладели княгиней, что не смогла она более находиться в одрине, и, накинув шаль на плечи, вышла во двор. Благо, что князья, княжичи, и почти вся дружина обоих князей были на ратном поле, смотрели на бои дружинников.

Княгиня, понурив голову, медленно брела по дорожкам, размышляя о судьбе дочери. Настолько задумалась Марфа, что не увидела идущего навстречу дружинника, а его не заметить было достаточно сложно, ибо это был воин исполинского роста, с короткими седыми волосами (говорили, что они поседели не по годам рано, в первом бою), его нос, сломанный не единожды, был немного свёрнут в сторону. И только когда дружинник окликнул её, Марфа заметила его.

– Приветствую тебя, княгиня, – сказал дружинник.

– Здравствуй, Даг, – заливаясь румянцем, сказала Марфа.

– Что же ты так задумалась, княгиня, что даже меня не заметила. А незамеченным я был лишь однажды, – весело сказал Даг.

– Правда, и кто тебя не заметил? – спросила Марфа.

– Однажды слепой старец наткнулся на меня, – смеясь, ответил дружинник, – может, кто из дружинников князя Фарлафа обидел тебя, княгиня? Уж больно печальная ты идёшь.

– Да, нет, что ты, Даг, просто дочь единственную сватают, как тут не задуматься? – грустно сказала княгиня.

– Что ты, княгиня, о пустом думаешь? Раз князь Торин выбрал княжича Карна в супруге дочери, знать, достоин тот чести такой. Князь наш мудр, он не ошибается, – уверенно сказал Даг.

– Да, князь мудр, – склонив голову, прошептала Марфа, и, бросив последний взгляд, полный страсти, на Дага она пошла прочь от него, своего постоянного искушения.

А дружинник, поражённый, так и остался стоять, думая о том, не показалось ли ему, и был ли тот призывный взгляд, которым княгиня одарила его.

* * *

Князя же мудрого тоже терзали думы, и также невеселые. Вот потому и бои дружинные были ему не в радость, удовольствия не получал, глядя, как бьётся его дружина с воинами князя Фарлафа.

Торин вспоминал, как князь Фарлаф довольным взглядом обводил двор Торинграда, так, словно он здесь хозяин. Да и сам княжич Карн смотрел вокруг так, словно Торинград уже его, словно он, Торин, здесь лишь тиун какой-нибудь.

Торин покосился на стоящего по правую руку от князя Фарлафа Карна, княжич не сводил горящих глаз с воинов, что бились на потеху гостям высоким. Вот что значит не иметь наследника! И приходится свою землю отдавать мальчишке чужому, который ещё слишком молод, беспечен, он не оценит его землю. Как пить дать, не оценит.